Часть 8 (1/1)

I'll start this off without any words.I got so high that I scratched 'till I bled. Love myself better than you I know it's wrong so what should I do?The finest day that I ever had,Was when I learned to cry like a man. Love myself better than you I know it's wrong so what should I do?I'm on a plain,I can't complain,I'm on a plain, - Nirvana – "On a Plane". Если на твоем пути стоит преграда, то есть всего несколько способов, своеобразных инструкций действий в сложившейся ситуации. Первым, конечно, на ум приходит желание обойти образовавшуюся проблему, чуть смухлевать, делая свое положение еще более запущенным и путаясь еще крепче. Альтернатива этому такова, что ты напротив пытаешься справиться со свалившимся на голову багажом проблем, прорываясь на таран. Если ты выбираешь первый вариант, то будь готов до конца жизни оставаться на задних рядах, кусая локти от осознания своей трусливой никчемности; если выбор пал на второй вариант - ты обязан сделать все, приложить все усилия, чтобы добиться желаемого результата, не жалея себя и своего слабого тела на выбранном пути. Мой выбор пал на второй способ борьбы с проблемами, в связи с этим последние несколько дней в клинике я добровольно, без слова поперек позволяла пичкать себя таблетками, порой пряча то, что, как мне казалось, было ненужным под подушку. Я соглашалась с толкованиями докторов, принимала пассивное участие в роли слушателя в групповых терапиях, играла в примерную пациентку, чувствуя, как иногда становится тошно от самой себя. Будущий результат всего этого вынужденного послушания подстегивал держать себя в руках, делая все, что могло бы хоть на шаг приблизить меня к заветной цели. Цель, как всегда, была лишь одна - уйти. Уйти не из больницы, не из жизни, не от каких-либо людей, а из этого душащего мира, который подпитывал часть меня удушливой ненавистью изнутри, заставляя видеть все в более резких тонах, подвергать окружающее меня безжалостным суждениям и обличающему анализу. Вспоминая людей и их поступки, я пыталась докопаться до их сути, приходя к одному и тому же выводу - мы все пусты, мы лишь бесхозный биомусор, танцующий и поющий на костях своих предков, на своих будущих братских могилах. На двадцатый день моего пребывания в клинике наблюдавшие подопытную мышь врачи решили, что она здорова, что можно отпускать ее на волю, если та не желает продлить свое нахождение в клетке под названием "какая-нибудь психиатрическая клиника, где тебе помогут". Внедрившиеся в кровеносные тела моей крови частицы медикаментов действуют лишь снаружи, превращая мое тело в более пригодную для жизни оболочку. Я знаю, я чувствую, как быстро протекают в густом потоке за каждый новый пробег крови по моему телу сталкивающиеся вместе, разъединяющиеся молекулы, электроны, как укрепляются кости, улучшается проблемная кожа, ногти, волосы. Мое физическое состояние улучшается, и для них это значит, что я здорова, что могу выйти, что они могут дать мне заветную бумажку, что пригодится только однажды в жизни, когда я буду выходить за ворота больницы. Они провели небольшое собеседование, засыпая ненужными вопросами, на которые я отвечала машинально, всегда попадая в нужную им цель. Хотя, возможно, они лишь хотели поскорее отделаться и вселяли уверенность, что заинтересованы в моих фальшивых суждениях на их фальшивые вопросы. Мы сидели друг напротив друга. Я с медсестрой по имени Дженни и они - всем своим скопом, аккуратно одетые, доброжелательные и открытые, заинтересованные с кипами бумаг для фальшивых записей. Они знали, что я лгала; я знала, что лгали они, но никто не проронил и слова в отношении этой детали нашего общения в мои предпоследние сутки в больнице. Они прекрасно понимали, что я все еще та же сумасшедшая, закутавшаяся в более привлекательную по сравнению с предыдущей оболочку, и это безумие никто не искоренил, оно лишь сильнее разрослось по мне; я знала об их симуляции, я смотрела на них исподлобья с легкой улыбкой на губах, и они читали мой намеренно открытый взгляд. Нам нечего скрывать при последней встрече. Пускай они знают, что медицина не может искоренить в человеке то, что составляет его суть, как бы прискорбно это ни звучало. Болезнь. Я думала об этой болезни, стоя перед зеркалом с раковиной в ванной комнате на втором этаже и оглядывая кожу на наличие прыщей, царапин, признаков сумасшествия, раздвоения и прочего, что могло бы скомпрометировать меня в том внешнем мире, куда я собиралась. Мне почему-то думалось, что каждый сможет понять по малейшим признакам, что со мной не все в порядке, и снова упечет сюда. Живя продолжительное время вдали от внешнего мира, забываешь, что слепые люди увидеть не могут совершенно ничего. И я вышла из дверей больницы, вдыхая смешанный с гарью и сырой свежестью недавнего дождя осенний воздух всей грудью. Кованые ворота захлопнулись за спиной, когда я решала, каким образом мне лучше добраться до дома и стоит ли добираться до него вообще. Я могла бы пройтись пешком, оглядывая закатные лучи на глади небольшого пруда недалеко от широкого поля с сухими всходами пшеницы. Могла бы взять такси и уснуть в кабине, чтобы проснуться уже дома. Привлекательность первого варианта была очевидной, но, не без задней мысли, выбор пал на второй. У меня еще есть незаконченное дельце.И вот я открываю глаза, и обнаруживаю себя стоящей на краю железнодорожной станции, чувствуя, как волосы поднимает поднявшийся за спиной порыв ветра от сорвавшейся с места электрички. Толпы людей рассеиваются по периметру станции, продвигаясь к темному зданию вокзала в окружении размытых световых маячков горящих в ночной темноте фонарей. Я вновь сверяюсь с вынутым из кармана смятым флайером концертной программы одной из самых известных на данный момент групп США. На эту поездку я потратила около двух часов, имея достаточно размытую цель и желаемый результат в мыслях, однако я уже это сделала. Я сошла на каменную станцию, когда двери электрички, лязгнув, разъехались. Сейчас для многочисленных знакомых я все равно что не существую, числясь, как пациент реабилитационной клиники, ведь о своем освобождении известно только мне самой. Поэтому мой день, вечер и ночь не расписаны до мельчайших деталей, мне некуда спешить, некуда, в сущности, идти, и у меня достаточно времени, чтобы сделать все желаемое и вернуться в Сиэтл утром. В ночной тишине мои шаги по асфальтированному покрытию пустующей дороги замолкшего города раздаются гулко и одиноко, словно в воображаемом постапокалиптическом городе я единственный бодрствующий человек. Можно ли назвать бодрствованием мое нынешнее состояние, включающее в себя прогулку по чужому городу? Я не чувствую себя уставшей или бодрой, а словно сплю на ходу или бегу во сне. На деле же я действительно не спала более суток, и желания заснуть не возникает. Добровольная бессонница помогает как-то иначе взглянуть на окружающий мир, увидеть вещи иными, заметить детали и их простоту. Окружающее тебя пространство становится более широким, но и более пустым, мрачным и бессмысленным, хотя это можно отнести к побочным эффектам от нехватки отдыха для работающего мозга. Я знаю, какой сегодня день, помню, что было вчера. Я лишь не могу найти эту грань, которая лишилась своего обозначения в виде сна, и теперь "вчера" - это лишь далекое сегодня, длившееся много часов назад. Время. Время течет, время бежит, сыпется, как песок сквозь пальцы - все эти обозначения зависят лишь от конкретной ситуации и конкретного человека, в ней оказавшегося. Время длится определенным образом в зависимости от того, как ты тратишь его. Порой, человек может обернуться назад в преклонном возрасте и с ужасом задать вопрос: а на что ушла моя жизнь? Ему страшно умирать, хотя, в сущности, он мог и вообще не рождаться, так и быть мертвым выкидышем, который ходит и дышит. Два года могут казаться сладкой вечностью для отдельного человека, который примет смерть, как еще один этап своего путешествия по вселенной в виде отдельной частички. Происходит диссоциация. Ты не жив, но ты не умер. Думаю, сейчас мне хватит двух лет, но лишь при условии своей безоговорочной свободы.Концертный зал располагается на пересечении двух улиц, на чьи названия я не обращаю внимания, сжимая зубы от стойкого запаха выхлопных газов, витающих в воздухе у пустынного шоссе. Еще пару часов назад по ней, отражая на своих лакированных блестящих бликами света дверях и капотах отражения проплывающих мимо зданий, проезжали машины, чьи владельцы с истинным удовольствием, чувствуя себя королями всего сущего, прибавляли газу, сигналя замешкавшимся прохожим. Красота, удобство, лошадиные силы и дороговизна. Идеальная формула для идеальной машины, идеально характеризующей ее владельца. Но мы - не наши машины, не наши дома и финансовое положение. Возможно, мир - это тоже не Сиэтл, Нью-Йорк и Чикаго. Слишком масштабно, чтобы окинуть сознанием. Нужно приспустить заслоняющую проезжающую мимо нас жизнь ширму. Она спрятана за завесой, чтобы мы не одичали от скрытых возможностей и просторов, чтобы вдруг не начали думать, что можем что-то сделать и изменить. Помпезное здание на пересечении безликих ночных улиц. Пара охранников недалеко от входа в зал. Пустой коридор. Вибрирующий где-то под полом шум из глубины здания. Тусклые, мелькающие огни прожекторов. Крики беснующейся толпы. Слишком знакомая картина, чтобы ввести в замешательство и растерянность. Можно пройти внутрь, выяснив отношения с охранниками, или воспользоваться их отвлеченностью и тенью прошмыгнуть вместе с тучными гитарными техниками и командой осветителей или кого-то еще из персонала, не привлекая к себе внимания и кивая в ответ на пространные жалобы мужчины средних лет на холодность его жены в постели. Типичные разговоры ни о чем, значащие так много для заводящих их людей. В конце неширокого коридора с тусклым светом неоновых шнуров под потолком и на стыках стен в тусклой темноте, ты вместе с персоналом концертного зала входишь через двери во вторую секцию, где тебя оставляют одну с картонной коробкой в руках и отправляются в правую часть уходящего вдаль коридора, пока фигуры не исчезают в темноте, а голоса, делящиеся проблемами с потенцией, не гаснут под пластом шума из далекого конца первого поворота коридора. Я бессмысленно оглядываюсь по сторонам темного коридора, слыша шум и перегруженный визг гитар откуда-то из конца коридора, к которому я стою боком, держа в руках здоровую тяжелую коробку. Внутри оказываются аккуратно уложенные бутылки с каким-то, судя по всему, подарочным алкоголем, пластиковые тарелки и упакованные в прозрачные контейнеры продукты для легкого перекуса. Окинув содержимое коробки, которое мне как-то негласно, приняв за ассистента, поручили разложить в гримерке звезд, скептическим взглядом, я сбрасываю ношу на полу, не закрывая крышки. Провод пусть перекусят. Следуя за увеличивающимся в громкости шумом и глухим, прорывающимся сквозь пласт рева гитар и барабанов криком, я оказываюсь у конца двух противоположных, образовывавших коридор стен, едва успевая затормозить, чтобы не попасть в поле зрения стоящих спиной ко мне техников и каких-то левых личностей на короткой лестнице из трех ступенек за кулисами сцены. Я осторожно прохожу чуть левее, выходя из-за стены, чтобы убедиться, что не ошиблась. Через зазор в занавесе у края сцены с внутренней стороны и с такого ракурса невозможно разглядеть всего, но смазанного вида объятых разрывающимися вспышками света фигур хватает, чтобы убедиться в очевидном. Блестящая от пота оголенная спина и точно работающие руки с барабанными палочками в крепко сжатых ладонях, мотающаяся из стороны в сторону копна слипшихся темных волос на переднем плане, и застывшая у края сцены едва заметная из-за своей удаленности худая фигура в длинной белой рубашке и относительно широких джинсах. Обзор закрывает тучная фигура внушительного на вид татуированного "байкера" со стоящими торчком светлыми волосами. Я произношу только "эклеры и водка" в ответ на его вопросительный взгляд, вспоминая о содержимом той картонной коробки, брошенной в коридоре. Моим окончательным местом локации оказывается побочный главному коридор, куда смылись мои неизвестные друзья-импотенты с фригидными женами. Главным его назначением оказался свободный проход к гримеркам, у которых тусовался курящий смуглый парень и какая-то девочка-подросток. Если медикаменты не совсем повредили мою память, то этого парня зовут Кали, и он нянь единственного отпрыска Кобейнов и, судя по всему, самого Кобейна. Эти гримерки, как и смуглый приятель с подобием набоковской Лолиты перед собой, меня не интересовали, поэтому последним местом моего ожидания стала небольшая ниша в стене для окна без подоконника и какого-то хлама в виде нескольких гитар, сваленных в кучу и чьих-то курток. Все содержимое приглянувшегося угла было скинуто на пол, загородило проход, однако я обрела удобное местечко для своего нелегального ожидания. Концерт длился еще около получаса, в течение которого я смотрела на часы скорее машинально, чем из-за нетерпения. Спички с трудом зажигались после частых чирканий их головками о бок коробка, на котором оставались белесые полосы от трения, но, не имея другого способа занять себя, я жгла содержимое коробка, опрокидывая горелые палочки на пол. Протяжный щелчок от соприкосновения спичечной головки с боком коробка. Загорелся красный фосфор - активное вещество реакции горения. От него реакция переходит к сере и бертолетовой соли в головке спички; вспыхнувший на конце бледно-рыжий огонек охватывает обуглившуюся на конце спичку - зажигается древесина. Выделение незаметных веществ, быстро исчезающий запах сернистого газа в воздухе. Воздух сотрясают громогласные аплодисменты со стороны сцены в концертном зале; до слуха доносится тихое воркование влюбленных за углом у гримерок; прошедший по иссушенной до состояния загнувшейся в дугу корявой горелки огонек практически доходит до пальцев, после чего я отпускаю спичку, позволяя ей погаснуть в недолгом полете до пола. Слышать характерные причмокивания и шепот Кали и его Лолиты становится вскоре невыносимой пыткой. Мне остается только лениво кидаться какими-то небольшими коробочками, которые свалены вместе с гитарами на пол, в противоположную стену, рядом с которой где-то вдалеке находятся голубки. Я ничего не ответила на вопросительный взгляд выглянувшего из-за угла Кали, который, кажется, узнал меня. Он ушел вместе с малолетней Лолитой почти сразу, оставляя меня в одиночестве среди хлама вроде гитар и каких-то коробок. Эта встреча, возможно, принесет мне лишние проблемы, но сейчас это не имеет значения. Я хочу лишь покончить поскорее со всем этим. Я поднялась на ноги, потягивая затекшие от долгого нахождения в неудобной позе конечности, когда сбоку, из дальнего конца коридора, что уходил левее моей ниши, послышался шквал увлеченно болтающих о чем-то мужских голосов и шум шагов. Совсем рядом послышалось ругательство от, вероятно, споткнувшегося о валяющиеся на полу инструменты мужчины, пока я вглядывалась в темное стекло окна, высматривая в отражении кого-то похожего на нужного мне человека и пытаясь не выдать при этом своей же личности. Толпа болтающего народа прошмыгнула мимо моей спины, и только через пару секунд в отражении я заметила отставшую от общей компании невысокую фигуру с белым пятном длинной рубашки. Быстро развернувшись, я ухватила отставшего музыканта за рукав, резко останавливая и заставляя развернуться. Один взгляд в расширившиеся от удивления голубые глаза, и я, сунув сигарету в рот, пытаюсь как можно быстрее выйти из пересечения нескольких коридоров, чтобы избежать встречи с шумной компанией у дверей гримерок. Кобейн спрашивает что-то, пока я тащу его за рукав рубашки за собой в сторону белеющей в темноте нового коридора двери с надписью "пожарный выход". Холодный ночной воздух с явной примесью вони выхлопных газов врывается в легкие, когда дверь с легким скрипом открывается, выпуская на железную пожарную лестницу со второго этажа до влажно-поблескивающего бликами фонарей в лужах асфальта с рытвинами и кочками. - Черт, стой, откуда ты тут взялась? - спросил Кобейн, когда я утянула его с лестницы на землю и, наконец, остановилась. Отпустив его ладонь, я окидываю взглядом темный широкий зазор между зданием концертного зала и каким-то жилым домом из мокрого темно-красного кирпича, по которому бьют мелкие капли измороси. Глаза снова пересекаются с взглядом Кобейна, когда я оборачиваюсь чуть назад, прижимаясь спиной к стене здания за собой и боком к музыканту, чтобы поджечь конец сигареты в зубах.- Тебя уже выпустили? - в его голосе не звучит вопросительной интонации, однако голову я поднимаю, потому что слышу явный сорванный хрип. Я трачу несколько молчаливых секунд, чтобы рассмотреть его лицо под слабым светом какого-то невидимого фонаря. Чуть приподнятые и сдвинутые брови, большие глаза, бледная кожа, щетина и отросшие до ключиц светлые волосы. Я мысленно принимаю это за свою первую встречу с глазу на глаз с этим человеком.- Будто я в тюрьме сидела, - я хмыкаю, отодвигая сигарету в пальцах ото рта и выдыхая в воздух, - они не держат там силой. Виснет молчаливая пауза, в течение которой я молча позволяю стоящему напротив Кобейну с какими-то неизвестными намерениями оглядеть меня с ног до головы.- Так что ты тут делаешь?- Если в общих чертах, - начинаю я, поворачиваясь лицом к музыканту, - я приехала не для того, чтобы проведать тебя, но чтобы узнать кое-что. Достаточно эгоистичные намерения, но я надеюсь, что ты сможешь мне помочь. - В таком случае, я весь во внимании, - просто кивает он и присаживается на предпоследнюю мокрую ступеньку железной лестницы, уставляя разведенные локти в согнутые колени. Мои руки обхватывают друг друга в районе локтей, а голова чуть опускается, хотя глаза, тем не менее, продолжают исподлобья наблюдать за музыкантом. Я вижу незнакомого парня с улицы.- Ну, начнем с того, что я действительно прошла весь курс реабилитации, а не сбежала по своей прихоти, - Кобейн кивает, - моя зависимость оказалась сравнительно небольшой в отличие от так называемых причин ее возникновения. Дело в том, что врач в клинике диагностировал у меня шизофрению и расстройство личности, - я перевожу взгляд суженых глаз с кирпичных строений в темноте другой стороны дороги на лицо Кобейна, - это значит, что я не могу достоверно и уверенно сказать, было то или иное событие или люди в моей жизни. Это все равно что видеть очень красочный и правдивый сон, но не понимать на деле, что это только снится. - Прикалываешься? - Ты думаешь, я перла сюда три часа, чтобы вместе посмеяться? - Курт замолкает, задумчиво оглядывая меня, - я знаю, как дико это звучит, сама еще не привыкла. Посуди сам, если не можешь поверить: с чего бы тогда быть всем моим заскокам? М-м, - протягиваю я, чуть улыбаясь, когда замечаю промелькнувшее на лице Кобейна замешательство. Дым вырывается из моих легких в холодный ночной воздух, сливаясь с темнотой. - То есть ты не знаешь, что было на самом деле, а что случилось в твоей голове? - уточняет Курт.- Да.- И ты - это два разных человека.- Как доктор Джекил и мистер Хайд.- И то из них.. вас кто?- Я не знаю. В смысле, каждое проявление имеет, - я резко запинаюсь, уставляясь в одну точку на поблескивающей мокрыми световыми бликами лестнице, но тут же, тряхнув головой, снова обращаю внимание на с явным интересом после открывшегося факта моего безумия наблюдающего за мной Курта, - забудь об этом. Я приехала, чтобы спросить тебя о кое-чем. - Валяй. Просто это слишком внезапно, чтобы все уложить за один раз.- Значит, тебе придется попотеть, - отвечаю я, кивая, - своей памяти я доверять не могу, все, что было в прошлом, так там и останется, я даже не буду пытаться что-то вспомнить и разобраться в чем-то. Я так и решила еще в больнице, но все опять спуталось. Незадолго до выписки я валялась в палате, как овощ, и не втыкала, что происходит. Дело в том, что мне показалось, будто кто-то..- Я был у тебя, - Курт прерывает меня, и я снова останавливаю взгляд на его глазах, пытаясь мысленно понять, откуда он узнал, о чем я говорю, а если знал, то зачем ему это было нужно.- Зачем?- Ну, у меня было время до рейса, меня пришибло травой, и я решил, что раз тебя никто не навещает, это сделаю хотя бы я, - его глаза тускло поблескивают в тени от массивного здания концертного зала с кирпичными стенами. Я могу разглядеть едва заметную улыбку, которую он прячет. - Это правда? Если ты решил подыграть, то сейчас самый неподходящий момент.- Правда, - убежденно кивает Кобейн, чуть прикрывая глаза, - я был там. Мерзкий запах нашатыря по всему коридору первого этажа и преданная фанатка Марка Арма, - фыркает он. Я молча киваю, получив ответ на свой главный вопрос, являвшийся причиной моего приезда сюда. Если я решила отрубить все это прошлое, то нужно было разобраться с последней непонятной ситуацией прошедших дней. Я делаю пару шагов к лестнице и опускаюсь на холодный влажный асфальт, прижимаясь спиной к стене здания, сцепляя руки на согнутых коленях. Бывшая в моих пальцах сигарета оказывается у Курта, и тот затягивается, слегка щурясь в ночной тишине. Где-то слышен шум падающих на землю капель воды от колес проехавшей по лужам машины. Тлеющая сигарета снова оказывается в моих пальцах, беловато-серый дым густой струйкой поднимается от ее конца. Я чувствую холод в районе поясницы и спины от долгого соприкосновения с кирпичной стеной и асфальтом. При очередной затяжке дым влетает в легкие, словно оседая на стенках слоем пыли. Я выдыхаю весь углекислый газ из себя, чувствуя, как проседает грудь, голова становится тяжелой, а в глазах слегка темнеет. Мое плечо упирается в согнутое колено сидящего сбоку на лестнице Курта.- Как мы общались? - Допрос с пристрастием продолжается? - я пропускаю его усмешку мимо ушей, глядя на противоположный мне дом.- Мы общались вне каких-то общих встреч вроде репетиций или совместных пьянок?- Да, - через паузу отвечает он.- Без присутствия рядом кого-то из твоей или моей группы? - он вновь кивает, что я улавливаю только боковым зрением, не поворачиваясь, - у нас был роман? - Кобейн смеется в ответ.- Не было.- А ты бы хотел?- Тебя куда-то повело, - он тихо усмехается, и я слышу, как щелкает зажигалка, - ты меня пугала, но и привлекала этим. Вряд ли при такой смеси можно ответить утвердительно на подобный вопрос. - Мы дружили? - холод вызывает неконтролируемую дрожь где-то внутри брюшной полости.- Смотря, что ты называешь "дружбой". В принципе, я бы мог назвать тебя другом, - задумчиво отвечает он, а я все вглядываюсь в беловато-серую тень окна в кирпичной стене. Одно окно.- Если ты называешь людей "друзьями в принципе", у тебя нет друзей, - в ответ доносится его тихий смех. Я говорю, что не помню, как мы познакомились; я пожимаю его протянутую ладонь, кажущуюся чуть более теплой, чем кожа моей руки, когда Курт вслух произносит свое имя, словно разыгрывая первое знакомство. Я отвечаю. Меня зовут Крис, и у меня нет имени. У меня нет порядкового номера, который выдают людям при рождении. Брак ли это? А может счастливая возможность существовать без оков навязанного кем-то имени. Я говорю, что мне пора уходить, что его нянь видел меня, и это вызовет проблемы для самого Кобейна, что мой поезд отходит через сорок минут. Я говорю,что мне нужно уходить, и Курт идет за мной, вызываясь проводить и проветриться после концерта. Взамен он предлагает рассказать ему о причудливых сказках Фрейда, которые наплели мне ребята из клиники. Мы шагаем по темным улицам с придорожными фонарями сонного города, наполненного чьими-то одиночными зовами, криками, шорохами, и Курт рассказывает, как в детстве заглатывал риталин вместо конфет по рецепту врача, порекомендовавшего психостимуляторы для уменьшения чрезмерной жизнерадостности ребенка. Он рассказывал про воображаемого друга; он описывал возможные симптомы разных болезней, а я говорила диагнозы, все что помнила из записанных трактатов по психиатрии. Расстройство личности, Эдипов комплекс, социопатия, МДП, паранойя, СЭВ. Краткие определения этих заболеваний почему-то отложились в голове. Может, мозг решил, что мне это пригодится. Я шла со смутно знакомым человеком к железнодорожной станции, рассказывая про разнообразные психические заболевания. Я могла бы идти одна, но он зачем-то увязался со мной. Я сказала ему об этом, сказала, что люди наверняка пользуются его отзывчивостью, если это именно она. Курт ответил, что ему просто было охота почесать языками с кем-то. Лжец. Люди не вызывают у меня вихря эмоций, я была близка к мизантропии одно время, но теперь я не чувствую и этого. Я не чувствую ненависти к людям, не чувствую вдохновения или возбуждения от них, это лишь необходимость, ведь в мире ты далеко не один. Все видится в более реальном свете, и я понимаю, что за отзывчивость и участие Курта будут пинать до потери пульса, пока он не сдохнет на обочине. Я не высказала этого вслух, он и так знает об этом. - Жди звонка, я собираюсь попросить тебя об одной услуге, - он говорит это, когда двери поезда с металлическим лязгом разъезжаются, а я ограничиваюсь рукопожатием в знак прощания с Куртом. Снова взгляд в льдисто-голубые глаза, видимые более явно тени под ними. Его лицо едва освещает луч стоящего за нами фонаря, и волосы кажутся практически белыми. В своей длинной белой рубашке, он словно пациент психиатрической клиники. Он говорит мне о какой-то услуге, просьбе об услуге, звонке, но я не улавливаю нити его размышлений. Он слегка наклоняется, словно видя мою отрешенность, и чуть крепче сжимает руку, заглядывая в мои глаза сверху вниз, пытаясь убедить меня. Я буду ждать звонка. Он выпускает мою руку и молча кивает, когда я всхожу на порог вагона поезда. Не торопливо проходя в пустующие вагоны, где уставшие люди с сумками ожидают своей остановки, я провожаю взглядом пустынную станцию, с которой внезапно исчез последний бывший на ней человек. Я не тороплюсь, и от этого немного грустно.