Часть 2 (1/1)

There’s a dream that I see, I pray it can beLook cross the land, shake this landA wish or a commandA dream that I see, don’t kill it, it’s freeYou’re just a man, you get what you canWe all do what we canSo we can do just one more thingWe can all be freeMaybe not in words ... Maybe not with a lookBut with your mind, - Cat Power – "Maybe not".Впервые я задумалась о жизни на дороге, сидя ночью на подоконнике в собственной тихой палате. К тому времени шорох резиновых тапочек медсестер, которыми они шагали по полу, заглядывая иногда в палаты, стих; голоса даже самых буйных и гиперактивных пациентов смолкли, а в коридоре выключился свет. Единственным его источником стала источавшая белое свечение настольная лампа в дежурной комнате медсестер, чье окошко располагалось в той же стене, где висела доска с информацией о новых поступлениях или отбытиях, а также назначенных процедурах каким-либо отдельным пациентам. Я четыре раза перетачивала карандаш ножом, чудом умудряясь прятать его, когда в дверном проеме появлялось улыбчивое лицо медсестры, возвещавшее, что мне осталось двадцать, десять, пять минут до отбоя, что предусматривало за собой выключение света в палатах. В последний раз ее предупреждения мне пришлось подчиниться, чтобы не нарываться на ненужные проблемы. До выключения света, пока основная часть контингента третьего этажа тусовалась в рекреационной у телевизора или засиживалась, как отдельные пациенты, во дворе больницы, наблюдая, как заходит солнце, я проводила времени на облюбованном подоконнике. Окна моей палаты выходили на дорогу, следующее за ней поле и край леса, поэтому я сама могла беспрепятственно наблюдать за медленным постепенным заходом солнца за горизонт, отложив бумажки с некоторыми психиатрическими определениями, введенными в основном Фрейдом, которые мне любезно предоставил психиатр, с коим у меня была встреча через день сразу после обеда. За уже две прошедших консультации с усатым полным мужчиной с какой-то немецкой фамилией и соседствующими по двум сторонам от шкафа со стеклянными дверцами портретами Зигмунда Фрейда и Эрика Берна он успел обнадежить меня, сказав, что моя зависимость относительно небольшая и похвалил за возможные старания на пути к очищению от того, что делало меня слабее. Также он не забыл пройтись и по моему нежеланию идти на контакт ни с ним, ни с другими пациентами, в том числе и на групповых терапиях, где все рассказывали друг другу слезливые истории о том, как тяжело было столько раз бросать наркотики и снова к ним возвращаться; о своем искреннем желании излечиться; о дикой усталости от жизни и еще многих бесконечных причинах, приведших к такому исходу. Мне казалось, что во всем этом желании выговориться сквозит явное намерение оправдать себя в глазах других людей и своих собственных, прикрываясь миллионом причин, которые могут спасти твою задницу от всеобщего осуждения. На деле же тех, кто действительно начал принимать наркотики не от легкой жизни, там было человека два-три - те, кто действительно был загнан в угол и своим желанием излечиться и страхом перед тем, что будет дальше. Эти ребята прибегли к подобному способу забытья от проблем, из-за смерти кого-то близкого или же невозможности увидеть какую-то перспективу своей дальнейшей жизни, которая прошла как-то незаметно. Обычно эти ребята говорили мало, выглядели угрюмо и закрыто и переглядывались меж собой, когда какой-нибудь изъеденный наркотой хилый парень начинал взахлеб рассказывать, что не видел никакого выхода из своей ситуации, что это был последний рубеж его терпения, что он ослаб, но причины этого так и не называл. Люди понимающе кивали ему в ответ, пока проводившая эти групповые встречи медсестра пыталась его успокоить и поддержать, хотя все наверняка понимали, в чем тут дело. Лицемеры. Все прекрасно понимали, что парень, возможно, просто решил ширнуться в компании, сделал это кому-то назло или же просто не устоял перед искушением в городе, где это делали все. В слабостях нет ничего постыдного, у каждого человека они есть, каждый имеет силу в чем-то, где другой слаб и наоборот, но все эти бессмысленные напыщенные оправдания в неспособности найти иной выход делали отдельного человека только более жалким. Если ты не можешь сознаться себе в том, что поступил глупо, что так случается иногда, что ты, черт подери, не идеален, то здесь, кажется, нечего делать. Самым странным было то, что в таком месте многие пациенты даже не называли себя наркоманами, словно это было каким-то табу, а тема постыдной. По прошествии времени с того лета, когда я сама впервые притронулась к наркотикам, прошло достаточно времени, и я совершенно точно признала в себе этот явный изъян. Я наркоманка, и этого уже не отменить, пусть основной багаж связанных с этим проблем остался в прошлом. Поэтому нет никакого смысла идти на контакт с теми людьми, которые даже не пытаются признаться в своей проблеме самим себе. Вне таких встреч мое нежелание контактировать с окружающей средой было обусловлено стремлением понять себя, а не найти новые знакомства, чтобы думать о личностях других людей вместо своей. Это не летний лагерь, поэтому здесь не может быть друзей, разве что твои собратья по проблеме и взглядам, но их также ничтожно мало. Я общалась с девушками в рекреации, когда не было чем себя занять, гуляла пару раз вечером с одной доведшей себя до жуткой анорексии девушкой, с которой часто делилась сигаретами и слушала ее соображения относительно набирающей обороты машины масс-медиа, жертвой которой становятся такие как она, погнавшиеся за несуществующей красотой. Эту похожую на подростка из-за невысокого роста и катастрофически низкого веса шатенку звали Рин, и она была родом из Северной Дакоты. Несколько лет назад она впала в депрессию от осознания своего отличия от девушек с глянцевых обложек, из-за чего, стремясь к недостижимым мнимым идеалам, практически перестала есть, пока ссоры с родными не усилились до своего апогея, что привело к нервному срыву и клинике Ил-Марш. Однако веру в хороших людей в мире глянца и известности она не утратила полностью, хоть и относилась к этому с большим опасением, восхищаясь по-настоящему только теми, кто пытается предстать перед публикой и на фотографиях без всего этого грима и цифровых эффектов, которые постепенно завоевывали мир глянца, максимально приближенным к реальности. Я была во многом согласна с ней, но неловкость от этих разговоров все же была. Я сама являлась своего рода частью того мира за кривым зеркалом, делавшим все более прекрасным, и точно знала, что внутри все это далеко не такое, каким кажется снаружи.Бумаги, которые предоставил мне психиатр, пригодились и для общего саморазвития и для возможности скоротать вечер. Я выписывала приглянувшиеся термины в дневники, одновременно с этим с усмешкой допуская глупую мысль, что что-то из них мне подходит. Кажется, болеть синдромом "Алисы в стране чудес" все равно что принимать ЛСД. Ты видишь, как твое тело якобы модифицируется, изменяется, как и окружающее пространство, словно в кислотном мультике, однако все это не связано с наркотиками. Было бы неплохо иметь такой синдром, тогда и наркотики мне были бы ни к чему, хотя, конечно, если твоя реальность раскалывается и разительно отличается от реальности действительной, это может вызвать некоторые проблемы в общении и контактах с окружающим миром. Но к чему общение с людьми, если ты можешь каждый день болтать со своей видоизменившейся рукой, затрагивая самые важные темы вроде боснийской войны? Мои мысли относительно различных заболеваний и их классификаций были прерваны ударившими в глаза лучами солнца, что внезапно выползло из-за широкого ствола постепенно облетающего дуба у дороги. Небольшой шар солнца путался в переплетениях тонких ветвей стоящих по краю дороги деревьев, медленно съезжая по горизонту и будто растворяя в нем, как в воде, взрывы своей желтой краски, смешивавшиеся с беловато-голубым цветом закатного небосклона. Оно спускалось к припорошенному облаками горизонту, где небо встречалось с потемневшей линией поля, растворяясь в обрывках воздушной ваты, которая темнела на глазах. Я забыла про психоанализ, про клинику и легкую ломоту в теле от ломки, наблюдая за тем, как светило в один из миллиарда тысяч бесконечных раз на мгновение встречается с землей, касаясь ее темной неровной поверхности, и спадает вниз, срываясь с ее края в невесомость, недоступную человеческому глазу. Становится даже странно от мысли, что люди с замиранием сердца ждут возможности увидеть метеорит, являющийся не более чем телом из космоса, когда могут каждый день наблюдать движение такой огромной и яркой звезды над своей головой. Когда солнце скрылось за линией горизонта, на небе остались лишь постепенно растворяющиеся в наступающей темноте размытые следы от его пребывания на небосклоне. Розовое превращалось в фиолетовое, посиневшие обрывки ватных облаков становились контрастно серыми на фоне почерневшего из нежно-сиреневого в миг неба. Город начал успокаиваться от дневной суеты, которая пролетает совершенно незаметно, словно ее и нет, мимо окон больницы на окраине Сиэтла. Первые звезды зажигались медленно и как-то неохотно, что дало возможность сосредоточить внимание на земле, а не на небе, как обычно. На земле мы живем, неспособные взлететь в небо физически, но только в своих мыслях, пускаясь в какой-то иллюзорный полет, и не оборачиваясь на оставшуюся внизу землю. Конечно, в небе, где так свободно летают идеи и немыслимые фантазии, гораздо лучше, светлее и легче, чем на земле с ее грязью, которую принесли населяющие ее люди, ужасные в своем несовершенстве, которого они не замечают, считая себя винцом всего живого. На небе зажигаются первые звезды, туда устремляется светлеющий вдалеке дым от каких-то черных труб с производства, а на земле воцаряется тишина. В общей сложности за пять минут моих наиболее сосредоточенных наблюдений за дорогой через окно по ней проехала лишь одна машина, на секунду прошуршавшая фарами по застеленной рваным лиственным покровом дороге и осветив темное поле на повороте, после чего снова стала частью темноты, скрываясь на проходящей мимо больницы темной линии уходящей вдаль дороги. Город не вымер полностью, как могло показаться на отшибе у его окраины. Маячки далеких близких к самому городу фонарей по-прежнему продолжали подрагивать острыми лучами, а через едва видимую щель в окне продолжали доноситься далекие проносящиеся по воздуху эхом шумы автострады в центре города. Однажды даже донесся далекий призрачный гул стучащего колесами по рельсам поезда. Меня посетил вопрос: а что сейчас делают мои родные в Миннеаполисе и приятели в Сиэтле? Если брать Миннеаполис и моих брата и мать, то нужно вспомнить, что в Миннесоте темнеет раньше, так как она находится восточнее. Скорее всего, они сидят в темной гостиной с единственным источником света в виде работающего телевизора с бубнящей на нем телепрограммой. Мама могла бы вязать, расслабляясь на диване после долгого рабочего дня в магазине, а Джейсон, возможно, доделывает уроки или же, что более вероятно слушает музыку в своей комнате, болтая по телефону с девушкой или другом, чтобы договориться о следующей игре в баскетбол. Возможно, он все еще ждет маму с работы, делая ужин, или же сам пропадает на тренировке по баскетболу с друзьями. Я не знаю точно, что они могут сейчас делать, потому что вспоминаю лишь то, что было при моем проживании с семьей. Я сама приходила домой только ночью, возвращаясь из гаража Йоахима, с концерта или же репетиции. Будь там я, могла бы сидеть на кухне с Джейсоном и кусать карандаш, пытаясь написать в тетради текст к придуманной заранее мелодии; могла бы прогуляться перед сном или отправиться с Джейсоном на его игру; могла бы пойти на концерт местной группы в каком-нибудь баре. В такие моменты иногда ощущается сильное желание позвонить им или товарищам по бывшей группе, но это уже будет не то, чем было раньше. Они помнят меня другим человеком, который просто бездумно существовал без единой мысли о том, что падает все глубже в вырытую кем-то яму. Тогда, вглядываясь в темные едва заметные окошки видных лишь наполовину домиков с краю окна, где люди спали и видели сны, напрягая глаза, чтобы увидеть мельчайший торчащий на темном поле отросток засохшего всхода, уловить малейшее дуновение на ветках деревьев, прислушиваясь, чтобы различить далекий звук проезжающих где-то машин, меня посетила эта мысль о жизни на дороге. Мой вечный поиск, неспокойное навязчивое желание уходить куда-то без цели и средств, боязнь привязаться и осесть в одном месте, тяжелые отношения с окружающим меня миром действительности, неумение и нежелание любить так, как принято, так, как понятно, невозможность принять эту странную структуру людей и сосуществовать в ритме этой непонятной для меня жизни - все смешалось воедино в этой отчаянно кричащей мысли. Если ты не можешь существовать в этом городе, в этом обществе, этом мире, времени на самом пороге порабощения неумолимым движением прогресса, прагматики и материализации всего живого, если не можешь смириться с этими же пунктами жизни, не можешь принять и понять, то перед тобой встают все те же двери, открывающиеся тогда, когда ты сам осознаешь, что происходит в твоем сознании относительно окружающего мира. Смысл очень прост: либо ты уходишь из жизни через так называемый черный ход, либо уходишь на свободу. Ты освобождаешь либо от земного существования, либо от тех его аспектов, которые душат тебя. Дальше от города, от знакомых людей и их противоречивых ценностей, дальше от перекрывающей кислород цивилизации и умирающего на твоих глазах времени. В лес, в поле, туда, где все совершенно дикое и непривычное для человека, где человека нет; туда, где нет правил и стереотипов общества, где нет привязанностей, где ты можешь видеть жизнь и по-настоящему жить, а не следить за ней из окна уютного дома, видя только наружную ее сторону. Пальцы уперлись в холодное стекло, тут же соскальзывая по скользкой поверхности, затем снова, пока их не заменила вся ладонь, тихо ударяющая в твердую прозрачную поверхность, словно я нахожусь под колпаком, вынужденная сидеть в этом аквариуме, наблюдая за смертью всего, что дорого, без возможности почувствовать это в полной мере. Я тяжело выдохнула и прикрыл глаза, упираясь лбом в ледяное стекло. Внутри зашевелилось до боли щемящее странное ощущение, тянущее далеко в никуда. Желание жить.