Глава 3 (1/1)

Уилл, к своему бесконечному недовольству, вдруг понимает, что ответить на сие откровение ему совершенно нечем; и вместо того, чтобы увести беседу в умозрительные дали или пренебрежительно отмахнуться (или, может, даже потребовать от доктора Лектера объяснений, что он за чушь он тут несёт, сопроводив это пафосным ?Именем закона!?… или, ладно, это лишнее), он стоит, сконфуженный, не в силах проронить и слова. В попытке сохранить лицо он старается сделать вид, что молчит из умысла, и приподнимает брови, как бы говоря: ?Нет, я всё понимаю, но сие таинственное изречение не возымело на меня никакого эффекта, так что, может, припасёте это дерьмо для кого-нибудь другого?? — но доктор Лектер по-прежнему смотрит на него в упор, как на непостижимую тайну, и Уилл не может противиться желанию и не смотреть в ответ, а Мэри смотрит на них обоих поочерёдно (как зритель на теннисном матче), пока доктор, наконец, не отступает на полшага — не прерывая при этом зрительного контакта — и не произносит спокойно:— Прошу вас, проходите.— Да, спасибо, — тут же отвечает Уилл, обрадованный тем, что хоть кто-то наконец взял ситуацию в свои руки, хоть и сожалея при этом, что инициатива была не его. Он неуверенно ступает в дом, вытягиваясь всем телом, словно уличный фонарь, так, чтобы не коснуться собой доктора Лектера (который кажется таким высоким и внушительным, словно поглощает каждый атом вокруг себя), что, в общем-то, тщетно, поскольку коридор оказывается слишком узок для маневров сразу трёх человек. В результате всего этого Уилл роняет свою шляпу, которую Мэри тут же с невообразимым представлением поднимает, с важным видом смахивая с неё потом несуществующие пылинки, хотя в столь чистом коридоре нет и намёка на пыль, сор или любой другой домашний непорядок. И Уиллу так хочется сказать ей, чтобы она перестала возиться с этой шляпой (и в этом смысле вся его жизнь — это череда неосуществимых желаний), потому что та страшно не нравится ему, и он бы с удовольствием бросил эту дрянную вещицу в какой-нибудь подворотне, если бы мог себе такое позволить. Не то чтобы эта шляпа была столь уж отвратительна по сравнению с другими — нет, Уиллу просто не нравились шляпы вообще: без всяких головных уборов, с расстёгнутым воротничком и закатанными рукавами он чувствует себя гораздо свободнее. Хотя женщинам, надо полагать, ещё хуже: все эти чепчики, лифы, турнюры и стесняющие движения, портящие фигуру корсеты, связанные и скрученные между собой до такой степени тесно, что богачам приходится нанимать отдельных служанок, помогающих одеваться, потому что в одиночку с этой задачей справиться практически невозможно… И в этот момент Уилл вдруг понимает, что уже сошёл с мысленных накатанных рельсов и стоит посреди коридора, уставившись в пустоту невидящим взглядом, размышляя о всяких корсетах и прочем, поэтому он тут же неловко откашливается и благодарит Мэри за то, что та подняла его шляпу (впрочем — плевать на шляпу). Доктор Лектер стоит рядом, просто наблюдая за всем происходящим с неизменной лёгкой полуулыбкой.Мэри с почтением тянется к двери, закрывая её за Уиллом с низким звучным стуком; стоит только иллюзорному мельтешению и суетливому шуму улицы остаться позади, как Уилл осознаёт, сколь темно в коридоре. Здесь и окон нет совсем. Свечи днём, наверное, немного чересчур, но эта мрачность и лёгкий запашок ладана навевают мысли о склепе... Затем Уилл снова обрывает себя, ругая собственные причуды и слишком богатое воображение, потому что он всего лишь стоит посреди освещённого не самым лучшим образом коридора в более чем приличном доме, где его ноздри щекочет только запах чистящего воска. Доктор Лектер по-прежнему просто смотрит на него, ничуть не таясь и не смущаясь, и Уилл пытается не отвечать ему тем же, смотря вместо этого на Мэри, хотя та лишь скромно стоит у стены, сложив руки перед собой. Этой установке на опрятность и дисциплинированность наверняка обучают здесь всю прислугу (легко можно было представить экономку, покровительственно поучающую молоденьких служанок со словами: ?Безупречная чистота во всём!?), и тем не менее Мэри всё равно смотрелась неряшливо в сравнении с доктором Лектером, чья стать и поза напоминали лучшие скульптуры греков из собрания Британского музея. Ненадолго повисает тишина, и Уилл пытается куда-то деть себя, но быстро понимает, что буквально стиснут по обе стороны.— Мы можем поговорить где-нибудь с глазу на глаз? — спрашивает он наконец в нелепой попытке взять контроль хотя бы над ситуацией, если не над самим собой.— Да, конечно, — спокойно отвечает доктор Лектер. Какой странный акцент. Откуда он родом? — Пройдёмте в приёмную. Мэри, прошу, не пускайте никого на следующий час.Та делает учтивый реверанс и отступает, и Уилл, не привыкший к такому раболепию, не может удержаться от тихого смешка себе под нос. Сам он, однако, вполне послушно следует за доктором Лектером, при этом постоянно напоминая самому себе, что он член Социалистической рабочей партии (тайно, конечно, но тем не менее) и даже читал ?Манифест коммунистической партии? и ?Рассуждение о неравенстве? (и обе книги приехали с ним, с выразительными подчёркиваниями, знаками восклицания и пометками на полях) и не собирается исполнять мужской вариант реверанса ни перед кем. Доктор Лектер для человека такого роста движется весьма грациозно — и быстро, Уиллу даже приходится поторопиться, чтобы не создалось впечатление, будто он специально держится чуть поодаль (или, что ещё хуже, что он просто не поспевает на своих коротких ногах). Памятуя о ?приёмной?, Уилл ожидает изолированной комнаты больничного типа, но снова оказывается удивлён несоответствием, когда его заводят в вычурно обставленный кабинет, сплошь в лоснящемся дереве и тканях насыщенных рубиновых, аметистовых и сапфировых оттенков, с целым этажом, отведённым под книги, до которых можно было добраться только с помощью специальной лестницы. Книги дорогие; едва ли кто-то из его знакомых может такими похвастаться, и нигде, кроме как в Библиотеке Конгресса, где он побывал во время своего недолгого квартирования в Вашингтоне, он не видел такого полного собрания. Он оглядывается в некотором изумлении.— Инспектор Грэм?Уилл вдруг понимает, что просто пялится на книги, не в силах отвести взгляд, и что это, вероятно, весьма грубо с его стороны, и тут же неловко оборачивается.— Извините, просто ваш дом слишком… — ему хочется сказать ?прекрасен?, но это звучит слишком пафосно, — слишком удивителен, и я просто поражён… То есть, я хотел сказать, мне не часто доводится бывать в таких местах. Обычно всё гораздо более… — он снова прерывается. Господи, это просто смешно: почему он и двух слов связать не может? Такое ощущение, что его самообладание и уверенность упали в коридоре вместе со шляпой.— Вам нравятся книги?— Да, — в голосе Уилла скользит не осознаваемая им самим тоска.— Тогда, прошу, возьмите почитать любую, если желаете. У меня их гораздо больше, чем мой досуг позволяет прочесть.Уилл с тоской оглядывает кожаные корешки и неуверенно отвечает:— Разве они не нужны вам? Ну, для работы?— Нет-нет. Всё, что мне нужно, уже находится в моей памяти. У меня крайне развита способность быстро восстанавливать всё необходимое в ней. А кроме того, это повод для того, чтобы вы зашли ко мне ещё раз.Ганнибал стоит чуть поодаль, спиной к камину, но после этих слов внезапно оказывается рядом, нависая над Уиллом и поглощая его своей властной аурой, как будто у него было на это природой данное право. Ганнибал двигается удивительно быстро, но вместе с тем аккуратно и осмотрительно — Уилл чувствует угрозу и против воли делает шаг назад.На мгновение повисает пауза.— И с чего вы решили, что я захочу зайти к вам снова? — растягивая гласные, спрашивает Уилл.— Как зачем? Чтобы вернуть мне книги и затем взять ещё, — (медленная улыбка). — Разве может быть ещё какая-то причина?Уилл откашливается.— Не хочу стеснять вас.— О, вот об этом не беспокойтесь. Я не позволю вам стеснять меня. — Ганнибал снова одаривает его прожигающим взглядом (но на сей раз Уилл готов, и дерзко отвечает тем же), а затем резко отстраняется и усаживается в кресло за столом, сцепив пальцы в замок и наблюдая за Уиллом исподлобья. — Прошу, присаживайтесь. Могу я предложить вам чего-нибудь перекусить?— Нет, спасибо.— Ну, хорошо. Тогда давайте продолжим. Надо полагать, вы прибыли, чтобы получить профессиональную оценку происходящего в Уайтчепеле?Уилл моргает пару раз.— Как вы?..Ганнибал стирает его сомнения одним элегантным взмахом руки.— Я читал о вас в газете.— Ну конечно, — мрачно изрекает в ответ Уилл. — Конечно.— А как иначе? — Теперь Ганнибал отклоняется на спинку кресла, по-прежнему не сводя глаз с Уилла, хотя ни выражение его лица, ни тон его голоса ни на мгновение не выдают то сильнейшее удивление (и, будем честны, такое же удовлетворение) от того, что предмет его недавних мыслей вдруг оказался прямо перед ним, в его доме, словно доставленный к нему высшими силами. И такой же упрямый и себе на уме, как и обещала фотография. Конечно, в дополнение ко всему прочему, кому не приятно увидеть подтверждение собственных догадок, особенно когда в качестве материала для них выступает лишь одно, мало что говорящее обычному человеку, изображение; но Ганнибал так привык оказываться правым, что это уже не приносит ничего, кроме скользящего чувства удовлетворённости.— Мне не нравится то, что они напечатали, — добавляет Уилл с неподдельной скорбью в голосе.— Ну что вы, на вас возлагают большие надежды, — крайне большие; Ганнибал улыбается ещё шире. — И тем не менее… Вы уехали столь далеко от дома.— Да, я… — Уилл колеблется. — Я был… был болен в начале года, — осторожно. — У меня было воспаление мозга. Крайне неприятное. Мне порекомендовали полностью сменить обстановку и климат, в терапевтических целях, — господи, это даже звучит нелепо; его нынешний вид деятельности совсем не располагает к терапии (как и климат Англии — неприветливо суровый и… откровенно говоря, дрянной, запросто способный прикончить любого, даже вполне уважающего себя, инвалида). Хотя учитывая весь ужас ситуации, что привела его сюда, и уже разлетевшуюся молву о его невероятных способностях, из-за которых он и оказался отослан по пустому предлогу, ничего хорошего ждать и не приходится. И, наверное, это правильно.— Понимаю, — говорит в ответ Ганнибал, и по его загадочной улыбке становится понятно, что он на эти глупости не купится. — И сейчас вы, надо полагать, под ведомством Джека Кроуфорда?— Да. Вы знаете его?— Я знаю почти всех, — будто это мелочь какая-то.?Нет, нет, — возражает ему про себя Уилл. — Никто не может знать почти всех?. Его так раздражает подобное надменное самодовольство. Да и бессмысленное к тому же: где же он очертит границу? Почти всех… кого? Жителей Лондона? Англии? Всего мира? Всех уже зачатых и ещё нерождённых? Высокомерный старый придурок.— А я — нет, — говорит Уилл дерзко. — Я почти никого здесь не знаю. Надо полагать, я не особо важная фигура тут; хотя и обычно я предпочитаю ограничиваться минимальным кругом знакомств.Но Ганнибал не отвечает ни защитой, ни пристыженным недовольством на эту очевидную попытку поставить его на место; нет, он лишь продолжает просто смотреть на Уилла с непроницаемым выражением лица, и в конце концов именно Уилл начинает чувствовать неловкость и дискомфорт, будто ребёнок, которому позволили посидеть в общей гостиной со взрослыми и чьё поведение было признано недостойным. А ещё на ум ему приходит другая, весьма странная и крайне несвоевременная ассоциация — с библейским ?знать?: ?Адам познал Еву, жену свою?. Господи. Только бы не покраснеть. Ну, может, хоть на этот раз борода спасёт его.— Он бывал у меня несколько раз, — добавляет Ганнибал после неловкой паузы. — Не могу отказать себе в удовольствии: нет ничего лучше, чем пара друзей к ужину. — И снова эта улыбка Моны Лизы; Уилл моргает пару раз. — Итак… угроза всё ещё на свободе; мистер Кроуфорд гонит свою стаю по следу; а вы, со всей своей невероятной проницательностью, были ниспосланы из самой Америки, чтобы возглавить атаку.Уилл снова откашливается и приподнимает брови, как бы говоря: ?Ну, если вам так угодно?.— Но вызвать вас… Должен признаться, Джек Кроуфорд не произвёл на меня впечатления человека, легко соглашающегося принять помощь извне.— Нет, — соглашается Уилл, — он не такой. — И это ещё мягко сказано; угрюмое негодование от одного только его вида было вполне ощутимым.— И тем не менее: вы здесь. Скажите же мне, инспектор Грэм, чем конкретно вы занимаетесь?Уилл вдруг понимает, что Ганнибал так уверенно и чётко направляет их беседу по одному ему выгодному курсу, что вместо того, чтобы расспрашивать доктора (в интересах Королевской полиции Её Величества Королевы и так далее, и так далее — до тошноты), он сам превратился в расспрашиваемого. И тем не менее ему пока не хочется дерзить своим молчанием — а кроме того, он достаточно честен с собой, чтобы признать, что чужой неподдельный и вполне, как кажется, благожелательный интерес ему льстит. Поэтому он устраивается поудобнее и отвечает:— Я интерпретирую улики криминалистов.— Как интересно, — говорит Ганнибал весьма искренне. — Каким образом? Или, может, лучше сказать: с чьей точки зрения??Со своей?, — хочется ответить Уиллу.— С поведенческой.— Что вы, правда? И всё же вы утверждаете, что у вас нет никаких медицинских знаний. Ваши профессиональные навыки лежат вне человеческой сущности per se.— Нет… не в ней per se.— И всё же вы используете термин ?поведенческий?, — Ганнибал улыбается своим словам, будто наслаждаясь этой игрой. — Вы изучаете психологию поведения, основанную на нематериальных умозаключениях, поскольку обычно вас как специалиста задействуют до того, как преступника ловят, а не наоборот. Понимаю-понимаю. Вы исследуете то незначительное, что осталось от него на месте, — по оплошности ли, или же по изначальному замыслу. Но и даже это минимальное различие, надо полагать, льёт воду на мельницу вашей интуиции — и из этих крошечных кусочков вы собираете целую картинку, восстанавливая события в соответствии с его действиями и намерениями.— Не только ?его?, — бросает Уилл, разозлённый (но и поражённый) таким спокойным объяснением своих действий. — Женщины тоже могут нарушать закон, вообще-то.— Определённо. Не сомневаюсь, женщины тоже могут жить в коварстве и беззаконье, как и мы, — Уилл поднимает на него взгляд, слегка обескураженный столь эксцентричным выбором местоимения ?мы? вместо общего ?мужчины?. Быть может, это упущение от того, что английский язык доктору не родной? — Но ваша специализация, инспектор Грэм, — вы исследуете столь жестокие преступления. Ведь именно они — ваша специализация, разве нет? Иначе вы бы не проделали столь огромный путь. А такие преступления редко совершаются женщинами.— Верно, — подтверждает Уилл; ему не очень нравится уступать, но не согласиться в этом было бы вызывающе и грубо. — В этом отношении вы совершенно правы — нынешние преступления определённо совершены мужчиной.Ганнибал элегантно кивает, очевидно, привыкший к подобному согласию.— И, полагаю, я так же прав и относительно вашего рода занятий?— Да. Да, в целом вы правы, — хотя это не совсем так… в целом да, но не во всём.— Очень интересно. Да вы прямо настоящий алхимик… Очищаете первоначальные элементы и превращаете их в благородные.— Нет, — отвечает резко Уилл, начиная подозревать, что они вернулись к основам: скептицизму с лёгким налётом снисходительности.Между ними снова повисает тишина, и Ганнибал, вместо того, чтобы ответить, лишь едва наклоняет голову назад, позволяя себе не таясь насладиться изучением Уилла (который, к его чести, способен выдержать испытующий взгляд гораздо дольше остальных). Конечно, он всё ещё крайне… как бы это сказать? Беспокоен? Суетлив? Его глаза скользят по обстановке; пальцы нервно дёргают манжеты пиджака. Но Ганнибал знает, что не его присутствие (ну или, по крайней мере, не только оно) вызывает столь странную реакцию; и сколь легко представить Уилла в одиночестве: как он обкусывает ногти, как порывисто ходит туда-сюда по комнате, как запускает пальцы в волосы. В нём скрыта такая глубокая тревожность; будто его заточили в стесняющую, неприятную ему кожу, которую он бы с радостью скинул, представься такая возможность. И как бледна эта кожа — будто солнца ему вообще не достаётся. Невольно всплывают мысли о культивации, и этот ботанический термин возвращает его ко вчерашней метафоре цветка… И на мгновение Ганнибала охватывает неизъяснимое желание коснуться Уилла рукой: его тонких запястий, или, может, полной нижней губы, или даже его волос, таких блестящих и мягких на вид, как шёлк, и наверняка крайне приятных на ощупь. Большинство людей смутило бы подобное желание, но (естественно) только не Ганнибала — вместо этого он лишь сдерживает свой порыв, обдумывает его как следует и затем прячет в себе, чтобы позже вернуться и изучить более тщательно.— Я не пытаюсь высмеять вас, — говорит Ганнибал мягко. — Я предельно честен. Наука о разуме нам крайне необходима. Хотя мне очевидно, что даже появись она сейчас, прогресс всё равно идёт медленнее, а потому много времени утечёт впустую. Я уже предвижу, что произойдёт. Разум будет дистиллирован и ниспущен до уровня органа; как будто все наши мысли, убеждения, поведение и импульсы могут быть сплетены вместе и разобраны как ткань вашего собственного воспалённого мозга.— Вам следует отправиться в Париж, раз вас так увлекает эта тема, — говорит Уилл, чувствуя, как быстро он теряет контроль над разговором. — Все самые значимые открытия в этой области происходят именно там.— La Salpêtrière, — Ганнибал усмехается. — Что мальчишка из Балтимора знает об этом?— Меня это нисколько не оскорбляет, если вам интересно, — отвечает Уилл мирно. — Даже несмотря на то, что я из Балтимора.— Великолепно, — произносит Ганнибал с кривой ухмылкой, и Уилл улыбается, мгновенно распознавая эту насмешку над английским обществом, чересчур привязанным к этому восклицанию, что сближает их в общей чужеродности. Ганнибал тоже улыбается, а затем добавляет более серьёзно: — И сообразно. Поскольку у меня не было намерения оскорблять вас.Уилл решает, что готов поверить этому, и ему тут же становится стыдно за собственную защитную реакцию. Это, впрочем, едва ли его вина: он так привык к тому, что люди пытаются осмеять и принизить его, что от привычки заранее отбрасывать такие утверждения не так просто избавиться.— Мы словно изгнанники другого времени, вы и я, – задумчиво добавляет Ганнибал. — Я со своим страстным желанием изучать психологию разума и вы со своим слиянием аналитических склонностей с поведенческими особенностями. Вы мечтаете охранять закон и порядок, я же желаю разобраться, почему люди столь пылко их попирают. Я озабочен причинами, вы — действиями. И последствиями, разумеется. Разве не это, в конечном счёте, привело вас сегодня ко мне? Наша беседа крайне занимательна, но я полагаю, у вас имеются ко мне вопросы.— Ах… да, — и вот удивительно, но Уилл вдруг осознаёт, что на время совсем забыл об этом, и, досадуя, немного хмурится сам на себя. Он вынимает пачку документов и фотографий из своего портфеля и передаёт её Ганнибалу, который, к вящему удивлению Уилла, оглядывает лишь первые пару страниц и затем поднимает взгляд на него, и Уилл, в свою очередь, немного неловко прокашливается.— Мистеру Кроуфорду очень важно знать мнения экспертов о природе нанесённых жертвам увечий, — говорит наконец Уилл, и Ганнибал слегка кивает, принимая скрытый комплимент. — У нас есть некоторые разногласия относительно того, владеет ли преступник медицинскими знаниями.— Из-за эвисцерации?— Именно.— Какое извращение, — задумчиво проговаривает Ганнибал. — Врач, вывернувший свои способности столь неприглядным образом.— Что-то мне подсказывает, что это вовсе не врач, — говорит Уилл. — Но нынешняя серия убийств была, по моему мнению, ошибочно смешана с подобными же преступлениями, совершёнными ранее в этом году. В Ярде думают, что это один человек, но я по одним лишь фотографиям могу сказать, что они неправы. — Он хмурится, вспоминая, что Джек и слушать его не стал, и добавляет уверенно: — Совершенно не правы.Ганнибал приподнимает бровь и едва заметно наклоняется ближе.— Как интересно. — И затем, после короткой паузы: — А вы восприимчивый мальчик.Уилл тут же бессознательно тянется к лицу, словно пытаясь намекнуть ?мне кажется, милостивый сэр, что это — вовсе не мальчишечья борода?, но затем останавливается и бросает эту затею: во-первых, потому что его борода уже доказала свою неспособность внушать трепет и уважение людям старшего возраста (впрочем… плевать на бороду), и во-вторых, потому, что конкретно вот этот приметный индивид с прожигающим взглядом и угловатым лицом вряд ли эту тенденцию изменит. Вместо этого Уилл лишь пожимает плечами и отвечает, кивнув самому себе:— Это абсолютно очевидно.Это, по крайней мере, чистая правда; его догадка — не ниспосланное чудо мысли.— И всё-таки, как оказалось, не очевидно. Ну или во всяком случае не для всех.Уилл улыбается против воли, удовлетворённый ответом.— Потому что они не могут пробраться дальше абстракции. До анекдотического смешно: они не видят лес за деревьями. Но стоит только взглянуть дальше, на то, как эти преступления были совершены, на манеру, метод, может, даже мотив… — он снова обрывает себя, потому что Ганнибал просто смотрит на него, и это отчего-то пугает. И Уилл не может определить для себя, пытается ли Ганнибал намеренно запугать его, или он просто собраннее остальных сам по себе, или это так он пытается показать свою заинтересованность (в ком? в Уилле? да ладно) и не вполне осознаёт, что не сводит с Уилла своего изучающего взгляда. И Уиллу не приходит в голову мысль о том, что все его догадки верны в равной степени.— И вот вы здесь, — изрекает Ганнибал, — призваны пролить свет на мрачное, дурное невежество. И, если удача повернётся в вашу сторону, на деяния гораздо более страшные, — он умолкает и хмурится. — Простите мне мою наглость, инспектор Грэм, но я надеюсь, вы приняли все меры предосторожности? Вы имеете дело с крайне опасным и отчаявшимся субъектом.— Спасибо за беспокойство, — отвечает Уилл на автомате; люди так часто сомневаются в том, что он способен постоять за себя…— Я говорю не только о физическом здоровье. Я говорю и о вашем психическом самочувствии тоже. Вам, без сомнения, предстоит противостоять ужаснейшим вещам. Вот почему и пресса, и общество, и полиция — и государство — так напуганы и обеспокоены. Их благодушное, фрагментарное представление о мире было потрясено до самого основания этими преступлениями.— Я понимаю.— Неужели?— Да. Это не первое моё родео, как говорят у нас в Америке. — ?Неужели у нас и правда так кто-то говорит? Боже, я выставляю себя полным дураком?. — Я занимаюсь этим уже очень давно.— Именно это в конечном счёте и воспламенило ваш мозг, разве нет? Будем надеяться, ваш разум остался не тронут.Уилл открывает рот, но затем закрывает его снова. Ганнибал смотрит на него ещё несколько мгновений, а затем внезапно поднимается с места.— Ну вот, мы беседуем уже почти час. Боюсь, меня ждут пациенты, и сегодня я не могу уделить вам больше времени.Уилл тоже поднимается, отчего-то чувствуя себя неуютно. Странное ощущение: будто он только что очнулся от глубокого сна или получил чашку воды в лицо. Вся магия вмиг сошла… или это звучит слишком наигранно? Да, пожалуй.— Конечно, — запнувшись, роняет он. — Мне жаль, что я…— Прошу, не извиняйтесь. Моё утро не могло сложиться лучше. Вы, однако же, не получили всей необходимой информации.— Надо полагать, нет.И снова короткая пауза.— Тогда вам стоит вернуться, — говорит Ганнибал.— Думаю, это было бы полезно. Если вас не затруднит.— Не затруднит.Снова пауза – они смотрят друг на друга, и Уилл просто не в силах прервать затянувшееся тяжёлое молчание. ?Как молчание может быть тяжёлым? — думает он. Но его тяжесть он чувствует едва ли не на ощупь. — Тяжёлое, словно свинец в пуле, словно оружие — взрывающееся и смертельное?. Затем он хмурится от развернувшейся в его голове драмы. Нет, всё совсем не так. Ведь не так же?— Благодарю, доктор Лектер, — выдаёт он наконец.— Обращайтесь, инспектор Грэм.Уилл протягивает руку, и Ганнибал пожимает её, задержав его пальцы в своих буквально на секунду дольше положенного. Его ладонь сильная, но тёплая, и Уилл не спешит вырывать свою руку.— И, пожалуйста, помните то, что я вам сказал, — добавляет Ганнибал. Он снова внимательно и напряжённо смотрит прямо на Уилла. У него такие удивительные глаза — тёмные и бездонные. Выточенный кремень; тёмный янтарь. — Джек Кроуфорд, несомненно, откроет для вас множество дверей — но не спешите входить в них. Кто знает, что ждёт вас во тьме по ту сторону?— Я понимаю, — говорит Уилл, хотя он в этом вовсе не уверен.— Тогда, думаю, мы ещё встретимся.И с этим Уилл вновь оказывается на тротуаре, глубоко вдыхая свежий воздух и пытаясь осознать, что вообще произошло. Он оборачивается на миг, отчасти ожидая (или даже надеясь) увидеть за окном угловатое лицо и бездонные глаза, но в стекле отражается лишь пустой небосвод. Уилл переминается с ноги на ногу; ему кажется, что краем глаза он улавливает движение дамастных штор, но стоит ему только обернуться, как всё исчезает. И всё равно он стоит, смотря в эти окна и молча запоминая каждую деталь. Где-то глубоко в себе, в самых осмотрительных и безмолвных уголках своей души, он чувствует странный тихий сдвиг: будто лёгкое движение в толще воды, никак пока не отразившееся на идеально ровной поверхности. Но что это? Он не имеет ни малейшего понятия. Да и в любом случае здесь ему больше нечего делать. Он снова бросает настороженный взгляд на окна и с очередным глубоким вздохом отправляется дальше.***Остаток дня Уилл проводит, выпрашивая мнения разных докторов, — послушно таскаясь от порога к порогу и успокаивая громадное количество встревоженных служанок, — хотя ничего полезного, кроме извечного утверждения, что всё это ?шокирующее ужасно? (что Уилл и без них уже понял) и что полиция обязана работать ещё усерднее (с чем он в душе не может не согласиться, пусть это и прозвучит немного вероломно), эти достопочтенные доктора из списка старшего суперинтенданта так ему и не дают. Доктор Каннингем, осмотрев фотографии и отчёты о вскрытии, объявляет, что нет сомнений в том, что они ищут помешавшегося практикующего медика (?Врач лечит самое себя!? — взвизгивает доктор; ?Да… вроде того?, — отвечает Уилл). А вот доктор Скоулз придерживается мнения, что увечья эти были нанесены человеком, не имеющим и элементарного медицинского образования, — и что любой мясник или работник скотобойни мог такое совершить, и даже, пожалуй, справился бы лучше. Доктор Холланд, сославшись на слишком мягкий нрав, отказывается смотреть на документы вообще, но зато крайне охотливо пытается втянуть Уилла в разговор о Гражданской войне и о том, так ли уж хорош Авраам Линкольн, как о нём пишут. Уилл терпеливо объясняет, что ему было всего семь, когда того убили (да и не то чтобы они были так уж близко знакомы), но доктор Холланд категорически отказывается принимать такой ответ и повторяет свой дурацкий вопрос на разный манер, думая, что изменив что-то в формулировке, он получит ожидаемый ответ, и в конце концов Уиллу приходится с натянутой улыбкой сдаться и кивнуть, про себя предаваясь фантазиям о том, как находящийся под рукой гипсовый бюст Юлия Цезаря с глухим стуком лишает этого болтливого доктора сознания.И в этих домах Уилл не роняет своей шляпы; не краснеет от смущения; не немеет от молчаливого скользящего непонимания в обличии маленькой словесной битвы; и больше никто не зовёт его алхимиком и не смотрит тёмными, внимательными глазами. Никто не может дать ему хоть сколько-нибудь полезный материал для размышлений, и ни с чем (или, лучше бы сказать, с полной ерундой) Уилл в четыре часа дня возвращается в Скотленд-Ярд, оповещая Джека Кроуфорда о полном отсутствии прогресса.— Этого следовало ожидать, — вздыхает Джек; и по его словам не очень ясно, что конкретно он имеет в виду: докторов, ситуацию в целом или самого Уилла. В пять Уилл страдает, знакомясь с другими детективами, занимающимися делом уайтчепельского убийцы, и они пялятся на него, будто на диковинную штучку за стеклом на выставке (по крайней мере этот театр начинается именно с такого вежливого изучения; под конец Уиллу кажется, что он дикий зверь в клетке зоопарка), и, наконец, в шесть Уилл возвращается в свою квартирку, где падает на диван измождённым, вымученным мешком. В семь на его пороге появляется хозяйка, интересуясь, будет ли он ужинать, и если да, то предпочёл бы он поесть у себя или не против разделить трапезу с ней на кухне внизу. Уилл выбирает первое; не потому, что она ему не нравится (что вовсе не так), а потому, что ему не хочется портить настроение своими мрачными думами ей или другим жильцам.— И то верно, мистер Грэм, — говорит она; ему хочется попросить её называть его по имени, но он боится, что это сочтут неуместным. Да и вряд ли бы он сам стал звать её по тому имени, что дали ей при крещении, даже если бы он и знал его.Как он уже понял, его хозяйка, миссис Блум, владеет не только этим домом, из чего он заключает (принимая во внимание очевидное отсутствие мистера Блума), что она вдова, хотя не носит кольца и ни разу не упоминала своего мужа, покойного или нет. Второй жилец, мисс Вёрджер, унаследовала собственность от брата и, по всеобщему мнению, живёт ?на собственные средства?. И хотя она, как кажется, вполне может содержать и собственный дом, они с миссис Блум так внимательны друг к другу, что их договорённость, вероятно, скорее социального, чем финансового характера. Ну и, надо полагать, вдвоём им проще обходиться с жильцами мужского пола. В этом смысле Уиллу было немного стыдно от того, что он находил их обеих крайне привлекательными женщинами и не мог отказать себе в удовольствии иногда любоваться ими, выглядывая осторожно из-за чашки с кофе или утренней газеты, пока его не поглощало чувство вины за то, как неуместно сие тайное занятие. Однажды они поймали его на этом, и он начал уже тараторить сбивчивые извинения, но они лишь по-доброму рассмеялись и сказали не беспокоиться. И в этом смысле он так рад тому, что находится в обществе тех, кого он не раздражает и не оскорбляет одним своим присутствием. Может, стоит всё-таки спуститься? Но затем он вспоминает, чем был занят целый день, и ему кажется крайне непристойным обмениваться пустыми любезностями с двумя столь прекрасными леди, когда его разум не покидают фотографии со вскрытия; не говоря уж о том, что ему придётся покинуть (относительно) спасительное убежище собственного разума, чтобы забраться в тот, что ответственен за появление этих изображений.На одно короткое ужасное мгновение ему вдруг захотелось расплакаться. Затем он с огромным усилием берёт себя в руки и меняет решение, соглашаясь провести вечер в компании миссис Блум и мисс Вёрджер опосредованно, то есть оставив дверь открытой и слушая, как снизу доносятся их смех и разговоры.— Ах вы какая! — восклицает миссис Блум. В её голосе столько теплоты. Уилл уже и не помнит, когда последний раз с ним разговаривали с такой мягкостью и доверием. Да и разговаривали ли вообще? Может, разве что, мать, но он едва её помнит. Он, на самом деле, даже не уверен, каким воспоминаниям и правда можно верить, а какие он достроил сам, отчаянно желая, чтобы они стали реальностью. Но он легко может представить, как миссис Блум произносит эти слова, как она улыбается мисс Вёрджер, как осторожно касается её плеча; как в уголках её красивых карих глаз появляются едва заметные морщинки, когда она так искренне улыбается. У доктора Лектера (Ганнибала) тоже карие глаза, только более тёмного оттенка, но даже воображению Уилла не подвластно нарисовать их улыбающимися столь открыто. Из оживлённого разговора двух женщин Уилл наконец узнаёт, что имя миссис Блум — Алана, которое ей весьма идёт: оно звучит элегантно, но с нотками лёгкой игривости на конце. Впрочем, обратиться к ней так он всё равно никогда бы не смог.В девять Уилл отправляется спать. Он не привык ложиться так рано; обычно по ночам он не спит — это и привычка, и личная склонность; но даже если бы дневные события не измотали его совсем, сон всё равно манит его, обещая бездумное, бесчувственное забвение. Эскапизм для него — как вечный зов сирен для моряков; буквально вчера он обнаружил на соседней улице небольшую аптеку с мелкой вывеской в окне, обещавшей порцию настойки опиума для ночных посетителей, но заставил себя отвести от неё взгляд и ускорить шаг. Идея так соблазнительна — но риск пристраститься перевешивает. Он знал в Балтиморе пару коллег, которые не избавились от зависимости: букет маний и калечащие депрессии, елейная, смазанная речь и исковерканные восклицания, ступор и беспокойное волнение. Лекарство противоречий. Но даже если так… Уилл размышляет о таком приятном забвении, покоящемся на дне стеклянного пузырька, и повторяет данное себе обещание: попробовать можно — но только (и только!) если станет совсем плохо, невыносимо.Уилл роется в своём чемодане (так до конца и не распакованном), доставая оттуда старую льняную сорочку, удобную в своей мягкости и эластичности, забирается в кровать и упирается взглядом в потолок, прежде чем осознать — с уже привычным упрямством — что спать он больше не хочет. Боже, ну почему всё так… так несправедливо. Тишина и темнота давят на него совершенно иначе, как способны давить только в новых местах для ночлега: и он осуждён смотреть в потолок до забвения, слушая, как стучит в его венах кровь, как бьётся его сердце. ?Забвение? — говорит себе Уилл презрительно. — Господи, слушай, возьми себя в руки и прекрати драматизировать?. Пара рюмок сейчас были бы кстати — но у него нет никакого алкоголя с собой, так что он решает просто подрочить — да, вот прямо сейчас, господи боже, — чтобы попытаться расслабиться. Он чувствует лёгкий разврат в своих действиях, ведь миссис Блум и мисс Вёрджер сидят всего за парой стен от него, но утешается мыслью о том, что они обе такие бойкие и свободомыслящие, что, наверное, и внимания на это не обратят, даже если узнают.?Хотя, конечно, вряд ли они об этом узнают?, — думает Уилл, вздрогнув от ужаса унижения. На всякий случай он закрывает дверь и открывает окно, чтобы любые звуки, которые он в конце концов начнёт издавать, перекрывались уличным шумом. И это в самом деле срабатывает как нельзя лучше: стоит только снять сорочку, как прохладный ночной воздух принимается ласкать его разгорячённую, влажную плоть; и хотя темнота по-прежнему давит, тлеющий огонь теперь придаёт ей удивительную чувственность. Боже, он так возбуждён… и это так неожиданно. Его кровать стоит в углу, и в мгновение ока он прижимается спиной к нему, удобно вытягивая и расставляя ноги. И ему нравится это ощущение сжимающих его стен — будто это чьи-то уверенные объятия, чья-то твёрдая грудь; и эти объятия сильны, чтобы выдержать его вес, чтобы поднять его и не дать ему упасть. Он пытается представить себе, как он прижимается к этой груди, пряча голову под чужим подбородком; как чужие руки ласкают его плечи; как переплетаются их пальцы. Как он выгибается в этих руках, зная, что этому не будут противиться; ему нравится это ощущение безопасности, укрытия от любых проблем; в этих тёплых руках его разодранную на клочки душу соберут и успокоят. Его окутают словами похвалы и одобрения, произносимыми низким искренним голосом; его лба коснутся в поцелуе, проведя едва заметно по костяшкам пальцев… и их желание будет взаимно: желание взять его в руку, желание доставить ему удовольствие. И да, да, Уилл уже чувствует это удовольствие. Он почти отчаянно сжимает свой член, ускоряя движение рукой и запрокидывая голову назад, чувствуя влажную гладкость кожи под пальцами и слушая вульгарные, вязкие звуки трения кожи о кожу. Хотя это не единственные звуки: обычно он делает это тихо, но сейчас он не может удержаться от лихорадочных вздохов и скользящих ?О… о, да! да!? и даже столь редких ?Пожалуйста? — что, впрочем, бессмысленно, поскольку ему не к кому обратить свою просьбу. С ним только его воображаемый возлюбленный, Неизвестный; хотя Уилл не представляет на его месте ничьё лицо и не выкрикивает ничьих имён. У него будто пережимает все нервы, каждый мускул стянут и напряжён, и этих ощущений много, почти даже слишком, и лишь одна неясно витающая в его голове мысль твердит, что этого и близко недостаточно.Уилла пробивает дрожь, и он хватается за кровать, чтобы не опрокинуться, выгибаясь вперёд и чувствуя приближение первой волны удовлетворения, прокатывающейся по его телу, и, наконец, издав долгий и низкий стон, он делает последний рывок бёдрами. Кончив, он, мелко дрожа от напряжения, падает на кровать и подтягивает колени к груди. Его волосы лезут в глаза (бесит), и когда он тянется, чтобы убрать их, он замечает, как дрожат его руки. Наверное, в комнате слишком холодно: ночной воздух перестал быть приятной прохладой, да и угли уже истлели, и нужно подняться, чтобы закрыть окно и потушить камин. И теперь, когда дымка удовольствия уже сошла, ему становится ещё хуже. Он чувствует себя жалким, грязным и посрамлённым, хотя всегда с презрением смотрел на все эти морализаторские памфлеты об опасности ?самоуничтожения? (или несмелые трактаты о ?себялюбии?, господи боже…). Нет, к чёрту всё, какое ещё порицание? Всё просто — он чувствует себя одиноким. Вот и всё. Он просто вдруг осознаёт, как тосклива и уединённа его жизнь. Одного физического удовлетворения мало, хотя бы потому, что даже его совсем не с кем разделить.И это понимание приводит в замешательство, и Уилл не совсем понимает, что теперь ему с этим делать. Это ощущение — словно неоперившийся птенец в гнезде, едва вылупившийся, широко разевающий клюв и крайне зависимый, рассматривающий свои крылышки, на которых он никогда не взлетит. Эмоциональная близость, сочувствие… любовь — ему вряд ли представится шанс познать их. Любовь для него — это абстрактный созерцаемый концепт из книг, песен и иллюстраций на коробках с шоколадом да театральных афишах, а не чувственное восприятие. И приходит она только к другим. Вздохнув, он дежурно убирает за собой, затем натягивает сорочку обратно и снова забирается в кровать, чтобы продолжить глядеть в потолок: утомлённая, исчерпанная реплика того, что было буквально десять минут назад. Нужно забыть об этом. Даже это ?себялюбие? (какой нелепый эвфемизм) является неизвестной величиной. Отрезвляющая мысль — но что поделать. Потому что как можно заниматься ?себялюбием?, если ты даже не знаешь, как примириться с собой… не говоря уж о том, чтобы себя полюбить?***В конце концов Уилл таки достигает своей амбициозной цели и засыпает, вот только долгожданная передышка не наступает, и во сне его гонят карабкающиеся создания, брызжущие слюной и хватающие его за лицо и одежду когтистыми лапами: многослойные существа, сотворённые из дыхания, костей, кожи и тьмы. Он кричит, прося оставить его в покое, хотя они никогда не слушались его раньше и вряд ли будут слушаться сейчас. Неустанная погоня… Даже толща Атлантики не способна обуздать их. А затем одно из них, самое смелое (или безрассудное, или просто нетерпеливое), прорывается к нему и хватает за запястье, и он снова кричит — на сей раз в реальности.— Мистер Грэм, — врывается обеспокоенный женский голос. — Мистер Грэм!Этот голос, такой успокаивающий и добрый, кажется ему смутно знакомым, что означает… О, Боже, нет.Уилл едва ли не подпрыгивает, как поддёрнутая за ниточки марионетка, только сейчас вспоминая (впрочем, поздно), что нужно отпустить руку, которая секунду назад держала его.— Простите, ради Бога, — мямлит он жалко. — Извините. Болит, да?— Нет, всё в порядке, — отвечает миссис Блум. — Это я должна извиниться, я так неуклюже вас разбудила. Марго всегда говорила мне, что я слишком неосмотрительна, — она произносит это с такой улыбкой, что становится понятно — упрекают её исключительно любя. Марго, стало быть, это мисс Вёрджер?Уилл запускает руку в волосы, внезапно ощущая странную стыдливость. Что она здесь делает? В нём проскальзывает отчаянная, бессмысленная надежда на то, что она начнёт к нему приставать (а затем его погребает жгучий стыд от одной мысли об этом), и у глаз миссис Блум снова появляются морщинки, когда она ставит свою лампу на тумбочку у его кровати. И в этом жесте он видит странную безмятежность, от чего улыбается сам себе против воли.— Леди с лампой, — говорит он тихо, кивая в сторону светильника. Молва о подвигах мисс Найтингейл достигла даже берегов Америки, и тут же в памяти всплывает короткий стишок, выученный им ещё в школе:— Чу! Я в болезни бредеВдруг вижу с лампой леди.Она сквозь мрак проходит,Своих больных обходит.Миссис Блум улыбается ему.— Боюсь, я совсем не ангел-хранитель, мистер Грэм, — она игриво закатывает глаза, будто это замечание веселит её, хотя Уиллу кажется, что она-то как раз за ангела вполне сойдёт. — Мне правда очень жаль беспокоить вас, но за вами прислали; требуют в Скотленд-Ярд. Незамедлительно.Теперь, когда к нему вернулась привычная внимательность, он слышит доносящийся с улицы разговор на повышенных тонах — срывающиеся от тревоги мужские голоса — и вполне узнаваемый визг полицейского свистка, перемежающегося с топотом сапог. И его сердце стремительно падает. Будто пропасть отчаяния способна выйти за границы метафоры и стать настоящим ощущением в груди.— Что… прямо сейчас? — мрачно бормочет он.— Сию же секунду, — она смотрит на него, слегка склонив голову, но в её глазах нет жалости — только сочувствие. — Я прошу прощения за то, что лезу не в своё дело, мистер Грэм, но вам всегда снятся такие ужасы?— Нет, — лжёт Уилл. — Совсем нет. — Он ищет более-менее правдоподобное оправдание. — Наверное, это всё расследование, — ну, это весьма правдоподобно — даже более чем. — И усталость после долгой дороги, — добавляет он с запинкой.Она по-прежнему смотрит на него; она проницательна и понимает, что он не говорит всей правды, желая успокоить её без ущерба для собственной гордости.— Могу я что-нибудь для вас сделать? — говорит она после короткой паузы. — Может, ещё свечей? Мне кажется, мягкий свет ламп может способствовать более спокойным сновидениям.?Как для малышей, ну?, — мрачно думает Уилл. Ему, конечно, для сна потребуется чуть больше, чем просто пара лишних свечек, но так хоть можно будет почитать подольше.— Спасибо, вы так добры.— Всегда рада помочь.— Добавьте их в мой счёт, хорошо? — иначе он будет чувствовать себя должником.Она улыбается, ничем не выдавая своего согласия или несогласия, затем поправляет сбившийся уголок своей багряной шали (которая прекрасно контрастирует с её тёмными кудрями и бледной кожей) и поднимает лампу.— Я оставляю вас, мистер Грэм, — её голос так успокаивает; ему хочется попросить её прийти и почитать ему на ночь — это наверняка успокоит лучше любых свечей. — Сказать посыльному подождать?— Да, спасибо, было бы чудесно. Я спущусь как можно быстрее.Она кивает, молчаливо соглашаясь, и направляется к двери, но неуверенно задерживается, прежде чем выйти в коридор. В мерцающем свете она выглядит почти нереально.— Мистер Грэм?— Да?— Этот посыльный… — она мешкает. — Это ведь снова он, да?Уилл сидит, не сводя глаз с покрывала, со скрупулёзно, будто вручную, вышитых купидончиков и рожков роз. С маленьких истекающих кровью сердец.— Да, — проговаривает он медленно, поднимая глаза. — Боюсь, это почти наверняка именно он.