Дом (1/1)

Я никогда прежде не замечал, насколько ласковая обстановка у меня в квартире. Эта эстетика доставляет мне наслаждение; минималистичный стиль, упрощённый,но при этом несущий в себе больше идеи, чем любое вообразимое пространство, заставленное роскошной мебелью. Сохранять стены белоснежными непросто: как только я замечаю, что краска начинает окисляться, приходится всё переделывать. Но оно того стоит. Цветастые палитры заставляют мозг работать, а я, находящийся двадцать четыре на семь в непрерывной агонии, очень не хотел бы, чтобы мой воспаленный разум разогревали ещё сильнее. К середине зимы у меня запросто может обнаружиться гипертермия, ведь я без конца думаю, анализирую, напрягаюсь. Мне интересно, что будет, если одновременно принять никвил и дейквил. Я воображаю полёт сквозь пространственно-временной континуум, а потом сцену: антиматерия разрывает мне голову. С улиц доносится странный звук; словно кто-то играет на инструменте, похожем на трубу, только играет он очень хаотичную, нескладную мелодию. Сейчас пятнадцать минут седьмого, я бесцельно шатаюсь по квартире, трогаю мебель, стены, облизываю пол, валяюсь и ползаю. Я не брал кассету с "Двойным Телом" в прокате уже несколько дней и, думаю, нужно сейчас за ней сбегать, вот только встать не получается: я словно прирос к месту, где прилёг. Я смотрю старые записи фильмов ужасов; брызги крови выполнены достаточно реалистично. Не уверен, что успел бы сходить на улицу. Те видео, которые я снимаю сам, я никогда не смотрю, и не продаю их из страха скомпрометировать себя. Я мог бы испортить себе репутацию; "А ты знал, что Патрик Бейтман снимает порно?", а потом какой-нибудь умник такой: "Хмм, разве не забавно? Девушки, которые у него снимаются, пропадают без вести". Не то чтобы о девочках по вызову было, кому беспокоиться... А, я отвлёкся. Я храню плёнки как трофеи, но никогда не прикасаюсь к ним; порой они превращаются в настоящие пылесборники. Я включаю "На куски" и, кажется, начинаю возбуждаться, но потом смотрю на Rolex — ещё не семь. Вдруг я чувствую дикую слабость. Пытаюсь встать и поупражняться, но сил нет совсем. На долю секунды вспоминаю о Луисе и в следующий же миг по чистой случайности пробиваю стену кулаком. Я прикрываю дыру постером Мадонны, который у меня почему-то есть (у неё такие нездоровые волосы — как ниточки), не помню, где и когда я его купил, а с другой стороны прибиваю гвоздями подушку. Я вызываю лимузин. Я слушаю "I Wanna Dance With Somebody" Уитни Хьюстон. Сижу и слушаю, пялясь вглубь проигрывателя, может начинаю легонько постукивать ногой в такт. Песня нормальная. В ней нет ничего особенного, но и разочаровать она тоже не может. Аранжировка есть. Есть голос. Звучит внушительно, но как-то сыро. Я осматриваю комнату и вдруг мне становится очень страшно, потому что я жду, что что-то случится, я жду, а ничего не происходит. Что мне теперь делать? Мне никто не ответит. Пять минут я бьюсь головой об стену, потому что вдруг начал думать о Джин и не знаю, как иначе заставить себя прекратить о чем-либо думать. У меня перед глазами картина: уныние и печаль на лице Луиса, когда я, например, ему говорю: "Знаешь, что, Луис? У меня недавно упал из-за тебя. Стоило тебя вспомнить, как вмиг расхотелось ебаться". Я какое-то время отмокаю в ванной, включил себе "Speaking In Tongues" и энергичную "Girlfriend is Better", но она опять напомнила мне о Джин, и я скорчил жуткую гримасу, которая тут же отразилась во всех огромных зеркалах. Я пытаюсь утопиться, но погружаю в воду лишь лицо — не могу испортить причёску, сегодня у меня такие мягкие, идеальные волосы. Я так одинок. Я хочу любви. Утопиться не выходит, но я набираю достаточно воды в лёгкие и потом ещё долго кашляю, раздирая горло. Во тьме, которая накрыла мой разум на мгновение, я увидел Чёрный Квадрат, резко вскочил и ударился головой обо что-то твёрдое. Я вылезаю из ванной, вытираюсь и подбегаю к одному из громадных зеркал, чтобы убедиться, что моё лицо не покрылось тонким слоем льда (как мне привиделось), и я подхожу всё ближе, ближе... Вообще-то я планировал присесть на диван и решить, что делать дальше: самоубиться или налить себе чашечку кофе и поехать с Луисом, но я всё продолжаю стоять у зеркала, восхищаясь собой, потому что нет в мире красоты совершеннее моей. Ни физической, ни духовной. У меня подбородок острый, как кол, сбалансированные черты, а ресницы достаточно короткие, чтобы подчеркнуть мужскую красоту, но при этом и достаточно длинные, чтобы придать лицу благородную женственность. Я продолжаю идти вперёд, пока мой нос не касается отражения, но это всё ещё недостаточно близко — я всё ещё не вижу себя. Я слегка поворачиваю голову и начинаю целовать Его, человека за стеклом: сперва несмело, но с каждым движением всё более страстно. Он тёплый, он из плоти, он очень хорошо работает языком, гораздо лучше меня. Меня это пугает, он замечает выражение моего лица. — В чём дело? — Просто... Ты идеален. — говорю я. — Спасибо, — отвечает он. — Не бойся. Его голос... Приятнее моего. Более ровный, не такой вульгарный, не такой грубый. Он обвивает руку вокруг моей шеи и прижимается ближе, его язык проникает ко мне в рот. Он целует грубо, всё в слюне, он спускается ниже, он смеётся, я содрогаюсь; всё, на что я способен — неловкая ласка. Я глажу его по прекрасным, блестящим волосам (кондиционер, которым он пользовался, намного лучше моего). Его губы ласкают мою шею. Я спрашиваю: "Какой ты используешь кондиционер?". Он не отвечает. "Позже спрошу", — догадываюсь я. Моя кожа буквально меняет форму, по ней пробегает щекочущая рябь. Я вообще не уверен, что всё это происходит наяву. Абсолютно не уверен. Его губы уже целуют мою грудь, он хватает меня то там, то тут, лижет сосок, трёт пальцами другой. Никто никогда не делал таких вещей со мной, я громко всхлипываю. Вдруг я чувствую себя девственником; сколько бы я ни думал о том, что мне сейчас сделать, чтобы взять верх, я ни к чему не прихожу. Я не знаю, как быть. Дэвид Брин всё ещё поёт на фоне. — Она так мешает, — бормочу я. — Хочешь, выключу? — спрашивает он. Я сижу, жду чего-то. Вроде бы жду, что он скажет что-то ещё. Я чувствую себя идиотом. Он намного уверенней в себе. У него есть нечто, чего у меня нет. Я злюсь, мне гадко и немного страшно. — Да, пожалуйста. — Как скажешь, — я смотрю, как он выходит из зеркала. Он просто делает шаг вперёд. Так, словно это очень просто. Он оказывается передо мной, в руках у него — здоровый молот. Он направляется в зал. Я — следом. Я чувствую себя ребёнком, который ужасно боится отстать от взрослого. Он разбивает мой проигрыватель вдребезги, а пластинку руками переламывает на две части. — Так лучше? — Да... — Хорошо, — говорит он, — Хватит бояться. Всё хорошо. — он встаёт, приближается ко мне, и я чувствую, как у меня внутри всё переворачивается, когда он берёт меня за руку. Он ведёт меня в спальню, где мучительно нежно укладывает на кровать и забирается сверху. Он гладит мой живот руками, и я чувствую, что не в силах остановить его, не в силах перехватить контроль, ведь подобную ситуацию я просто не могу не контролировать. Я всегда веду. Это практически на уровне данной мне роли в пьесе. Сейчас же всё прямо как в тех социальных экспериментах, где людей вынуждают делать разное на камеру, а они и не знают, что их снимают; вот как я себя чувствую. Я жду, когда все, кого я знаю (включая Пола Оуэна) выпрыгнут из-за диванов с криком "Сюрприз!" как на вечеринке, или же как в очень, очень дурном сне. Я пытаюсь прикрыться, потому что вдруг начинаю сравнивать себя с ним, и мне становится неуютно, но он берёт меня за запястья, разводит мои руки в стороны и прижимает их к кровати. Он снова у меня во рту и я чувствую, как его язык теребит дырку, которую я прокусил сегодня днем, дёргаюсь. Рот наполняется кровью. — Не надо. Ты великолепен. — Не делай этого, — молю я. Красная слюна стекает по подбородку. — Пожалуйста. — Извини. Мне просто нравится вкус, — теперь у него алые губы. Он целует меня в щёку, как бы извиняясь, и кровь размазывается повсюду. В крови много железа. Это вредно для кожи. Я пытаюсь вылезти из-под него, но он крепко прижимает меня к кровати — он гораздо сильнее меня, гораздо мощнее, чем я думал; я не могу и двинуться. — Куда ты спешишь? — Свидание с Луисом, — отвечаю я, — Лимузин. Надо одеваться, пожалуйста, слезь. — Нет. Я сбит с толку таким тоном. Это прозвучало как приказ, и я заткнулся. Мне страшно, но в то же время я удивительно спокоен. Воздух на вкус гуще, тяжелее. Я пялюсь, не моргая, на потолок, и чувствую, как Он трётся о мою ногу. — Он скоро придёт. — Он мне не нравится. Он тебе не нравится. Нам он не нравится. — Неправда. — Тебе он не нравится, тебе нравится быть с ним рядом. Это разное, — он гладит мои бёдра. — Он тебе не нужен. Тебе нужен я. — Нет. — Да, — он одним лёгким движением переворачивает меня на живот. Я чувствую, как кровать прогибается под ним. Он начинает делать со мной нехорошие вещи. Крепко держит за руки, поднимая их над моей головой. Иногда звонко шлепает. Кожа у него гладкая и мягкая. До меня почему-то не сразу доходит, что именно сейчас происходит. Я пытаюсь вырваться, брыкаюсь и кусаюсь, а он спрашивает: "Зачем ты так себя ведёшь?", и я почему-то прекращаю. Это продолжается долго. Вот я уже не чувствую боли, да и вообще ничего уже не чувствую. Перед глазами у меня — тьма. Он стонет, что-то типа: "О, Боже, да, Патрик", пока делает это со мной. Он обхватывает мои бока, потом дрочит мне, и я кончаю на удивление быстро, после чего слышу странные гортанные звуки, исходящие из желудка. Пару минут спустя, пару часов спустя, пару лет спустя он вздыхает, и я чувствую, как что-то тёплое и влажное стекает по моей заднице на простыни. Он слезает с кровати. "Спасибо", — говорит он, — "Я очень люблю тебя". Я отвечаю: — Грррррркхххххххннннннн. Или что-то такое. — Ты без меня справишься? — Ахххххххххмммммхмнн. — Тогда я не буду далеко уходить. Я вижу, как он проходит к моему шкафу. Halston... Dior... Я пытаюсь возмущаться, но издаю какое-то отсталое мычание, и он просит меня успокоиться. Вот он в моём сером костюме от Armani, который стоил мне больше тысячи долларов. Коллекция уже снята с продажи, так что купить другой возможности не будет. Я представляю, что всё-таки нашёл ещё один и ношу его в ресторан и на работу, а потом выясняется: это китайская подделка. Мне становится так страшно, я начинаю дико кричать. — Я просто одолжу его ненадолго. Я верну. Я всё тебе верну. — ОН МНЕ НУЖЕН! — Ты такой... Материалист, — произносит он мягко, прохаживается по комнате, надевает пару моих запонок и начинает прихорашиваться у зеркала. Он натирает моё... своё лицо моими средствами для кожи. — А ещё — очень нуждаешься. Это не хорошо. Я пытаюсь встать с кровати; опираюсь на тумбу, но ноги отказываются слушаться: я падаю на холодный пол, рядом со мной падает и разбивается лампа. Я трясусь от боли и тяжело дышу, он это замечает, подходит и склоняется надо мной. Я чувствую, как он касается моего лица рукой в кожаной перчатке. Это самые дорогие мои перчатки: с настоящим мехом. Норка. Такие сейчас нигде не найти — мода идёт в другом направлении. Мне кажется, я начинаю громко плакать. Он той же рукой утирает мне слёзы; я знаю, что мех мочить нельзя, он испортится, поэтому рыдаю ещё горче. Он подхватывает меня и кладёт обратно на кровать. — Зачем ты это сделал? Смотри, ты поранился. Я издаю странный звук и пытаюсь уползти куда-нибудь — с кровати, прочь — я не знаю. Он тянет меня назад за лодыжки. — Ты так дрожишь, — говорит он. — Всё хорошо. Успокойся. Он укрывает меня и кладёт мои руки так, чтобы их не свело, после чего куда-то уходит. Мой разум движется на скорости миллион миль в час, но тело никак не реагирует на команды. Честно говоря, я хочу спать. Мне так херово, я чувствую себя таким уставшим, что, кажется, никогда уже не смогу отдохнуть, и вот, когда я буквально готов отойти в мир иной, он возвращается, стягивает одеяло и начинает одевать меня. Он гладит меня по голове. — Мне нужно идти. Я пытаюсь отвернуться. — Мне пора, — повторяет он, повышая голос. — Мне нужно работать. Так что я пойду на работу. Ты сам справишься? — Тебя нет. — Конечно же меня нет. — Тогда как же ты... здесь? — Ты принял слишком много, Патрик, — то, как он сообщает мне эту новость, вызывает во мне чувство жалости к себе. Я опять давлюсь слюной и, клянусь Богом, я плакал слишком, блять, часто на этой неделе. Думаю об этом, и опять начинаю. Не то чтобы я ревел или как-то так, потому что у меня никогда не выходит. Когда я начинаю плакать, я обычно этого даже не замечаю, а потом чувствую, как слезы катятся по щекам и думаю: "Ох, я же плачу". Он гладит меня по волосам. — Не знаю, что ещё тебе сказать. — Ты уходишь? — Уйду, когда перестанешь плакать. — Зачем ты пришёл? — Тебе ведь я нужен, разве нет? — В смысле? — Ты сказал, что хочешь быть любимым. — Никогда такого не говорил. — Однако... я почему-то услышал, — он останавливается, потом вдумчиво произносит: — Не думаю, что у тебя всё в порядке. Может он и не хотел произносить это как злорадствующий уёбок, но что-то в его голосе очень, очень меня злит, и да, я понимаю, что у меня самого точно такой же голос, но сейчас это совсем не важно. — Иди работай. Отъебись. — Хорошо, — отвечает он, берёт мой портфель и мои туфли. Потом возвращается ко мне. Он медленно и нежно обнимает меня за плечи, я прижимаюсь к нему, особо не сопротивляясь; я смотрю на него. Мне уютно в каком-то невероятном смысле этого слова. Он выглядит старше меня, но ненамного. Ещё он выше меня буквально на пару сантиметров; разница почти не видна, но каким-то образом он всё же выглядит стройнее. Его стрижка смотрится солиднее моей. Его лицо идеально гладкое. Я жду, что он скажет мне что-нибудь, и он говорит. Говорит следующее: "Будь осторожен". Я зарываюсь во что-то лицом, скорее всего — в подушку, и слушаю, как он уходит. Я узнаю звук своих шагов. Он окликает меня, стоя в дверном проёме: — Я люблю тебя. Я всё жду, что он просто займёт моё место и поедет с Луисом — эта мысль успокаивает — и я тихо лежу пару минут, слышу, как открывается и закрывается входная дверь, меня это пугает, я вскакиваю на ноги. "Speaking In Tongues" больше не играет — игла дошла до конца пластинки. Я пялюсь на проигрыватель до тех пор, пока не раздаётся звонок в дверь, который пугает меня ещё сильнее. На какое-то время я оказываюсь парализован. Я слышу резкий свист тормозов на улице. Я уверен, что кто-то умер. Открываю дверь. — Здравствуйте, мистер Бейтман! У Луиса с собой большая сумка. Огромная. Он вешается мне на шею и стискивает моё и так страдающее тело в объятьях. Я вою от боли. Он поднимает взгляд и тихо произносит: "Упс", после чего смотрит в пол. Я разваливаюсь — прощай, Луис, прощай навсегда. — Вы были в душе? Простите, я могу подождать, пока вы соберётесь. Он всё ещё не отпускает, крепко прижимаясь головой к моей груди. Я вспоминаю сцену из "Видеодрома", где Макс залезает рукой в живот и вываливает на пол собственные органы. Дебби Харри отлично сыграла в этом фильме. Я понятия не имею, что должен сейчас чувствовать. — Отлично, — мой голос существует отдельно от моей личности. Он прошмыгивает внутрь, стаскивает туфли, оставляет их у двери. Я тут же о них спотыкаюсь, словно уже наебенился. Теперь я стараюсь следить за каждым шагом; кажется, я готов совершить путешествие до гардероба. Костюм от Armani на месте. Я слышу, как Луис вьёт круги неподалёку, изучает обстановку, снимает сумку. — Ох, какая прекрасная квартира! Такая огромная... Я закрываю дверь и силюсь вспомнить, чем только что занимался у зеркала, но ничего не выходит. Я возвращаюсь в ванную и не вижу никаких свидетельств произошедшего: лампа цела, смазка лежит там же, где и всегда, нетронутая. Запонки также на месте. Надевая их, я принимаю решение относиться к воспоминаниям о вечере как к живописной галлюцинации. Ориентироваться в пространстве непросто, но я вовремя падаю на колени, склоняясь над унитазом. Я удивительный человек. Открыв глаза, я вижу половину упаковки Ксанакса, плавающую в мутной воде. Думаю, эта картина довольно точно обрисовывает состояние моего здоровья. Я сегодня ни разу не ел. — Вы же не против, если я налью немного воды, мистер Бейтман? — да мне же насрать. Давай, — Я увидел изумительную уличную артистку, и она так меня впечатлила! Я не мог отвести от неё глаз! Это я поэтому опоздал, извините. — я слышу, как шумит кран. Хуйня его история. Это, возможно, была кодовая фраза, означающая: "Я ещё раз посрался с невестой, когда пытался выйти из дома". Эта мысль наводит меня на другую: быть может, предположим, Луис не так склонен врать по поводу и без, как большинство из нас, потому что он слишком невинен... И всё же ему приходится. Почему все мы так несчастны? Зачем мы так хотим начать с кем-нибудь встречаться? В отношениях вообще можно быть равными? Ты помолвлен, но никогда не женишься, просто остаёшься навсегда в этой серой зоне. Если бы он сказал, что его избрали президентом Шри-Ланки, и ему нужно было слетать на инаугурацию, и поэтому он опоздал на тридцать минут, я бы охотнее в такое поверил, чем в то, что он только что на меня вылил. — Я... О... Что? Почему у вас на стене подушка? Пожалуйста, открой холодильник. Пожалуйста, скажи: "Вы не против, если я возьму что-нибудь перекусить?". Загляни в буфет, Луис. Загляни в холодильник. Загляни в холодильник, закричи, дай мне повод убить тебя. Пожалуйста, Луис. Я застегиваю рубашку от неважно, набрасываю пиджак от неважно, завязываю такой же галстук, надеваю носки и туфли, слизываю желчь с губ, потягиваюсь, чтобы унять ломоту в конечностях. Ничего не было, ничего не было, но моё тело говорит: "Было", так что мне, должно быть, нужно теперь вести себя соответствующе. Я прохаживаюсь по гостиной, нахожу Луиса на балконе — он терпеливо ждёт меня, улыбаясь, одну руку держит на коленях, в другой руке у него стакан с водой. — Вот вы где! У вас невероятная музыкальная коллекция, я взглянул мельком. Не знал, что вам нравится нью-вейв, — говорит он. Он, должно быть, про диск New Order под названием "Power, Corruption, and Lies" (какое, блять, ПРОВИДЕНИЕ). Это не нью-вейв. Он ставит стакан на мой уже не сломанный кофейный столик — даже это движение полно ласки. Он так близок к краю. Я знаю, что он полетит вниз. Он никогда не поймёт, кто его столкнул.

— Ох, вы чудесно выглядите! — Пошли, Луис. — я указываю на дверь. — Вам обязательно так официально одеваться? — он, вместо того, чтобы направиться к выходу, подходит ближе и касается обеими руками моего галстука, — Ох, конечно, вы великолепно выглядите. Но там ведь будем только мы, не нужно ни для кого наряжаться. Вам может быть неудобно... — сам он одет очень просто: светло-розовое поло (хлопок, не шёлк), которое прямо кричит: "Пидор!" и коричневые штаны из вельвета. Я ловлю его взгляд на своих руках... — Не хочу замерзнуть, — я снимаю пиджак и оборачиваюсь. Я должен... Сделать... Его последний день... Стоящим того, чтобы ещё пожить... — Однако... Когда я набрасываю пиджак ему на плечи, руки трясутся так, словно у меня артит. Мир вдруг становится таким ярким, что мне хочется отгрызть себе все ногти. Когда он понимает, что я сделал, то издает слабый вздох, а его глаза начинают сиять от счастья. Меня опять бросает в слёзы, я не могу даже сглотнуть. Он ведёт себя так, словно с ним произошло величайшее в мире чудо. Он сжимает меня в очередных костоломных объятиях, но на этот раз — более нежно, не так наигранно. Так люди обычно обнимаются при встрече. Он гладит мои плечи. Говорит: "Нам пора идти". Луис так часто смотрит мне в глаза. Он берётся за одну из моих ладоней (в перчатке — не помню, когда я надевал перчатки), подносит к своему лицу и легонько трётся о неё щекой. Кажется, мой мозг перегрелся, потому что я буквально чувствую, как отрубаются отдельные системы. Но что я могу поделать. — Вы такой красивый, мистер Бейтман. Мы едем в лифте. Он пытается завести светскую беседу, упоминая мои философствования о Чёрном Квадрате и, клянусь Богом, если я ещё хоть раз услышу об этой картине, моя голова, блять, вспыхнет на месте.Я ему не отвечаю. Луис медленно, осторожно пытается прильнуть ко мне, пытается коснуться пальцами моего запястья. Я разрешаю ему, хоть во мне и просыпается рвотный импульс. В итоге приходится немножко сплюнуть. Луис не замечает этого. Он слегка дрожит, неуверенно смеётся. Я пытаюсь рассказать ему о том, что случилось со мной до его прихода, но произношу следующее: — Знаешь, Луис, я всё о тебе думал. Я готов ударить себя по лицу. Луис крепче сжимает мою руку. — Я тоже думал о тебе. Я ничего не чувствую. Сценарий моей жизни окончательно превратился в бессмысленный ширпотреб. Мне так... Страшно. — А это что? — Что. — Что я слышу-у? — тон у него игривый, когда я слышу этот тон, хочется перерезать горло ребёнку, — Звук доносится... Отсюда! — он касается указательным пальцем моего живота. Да, Луис. Это моё тело кричит о том, что умирает, потому что я принимаю таблетки на голодный желудок и блевал три, а может и четыре раза за последний час. — Ага. — Ты голоден? — Нет. Да. Может быть. Он копается в сумке и достаёт оттуда батончик-мюсли, мюсли, медовый и с ёбаным овсом, хрустящий; начинает снимать обёртку, и пока он это делает, я успеваю обдумать множество вещей: гольф-клубы, параллельную парковку и аварии, снятие кожи с человеческого лица, крайнюю плоть перед обрезанием, видеокассеты на перемотке. Он даёт мне батончик. Я его съедаю. Хлопаю себя по карманам. Сигары, бумажник, зажигалка, ключи, удавка, перочинный нож.