Поездка (1/1)

Мне не нравятся тонированные стёкла. Катаясь по городу, я люблю разглядывать всё вокруг, хотя ночной Манхэттен — вовсе не откровение: всё, что попадается тут на глаза — это парочки, любители прогуляться до ближайшего продуктового и стаи бомжей. Мусорные крысы. Быть может, это наивность Луиса так на меня влияет — я абсолютно уверен в том, что сегодня там есть, на что посмотреть. Я опускаю стекло. Меня встречает всё тот же меланхоличный, монотонный мир, только на сей раз — в тёмном фильтре. К этому городу у меня врождённая антипатия; к людям, живущим в нём, к туристам, к зданиям, к "искусству", к музыке, к звукам, формам, запахам, вкусам — ко всему, что с ним связано. Я не хочу с ним смиряться. Смирение здесь не поможет. Я думаю убить Луиса на этой неделе — когда я вылез из лифта с этим бараном, буквально повисшим у меня на руке, я смерил его ни с чем не сравнимым взглядом — взглядом, в котором была как сама Смерть, так и жалкая мольба: "Пожалуйста, помогите". Он же ответил мне усталой, немного вымученной улыбкой. Я так надеялся, что водителя не будет на месте, но нет, конечно же, он приехал — блестящий, надраенный чёрный лимузин — Луис буквально завизжал от восторга. Я сделал его мечту явью. Меня охватывает паранойя — страх неизвестности. Я практически уверен, что эта ночь закончится моей смертью. Или его смертью. Или мы оба умрём — я могу заплатить водителю, чтобы он разъебал машину. Человек что угодно сделает за деньги. Мои нервы скоро сгорят, я чувствую, как бьётся сердце — сначала бешено ускоряется, потом практически встаёт. Наверное, у меня давление. Или рак желудка. Или туберкулёз. Я умираю. Сидения у нас с подогревом, температура в салоне высокая. Я думаю о холодных оттенках, о тёплых оттенках. Поворачиваюсь к Луису. Даю ему разрешение смотреть на меня сколько ему хочется, и он кладёт голову мне на плечо, копаясь в сумке. Он достаёт несколько компакт-дисков. Я чувствую запах его парфюма. Это сандал. Понятия не имею, как я угадал. Ну, вот, Луис им надушился, даже сверх меры. — Итак! Что мне поставить? — он улыбается и я впиваюсь пальцами в подлокотники. — Я думаю, стоит включить что-нибудь... Красивое! Луис ничего не подозревает. Я на гребне панической атаки — это чувство, когда отказывает всё, всё сочится ядом, горит, тебя словно разрывает изнутри — ты искупался в бензине и уронил зажигалку, пытаясь закурить сигару. Я думаю, сигареты для здоровья вреднее, чем сигары. Сигареты постоянно, без конца отравляют кровь, хотя никотин очень помогает расслабляться, когда ты уже подсел — по крайней мере, мне такое рассказывали. Это теория наркоманов. Подобное можно услышать от любого наркоши; "это точно последний раз", "ещё одну, и потом всё". Если кто-то так хочет провести жизнь в железных тисках — прекрасно, его выбор. Я не умею предсказывать будущее, я не бог, и бремя всемогущества в лучшем случае было бы весьма изнурительно. Это было бы тяжело, очень тяжело, потому что пришлось бы жить... вечно... в окружении отвратительных тварей. Люди не собираются меняться. Мне интересно: если бы я покончил с собой, как мир принял бы этот факт? Мои знакомые, коллеги, семья, Эвелин, Джин, все. Местный белый "привилегированный" богач, вице-президент престижной компании "Pierce & Pierce" найден мёртвым. Он выбросился из окна. Для начала они обыскали бы мою квартиру, пытаясь ответить на вопрос "почему?", нашли бы останки разделанных тел, потом отправились бы к Полу Оуэну, всё бы поняли, и я вошёл бы в историю как серийный убийца. Вот и всё. Имя моей семьи было бы запятнано. Мой брат написал бы книгу, а интервью давал бы примерно такие: "Да, мы все знали, что с ним было что-то не так, он просто, ну... Не вписывался в общество, понимаете? Никогда он не вписывался". Подобные мысли меня душат, я сжимаю кулаки, чтобы унять дрожь. Луис ставит Дэнис Уильямс и вздыхает от счастья. Начало у песни очень нежное, хотя меня лично она совершенно не цепляет. Он пытается устроиться поближе ко мне. Мне кажется, сейчас я на ощупь жёсткий, как дерево. Я усилием воли выдавливаю улыбку. Он достаёт два бокала, передаёт мне Шардоне. Я сижу, не шевелясь. Он легонько подталкивает меня локтем: — Вперёд, мистер Бейтман. Ни о чём я так не жалею, как о просьбе называть меня "Мистер Бейтман", потому что это так... Полуофициально. Как будто он мелкий клерк, зовёт меня так из уважения, а у Луиса этот "мистер" звучит ещё и по-детски, очень наигранно. Отвратительно. Я осторожно откупориваю бутылку; пробка с хлопком отскакивает от пола. Я анализирую её траекторию: почему так вышло? Я ведь целился Луису в глаз. Потом я понимаю, что не хватило давления. Он пытается отравить меня прокисшим пойлом. Я всё-таки лакаю из бокала, и на вкус оно просто... Невероятное. Прекрасное. У него лёгкий, хрустящий аромат, и с виноградом не переборщили. Я понимаю, что сегодня нажрусь до смерти. Я вновь опускаю стекло, мы на Бруклинском мосту. Интересно, я выживу, если с него спрыгну? Мост высокий, лететь далеко. Мы пьём в тишине. Проходит около минуты, наверное. Улыбка Луиса постепенно тускнеет. Я поднимаю глаза к звёздам и вижу бездну. Я вхожу в неё, она опустошает меня изнутри. — Я думаю, нам нужно поговорить, — произносит Луис. — Серьёзно поговорить. — Можешь больше не называть меня "Мистер Бейтман". — отвечаю я. Это совершенно не к месту и сказал я это без причины, мне просто нужно уже было; не мог ждать, пока разговор сам до этого доползёт. Луис едва ли удивился; выражение его лица почти не изменилось. — А... Я просто... Хотел тебе кое-что сказать. — он проверяет, поднята ли перегородка. Поднята. Он смотрит на меня. Я шарю рукой в темноте в поисках очков. Не нахожу их. Не понимаю. Как же так. — Тогда валяй. — Патрик. Я знаю, что не нравлюсь тебе. Я знаю, просто знаю, — тут он останавливается и даёт себе выдохнуть. — Но я... Я очень хочу, чтобы всё получилось, и мне нужно знать, хочешь ли вообще ты рассматривать это... Рассматривать нас серьёзно. Ты... Ты для меня так важен. Я просто хочу любить тебя. Хочу, чтобы ты был всем... Доволен. Говори, Луис. Не обращай на меня внимания. Я просто... питьё своё пью. Он берёт меня за руку. Я пытаюсь утопиться в Шардоне — делаю большой глоток и не дышу, но ничего не выходит — во рту шипит невыносимая горечь, а горло жжёт. — О, Господи, ну посмотри на меня, Патрик. Я никого никогда не любил так, как люблю тебя. Ты понимаешь? Можешь понять? Ты меня... Полюбишь? Я смотрю на него, на диски, на сумку. Сегодня день. Сейчас я нахожусь здесь. — Почему ты молчишь? Только не отвечай "да", если не уверен. Я хочу, чтобы ты был счастлив, Патрик, даже если ты ранишь людей, даже если ты делаешь... Плохие вещи, — плохие вещи? Он что-то видел? Я уверен, что Луис не сумел бы собрать полную картинку, но от этих слов всё внутри меня леденеет. Я с трудом сглатываю. — Я не хочу, чтобы ты был со мной сейчас, если ты не будешь со мной завтра и не будешь со мной всегда. Какой странный день. Я потерял свою потенциальную супругу, занимался, возможно, анальным сексом с самим собой, и сейчас меня уговаривают стать геем. Моё лицо словно окоченело — такое бывает, если нанести маску-пилинг и оставить надолго — мышцы потом болят от малейшего движения. Нет, он меня не раскусил. Луис — очень простенький винтик системы. Гей. Говорит, что не гей. Ведёт себя как гей. Все знают, что он гей. Молодой профессионал. Городской. Окончил Йель. Вот и всё. Меня ему никогда не понять, не важно, как он будет стараться, и отчасти я этому рад, отчасти я этим разочарован. Он вновь касается своей рукой моей. Я не знаю, что такое любовь, я знаю только, что такое секс. Хотел бы я, чтобы до него дошло. Человеческим отношениям я учится, подражая героям кинофильмов, интервью, книг, ТВ-шоу, ещё немного почерпнул, наблюдая за окружающими. Всю свою жизнь я врал, и теперь у меня есть выбор: начать эти отношения или же не начинать. Если я откажусь, он никогда не оставит меня в покое. Тут я понимаю, что на самом деле у меня нет выбора. Никогда в жизни у меня не было возможности сделать реальный выбор. Я закрываю глаза. Я облокачиваюсь на сидение. Я поднимаю взгляд к небу и там... действительно... звёзды. — Разве они не красивые? — голос Луиса звучит так мелко, так тихо. Он опять пытается прильнуть ко мне, но я упираюсь ладонью ему в грудь и мягко отталкиваю. Луис не огорчается, не злится — он берёт меня за руку и вздыхает. Он гладит моё запястье и целует тыльную сторону ладони, отчего страшные воспоминания роем влетают ко мне в голову. Я так устал. Когда Луис прижимается ко мне, я не реагирую, я не делаю ничего. Мне кажется, будто я парализован, будто больше никогда не встану и не пойду. Я осушаю два бокала Шардоне — пытаюсь отравиться, чтобы не разбираться со всей этой хуйнёй. — Ты знал, что во французском есть эвфемизм слову "оргазм" — "la petit mort", что значит "маленькая смерть"? Он перескакивает часть про смерть и, кажется, улавливает только ту, что про оргазм. Все мы так или иначе, блять, подохнем. Его лицо заливает румянец. — Ты пытаешься... Мне что-то сказать? — нет, Луис. Ничего я тебе не говорил. — Просто факт. — ...Патрик? — Да? Выражение лица у него тревожное, но он как будто бы всё понимает. — Ты о чем, Патрик? — Луис, мне уже настолько похуй. — А? — В нашем мире нечего ценить. Теперь я это понимаю. — все стены, которые я вокруг себя возвёл — все они вмиг рушатся и я почему-то чувствую себя удивительно спокойно, я чувствую себя свободным. Половина моего мозга уже размякла и вытекает из головы. Что до музыки — играет "Just To Keep You Satisfied", и эта песня мне реально нравится, несмотря на отвращение, которое вызывает у меня Марвин Гэй. Она такая искренняя. — Всё нормально. Давай займёмся чем ты там хочешь. — я снимаю перчатки, кладу их в карман и неосторожно прохожусь пальцем по удавке; мне больно, но пореза нет. Политиков убивают, когда они выступают за "плохие", заразные идеи. Животных убивают, когда их не удаётся приручить. Людей убивают, когда их касается либо и первое, и второе, либо не касается ни то, ни другое. — Ты хорошо себя чувствуешь? — Превосходно. — Правда? — Да. — Так... Ты любишь меня? Его вопрос должен был меня разозлить, но не в этот раз — я слишком занят осознанием глубины ямы, в которой оказался. Небо такое чёрное, дорога такая ровная, всё на Земле, всё такое... Кристально чистое. — Я не знаю. — меня начинает тошнить, я говорю себе: "Тише, тише..." и прекращаю посасывать Шардоне. Необъятная бездна между одиннадцатью пятьюдесятью девятью и двенадцатью расширяется с каждым годом. Однажды она станет такой огромной, что нам придётся добавить тринадцатый час и все люди в мире выкинут свои часы, заменят их на другие, правильные. Я так часто видел, как Луис плачет, что уже без труда узнаю это выражение лица, эту предслёзную гримаску. Он вновь её скорчил, и я так, так не хочу разбираться с предстоящий сценой. Я пытаюсь прикрыть свою задницу, говорю: — Мне нужно подумать. — У тебя было достаточно времени подумать. — И что ты будешь делать, если я скажу "нет"? — А ты скажешь? — ну вот и всё. Первая слеза. Катится по лицу. — Ещё не сказал, — мне не сидится на месте; я быстро наливаю себе ещё стакан, — Это гипотетический вопрос, заметь, как я выделяю "если", Луис. Ты умный мальчик, ты ходил в колледж, ходил в школу. Если я сказал бы "нет", что бы ты сделал? Реакция? — Я, в смысле, я... Заплакал бы, думаю... — Нет, когда мы попрощались, когда ты приехал домой. Что бы ты сделал? Он чувствует, он понимает, как я нагнетаю, пытается казаться рассерженным, но выглядит это жалко: Луис всё равно выдаёт плаксивую мордашку, ясно, что ещё чуть-чуть, и он вновь примется всхлипывать. — Я пошёл бы спать. — Нет, ты бы не пошёл. — Пошёл бы. Я утопаю в сидении. Надеюсь, он не слышит, с каким трудом я пытаюсь говорить без заиканий, ведь в данный момент я, по сути, опять катастрофически близок к тому, чтобы стать живым определением слова "сокрушённость". Я делаю ещё глоток, чтобы как-то это компенсировать. — Я не думаю, что готов к таким обязательствам, Луис. — Патрик? — Мм? — Ты боишься... быть с мужчиной? Я издаю звук. Не могу придумать, с чем его сравнить, чтобы описать вам. Возможно, это походит на какое-то иностранное ругательство. Это был визг животного, которое загнали в угол и треснули шипованной битой. Животного, которое подчинили, животного, которое прощается с жизнью. Вот такой я издаю звук и тянусь за бокалом — руки трясутся, я проливаю Шардоне на ковёр. Марвин Гэй продолжает мурлыкать нам на уши, я очень стараюсь расслабиться, подкручиваю температуру сидения. Я думаю о "Шлюхах новой волны" и о том, как же мне сейчас хочется пива. Пиво для меня — постыдное удовольствие, у меня от него желудок с ума сходит, но всё же... Я бы предпочёл этот вкус вкусу водки или другого крепкого пойла. Нет, водка — это замечательно, просто эффект от неё когда как.Зелёная помада — кошмар, люди тупеют, человечество приговорено, но судный день всё не наступает, потому что у кого-то наверху сломаны часы. Технологии нам больше не помогают. Чем легче жизнь, тем меньше люди работают. Однажды мы все превратимся в паразитов. Древние законы общества забыты. Большинство из нас предпочтёт вечное заточение в комнате с гаджетами от Sony самодельной хижине и ужину, состоящему из того,что забыл доесть лев. Лень — побочный эффект безболезненного становления. Ничто в жизни не должно даваться легко, Пол Пот был прав, если ты не готов за что-то истечь кровью, оно твоего времени не стоит. Я... Я пытаюсь отвлечься. — Я не такой. — Не думаю, — произносит он таким тоном, словно меня обвиняет — и при этом всё ещё хочет быть со мной мил: — Я знаю, что ты... Называл меня... Пидором, Патрик. Я знаю. И я думаю, это потому, что тебе страшно. — Нет. — Тебе не обязательно быть геем, — добавляет он. Почему он вдруг сказал это так грубо? — Можно быть бисексуалом или ещё как-нибудь себя называть. Или просто говорить, что ты любишь женщин. Я так и делаю. — И это не работает, Луис. Не очень хорошо ты шифруешься, — я пытаюсь передразнить его манеру говорить, но не могу дотянуть до нужных ноток. Мы созданы такими разными, мы разные и снаружи, и внутри. Я — сооружение, он — вибрация. Я — ледяная скульптура, которой мастер посвятил годы, он — глиняный горшок, сделанный влюблённой парой. Чем дольше я размышляю о том, совместимы ли мы вообще в любом из возможных смыслов, тем сильнее утверждаюсь в выводе: нет. — Все знают, что ты гей. Все. Вообще все. Я знал это и до того, как ты мне сказал. Почему, ты думаешь, Кортни...? Я затыкаюсь. Плохо сказал. Не хорошо. — Кортни? — Не важно, — часть меня подстрекает резко сорвать пластырь и скормить ему хорошенькую ложку реальной жизни, но я ведь знаю, что он не выдержит. Я просто знаю, а учитывая, какие биполярные у Луиса загоны, как непредсказуемы порой бывают реакции, я понятия не имею, что он может натворить. Мне необходимо движение — я роюсь в вещах, ищу какой-нибудь диск, любой, выуживаю "Change Me If You Can" Барбары Мейсон. Вкусы у Каррутерса, конечно... — Почему я думаю, что Кортни что? У него опять трясётся голос. Я не знаю, что делать. Думаю, как лучше начать. Как сказать ему, что я трахаю её, не говоря, что я её трахаю? Я хорошо себя знаю, я уже уверен в том, что очень быстро перейду к восхвалению своих подвигов: "Да, она громко стонет и часто отрубается в процессе. А ещё у неё очень растянутая дыра." И, конечно же, добавлю: "Ты мог бы уже оттащить её от наркоты, Господи Боже". Я знаю, что они не занимаются сексом. Я вижу, что она устала. Я понимаю, как тяжело женщине в наше время оставаться верной своему мужчине — если ты проморгаешь, она быстро перетрахает весь район и вернётся домой с хламидиозом, потому что ты не мог её удовлетворить. И тут есть мораль. Если ты не прибьешь человека к месту, он никогда не будет твоим. Людям вообще нравится подчиняться. Это первобытный инстинкт — подчиняясь, вы чувствуете себя в безопасности, ведь шансы облажаться по собственной тупости стремятся к нулю. Суть в том, что некоторые хотят, чтобы их за ручку водили, и это нормально, это очень легко понять. Некоторые рождаются ведомыми, некоторые — нет, поэтому и существуют анархисты. Я признаю, мне нравится подчинять, но на самом деле это ужасно, невыносимо скучно. Мне так, блять, скучно. "У неё..." — нет, слишком просто. Если я так начну, будет казаться, что я всюду сую свой нос. "Просто с тобой кое-что..." — так ещё хуже. "Другие предпочтения..." — нет, не то. "Дело в том, что у тебя, и у меня, и у нас у всех проблемы". — Патрик, что? — Она мне сказала... — я делаю большой глоток. Притворяюсь, что утираю слезу, чтобы казалось, будто я эмоционально вовлечёно в разговор, — ...что она чувствует себя не так, как раньше... в последнее время. Луис понятия не имеет, что происходит вокруг — это даже как-то нездорово. Никто ведь особо не хочет с ним разговаривать, никто ничего ему не рассказывает, но дело даже не в этом. Если они всегда срутся так, как я слышал по телефону, у Луиса просто нет причин ей не изменять. Что случилось? Она узнала, что он гей? Он пытался признаться, но в итоге дал заднюю? Не могу представить себе человека, который любил бы Луиса Каррутерса, его можно только терпеть. Мне интересно, каково это: носить внутри себя столько любви, которая не нужна вообще никому.Я склоняю голову и смотрю на Луиса под другим углом, и я удивляюсь тому, какой он на самом деле... Красивый. Не в том смысле, что "да, да, хочу трахнуть его, хочу ему засадить", а скорее... Он красивый, как ребёнок, который ещё не начал становиться подростком. Быть может, мне так показалось, потому что я успокоился, когда он начал плакать — Луис такой беспомощный, когда плачет. Я мысленно делаю заметку. Температура — двадцать три градуса, на восемьдесят процентов затемнённый свет цветов заката, угол — сорок пять градусов. При данных обстоятельствах Луис Каррутерс красивый. — У тебя всё нормально. Не волнуйся. Ничего не случилось. Ей просто нужно время побыть одной, без тебя. — Что со мной не так, Патрик? — кажется, он уже перешёл в какую-то маниакальную фазу, — Почему я никому не нравлюсь? Что я сделал? Я сделал что-нибудь? — Господи, сегодняшний день — нечто совершенно иное. Это первый день, когда я чувствую себя живым, меня словно кто-то с небес отчитывает за все, что я совершил. Кто-то наверху решил, что я не пустой манекен, что мне нужно наказание: вот, в машине, в моём лимузине плачет Луис, спрашивает, почему его не любят, и мне приходится быть милым и повторять, что всё хорошо. Я ведь мог бы сейчас... Это было бы смешно, если бы происходило не со мной. Я представляю Пола на своём месте и мне, кажется, становится лучше. Хотя на самом деле — нет. Весь мир вертится вокруг меня. Мне нравится долго гулять по ночам, шагать быстро. Особенно летом, потому что нет страха заболеть или наткнуться на бомжа, одевшегося в секонд-хенде. Однажды я заметил отвратительный, безвкусный шарф, валявшийся на дороге. Готов поспорить, что кто-то пришёл домой и расстроился, обнаружив пропажу. — Я не знаю, Луис. — Ты всегда так говоришь. Теперь я начинаю думать, что это неправда. Патрик, почему ты не можешь быть со мной честным? — Я честен. — Нет...Ты повторяешь одно и то же, одно и то же, всё пытаешься отстраниться от меня. Это больно, Патрик. Вокруг меня сотни людей, почему один только Луис произносит моё имя с таким... Религиозным... Намёком? Зачем это ему? Он думает, от этого наши отношения станут глубже? Он делает это так часто. Мне гораздо легче, когда ко мне обращаются "Бейтман" или "Пат", прости Господи; "Патрик" у меня в голове связан с чем-то неприятным. От него прямо щиплет глаза и во рту появляется гадкий привкус. Однажды я разнёс всю комнату в мотеле одной только настольной лампой и куском перил. — Я повторяю одни и те же вещи, потому что это истины, Луис. Он вытирает лицо платком и слепо пялится на меня. — И поэтому ты меня не любишь?.. — А ты хочешь моей любви? И он начинает всхлипывать, однако держит себя в руках. Моё абсолютное влияние на Луиса — это столь же страшно, сколь очаровательно. Я жду, что он оживёт, выкинет что-нибудь, например — закричит: "ДА!", поклянётся в любви, напомнит, что готов ради меня на всё... Но я своего не получаю. Он просто сидит, прижав голову к коленям, и плачет, очень долго плачет, как подсказывают мне мои Rolex, а мы всё едем. Должен заметить, что мы так и не добрались ни до одного интересного места. Я хочу в отель Хэмптон. С минуту я смотрю на Луиса с сочувствием, и где-то очень, очень глубоко внутри меня проскакивает мысль: "Да, вот тут я по-блядски поступил". Я думаю о разном. В конце концов, не важно, чем всё сегодня закончится. Я вернусь домой, лягу в кровать. Может — один, может — с кем-то. Буду пялиться часами в потолок, гадать, в какой же момент я свернул не туда. Это чувство разъедает меня, отрывает часть за частью, ломает моё существо, и вот: я молю о пощаде на коленях, и от этого ужаса меня отвлекает только еда, секс и наркотики. Моя жизнь — это замкнутый круг. Мне следует забыть про ксанакс и принимать больше оксикодона, потому что под ним я хотя бы что-то ощущаю. От ксанакса я деревенею и отключаюсь. Я думаю, я не создан для любви, но если Луис считает, что у нас может что-то получиться, я с большой охотой позволю ему попытаться заполнить пустоты, попытаться заставить меня забыть о том, что не даёт мне спать по ночам. Я думаю о Хельтере Скелтере Чарльза Мэнсона. Я смотрю на Луиса; он трясётся, не знает, куда себя деть. Он очень гибкий. Мой разум выворачивает и почему-то я решаю, что с этого момента Луис будет частью моей жизни. Я хватаю его за воротник, прижимаю к себе и, быть может, потому, что пути назад больше нет, я жёстко бью его по лицу. И раз, и два — по пощёчине на каждую сторону. И ещё разок, почему — не знаю. И ещё, потому что я ненавижу нечётные числа. Он вскрикивает от каждого удара, но эти крики скорее походят на стоны. А ещё он дарит мне искристую улыбку, когда я его отпускаю. Уже давно я открыл для себя интересную японскую группу. Она называется Melon. А вам нравится Япония? По сути, это те же Talking Heads, только с сильным японским акцентом — я едва ли понимаю текст. У него на лице красные следы от ладоней. Возможно, я не рассчитал силу. — Почему ты не скажешь, что на самом деле обо мне думаешь? Искренне? — шепчет он. — Луис, мне слишком трудно принимать решения, мне сложно на это согласиться. Он всхлипывает, что-то сглатывает. Выражение его лица даёт мне понять: он такой же, как и я. Если не безнадёжнее. — Патрик? — Да? — Я не хочу возвращаться в город, — говорит он, и я едва ли не испуган. Никогда не слышал, чтобы он говорил со мной таким тоном; Луис не выглядит печальным, не выглядит обиженным, он скорее... Полностью... Разбит. Впервые я не могу уловить ни нотки оптимизма в его голосе, и часть меня давится сожалением; я наконец забрал весь его свет.

— Можешь попросить водителя найти мне отель? Пожалуйста. Я просто очень хочу спать. — Хэмптон? — Любой. Я не хочу домой. — Мы можем вернуться и найти тебе отель в городе. — Нет, вместе я не хочу. Высади меня где-нибудь. Я закажу такси утром. Что? Что за нахуй? — Для тебя так... Будет лучше, тебе не кажется? — это первый раз, когда Луис не хочет чего-то... "Вместе". Я просто... Обезоружен. Луис смотрит на меня, потом смотрит в пол. — Поступай, как знаешь. Как всегда. Он вынимает свой диск и в течение следующих двадцати минут (я без конца пялился на свои Rolex) пьёт с такой страстью, словно жаждет стать гостем другого измерения. Он ничего не говорит, выражение его лица не меняется; меня это даже забавляет, но вместе с тем и ужасает. Остатки Шардоне уходят туда же — он едва ли успевает глотнуть воздуха. Он хватает Пино Нуар, и мне приходится вырвать бутылку у него из рук. Он сразу же сдаётся и падает мне на грудь. Я не сопротивляюсь. В итоге я прошу шофёра ехать в Хэмптон, потому что мы начали бесцельно кружить про Фрипорту. Когда лимузин сделал крутой поворот, я осторожно придержал Луиса, обнимая. Он начал плакать, уткнувшись мне в шею. Я бросил взгляд на своё отражение в тёмных стёклах. Мои глаза блестели, словно угольки. Боюсь, я потерял единственного человека, которому я нравлюсь... Которому, по крайней мере, есть до меня какое-то дело. Успокоившись, он пытается отвернуться, и случайно касается моих губ своими. Я ничего не делаю. Его поцелуи гораздо нежнее, чем я представлял. Когда мне удаётся побороть отвращение, я предпринимаю попытку просунуть свой язык ему в рот. Луис вздрагивает от удивления. Я крепко держу его и целую по-французски. Всё происходит очень быстро. Он не проявляет большого энтузиазма — быть может потому, что он пьян, но я не уверен. Язык у него мягкий и тёплый — это прекрасно. Так мне легче думать, что я целую женщину. Я придерживаю Луиса за подбородок, чтобы не запачкать всё слюной, отстраняюсь. Он смотрит на меня такими несчастными глазами. Я гадаю, какой же во всём этом смысл и вдруг понимаю: нет тут смысла. Никакого. Я снова целую его. Он отвечает. Я целую его. Он отвечает. Меня наполняет странное чувство — словно у меня в груди наконец развязался туго затянутый узел, и я решаю наконец нормально поцеловать Луиса, а не просто беспорядочно водить повсюду языком. "Is it a Crime" играет на фоне, а я не помню, чтобы её кто-то из нас ставил. Хэмптон... Да, да. Гостиница придётся кстати, если всё это перерастёт в приключение на одну ночь, но если я хочу произвести впечатление... Нужно ехать в Монтэ. Я целую его в шею, мне приходится продираться сквозь запах парфюма; какой же он всё-таки крепкий. Тут я понимаю: быть не может, чтобы Луис так стонал, потому что стонет он слишком тихо, сдержано. Я эти подавленные вздохи едва ли слышу. Я кусаю его, впиваюсь в шею зубами, а в награду получаю невнятное "ах!". Это ужасно. Я говорю ему кричать громче, намного громче. — Но Патрррриииккк, ва-водитль? — он очень тихо поправляет себя: "водитель", почти шепчет. Потом пытается произнести слово "шофёр", но у него получается только "шуфюр". Почему-то мысль о том, что водитель нас слышит, придаёт мне решимости. Я хочу, чтобы кто-нибудь... услышал мою работу. Увидел её. Я всегда так стараюсь, но никто этого не замечает, потому что девяносто девять и девять десятых процента людей, которых я трахаю, в итоге умирают. А я ведь хорош. Я хочу, чтобы об этом знали. Не важно, что будет дальше — когда мы вернёмся, я хочу видеть, как тяжело Луису двигаться. Вот так я хочу его выебать. Я знаю, он не станет сопротивляться. Я прихожу к выводу о том, что когда всё это кончится, когда я помирюсь с Джин, Луиса можно оставить в качестве игрушки на стороне; можно звонить ему, когда мне будет невыносимо одиноко. Можно его приглашать, говорить о разном, вместе выпивать, заниматься тем, чем обычно занимаются... Нормальные люди. Я ничего не знаю о нормальных людях, однако, думаю, можно и не захлопывать дверь у него перед носом. Я странно себя чувствую. Мне дурно от того, что я натворил. — Расслабься. Я ему заплачу, он обо всём забудет. Будь громче. Сперва Луис не торопится действовать — никто бы не торопился. Тем не менее, он мне кивает. Я достаю Пино Нуар из ведра со льдом — не помню, чтобы кто-то из нас клал туда бутылку, не помню даже, откуда взялось это ведро. Я хорошенько её встряхиваю, открываю. Пробка улетает в никуда, всё вокруг уже залито вином; Луис взвизгивает через пару секунд — запоздалая реакция, думаю я. Я вспоминаю о малолетках, которых видел в Албании на конкурсе мокрых футболок. Они издавали похожие звуки. Хмм. Я пытаюсь всё исправить, слизываю вино у него с шеи — мне достаётся парочка глубоких вздохов, не более... Я продолжаю, спускаюсь ниже, окончательно заваливаю его на сидение — мы в миссионерской позе. Я притворяюсь, будто трахаю его. Выясняется, что Луис опьянел куда сильнее, чем мне сперва показалось — он вдруг начинает очень, очень громко стонать, и водитель на секунду оборачивается, чтобы одарить меня... нас... обалдевшим взглядом. — Тебе помочь? На дорогу смотри! — я достаю пятьдесят баксов и машу купюрой: — Едем в отель Монтэ Блю.