Глава I. (1/2)

будь внимателен к ближним, всегда оставайся подле,не позволь бессердечию разом тебя пленить;помни: каждый, естественно, родом из преисподней —но и каждый скрывает израненный кем-то нимб.— parasitichunterЛожка дрожит в пальцах.Алина сжимает их крепче, но тремор всё равно заметен. Съеденная каша встаёт поперёк горла, подкатывает обратно, и Алина не уверена, что не выплюнет весь этот завтрак-обед-ужин — слившееся в одно, без чёткого различия в проходящих днях.Она себя за свою слабость готова удавить. Саму себя же на кривые половинки порезать, да только разрез у неё выйдет жалким подобием той мощи, что сорвалась с цепей в часовне, взмыла под её своды порождённой скверной, чтобы похоронить под камнями всякую причину войны, всю жадность до силы и власти.Круг должен был замкнуться, стереть в порошок из костей и праха. Прах — они должны были им стать.Ложка противно звякает о чашу с кашей. И половины не съела. Алина смотрит на позолоченный край, водит по нему большим пальцем. Губы жмёт.

Лучше бы она умерла там, под камнями.— Я знаю, о чём ты думаешь.Алина вздрагивает, позабыв о том, что в комнате, служащей её и лазаретом, и темницей, она вовсе не одна. Когда-то эти стены воспринималась ею иначе: сюда Алина возвращалась после занятий и падала на кровать ни жива ни мертва от усталости. По-своему приятной, доказывающей, что она что-то делает на благо Равки; что она стоит чего-то большего, чем помятые карты, заливающие пальцы чернила и дырявое пальто, потрёпанное Каньоном, волькрами, беспощадностью.В груди колет чем-то вроде ностальгии по тем временам, когда она не ведала о тьме и чужих амбициях; когда глотала впечатления жадно, как воду, пока не выяснилось, что та отравлена.— О том, что тот, кто готовит мне эту кашу, очень меня не любит.— Поверь, она всегда была отвратительной.Женя сидит рядом, на притащенном из угла стуле, сложив на коленях руки. Сложно на них смотреть и не вспоминать, как эти ловкие пальцы заплетали Алине волосы в витиеватую причёску, как порхали над её лицом, создавая что-то невообразимое, восхитительное, захватывающее дух. Так Алина думала, смотря на себя в зеркало в ту самую ночь, полную волшебства, желания и обмана.Иногда она ловит себя на мысли: ?а что, если??. И старательно гонит её, изменницу, прочь. Особенно последние недели, полные болезненой слабости, иссушившей её, будто выброшенную рыбу на берег.Женя поправляет волосы. Рефлекторно, как если бы потянулась к капюшону, но в нём отпала надобность. Алина подозревает, что дело тут не в принятии себя, а во внезапно проснувшейся заботе Давида.

У Алины кулаки сжимаются непроизвольно, до отвратительной тошноты слабо, но ярость зажигается внутри не искрой — пожаром.?Я достану тебя, достану?— Лучше бы я умерла, чем была такой. Вот о чём я думала, смотря на своё отражение в любой поверхности, — говорит Женя, кривовато улыбаясь собственным словам. Шрамы на щеках становятся ещё чернее, и слава святым, что ей дали повязку на глаз, которая скрывает глубокий провал. Алина видела довольно много ужасных вещей, но её сердце сжимается всякий раз при взгляде на ту, кого она считала подругой.Кто, пора бы признать, ею и остаётся, не побоявшись противостоять воле Дарклинга.Только Алина знает, что ей было ужасно, невыносимо страшно. Перед тьмой, порождёнными монстрами и более всего — перед этой жестокостью, лишённой всякого милосердия.— Теперь ты так не думаешь?Вопрос звучит ужасно, и Алина морщится собственной неловкости, с коей она когда-то сшибала локтями тарелки со столов в поместье князя под ругань кухарок. Только теперь сшибает она словами на границе с бестактностью.Женя жмёт плечами. Почти легкомысленно, но всё равно ломано. Ей досталось слишком сильно, и потуги Давида улучшить её состояние и внешний вид пока не дают столь видимых результатов. Но только если этот нелюдимый, но талантливый фабрикатор что-то вбивает себе в голову, то непременно желаемого добьётся.Алина ощущает, как теплота разливается в груди от этих мыслей, чтобы смениться горькой скорбью: битва была проиграна, не успев начаться. Николай пропал, ровно как и Мал, и Толя с Тамарой, и Зоя со всеми гришами, что бились за ту, кого нарекли святой. Мессией.Алине бы считать себя главной грешницей и чудовищем за то, что она своего не добилась. Пальцы колет — воспоминанием от прикосновения к чужой шее, плечам. Она легко может вспомнить, как бледен был Дарклинг и какой тёмной была кровь, заливающая ему губы и подбородок. Марая совершенство, не испорченное даже шрамами.

Алина жалеет, что не натравила на него его же монстров.Алина презирает себя за то, что не смогла бы этого сделать.— Думаю, — Женя разглаживает несуществующие складки на своём кафтане. Красном, но без синих манжетов. Не понять, было то её собственным решением или волей Дарклинга — забрать у Жени и это, хотя едва ли эта тираническая милость ей была нужна после совершённого. Алина не станет спрашивать.— Но есть те, кто помогает нам пережить потерю, — продолжает Женя.Давид.У Алины был Мал, но теперь он где-то далеко.У Алины был Николай, но она даже не знает, жив ли принц-корсар и правдивы ли те тревожные слухи, что доносятся с северной границы.У Алины осталась Женя, четыре стены и служанка, приносящая ей поесть и помогающая принимать ванну.Ей собственная слабость омерзительна.— Что-нибудь слышно?Алина спрашивает с нарочитым равнодушием, смотря в окно, на малахитовую зелень садов, на куполы Большого Дворца — они так далеки, будто за завесой иного мира, пока она заперта в своей клетке. Алина знает, что оправившись достаточно, приложит все усилия, чтобы сбежать. Но что она может сейчас, раз не справилась и тогда? Раз каждый раз она оказывается недостаточно сильной.Недостаточно.Мысль ранит глубоко и сильно, разрезом рассекая плоть. Едкая, призванная поселить в ней сомнение. Алине хочется думать, что она не принадлежит ей самой; что дело в их с Дарклингом странной связи. Думая об этом, она едва одёргивает руку, бессознательно потянувшись к ошейнику. На кончиках оседает фантомное прикосновение к шероховатости искусно сплетённых в окову её воли рогов. В бывшую когда-то оковой. Теперь — это её сила и мощь, как и браслет на запястье. Как и тот, что она получит, найдя жар-птицу.Женя её точно насквозь видит. Со всеми сомнениями, кипящей злостью — Алина сама чувствует, что отсвечивает слишком заметно при всём своём желании казаться спокойной. Немного нелепом, ведь ей бы на стены кидаться, будь на то силы.— Нет, ничего.Голос не подводит, совершенно точно, когда Алина решается на иной, но не менее волнующий вопрос:— Ты видела его?Глупо и смешно, будто бы Дарклинг ходит по Малому Дворцу, то и дело сталкиваясь с Женей в почтительных расшаркиваниях. У него явно есть дела поважнее, чем предательница-гриш и пленённая заклинательница Солнца.Поважнее — это трон в Большом Дворце.Женя поджимает губы.— Его никто здесь не видел с тех самых пор, как он приходил к тебе.Алина отставляет чашу с ложкой на поднос, пальцами вцепляется в край одеяла, комкает. Зачем он приходил? Посмотреть на то, во что она превратилась? Более всего ей хотелось знать, что Дарклинга потрепало не меньше; что у её борьбы есть смысл.И почему он не приходит теперь? Разве не сам хотел их единения?— А служанки судачат так, что ни пойми, где там правда, а где — приукрашивание вроде того, что ?его темнейшество? на них посмотрел, — Женя кривится, что сложно не улыбнуться. — Будто бы этим пустоголовым курицам всё равно на то, что он сотворил с помощью Каньона…Алина тянется вперёд, накрывает её руки своей ладонью — исхудавшей и холодной. Она никак не может согреться, хотя чувствует, что крепнет с каждым днём, будто поддерживаемая своей силой изнутри.— Все мы попадали под эти чары, — говорит она.

?Все мы в его власти?Женя шумно выдыхает, смолкая. Ей претит одна мысль нахождения здесь, и Алина может понять эту едкость.

Они сидят в тишине какое-то время, плотной, звенящей. За окном лишь ветер шумит, тревожа заплетённые ивовые косы, в то время как за дверьми её сторожат опричники Дарклинга. Алина уверена, что они даже не дышат на своём посту, ровно как и стража Жени. Удивительно, как её не заперли где-то в сырых подвалах, а позволили навещать ценнейшую пленницу.Стук в дверь всегда условный, но требовательный. Время девичьих посиделок закончено.Алина ловит себя на чрезмерной саркастичной весёлости собственных мыслей, понимая, что это спасает её от уныния.Женя закатывает единственный глаз со всем пренебрежением, на которое способна, и поднимается на ноги. Тянется к подносу.— Я сама отнесу. А то придёт сейчас эта Соня…— Чем она тебе не угодила?Женя смеривает её задумчивым взглядом.— Всё тем же. Своей щенячьей преданностью Дарклингу. Она же из его личной прислуги, обычная отказница, о которую он ноги вытрет и дальше пойдёт. А эта дурёха ходит, словно околдованная, чуть ли не в рот заглядывает. Зовёт, как эти сумасбродные фанатики, Беззвёздным.Алина моргает оторопело.— Что?— Не только у тебя есть культ, — Женя почти подтрунивает на ней такими страшными словами. — Они поклоняются его тьме. Носят его знамя. Сумасшедшие. Их, конечно, гораздо меньше, чем воинов твоего святого воинства.Алина фыркает:— Полагаю, Дарклинг в восторге.— Иногда мне кажется, что он как та царевишна, что всех красотой с ума сводила.Сравнение Дарклинга с принцессой из сказки кажется очень смешным, и сдержать этот смех, нервный, но смех, невозможно.Женя подхватывает её мрачное веселье.— Скоро начнут невесты выстраиваться перед дворцом, — добавляет она.Алина утирает выступившие слёзы с уголков глаз, вспоминая давешний разговор с Малом после того, как она сама отвергла предложение Василия.Только вот чары принцессы рано или поздно исчезали, оставляя в головах покорённых глупцов стыдливый дурман одержимости. В случае Дарклинга оно не работало: каким бы тираном он ни был, что бы он ни сотворил за все эти сотни лет, к нему всё равно тянулись, сколько бы личин он ни примерял. Гриши и отказники — всегда находились те, кто шёл к нему. За безопасностью, за уверенностью.Алина ненавидит себя за то, что думает об этом так часто. И не всегда — с ненавистью.Иногда она сомневается, есть ли она на самом деле. ?Есть, — думает она. — Мне нельзя об этом забывать. Иначе я не смогу его остановить?.Женя поднимает поднос, хмурится, ведь Алина толком ничего и не съела: не из-за слабости, а явного упрямства, хотя ей бы скорее набираться сил, чтобы бежать, искать третий усилитель и противостоять всей своей мощью, всей своей яростью.Алина знает, что Давид что-то придумывает в своих мастерских, пусть и под наблюдением стражи и тех же гришей. Возможно, он создаст что-то такое, что разрежет Дарклинга и его монстров на мелкие кусочки. Или то, что поможет им сбежать. Воспоминание о ?Колибри? отдаёт какой-то тоской, тянущей за струны где-то в груди.

— Когда я была с Дарклингом до… — Женя дёргает головой, обозначая этим своё увечье с той лёгкостью, как когда-то говорила о платьях, — он не обратил внимание. Слишком был поглощён тобой, чтобы ему было дело до боготворящих его отказников.

Слова хлёсткие, как удар кнутом. Алина хочет стряхнуть их с себя, как налипшую пыль. Когда-то она тоже была отказницей — серым пятном для гришей. Хотя едва ли у кого повернётся назвать серым пятном Николая. Алина бы никогда так не назвала Мала, но однажды сорвалась и тем самым нанесла глубокую рану, похожую на червоточину пореза Неморя. Алина чувствует, что она не зажила, пусть и крик Мала до сих пор стоит у неё в ушах. Зовущий по имени так отчаянно и горько, что у неё едва не разорвалось сердце.

Оно должно было остановиться вместе с сердцем Дарклинга.— Нужно что-то делать. Я не могу оставаться здесь, не зная, что с Малом и остальными. Что с Николаем. Может, их давно схватили и убили?— Ты бы получила их головы на серебряном блюде, — замечает Женя, и, святые, Алину пробирает дрожью.

Он бы смог, чтобы затем заправить прядь волос ей за ухо обещанием. Скоро.— Да ты полна оптимизма, — абсолютно безрадостно замечает Алина.— Была когда-то, — Женя снова смеётся. То или самоирония, или удивительный самоконтроль.

Алина откидывается на подушки, ощущая, как ломит, выворачивает каждую мышцу. Какой-то тянущей, отвратительной болью бездействия, когда желание пошевелиться переплетается с такой же тягой вылезти из собственной кожи. Ей кажется, что стоит закрыть и открыть глаза, как из глаз польются чёрные воды — совсем как пески Каньона. Свет вспыхивает на её ладонях, обволакивает мягким, успокаивающим теплом. За окном шумят вековые дубы да юные ели, пока подступающий закат окрашивает комнату в розовые, почти лиловые цвета.Смотря на танец пылинок в воздухе, Алина мыслями возвращается в ту ночь, выпадая из реальности на долю секунд.Ничегои окружили их с Дарклингом тела, заваленные камнями, переломанные и опустошённые порождённой скверной. Подоспевшие гриши не позволили Малу добраться до неё, умирающей под завалами обрушившегося купола, лежащей на груди Дарклинга, чувствуя, как слабеет его хватка и как стихают удары его сердца.Было бы символично умереть именно так.

Алина невольно нащупывает внутри нить, но не решается последовать за ней. Не сейчас.Но.Привыкшая к ответу, встречного зова она не слышит и замирает, сосредотачиваясь на тишине внутри себя.Дарклинг не отвечает ей, и Алина упирается в наглухо закрытую стену. Это странно для того, кто не давал ей покоя, и неожиданно ранит. Нет, злит. Подумать только! Были дни, когда она мечтала, чтобы эта связь между ними исчезла.Да чтоб её разорвали волькры.Алина раздражённо хватается за зеркало на прикроватной тумбе, словно та самая царица из сказок, что вечно глядела на своё отражение в поисках изъянов. Глядя на полотно своих выбеленных волос, на остроту выпирающих костей, делающих лицо взрослее и злее, она уже не ощущает нелепого желания расплакаться. Что-то ей подсказывает, что могло быть куда хуже.Хочется, чтобы хуже было ему.Чтобы его волосы выцвели, чтобы… Алина едва не задыхается от собственной жестокости.?Он поселил тьму внутри меня?Слова старые, слова-признания, не сказанные вслух.— Я могу поколдовать над тобой, только скажи.Алина качает головой, снова взглянув на Женю. Улыбается слабо.— Ещё не время.На короткое мгновение в ней просыпается та девочка, что когда-то приехала в Малый дворец. Отказница, внезапно ставшая гришем. Одиночка, серая мышка с запертым внутри светом. Женя была той, кто протянул Алине руку, пусть в другой у неё был предательский нож.Алина почти хочет её обнять и вспомнить, каково это — не думать о войне, не жаждать силы.Каково это — быть ею прежней?Мгновение проходит. Улыбка прилипает к губам.А Женя всё слишком хорошо понимает. Уходя, она оборачивается, чтобы взглянуть на Алину, оставляя птицей в клетке.— Мы что-нибудь придумаем.***Тени причудливо танцуют на стенах, подступая приливом, вытесняя свет тающих свечей. Алина приманивает их ближе, делает более угрожающими: нависшими тучами тьмы, которые топят резной потолок, что и не разглядишь искусно вылепленный, несомненно, фабрикаторами рисунок.Мелочь, сворованная у Дарклинга, кажется утешительным подарком за собственный провал.Алина ловит себя на мысли, злой и жгучей, как всё же периодически подступающие слёзы, что хочет забрать у него всё. Худшее в собственном желании то, что злится она на него не только за золотую клетку, за ошейник и окову, за все принесённые жертвы во имя своей цели — Алина злится за его молчание, за звенящую в нём уверенность, что никуда она теперь не денется.?Думай так дальше, я обломаю крылья твоим монстрам, я тебя всего сломаю?Сидя у зеркала, прочёсывая ставшие куда более послушными волосы, Алина думает о том, что достаточно восстановилась, чтобы рискнуть сдвинуть воздвигнутую Дарклингом стену. Неужто произошедшее в часовне настолько его испугало?Неужели есть что-то, способное его напугать?Дни идут, а он всё так и не появляется.Алина ловит себя на том, что колко улыбается отражению — таки со временем посвежевшему, потерявшему серость кожи. На фоне этого проявившаяся худоба не кажется такой болезненной. Как если бы плен шёл ей на пользу. Алина чувствует внутри себя нарастающую силу, омывающую остовы пока что сдерживаемым штормом. Она не может действовать бездумно, на одних лишь чувствах, не удостоверившись, что нигде в этих стенах или где бы то ни было не заточены в оковы её друзья.

Что ей не принесут голову Мала на ужин.Алина в который раз за последние дни подавляет ужасающую дрожь и крепче сжимает челюсти. Она должна быть сильной. Сильнее их всех, сильнее Дарклинга.Но возможно ли быть сильнее без третьего усилителя?Она бездумно разглаживает складки своего лёгкого халата, накинутого поверх сорочки, и не хочет поворачиваться. Не хочет цепляться краем глаза за ткань, разлившейся чернильным пятном на кровати. Кафтан принесли сегодня, пока она спала, мучимая кошмарами и тьмой, что только разрослась в ней.Чёрный. Цвет Дарклинга, цвет обладания ею.Немой жест навязываемой воли. Алина шумно выдыхает. Из отражения на неё смотрит совсем не та девушка, что когда-то взошла на скиф, дабы пересечь Каньон никем не замеченным картографом. Она бы им и осталась: тенью, невзрачной, задвинутой ослепительностью Мала, красотой Зои, проехавшей тогда в экипаже мимо призраком недостижимой, казалось бы, жизни. Всё случилось слишком давно, покрылось пылью, умерло.Скольким ещё придётся пожертвовать, сколько кусков от себя оторвать, прежде чем…?Когда ты позволишь мне остановиться??Ей чудится его шёпот, его дыхание, опаляющее шею.Алина вздрагивает, когда позади открывается дверь. Не оборачивается испуганной пташкой, заставляя себя взглянуть через зеркало.Соня проскальзывает внутрь со стопкой чистого постельного белья. В промелькнувшем проёме Алина успевает разглядеть свою стражу — черноту их одежд и прикреплённые набедренные ножны клинков. Едва ли только клинков. Она уверена, что их вооружили до зубов, словно приставив сторожить дикую волчицу, способную раздробить им черепа мощными челюстями.Алина вполне способна.Она хочет думать, что способна.— Моя правительница, — Соня приседает в лёгком реверансе. Её светлые волосы отливают желтизной золота в неровном свете. Алина немногим отзывает тени, пряча в свой кулак, как стыдливую любовную записку, коих никогда не получала, и сжимает пальцы, пока ногти не впиваются в ладонь колкой болью.Соня не замечает. А если и замечает, то не говорит ничего. Не ей.— Ты не обязана так меня звать, — Алина лукавит, ибо эти слова играют на струнах её честолюбия. — Я не твоя королева.Королеву лишили красоты и лоска, короля изгнали с позором, как плешивого пса, а их старший сын из-за своей уязвлённой гордости позволил врагу захватить трон. Глядя на шрамы Жени изо дня в день, Алина не ощущает жалости при всём своём уважении к Николаю. Королевская чета не отличалась величием, впрочем как и совестью.Василий, однако же, был просто горделивым глупцом, негодным для ношения бремени власти.— Вовсе нет, — Соня улыбается широко, совсем как солнце, что находишь в цветущих на полях одуванчиках — жёлтых и ярких, предвестниках дивного лета. Она щебечет, стягивая с кровати измятые простыни, пропитанные слезами, горечью, слабостью — всё, что изъедает Алине кости. Чёрный кафтан она перекладывает на стоящий подле стул. Её движения полны раздражающего пиетета. — Вы его сол королева.Алина сжимает челюсти, не поворачиваясь. Вновь берётся за гребень и тут же откладывает бездумно. Ей не хочется видеть этот восторг в углах губ, в проявляющихся ямочках.?Он тебя раздавит, он сожрёт тебя?Алине хочется так думать и не хочется вовсе до отвращения к самой себе. Потому что у правды привкус тлена и гулкого злорадства:он

на

тебя

даже

не посмотрит.Цвет его одежд предназначен Алине, отторгаемый ею с первого дня: сначала нежеланием выделяться. Ныне — непокорностью.Ей должно быть всё равно.— Давно ты во дворце?Соня в отражении жмёт плечами, расправляя на подушке свежую наволочку. Стройная, как лань, практически источающая собой энергию — жизнь ощутимо кипит в ней. Алина кусает изнутри щеку, вспоминая, какой была сама, пока сила дремала внутри, повязанная цепями, спрятанная, как постыдный секрет.— Два лета, моя правительница.— У тебя необычная внешность для равкианки.Замечание грубое, и от него бы поморщиться, но Алине нужно за что-то цепляться.— Я родилась ближе к северу, моя правительница.— И давно… — Алина вновь изнутри кусает щёку до разливающегося во рту железа за то, что сама ступает на зыбкую почву расспросов, что ведут к одному. Она прокашливается, припадает к стакану, оставленному ещё, кажется, с прошлого вечера. У воды оказывается затхлый вкус. Вкус пепла, как и у всей пищи, что Алина пытается есть.— Давно ты служишь Дарклингу?Выражения лица Сони не разглядеть, но можно не сомневаться, что она вновь улыбается, покорённая чужой силой. То были не фокусы и не глупая магия — что-то более глубокое, на уровне инстинктов, заставляющее тянуться.

— Нет, не так давно, моя королева.— И тебя не страшат его деяния?Что-то подсказывает, дёргает за струны внутри, что вопрос этот опасен. Соня замирает. Комкает в пальцах угол расшитого золотыми нитями пододеяльника, спохватывается тут же и разглаживает.

— Беззвёздный святой — тот, кто нужен Равке. А у всякого мира есть цена, — она вдруг оборачивается и не даёт Алине возразить, что святым звать убийцу совершенно нелепо. — Он к вам приходил, когда вы были без сознания. Когда вас мучила лихорадка. Он сидел подолгу тут и держал вас за руку.Сердце Алины замирает, спотыкается, не может пойти снова.Вот почему она так быстро восстановилась. Дарклинг был здесь и подпитывал её, как усилитель.

— Но теперь он не приходит, — фраза наугад, словно брошенный в черноту колодца камень. Хотя с губ рвётся совершенно иное. Насколько пострадал Дарклинг? Пострадал ли вообще? Стали ли его волосы белее снега и лишился ли он толики своей мрачной, затягивающей бездной красоты?— Не думаю, что вам стоит волноваться, моя правительница, — Соня меняет свечи, вдруг оказываясь довольно близко. Алина невольно напрягается, хотя именно эта девушка помогает ей принимать ванну и даже порывалась кормить на первых порах, когда пальцы совсем не слушались.

Алина напрочь отказывалась.Ей интересно, знает ли Соня о событиях в часовне, хотя она непременно была свидетельницей того кошмара, что сотряс оба дворца, накрыл чёрным ужасом. Было бы проще, оставайся всё таким же: полным хаоса, боли и смерти. Но Алина знает, что за окном зеленеют лужайки и шумит листвой да уханьем птиц лес, а где-то там серебрится чистыми водами озеро, на берегу которого она не так давно сидела с Николаем. И где когда-то пыталась почувствовать себя своей среди гришей.Соня что-то отвечает, но мысли уплывают куда-то в прошлое, где был Мал и его крепкие руки, а за спиной опорой всегда стояли Толя и Тамара.

У Алины была целая армия. Маленькая, но её. Люди, которые шли за ней. Если бы время можно было обернуть вспять, поступила бы она так же? Шагнула бы в объятия Дарклинга, в объятия осознанной гибели?Алина не хочет знать ответ.— Я принесу ужин? — Соня сцепляет пальцы в замок, улыбается ей мягко. Девочка-отказница, девочка-тень.Алина слабо улыбается в ответ. Кивает, игнорируя сглатываемую горечь.

— Спасибо. И забери кафтан, я не надену его.— Дарклинг предупреждал, что вы так скажете, — Соня вновь приседает в реверансе. — Прошу простить, моя правительница.Улыбка режет Алине лицо.— Тогда оставь меня.Под звук закрывающейся двери она жмурится, дышит глубоко и медленно, до боли впиваясь ногтями в собственные локти.

У неё осталось слишком мало света.

Того, что горит в груди.***Часы отбивают глубоко за полночь, когда она ворочается в постели: беспокойно, в шипящей злости отбрасывая одеяло. Простыни горячие, будто раскалённая сковорода. Алина переворачивает подушку в поисках прохлады, коей не веет даже с распахнутого окна. Стрекот сверчков разбавляет ночную тишину, отсчитывает секунды.

Уставившись в черноту потолка, она думает о Мале. Жив ли он? А если и жив, то планирует ли вызволить её отсюда? Хватит ли у неё самой, Жени и Давида сил, чтобы сбежать, если представится возможность?Когда.Алина исправляет себя. Когда представится возможность. Дарклинг не сможет контролировать её всё время. В конце концов, повенчан он не только с жаждой господства, но и с обязанностями правителя. Пусть и кличут его узурпатором те смельчаки, которые, как правило, встали на сторону солнечной королевы и принца-бастарда. Только есть ли дело простому народу до их правительственных распрей? До разделения территории, как если бы она была растягиваемым ими одеялом? Алина вспоминает годы в приюте, где важны были кров,возможность погреться у камина и сытно поесть. Молились они большей частью за здравие князя, куда реже упоминая царя.По большому счёту люди, гриши — все они хотят мира и жизни. Не существования, не выживания.Алина опускает веки. Тьма под ними расплывается кругами на водной глади. Глубоко внутри себя она нащупывает тонкую нить натянутой связи. И задерживает дыхание, комкая в пальцах пахнущую свежестью, но такую отвратительно горячую простынь.

Сердце пропускает удар, спотыкается и падает в живот, сквозь свою клетку, когда Дарклинг отвечает ей, пуская рябь по струне.Алина сглатывает, ощущая зыбкий край своего сознания и решаясь на подобный шаг впервые. Дарклинг приходил к ней каждую ночь в Малом Дворце, подкарауливал в тенях, в его — её — покоях; его руки накрывали Алине плечи в самый неожиданный миг, вызывая дрожь, сбивая с мыслей, слов, лишая спокойствия.Она хочет ответить тем же.И идёт на зов.***Темнота отступает рваными волнами, широкими мазками, позволяя разглядеть лишь малую толику, как если бы пришлось подглядывать сквозь дверную щель. Алина моргает, привыкая к контрасту и собственному самоощущению.

Она успевает увидеть дощатый пол, наверняка скрипящий при каждом шаге, и стены — напрочь голые, в трещинах, не украшенные ни картинами, ни гобеленами. В маленьком окне камина, испачканном сажей, потрескивает огонь: пламя видится ярким, и Алине любопытно, что будет, если она засунет в него руку. Обуглится ли её кожа, надуется волдырями — почувствует ли она боль?Мысль сбивается.Дарклинг сидит к ней спиной на широкой, низкой скамье — большего Алина не видит. Пламя бросает оранжевые блики на его светлую кожу, подчёркивает контур перекатывающихся мышц и черноту россыпи родинок на правом плече. В другой раз Алина бы подумала о созвездиях — нелепо и глупо, совсем по-детски, хмыкая данным народом титулу. Беззвёздный.

Чьи звёзды действительно мертвы.Но сейчас она прикипает взглядом к рваным царапинам, рассекающих кожу словно тремя разрезами. Глубокими, почти чёрными от спёкшейся крови, с жилками карминовых полос вспоротых мышц. Такие могут оставить большие и острые когти. Волькры? Ничегои?Алину дрожью прошибает, концентрируясь где-то в остовах челюсти: ей казалось невозможным ранить Дарклинга так сильно. Выстрел Николая на корабле был сущей мелочью, въевшейся свинцовой занозой, наверняка разворотившей плечевые кости и сухожилия. Но сейчас она видит перед собой настоящую рану.Дарклинг, точно ощутив её присутствие, ведёт плечами: мягко и неспешно, будто разминая затёкшие мышцы, и натягивает чёрную рубашку поверх полученных увечий. Алине уверена, что мир надвое расколется — новым Каньоном, если она увидит его когда-то в иных цветах.Но почему рядом нет целителей, чтобы избавить его от этой червоточины, пятнающей идеальность??Где ты??Она не без усилия не вздрагивает, когда Дарклинг произносит, не оборачиваясь:— Я думал, ты никогда не решишься прийти.Голос всё тот же. Глубокий и сильный, но стелет обманчивой мягкостью перин.

?Ты не отвечал?, — хочется сказать Алине, но фраза точно прозвучит упрёком. Будто бы её это волнует, пускай на самом деле помимо смутного беспокойства, скребущего когтями изнутри, она ощутила гулкую обиду. До ужаса смехотворную.— Как и ты не приходил ко мне, — она парирует со всем холодом, на коий способна.Дарклинг в ответ тихо смеётся, и сложно всё-таки не вздрогнуть: Алина почти забыла, как звучит его смех. Слишком благозвучно для монстра.Он оборачивается. Свет от камина не позволяет разглядеть шрамы на его лице, но Алина помнит каждый из них.— Что, посадил на цепь, и теперь нет надобности проверять? Или ты боишься?

Дарклинг окидывает её нечитаемым взглядом с ног до головы. Что же он видит? Ту серую мышку, которую когда-то привёз во дворец? Или же наслаждается видом её слабости, проступившей извне?Алине хочется его уколоть. Как можно больнее, как можно жёстче, пробить нарощенную им столетиями броню равнодушия.Дарклинг приподнимает брови.— Боюсь? — вопрос звучит действительно удивлённо. — То был не бой, а детская возня. Чего тут сражаться?Алина хочет разодрать ему лицо в лоскуты. И практически срывается, подступая ближе. Но всё же сдерживается: шагает спокойнее, подбирается по-звериному.Дарклинг поднимает голову едва, позволяя ей смотреть сверху — слабым утешением, потому что тяжесть его взгляда пригвождает Алину не к дощатому полу. К чему-то, что глубже земли, что выворачивает ей кости и скручивает мышцы спазмом.— Я почти справилась.— Почти — всего лишь полумера, как и все твои действия, — Дарклинг крепче сжимает челюсти, зримо, заметно, когда Алина тянется пальцами к его лицу. Порыв странный, абсурдный. Ей бы в глотку ему вцепиться, но каждый раз что-то завораживает её, лишает той ярости, что бушует внутри волной при одной мысли о нём и опадает в штиль, словно подчинённая силой проливных.— Ты ранен. Неужто не справился со своими чудовищами?— Тебя это не должно волновать.

— Лучше бы они тебя сожрали.Дарклинг усмехается, словно эти слова и вправду его веселят. Только смешливость его спокойная и отдаёт какой-то тоской — слишком знакомой. Алина когда-то видела это выражение на его лице.— Право, ты способная ученица.— У меня требовательный учитель.Дарклинг опускает веки, стоит коснуться кончиками пальцев выступающей скулы. Он всё же выглядит измождённее, чем в их последнюю встречу в часовне. Но его вовсе не вытрепало как Алину: густые волосы всё так же черны, пусть и он сейчас встрёпанный, не такой выверенно-идеальный, как обычно. Но едва ли что-то может его испортить. Расцарапать бы ему лицо, оставить чернеющие гематомы, разбить эти проклятые губы, да только вот кровь наверняка ему тоже пойдёт. Алину дерёт изнутри злое и неясное ей самой чувство, разливается чем-то ядовитым, расщепляющим кости, подкатывающим кислым и горьким, чтобы разлиться во рту. Желчью, кислотой.Ощущение от прикосновения странное, колюще. Алина чувствует тепло его кожи — эфемерное, для неё не настоящее. Скользит ниже, к высеченной, казалось бы, из гранита линии челюсти.

— Зачем ты пришла? Разве ты не должна быть занята планированием своего побега?Алина закусывает губу и жмёт плечами.— Хотела тебя увидеть.Дарклинг хмурится. Секундой, не дольше, и поднимает на неё глаза. Уязвлённый её откровенностью? Непониманием чужих порывов?Алине нравится, когда он не справляется с собой.— Если бы ты так не упрямилась, — холодно замечает Дарклинг, поднимаясь на ноги, практически нависая над ней, — то видела бы столько, сколько заблагорассудится.Алина прижимает руку к груди. Пальцы колет призрачным теплом. А она не может перестать думать о ранах на его спине.

И ей бы снова смолчать, выждать и позволить Дарклингу заговорить первым, но терпение никогда не было её сильной стороной. Не теперь уж точно.— Что с моими людьми?— Говоришь прямо как политик.— Это не ответ.Алине бы себя ненавидеть и язык посильнее прикусить за почти сорвавшийся вопрос. Сугубо эгоистичный, совсем как жажда Дарклинга захватить Равку.Он поднимает брови. Не в удивлении, а проезжающейся по остьям костей надменностью. Алине больше нравилась растерянность, коей она не насладилась сполна.— Хотел бы я насадить их головы на пики.— У тебя всегда слишком много желаний, — отбивает Алина, глядя то ему в глаза, то позорно соскальзывая глазами на выбеленный снегом треугольник выглядывающих ключиц и уязвимо открытое горло.Один разрез. И всё бы закончилось, будь она рядом во плоти.

— Где они? — Алина повторяет с нажимом, сквозь зубы цедит, подступая вплотную и задирая голову.

Дарклинг вдыхает глубже. Медленнее, будто может в самом деле различить её запах, разобрать на составные. От жеста тянет тем хищничеством, от которого жидкая сталь стекает по спине.— Полагаю, в безопасности, — отвечает он, поворачивая голову к камину. Кварц его глаз темнеет, становясь чёрным зеркалом, поглощающим блеск пламени. — Или же мертвы. Почём мне знать? Во всяком случае, они вне моей досягаемости до тех пор, пока ты не наделаешь глупостей.Алина закусывает губу. Он может врать. Легко и просто, не поведя и бровью, не краснея: Мал и остальные могут быть в темницах Малого Дворца. Или могут быть мертвы.

— С чего мне тебе верить?— А с чего мне верить тебе? — Дарклинг перебивает резко, полосует взглядом. Алина не успевает уйти от его хватки, не успевает подготовиться: цепкие пальцы впиваются в плечо. То самое, помеченное укусом тьмы.Алина вздёргивает подбородок.— Но я всё ещё жива, — она почти улыбается. С поражающим её саму нахальством. — Ты ведь приходил ко мне и помогал восстанавливаться, а не бросил в морскую пучину, как когда-то желал.— Служанки много болтают.— Но ведь я права?Хватка на плече не столь болезненна, сколь агонизирующе нежна. Дарклингу не нужно причинять ей боль физическую — ему всегда хватает слов. Он броню Алины пробивает из раза в раз, вынуждая становиться крепче, сильнее. Наращивать титановый сплав. Святым надобно быть милосердными, полными добродетели мучениками. Алина же чувствует, как в ней капля за каплей взращивается жестокость.И не скрыть ей этот надлом от Дарклинга. Он скользит рукой выше, к её шее, не задевая ошейник, будто ничего не значащую побрякушку. Или избегая его.Алине было бы любопытно, но в иной раз.— Потому что моё предложение всё ещё в силе, — Дарклинг понижает голос до вкрадчивого шёпота в этой странной комнате с изодранными стенами, грязным камином и теми царапинами, что полосуют его спину. — В Большом Дворце два трона.Он придерживает ладонью голову Алины под челюстью, с какой-то трепетной бережностью, которая вмиг может обернуться осязаемой жёсткостью. И не останется никаких следов, когда Алина очнётся в своей клетке.— Я хотела убить тебя, — она сама не замечает, как подыгрывает ему, отвечая тем же шёпотом, будто закольцовывая слова в тайну между ними.

?Таких, как мы, больше нет и не будет?— Мне следовало предугадать твоё предательство, — замечает Дарклинг с поразительной лёгкостью. Привычной. — Но когда дело касается тебя, я становлюсь пленником своих желаний.Слова слишком откровенные. Алине хочется отвернуться, как если бы он вдруг увидел её нагой. Вместо этого, не допуская рдеющего на щеках смущения, она вновь выше вздёргивает подбородок. Задиристо, уверенно. Гордо.Дарклинг улыбается. С тенью непонятной Алине сытости.— Определённо способная ученица.— Твоя пленница.— Косвенно, — соглашается он и отстраняется первым, отходит, позволяя увидеть часть комнаты. Реальность достраивается окном в деревянной раме без занавесок, за которым царит та же ночь. Не разглядеть даже неба — оно поразительно беззвёздное.

— Но если бы ты решилась выйти из надуманной самой себе темницы, то обнаружила бы, что никто тебя не остановит.К встрече с ним лицом к лицу, плотью к плоти Алина не готова, пусть и внутренне хорохорится. Возможно, причина в её отражении — выцветшем, поседевшем. Будто она вся растаяла, как восковая свеча, но старательно делает вид, что крепче кремня.Только червоточина внутри никуда не делась.?Моя сила — твоя?Эхо собственной жадности обжигает ладони.?А твоя — моя?Алина хочет сглотнуть вязкую горечь, но не может позволить себе большей слабости, чем та, что она воспользовалась их связью. Дарклинг смотрит на неё, сложив руки на груди. Сложно определить, где он находится, и Алина старательно пытается поймать ускользающую мысль. Что-то очень, очень важное. Не видимое ею в слепом пятне.— И сколько ты собираешься меня здесь держать?— Пока не поймёшь, — в голосе Дарклинга едва слышно звенит сталь — доказательством, что за этими стенами зубоскалит кавалькада чувств. Алина увидела лишь маленькую толику, там, в часовне: торжество, гулкое ликование, опьянение жаждой. Он хотел её силы.

И её.

Он хотел её.— Я всё же терпелив, Алина. Пара лишних столетий этого не изменит.— Думаешь, я брошу попытки сбежать? Одолеть тебя?— Думаю, — медленно и с ощутимым нажимым говорит Дарлкинг, — ты не захочешь подвергать опасности своих друзей. Мне ведь ничего не стоит найти их всех. Или заняться теми, кто так удачно находится прямо под боком.Алина фыркает, улыбается со вскипающей в жилах злостью. Ей хочется, чтобы эта улыбка оставила такие же шрамы на его лице, как когти волькры.— Наконец пошли угрозы.Дарклинг качает головой.— Это предупреждение. Твой расклад при дальнейшем сопротивлению предназначению.— Сопротивлению твоей деспотичности.— Называй как пожелаешь. Мы оба знаем, что это правда, — Дарклинг вновь останавливается рядом, почти вплотную. Алина чувствует исходящий от него жар, хотя вернее бы ему быть холодным, обмораживающим пальцы, рисующим узоры инея от каждого касания. — Ты ведь ощутила это в часовне?Его голос прокатывается дрожью, волной мурашек на изнанке кожи.Алина не сразу осознаёт, что действительно дрожит от слов, от этого ужасающего чувства — предвкушения его прикосновения; от ярости, царапающей её изнутри острыми волькровыми когтями. Ладони Дарклинга проходятся вдоль её рук, не касаясь, но заставляя задержать дыхание. Он трогает её постоянно и заставляет желать этого, будто приручая.Ублюдок.Алина думает о том, что будет, если кто-нибудь войдёт. Что предстанет перед чужими глазами?Ускользающая мысль, верная мысль, юлит своим хвостом где-то на периферии, но Алине сложно сосредоточиться во внезапно накатившем жаре. Не том, что возникает при пробуждении её света силой Дарклинга.