Джин (1/1)

Я не знаю, куда себя деть, нарезаю круги по Центральному Парку — по часовой стрелке, против часовой. Спрашиваю у людей, как пройти туда-то и туда-то, хотя никуда идти не собираюсь. Разглядываю взрослых женщин и маленьких девочек. Машу им, очаровательно улыбаясь. Мне даже удаётся увести одну из крошек с собой; поймал её, когда она, заигравшись, убежала далеко от семейного пикника. Подкупил обещанием дать конфет. Я долго брёл хуй знает куда, сжимая детскую ручку в своей ладони. Девочка задавала мне вопросы и рассказывала про плюшевого мишку, которого несла с собой. Я поражаюсь, как много в мире доверчивых людей. Когда-то я думал, что доверчивость присуща только детям, но сколько раз уже успел убедиться в обратном. У меня нет конфет. Ни для кого нет. Я выгляжу нормально. Нормальный человек с ребёнком. У нас волосы одного цвета. Я достаточно взрослый, высокий. Похож на отца. Проходит пять минут, и меня начинает раздражать обязательство бродить с ней по парку. Когда я устаю от девочки, я сажусь с ней на автобус М-5 и выхожу один через остановку. Смотрю на Rolex: пять. Забегаю в японский гастроном, чтобы купить воды. Чувствую себя очень слабым. На грани обморока. Странно. Обхожу вокруг квартал, выкуриваю по дороге сигару. Откуда-то доносится "Walk On By" Дайон Уорвик, и моё настроение сразу поднимается: версия Айзека Хейза отвратительна, но её почему-то слушают чаще. Я мурлыкаю песню, заходя в "Pierce & Pierce", наблюдаю за людьми, которые занимаются всякими штуками. Исполнение Уорвик ёмкое, лаконичное, отлично отражает суть, и при всём при том романтичное, а Хейз затягивает одну только прелюдию на двадцать минут. Психоделичные группы конца шестидесятых популяризировали бессмысленно-длинные треки, я в этом уверен, но ни одна из них не переплюнет в отвратности Айзека Хейза. По крайней мере, та музыка была достойной. Это дерьмо — нет. Нетрудно догадаться, что Хейз вдохновлялся Pink Floyd. Несмотря на то, что я не совсем понимаю, как сам к ним отношусь, это оскорбление всего жанра, который они же и сформировали на заре карьеры. Я полагаю, что если включить Хейза во время отходняка, когда реальность ещё только заползает в рамку, будет нормально звучать, но что до меня — человека трезвого — я бы лучше лезвия загнал под ногти, чем такое слушал. И поверьте, я понимаю, что всё субъективно. Музыка открыта для интерпретаций, и всё, чем люди занимаются на закате века — делают каверы. Мой аргумент в том, что это пародия ебаная на хорошую, блять, песню, и её хочется выблевать. Ко всему прочему, Хейз просто не тянет. Он на мой вкус слишком чёрный. Некоторые песни хороши только потому, что исполнитель родился с хуём/без хуя между ног. Например, будь Уитни Хьюстон мужиком, всем было бы на её творчество насрать. Я захожу в телебудку. Притворяюсь, что звоню любимой. Подумываю набрать секс по телефону или эскорт, но решаю, что у меня не хватит на это времени — накроются планы. Я буду по самое оно в женщине, и тут явится он, постучит в дверь аки Свидетель Иеговы; когда я не отвечу, найдет где-нибудь телефон — возможно, наберёт меня из вестибюля — а я не захочу поднимать трубку, потому что да. Нет уж. Я успел бы покрыть всё тело омолаживающей лимонной выжимкой, если бы пошёл сейчас домой. Принимая душ или ванну я все время отвлекаюсь, разглядывая себя в огромных зеркалах, которые установил в ванной комнате. Я любуюсь загаром, глажу ладонями грудь, пресс, наслаждаюсь собой, потому что знаю, что никто не может обожать всё это сильнее, чем я. Я знаю, с каких ракурсов, при каком освещении, при какой температуре моё тело выглядит лучше всего. Глаза у меня такие туманные, тёмные. Я понятия не имею, как искать сотрудниц. Обычно женщины не идут ко мне работать, ко мне нанимаются люди не... того... не нужного мне... пола. Думаю о поразительно юном возрасте согласия в некоторых азиатских странах. Думаю о том, как легко нацистам далась бы победа, не будь у Гитлера такого огромного эго. Мир ничего бы фашистам не стоил, если бы Гитлер слушал приближённых, или если бы Муссолини не был коммунистом, или если бы японцы не кичились так своей самодостаточностью, или если бы Соединённые Штаты предпочли остаться в стороне. Думаю, как бы повлияла победа фашистов лично на меня, каким стал бы мир, где бы я жил, работал. Я уже вернулся в офис. Долгое время лежу на полу. Снимаю туфли, снимаю носки, потом опять надеваю туфли, потом повторяю всё в обратном порядке. Потом возвращаюсь на пол в прострацию. Я когда-то надеялся, что к этому моменту — к моменту, когда я стану взрослым — я избавлюсь от чувства пустоты, терзающего грудь, что научусь жить с тем, что имею. Я надеялся, что когда начну сам зарабатывать деньги, то смогу подойти под понятия "уверенный", "самостоятельный", "всего добился сам", что я научусь справляться, но чаяния умерли: у меня есть всё, но это всё я держу лишь кончиками пальцев, и ничто не стоит моего времени на Земле. Джин советует мне дорогие путёвки, круизы, разные способы сбежать, и все с намёками прихватить её с собой, но ничто не может меня успокоить. Меня ничто не трогает. Эта идея — словно полное затмение: накрывает разум куполом, и мне приходится силой вытаскивать её из головы. Сейчас пять пятьдесят, и я провожу оставшиеся десять минут выковыривая засохшую кровь из-под ногтей. Два года назад я предпринял попытку повторить историю Элизабет Батори: убивать девственниц и купаться в их крови, но слишком сложно было отбирать девственниц. Когда привозишь девственницу домой, единственное, чего она хочет (ведь большинству из них от шестнадцати до восемнадцати) — взять тебя за член и попробовать что-нибудь с ним придумать. Но мой — внушительной длины, толстый и слегка изогнутый — такой красивый, что даже я сам не могу удержаться и не смотреть — для них это слишком. Они пугаются, вырываются, хотят позвонить родителям, называют педофилом, хоть сами и вытащили мой хуй из штанов. Эти мысли меня злят, я выцарапываю своё имя под столом перочинным ножиком. На секунду меня посещает мысль о том, что я эгоист. Аналитик, который был у меня недавно, резко критиковал мой стиль жизни — а я ведь даже не рассказал ему о своих маниях, просто описал, какими предстаёт в моих глазах большинство людей. Все одинаковые, все — свиньи, человеческиеотношениятогонестоят, моё явно атрофировавшееся сострадание, ну и так далее. Эгоизм — одна из главных движущих сил мира, и я точно знаю, что не один такой. Если я эгоист, хорошо. Я ненавижу спаржу, но почему-то раз за разом тащу её в рот. Шесть. Всю первую четверть этого мучительного часа я думаю о Луисе и почти ни о чём другом. Бесцельно слоняюсь по кабинету. Часть мыслей посвящена тому, как мои руки сомкнуться у него на горле, как я впечатаю его головой в тонированное стекло, другая часть — тому, чем бы все кончилось, обернись моя попытка убить его очередным провалом. Что бы он мне сказал. Он либо отнёсся бы ко мне очень снисходительно, охуел от жизни, но все равно меня простил, либо попытался бы бежать. Порываюсь тут добавить: "А я бы погнался за ним", но почему-то знаю, что не погнался бы. Он бы ушёл, и это не важно, потому что он никому не расскажет. Я могу раздробить каждую косточку в его теле, а он все равно будет отвечать, что подскользнулся на лестнице. Так проходит минут тридцать, после чего я обнаруживаю себя в кресле, бессмысленно пялящимся на дверь, потом заглядывает Джин, ну, и... Всё это как будто срежиссировано. — Патрик? Скоро твоя встреча, разве нет? Я в абсолютном покое. Я не двигаюсь. Я чувствую себя смертоносным оружием, которого годами не касалась человеческая рука. Мне всегда нравилась боль, которую чувствуешь, медленно отрывая пластырь. Нравилось смотреть, как отходят струпья, нравилось слизывать кровь. Какие грязные у меня мысли. Чем реже я признаю это, тем я счастливее. Кандинский в сравнении с Малевичем — творец вне всяких сомнений превосходный, потому что он создавал нечто поистине визуально интересное, пока Малевич ебал свои несчастные кубы. Не будь в работах Кандинского так много ярких цветов, я бы купил какую-нибудь. Меня сегодня злит абсолютно всё. — Да, Джин, скоро. — Разве тебе не пора выходить? Я вздыхаю, смотря на неё. Её волосы удивительно походят на лён. На вид — такие густые. Порой я хочу намотать их на ладонь и потянуть, но ей было бы больно, так что не стану. Джин — единственный человек, чьим страданиям я могу эпатировать, и это останавливает меня. — Да, Джин, пора. — Похоже, идти тебе не очень хочется, — говорит она, медленно подходит, устраивается в кресле и пытается прочесть мои тревоги по глазам. Я знаю выражение лица, с которым она читает людей; что-то между подозрением и любопытством. — В чем дело? — Сегодня плохой день, — отвечаю я медленно, надменно, проверяю автоответчик, сам не знаю, зачем, там... Одно новое сообщение. Записано десять минут назад. — Ну, почему плохой? Что не так с этой встречей? — она говорит сама с собой. — С кем ты..? Наступает затишье, скоро затишье прервётся. Своими белыми ручками она касается моего телефона, смотрит на меня, аккуратно поднимает трубку. Морально и физически я столь бессилен, что не в состоянии остановить её. Она видит входящий, и я сразу понимаю, что она узнала. Узнала номер. Конечно, как ей не узнать, она ведь всегда предупреждает меня, что Луис звонит. Даже несмотря на то, что каждый раз я говорю сбросить. Джин совершает какое-то болезненное усилие над собой, я вижу. Она нажимает на кнопку прежде, чем я успеваю ударить её по рукам; "Нет, стой!", — кричу я. — Приве-е-ет! Привет, Патр... Ох, простите. Здравствуйте, мистер Бейтман. Вы не брали трубку, я просто подумал, нужно вам сказать, что я уже выхожу... — я не моргаю. Я не двигаюсь, не дышу. — Я прихвачу с собой кое-что, а ещё... Музычку для настроения, смекаете? Хе-хе. Вам ведь нравится Шардоне, да? Вы похожи на мужчину, который любит Шардоне... А как насчёт Мерлооооота? Пино Нуар? Ох, не важно, я просто их все возьму! Буду у вас через... мм... Двадцать, тридцать минут? Скоро увидимся, красавец мой. Мууууууууа! Пять минут ничего не происходит. Я слышал, как телефон за дверью прозвонил раз или два. Честно говоря, Джин выглядит слишком охуевшей — она точно не заметила. Выглядит напуганной. Тут я вспоминаю, что она в меня влюблена, и грудь наполняется антифризом, руки дрожат, зрачки расширяются. И я там сижу с невероятно, должно быть, тупым выражением лица; неопределенным, безэмоциональным. Всё откатывается на десять миллионов лет назад, и мои следующие действия больше походят на ритуал: провожу серию смущающих, непонятных жестов руками, орудую языком, пытаясь объяснить, что такое сообщение делает на моём автоответчике: — Он любит меня, Джин, я не знаю, что делать, он любит меня. — Патрик? Ты гей? Капля пола стекает по лбу. Лицо Джин искажается; её черты становятся крупнее, теряют пропорции, превращаются в мужеподобные — в конце концов я вижу кривую копию себя. Я вспоминаю "Откровение Иоанна", вульгарно облизывая губы, издаю отвратительный глухой звук, и все треки семидесятых в жанре ритм-н-блюз, исполненные сильными чёрными вокалистками, поющими так, словно посбегали из американских церквушек, прокручиваются в голове. Патти Лабелль. Минни Рипертон. Филлис Хаймэн. Барбара Льюис. Анита Уорд. Арета Франклин. Я знаю и других, но не могу всех перечислить, потому что барабанные перепонки лопнули, и звон в голове не прекращается. Открывают новые виды животных, выводят новые виды растений, найдено лекарство от СПИДа. Я выгляжу истощенным? Худым? Нет, нет. Как вы могли мне такое сказать? Вы ведь так мне нравились. За окном офиса разрывается Солнце, всё сгорает при температурах, шкалы для измерения которых неизвестны человеку; я слышу визги, вопли, крики о помощи, вздохи, стоны наслаждения. Новая Звезда тут же рождается и занимает пустующий небосвод, но это теперь бессмысленно, потому что всё потеряно. Я встречаю группу отщепенцев, переживших катастрофу. Они выглядят так, словно одной ногой уже в могиле. Они раскраивают мне череп мачете, смотрят на его содержимое с восхищением, похотью и любовью — я не могу их винить. Они поднимают мою голову с земли, выскабливают мозг и используют её, чтобы складывать туда еду и драгоценные камни. Они снимают с меня костюм (читают "Bill Blass" как "Бэлл Блатц"), рвут на лоскуты и перевязывают ими раны. Я в открытом космосе. Резко выдыхаю: — Нет. — Тогда что это было? — Он думает, у нас сегодня свидание. — У вас свидание? — Нет. — Тогда зачем ты сказал напомнить тебе? — обвинительным тоном вопрошает она; взгляд рассекает меня, словно кинжал, на лице безумная злость и столь же горькое сожаление. Она, кажется, вот-вот зарыдает. Я чувствую себя крошкой в огромном мире, незначительной крошкой. — Зачем ты врёшь мне? — Я собираюсь его убить. — О, Господи, Патрик, — измождёно плачет Джин, резко поднимаясь — обшивка кресла ненадолго сохраняет форму её стройного тела. — Ты можешь сказать мне правду? Слушай, я просто... Разочарована, наверное. Все нормально. Я никому не скажу. Всё в порядке. — Ты меня не слушаешь, — возмущаюсь я, я не знаю, куда деть руки, закрываю их глазами — в смысле, закрываю ими глаза — только бы не смотреть на неё и на пространство, отделяющее нас друг от друга. Я теряю своего единственного помощника в этом мире. Граната разрывается у меня в животе. Я так хочу выплеснуть злобу, бью с размаха кулаком по телефонному аппарату, надеясь, что он разлетится на куски, но выходит лишь слабый хлопок — начинает играть следующее сообщение. — Не поступай так со мной, Джин! — Как не поступать? Как я с тобой поступаю!? — она пошатывается, делает шаг назад, не может, видимо, скоординировать свои движения, подворачивает ногу (выглядит больно), шипит: — Развлекайся. — Джжжжжииииин, — я начинаю петь ей "Walk On By" Дайон Уорвик; кто-то включил эту песню сегодня на бумбоксе, я проходил мимо, услышал, и она засела в голове. Если бы этот чувак выбрал версию Айзека Хейза, я бы точно не удержался от того, чтобы подойти и посраться; версия Айзека бездарная, слабая, а у Уорвик всё наивысший класс. Я вам это рассказываю, потому что не помню, рассказывал ли уже. — Нужно было догадаться, нужно было... Нужно что-то сказать, но когда я пытаюсь, то давлюсь слюной. В итоге ору: — Не носи больше эту юбку! Она вылетает из офиса, исчезает в коридоре. Она куда-то бежит, бежит быстро. Последняя рецессия была суровой. Я знаю, что акции скоро рухнут, и я потеряю много, очень очень очень много денег. Я всхлипываю при мысли об этом. Как же так, я ведь лишусь всего! Почему Господь Бог греет светом невежества вроде Луиса? Такие уроды будут при состоянии, а я могу остаться без квартиры, и, хоть у меня всегда будет вариант переехать к Полу, этот пидор может попытаться втюхать мне деньги, которые я никогда не приму, потому что они грязные, грязные, меня начинает трясти, меня трясёт очень сильно, я переворачиваю Rolex, чтобы не смотреть на время, температура в комнате падает, я прячусь под стол, кутаюсь в костюм, чтобы сберечь последние крохи оставшегося в мире тепла. Мне так холодно, и что-то странное вьётся змеёй у меня в груди. Я кусаю щеку до тех пор, пока не чувствую вкус крови. Я пойду домой один. Если я убью кого-нибудь по пути, я вам расскажу.