Часть 63 (1/1)

Ты не помнишь моё имя,Но мне всё равно.Можем ли мы играть по твоим правилам?Способна ли я действительно потерять контроль?Только однажды в жизни.Думаю, это было бы прекрасно:Просто потерять контроль - только однажды Эти прелестные цветы окажутся в пыли. - Evanescence - "Lose Control".Сквозь плотную пелену сна, окутывающую сознание каким-то густым колпаком, под которым кажется, словно голова лопнет от давления на нее со стороны чего-то неизвестного, доносится назойливый механический звон, увеличивающийся в громкости звука по мере моего постепенного пробуждения. В размытых двоящихся очертаниях едва приоткрытым до узких щелок слипающимся глазам предстает белая бесформенная масса прямо перед моим носом, а за ней, на заднем плане, смутные очертания деревянной тумбочки и надрывающегося на ней блекло-зленого будильника. Подавив сонный стон, я снова смежаю веки, чуть жмурясь от легкой головной боли, вероятно, от пересыпа, и слепо вытягиваю руку вперед, пытаясь ткнуть ладонью в будильник, однако в итоге просто сбиваю его с тумбочки на пол. В комнате снова воцаряется плотная тишина, в которой лишь изредка доносятся отрывочные звуки долетающих через открытое окно с улицы далеких голосов проснувшихся горожан. С этим звуком смешивается шум прибоя, приносящий с собой соленый холодный запах океана, и крик чаек. Я вытягиваю руки, лежа на животе, пока не чувствую, словно мышцы под кожей растягиваются до предела, после чего расслабляюсь и снова опадаю на мягкую холодную поверхность кровати. Ладонь шарит по простыне на матрасе, но не натыкается ни на что кроме бесформенной массы скомканного пухового одеяла, которое в процессе сна слетело с меня, подставляя тело холодным океанским ветрам с окна. Глаза снова открываются, когда в голове мелькает мысль о странности и непривычности происходящего. Я просыпаюсь одна в пустой комнате с головной болью. Давно такого не было. Мысленно я пытаюсь выискать обрывки воспоминаний вчерашнего вечера, чтобы понять, где Линда, но вначале на ум приходит только возможность очередного ночного припадка и последующей ссоры, пока я не вспоминаю темную комнату, дикие пляски с Патти в наркотическом угаре под сопровождение густого низкого голоса, последующую после этого ссору с девушкой и своего рода прощальную ночь. Глаза раскрываются сами собой, когда пелена сна мигом слетает и с тела и сознания. Взгляду предстает невысокий белый потолок в едва заметных линиях трещинок. Я смотрю в его, не двигаясь, пока не понимаю, что дышать становится тяжелее из-за ощутимо вставшего поперек горла кома, который я никак не могу сглотнуть, а от каждой новой попытки в глазах становится горячо. Единственное движение, как мне кажется сейчас, может разбить всю стену относительного самообладания, остатки которого я все еще пытаюсь сохранить, поэтому я продолжаю лежать без движения, стараясь прислушаться к звукам из-за окна. Донесшийся сбоку отрывочный шелест бьющихся обо что-то крыльев привлекает внимание, заставляя обернуть голову вбок. Мелкая бабочка с белыми практически прозрачными крыльями отчаянно бьется в закрытое стекло, не замечая, очевидно, небольшой форточки сверху. Я встаю с кровати лишь спустя некоторое время, в полной мере ощущая все последствия моего срыва, сказавшиеся в плане дающихся тяжело из-за легкой ломоты в конечностях движений, ощущения, словно в голову залили расплавленный свинец, чьи пары отравляют мои органы чувств, и теперь, затвердев тяжелой серебристой массой, он тянет голову вниз. Я дохожу до окна и уставляю руки в подоконник, упираясь лбом в холодное стекло в надежде, что перепад температур прояснит мысли и уберет жар с головы. Но это не помогает, я чувствую только холодный кружок на коже лба, в который упирается стекло; веки по-прежнему тяжелы и неподъемны, в голове все тот же белый шум, который своими серыми мошками пробегает и по обратной стороне моих век, мешая и без того ослабшему зрению, запахов я все также не могу различить, только лишь холод в полостях от проникающего в них воздуха. Я все же потеряла ее. Но можно ли считать потерей то, что никогда не существовало на деле? Я лишь неосознанно обманулась, полетев на незнакомый такой манящий своей теплотой свет, как это делают мотыльки. Влетела в раскрытые объятья из своей темноты и сырости, почувствовала себя дома, почувствовала, что жива и еще могу дышать, но это оказалось лишь временным ощущением. В этом нет ее вины. Виновной здесь является только моя собственная эгоистичная по меркам окружающей реальности, глупая и переменчивая натура. Лишняя, ненужная, мешающая для прогресса окружающего мира своими наивными идеалами. В закрытых глазах снова становится горячо, когда я машинально вспоминаю слова Кобейна о ненужности подобных ему и, как оказалось, мне личностей для всего мира. Я зло шмыгаю носом, тут же открывая глаза.Трепыхающийся у самого стекла блеклый мотылек почему-то внушает какую-то злость, из-за чего я уже поднимаю руку, чтобы прихлопнуть его, но ничего не предпринимаю. Насекомое продолжает биться в стекло до тех пор, пока я не открываю окно, куда оно вскоре вылетает быстро и очень легко, словно подхваченный ветром лепесток. Я продолжаю стоять без движения, вглядываясь в туманный горизонт и совершенно забыв, что неодета. Окно открыто, путь свободен. Если невозможно существовать с окружающим миром и населяющими его людьми, для которых ты становишься лишним, нужно искать альтернативу. Либо кончать с этим миром вообще. Сколько еще времени мне потребуется, чтобы, уже поняв, какие два пути ветвятся передо мной в разные стороны, набраться смелости и решительности, сделать шаг, пройти в уже хоть одну из двух чертовых открытых дверей. Я их открыла, я должна решить что-то, но как назло перед глазами снова и снова встает этот уже кажущийся прошлым и ненужным в настоящем образ светловолосой девушки, привлекшего огня и тепла. Словно одна сторона моего сознания призывает забыть, оставить позади и не тосковать, не грустить и не пытаться вернуть прошлое обратно. Другая же упрямо держится за былой уют и возможность вернуть все назад, живя в недопонимании и сладком обмане меня же самой, желая обрести тот покой и хотя бы обманчивое счастье, эгоистично подмяв чувства Линды под свои желания, оставив ее жить в этом устраивающем ее мире, привязав к себе, когда сама буду находится в других мирах и измерениях. Двери открыты*.В аэропорту, из которого мы должны вылететь в родные пенаты, в ближнем городе по ту сторону залива между членами нашей компании все так же царила относительная тишина и молчание, которые с лихвой компенсировались гулом желающих покинуть Ирландию следующим рейсом пассажиров в зале ожидания. Нельзя было сказать точно, что поспособствовало упадку настроения в группе, но скорее всего причиной тому являлось окончание долгого и богатого на события тура, который нам всем пришлось пережить, набираясь опыта в музыке, коллективной работе, учась общаться друг с другом на новом уровне. В творческом и экономическом плане это был самый благотворный тур, обеспечивший нам путь в светлое будущее и развитие проекта, подписание контракта с крутым, судя по всему, лейблом и последующую полную запись второго альбома группы. Также эта поездка дала нам всем возможность больше понять и почувствовать друг друга, возможно, даже самих себя. Шагая по начищенному плиточному полу зала ожидания, Кортни неустанно громко болтала с шедшим рядом Эриком, что зачем-то скрылся за темными очками и мягко улыбался, слушая женщину, и смеялась, обсуждая планы на будущее и вспоминая какие-то моменты из недавнего прошлого. Остальные же также буднично переговаривались, за исключением нескольких людей, в чье число входила и я. За все время с момента отъезда из гостиницы Патти не проронила ни слова кроме невнятных извинений за якобы свою вину в случайном спаивании меня наркотиками. Возможно, в другой ситуации я бы и обвинила во всем произошедшем этот случай, снова сведший меня с наркотиками, но рано или поздно это все равно произошло бы. Но это случилось именно так, и, в общем-то, я не чувствую себя смертельно обиженной на судьбу. Я просто не чувствую ничего, словно организм специально заморозил все чувствительные и нервные каналы. Всю дорогу к трапу самолета я чувствовала бросаемые Патти взгляды мою сторону, но не отвечала на них, следя за ушедшей далеко вперед от нашей компании высокой светловолосой девушкой в темном пальто. Линда также не проронила ни слова, не взглянула даже мельком, хотя я неотрывно и незаметно наблюдала за ней из-под темных стекол очков. Судя по всему, она уже все решила и теперь хочет только оказаться скорее дома, забыть все это. Я не могу точно сказать, обижало ли такое отношение меня. Я внезапно осознала, что действительно не чувствовала, не любила ее, пребывая физически и духовно в двух разных измерениях одной реальности, которая в одном своем проявлении была искажена моими фантазиями и мечтами, а в другом являлась объективной и существующей для восприятия всех окружающих меня людей. Я не любила ее. Она нужна была мне, нужна была, как воздух, как почва под ногами, вода, свет солнца, разумные рамки реальности, не позволяющие мне выпасть из этого мира окончательно, но любовь ли это была? В широком смысле я не давала ей ничего в ответ кроме этой душащей ее своими размерами любви. С помощью наркотиков эти две реальности смешались, и все скрытое всплыло на поверхность, двери восприятия открылись. Но я все еще чувствую, что не знаю всего, знаю лишь малую часть из общей массы скрытого, что все еще лежит на дне. Мне бы уйти куда-то далеко от людей, от реальности, скрыться из глаз, чтобы познать все это, осознать и понять, но пока у меня есть только один путь. Сейчас я, уставив локоть руки в неширокий отступ в стене с иллюминатором гудящего самолета, через темные стекла очков наблюдаю за светловолосой девушкой, сидящей через шесть мест от меня в соседнем ряду. Рядом раздаются голоса перешептывающихся пассажиров, некоторые из них уже, предварительно попросив плед, улеглись досыпать оставшиеся часы, потерянные из-за раннего подъема, и шорох упаковок, которыми занимается сидящая рядом со мной Патти. По иронии судьбы, ее Кристина все же осталась до последнего в туре, но ехала она где-то недалеко от Линды. Я обегаю глазами, медленно проводя взглядом сверху вниз, линию ее шеи с едва заметной золотистой линией цепочки, перекинутые за плечо светлые локоны. Кажется, будто бы она чувствует мой взгляд и из-за этого так часто проводит по коже шеи и поправляет волосы, хоть я не могу знать этого наверняка. Я отдаю себе отчет в том, что, возможно, смотрю на этот изгиб шеи, тонкие запястья изящных загорелых рук и льняные волосы в последний раз, поэтому появляется еще большая жадность, желание запомнить эти прощальные моменты. Прошлой ночью я чувствовала ее каждой клеткой, каждым миллиметром тела, сегодня же наблюдаю, пытаясь запомнить еще и визуально. Мысленно я чувствую, как с глухим грохотом ломающегося от землетрясения здания рушатся все наши планы, которые включали совместное проживание где-то далеко, наши будущие отношения, тихое счастье вдвоем. Разбивает совершенно как тонкое стекло, казавшееся таким красивым, но хрупким. Возможно, она вообще видела нашу дальнейшую жизнь в ином свете, имела иные планы, отличные от моих, но они были. Она хотела быть со мной вначале, я знаю это, но с самого начала прошло уже очень много времени, которое нельзя измерить днями и часами, неделями. Достаточно лишь взглянуть на то, как изменилась Линда, чтобы понять, сколько времени прошло с того утра, когда мы решили быть вместе. Теперь я вижу уставшую серьезную женщину, хотя такая она, пожалуй, не столько снаружи, сколько внутри, интуитивно. Взгляд ее глаз изменился, но в целом все осталось прежним. Глаза болели от недостатка сна, но я все же не решалась смыкать их, боковым зрением замечая, что горизонт за окошком иллюминатора окрасился золотисто-рыжим, а кучная пелена облаков в связи с этим обзавелась желтой, как мякоть персика, корочкой по краям воздушных граней. Я плохо помню остаток полета, как и весь последовавший после прощания и групповых объятий с группой день. Я чувствовала себя каким-то с трудом передвигавшимся роботом, который машинально обнимает остальных, передвигает ноги, сходя с трапа. Ярким моментом из череды произошедших будто не со мной смазанных событий стал вид нависшего над дождливым Сиэтлом с его мокрыми дорогами и уже порядком облетевшими деревьями темно-серого неба с кучными, похожими на густую пену облаками, из-за которых вода в виднеющемся краешке залива казалась черно-синей. Я шла домой, едва передвигая ноги, но не от усталости, а от ощущение какой-то нереальности происходящего. Словно я сейчас сплю, и мне все это снится. Оказавшись на Кэпитол Хилл, где находился мой дом, я замерла в нескольких шагах от крыльца небольшого светло-голубого дома со стелящимся позади серым кукурузным полем, всходы на котором давно превратились в помятую сухую траву, устилающую мокрую землю. Кажется, я действительно давно не была здесь, буквально забыла о месте жительства, переехав на время в гостиницу, но почему-то все события, произошедшие за тот период времени, кажутся смутными, смазанными, я практически не помню их. Внутри дом встретил гнетущей тишиной, в которую я долго вслушивалась, стоя спиной к двери и вглядываясь в полутемные проходы в соседние комнаты. По полу гостиной были раскиданы вещи, на журнальном столике все так же стояла тарелка с двумя уже сморщившимися яблоками, над которыми вились мелкие мошки, вырванные откуда-то исписанные и изрисованные листы. Скинув сумку на свернутое на диване одеяло, из-за чего в воздух поднялось едва заметное облачко пыли, я присела на него, поднимая к глазам один из листов с невнятными линиями двух человеческих фигур у частых волнистых линий будто бы бушующей вдали воды. Рука странным образом дрогнула и метнулась к животу, сжимая его через ткань футболки под кожаной курткой. Тихо шмыгнув носом, я попыталась сморгнуть образовавшуюся на нижних веках горячую влагу, от которой начало щипать в носу. Откуда-то снизу живота поднялась сильная тошнота, и я без сил упала на бок на пыльное одеяло. Теперь наркотики нужны мне не как физическая или моральная привычка, а как единственная возможность понять происходящее, в котором я словно плыву по незнакомым водам, вращая головой и видя лишь очертания знакомых берегов, но не их суть. Мне нужно все понять... *** Я сильнее зажмуриваю глаза, накрывая их ладонью и болезненно морщась от поражающей голову внутричерепной монотонной пульсации, которая, кажется, отдается особенно в области лба и переносицы. Тяжесть во всех конечностях не позволяет двигаться или хотя бы приподнять голову, чтобы разглядеть источник назойливого шипящего где-то недалеко звука. Перед мысленным взором, отпечатанным на внутренней стороне век изображением, проносятся самые разные образы, начиная от сминаемой чьими-то руками фольги до горения огня, трещащего на обуглившихся поленьях в камине. Мне тяжело вдохнуть, кажется, словно нос забит, а температура моего сжатого на клочке какого-то предмета мебели тела достигла своего конечного уровня, и теперь все внутренности и стенки тела начинают медленно тлеть, пока на обуглившихся нервных окончаниях, как на концах проводов, не проскочит искра, не займется сначала тихое пламя. Жар застилает закрытые глаза, заставляя снова и снова выгибаться, заламывая конечности на шершавой материи, раздражающей кожу своими соприкосновениями с ней. Я глубоко втягиваю горячий воздух носом, тут же закашливаясь. Пальцы подтянутых к груди рук утыкаются в смеженные веки, надавливая на едва пружинящие под давлением глазные яблоки, пока через сжатые веки не просачивается влага.Доносящийся откуда-то сзади голос заставляет открыть глаза, чувствуя неприятно скребнувшее по слуху эхо от произнесенных невнятных слов. Вибрации внутри черепа, донесшиеся откуда-то снаружи раздражают расшатанную нервную систему, снова заставляя зажмуриться. Словно куском металла по школьной доске. Я едва не начинаю просматривать новый виток сменяющихся друг за другом изображений, вызванных случайной ассоциацией в мыслях. Я уже вижу здоровые дубовые двери с чугунными засовами, каменные ступени и окна из цветной стеклянной мозаики, изображающей картины Ветхого Завета, но все же нахожу в себе силы открыть глаза. Смазанное изображение скомканного одеяла, в которое я утыкаюсь носом, вдыхая едкую пыль, открывается первым, за ним - низкий деревянный стол со сморщенными яблоками и вьющимися над ними мошками. В голове тут же начинает раздаваться мнимый жужжащий звук роя мух, мимолетные картинки копающихся друг в друге кишащей массой трупных червей проходят поверх изображений реальности. Мелкие черви извиваются, хлюпая своим движением, блестят под невидимым солнцем налитыми гноем брюшками и продолжают рыться друг в друге, выедая все до последнего. - Хотя бы полсотни, пожалуйста, - упершись гудящей головой в жесткий подлокотник дивана, сиплю я, чувствуя себя, как в пустыне без воды. - Добро пожаловать на хер, - раздавшийся в ответ мужской голос снова заставляет поморщиться и схватиться за голову. Низкий хриплый тембр проникает как инородное вещество в вязкую структуру моих мыслей, заставляя ее трещать по швам и расходиться. Совершенно незнакомо, я не могу сразу понять, кому принадлежит этот голос. Сквозь крепко смеженные веки начинает просачиваться влага от долбанного ощущения собственного бессилия. Мне чертовски нужна доза, но вовсе не из-за физической боли. Мне нужно все увидеть, разглядеть, мне нужно понять, что происходит, а пока я этого не сделаю, я так и буду чувствовать себя, как и в последние дни, словно вырванной из другого измерения, выброшенной сюда совершенно внезапно. Из жары на мороз и наоборот. Я не помню дат, не знаю, какой сегодня день, когда я в последний раз виделась с живыми людьми, когда говорила с кем-то, выходила на улицу и хоть что-то понимала. Когда в последний раз я чувствовала себя. - Прошу, я ничего не понимаю, - я уже плохо осознаю, что именно прошу у незнакомого голоса. Словно разговариваешь с Богом, на которого надеешься, но существование которого нельзя понять полностью, у которого просишь чего-то важного для себя, но сам не знаешь чего. Просветления? Понимания или избавления от всей этой суеты и сумасшествия?- Сама виновата, - совсем рядом раздается глухой стук, вырывающий меня из потока мыслей. Я с трудом раскрываю глаза, фокусируя взгляд на белом пятне на деревянной столешнице. Болящие от каждого вращения глаза поднимаются чуть выше, останавливаясь на едва различимой из-за отсутствия ясного освещения в пасмурную погоду с низкими заволокшими небо облаками тени сидящей напротив человеческой фигуры. Липкий страх проходит под кожей, задевая обуглившиеся нервные окончания, когда я начинаю слегка узнавать этого человека, едва вспоминая, как он тут оказался. Я звонила Кортни до начала всего этого кошмара. Женский голос - светлое пятно в череде темных изображений всех минувших часов, которые я провела в бесконечной жаре, боли и непонимании происходящего. Я все же умудряюсь построить относительно вменяемую цепь событий, приведших к тому, что в моей темной норе появился ее муж, невозмутимо обшаривший весь пустой холодильник в поисках съедобного, из чего нашлись только несколько яиц и овощи. Вид желтеющего на белом фоне желтка яичницы, которая и издавала, судя по всему, при приготовлении этот странный шипящий звук, вызывает рвотный позыв, и я снова зажмуриваюсь, понимая, что вывернуть меня может только воздухом. Кажется, словно в полости впалого живота что-то пульсирует, заставляя вздрагивать, как в ознобе. Я снова приоткрываю глаза - Кобейн не смотрит. Сейчас он, возможно, является единственным моим шансом на какую-то ясность, хотя я бы предпочла видеть на его месте Кортни, которая бы наверняка обняла, пригрела, помогла, что-нибудь объяснила. Личность же этого человека я с трудом вспомнила, когда впервые за этот день увидела относительно знакомое лицо в обрамлении отросших светлых волос. Сейчас он был не более чем муж моей подруги, который мало чем мог помочь со своим несерьезным беспечным настроем, он мог только огрызаться в шутку и смотреть, как бы я не навернулась с этого дивана и не разбила гудящую голову. Я практически не помню его, только лишь какими-то урывками, словно все возможные воспоминания с его участием стерли из памяти, будто их и не было вовсе. Мой взгляд замирает на нечетком проборе его волос с темными корнями, так как опущенного лица я видеть не могу. Курт, вероятно почувствовав мой взгляд, замирает; нижняя челюсть больше не двигается. Отодвинув стоявшую тарелку с так и не доеденной яичницей от себя, он вытягивает откуда-то полупустую бутылку с какой-то жидкостью и, повернув голову боком ко мне, отпивает. Мои плечи начинают дрожать от вырывающегося сиплого смеха, который становится чуть громче и скрипучей. Подсознательно я, кажется, осознаю, что этот парень что-то для меня значил в недалеком прошлом, но каждое его движение путает, кажется каким-то неправильным, незнакомым. Темные брови приподнимаются в ответ на мой смех, сбивающийся в нервные всхлипы, от которых вздрагивает уже грудь. - Зачем ты пришел?.. Зачем? - Я передумал, - вдруг резко отвечает Кобейн и тут же поднимается на ноги. Я провожаю его слезящимися глазами, пока худая фигура не скрывается за поворотом в прихожую, где раздается хлопок закрывшейся двери. Я с трудом, шипя и жмурясь от неприятных ощущений при движении, сажусь, а затем обессилено сползаю на пол, прислоняясь спиной к дивану. Парадоксально, но именно то, в чем я сейчас вижу свое единственное спасение и освобождение, превратило меня в едва передвигающуюся развалину. А может, только показало реальную сущность? Дверь снова с щелчком закрывается, после чего в темной гостиной появляется снова вернувшийся Кобейн. Скинув намокшую под моросящим на улице дождем куртку на пол, он садится на пол на некотором расстоянии от меня, рывком отодвинув стол в сторону, пока я пытаюсь понять, что он собирается делать. - Я дам тебе деньги, - заверяет Курт, подняв на секунду глаза от лежащего на его подогнутых по-турецки коленях темного рюкзака, - столько, сколько потребуется и даже больше, но с одним условием, - я молча вглядываюсь в его глаза, в которых поверх потемневшей радужки едва заметны тусклые блики от окна за моей спиной, не в силах сказать что-то поперек, - ты получишь их, только если выиграешь.В комнате снова воцаряется тишина, в которой я, тяжело переваривая слова Кобейна, разглядываю скрытое под относительной тенью лицо с заросшим щетиной подбородком и странно выделяющимися из-за недостатка освещения скулами. Я бы хотела разозлиться, ударить его, выгнать, но вместо этого просто продолжаю молчать, глядя в упор в его глаза. Жестокий ребенок. Я не требую помощи от него или его семьи, ведь они и так уже достаточно для меня сделали, по крайней мере, Кортни, терпевшая мой характер на протяжении всего тура, но разве даже подобная мне сволочь заслуживает такого прямого издевательства? Он прекрасно знает, что я ни за что не выиграю, что бы он ни предложил, а я прекрасно знаю, что он не собирается поддаваться, снова видя во всем происходящем просто увлекательную игру. Вряд ли он когда-либо чувствовал себя вырванным из реальности и течения событий без временных и разумных рамок. - Мы в покер играть будем? - Что? Нет, - он усмехается на выдохе, из-за чего грудь и плечи слегка опадают, а зубы чуть обнажаются, - я тут как раз приобрел одну интересную вещицу, как знал, мать твою. Заодно и опробуем, - сопровождая доносящуюся глуше из-за опущенной головы речь смешками, Кобейн вытаскивает из рюкзака какой-то небольшой продолговатый предмет, странно блеснувший под тусклым серым светом из окна. Мне хватило пары секунд, чтобы приглядеться и узнать в лежащем на полу предмете револьвер фирмы Таурус. Пробежав глазами по тусклой линии блика на гладкой черной поверхности оружия, я вскидываю взгляд на сидящего напротив Кобейна, на чьих губах едва заметная неясная полуулыбка.- Откуда у тебя эта хрень? - голос окреп сам собой, превращаясь из сипа в сдавленное шипение сквозь зубы.- Не твоя забота. Сейчас тебе достаточно знать лишь то, что я в каком-то смысле коллекционирую оружие, - зажмурив один глаз на последней фразе, задумчиво отвечает Кобейн, когда мой взгляд снова перемещается на лежащий между нами револьвер. В своей жизни реальное оружие мне приходилось видеть лишь пару или тройку раз от силы. Дважды у увлекавшегося пистолетами деда, а второй во время ограбления магазина в Буффало, которое, правда, закончилось без жертв. Глазами под слабым освещением я оглядываю поблескивающий барабан пистолета, рукоятку и торчащую спицу курка, с поднимающейся откуда-то изнутри тошнотой уже догадываясь, что задумал Кобейн. Возможность поиграть со смертью в данный момент кажется чем-то омерзительным, так как, в принципе, я уже хожу по очень тонкому льду, а такая глупая гибель от какой-то игры счастья не прибавит. Но не убьет же он меня, если так падет карта? Мои глаза снова поднимаются выше, сталкиваясь взглядом с льдисто-синими глазами Кобейна. - Вероятно, тебе знакомы слова "русская рулетка". Правда, мы немножко изменим правила, - он проговаривает все это спокойным будничным тоном, словно мы обсуждаем выход какого-то альбома любимой группы, однако ощущение какого-то гнетущего тихого ужаса от звучащего в тишине низкого хриплого голоса не покидает. Раздавшийся глухой щелчок заставляет меня опустить взгляд на оказавшийся в руках Кобейна револьвер, дверка барабана у которого открыта, благодаря чему тонкие пальцы свободно извлекают патроны из пяти камор, оставляя в барабане лишь один. Он несколько раз проводит боком револьвера по раскрытой ладони, вращая трещащий при движении барабан. Я передергиваю плечами, пытаясь согнать неприятные ощущения от этого звука.- Шманать будем не каждый в себя, а друг в друга, - пальцем он указывает вначале на себя, а затем на меня, но, вероятно, увидев загнанное выражение в моих глазах, пока я, не понимая, почему он так поступает со мной, пялюсь на поблескивающее черное дуло, продолжает, вздохнув с легкой усмешкой, - понимаешь, я не Господь-Бог, и не имею никакого права распоряжаться твоей судьбой, но именно так и выйдет, если я дам тебе деньги. Ты ширнешься и сдохнешь где-нибудь в сточной канаве, или же тебя изнасилует какой-нибудь жирный ублюдок. Я, в свою очередь, - он указывает дулом револьвера в правой руке на себя, - буду нести ответственность за это, а мне как-то не очень хочется брать грех на свою и без того пропащую душу. Если же ты эти деньги выиграешь, то вся ответственность перейдет на тебя, что справедливо. Все честно. Выигрываешь ты - получаешь деньги и дозу, а мне минус один грех. Если же карта упадет иначе, то тебе вообще не придется заботиться о своей ломке. - Я не буду в тебя стрелять, - сжав зубы, медленно выговариваю я, прожигая усмехающуюся физиономию оппонента взглядом, ведь в его суждении есть львиная доля правды и извращенной справедливости. Кобейн улыбается в ответ, обнажая зубы. - Не обязательно же убивать, если только не очень хочется.- А если я сжульничаю? Намеренно выстрелю чуть правее? - За мухлежом следует смерть, Кристен, - спокойно отвечает он, чуть поджав губы. - И ты убьешь меня? - с явной провокацией в окрепшем голосе интересуюсь я, желая узнать, что у него на уме. Кобейн снова чуть поджимает губы и поднимает глаза вверх и в сторону, опираясь на уставленные позади в пол руки.- А что есть жизнь человеческая, если мы так легко растрачиваем ее на бессмысленные войны и наркотики? - наклонив голову чуть набок, он переводит взгляд на меня, - твоя жизнь - это просто чушь, мусор, она ничего не значит. Ты не будешь жить счастливо в обоих случаях: либо ты сжульничаешь из благих порывов, и мне придется тебя пристрелить, либо ты не выиграешь в принципе, и я все равно тебя убью. Либо, - вскинув брови от новой мысли, он меняет позу, поднимая указательный палец вверх, после чего опирается разведенными локтями о колени, - ты выживешь, но без наркотиков твое более-менее сознательное существование продлится от силы дня три. - Почему ты так легко говоришь об этом? - не спуская с него взгляда, спрашиваю я, уже забыв про револьвер, так как в мыслях постепенно формируется течение, кажется, недавно прошедших последних дней тура, когда я сама размышляла практически подобным образом, но в несколько ином ключе. - Потому что это мусор, это ничто. Просто бессмысленное в большинстве случаев существование, на которое мы сами себя обрекаем под какими-то условностями вроде семьи и обязательств. Знаешь, если ты умрешь посредством суицида, то люди скажут что-то вроде "бедняга, как она была молода, но она сама виновата". Если тебя убьет кто-то, то он вероятнее всего отправится в тюрьму, и там его жизнь тоже не будет из себя представлять ничего кроме мусора. - Как одежда или предметы интерьера? - глядя в сторону невидящим взглядом, произношу я, - ты покупаешь их просто, чтобы это было, но даже не используешь... Но я не хочу в тебя стрелять, - мой взгляд снова сталкивается с льдисто-синими глазами.- Ты не только захочешь, но и сделаешь это, если действительно нуждаешься в деньгах и хочешь все понять, - он протягивает руку вправо, на пару секунд скрываясь за упавшими на лицо волосами, а затем возвращается обратно и кладет на середину пространства между нами скрученные вместе купюры, - я не знаю, что творится в твоей голове, но я точно вижу, что ты чертовски запуталась. You're lost little girl**. Кортни прислала меня, чтобы я разведал обстановку и, возможно, помог чем-то. И, быть может, эта шестидюймовая дура – реальный пастырь, который выведет твою пропащую задницу из этой темной долины. - Заткнись, - чуть прикрыв глаза, тихо обрываю я.- Как скажешь, - в следующую секунду он крепче перехватывает рукоять револьвера в вытянутой перпендикулярно мне правой руке и большим пальцем с тихим механическим щелчком взводит курок. Он медлит, заставляя меня чувствовать холод и тошноту внутри живота. Где-то далеко раздается глухой протяжный раскат грома в кучных пенистых облаках, из-за чего вскоре слышится ритмичный стук ударяющихся в стекла и крышу крупных капель дождя. Облизнув пересохшие искусанные губы, я зажмуриваюсь, успевая лишь мельком заметить промелькнувшую на губах музыканта улыбку. С внезапно раздавшимся в напряженной тишине глухим щелчком я словно слышу, как мои собственные натянутые до предела нервы лопаются с рассекающим воздух свистящим звуком. Шумно выдыхая, я распахиваю глаза, тут же видя напротив усмехающегося Кобейна.- Вот видишь, совсем не страшно, - с этими словами он передает револьвер, оказавшийся, на удивление, не таким уж тяжелым, как казался, мне. Я неловко принимаю предмет, обхватывая его одревесневшими пальцами, мысленно считая, что после первого выстрела ситуация начинает накаляться. Теперь патрон может быть где угодно.- Ты когда-нибудь стреляла? - хмыкает Кобейн, глядя, как я неловко перекладываю оружие в правую руку, обхватывая непривычную предмет пальцами.- Только в тире.- М-м, тогда это может сказаться на моей физической неотразимости, - я пропускаю его замечание мимо ушей, сосредотачиваясь исключительно на револьвере в предательски дрожащей от напряжения и страха руке, которую я постепенно вытягиваю по направлению к голове сидящего напротив Курта. Не меняя выражения напускной серьезности на лице, он показывает мне язык, чуть сводя вместе брови, однако это не действует должным образом. Держа на весу оружие, я пытаюсь напрячь руку, выпрямляя локоть до предела, пока не становится больно. Шумящее в ушах дыхание, медленно проходящее по дыхательным путям к легким и обратно, лишает возможности слышать какие-либо другие звуки, и, наверное, это в какой-то степени помогает сосредоточиться лучше. Едва нагретый стальной холод рукоятки чувствуется инородным прижатым к внутренней стороне ладони предметом, но я, мотнув головой, все же собираюсь, внушая себе, что вероятность попадания патрона именно на второй каморе ничтожна мала. А если она и есть, то, наверное, я смогу вставить в барабан другие патроны, чтобы пристрелить уже себя, когда тело всемирно известного музыканта ляжет в гостиной моего дома с огнестрельным ранением в голову. Рука практически немеет от напряжения, когда я поднимаю большой палец, возводя язычок курка. Примешавшийся к шуму моего дыхания пульсирующий стук в висках мешает, отвлекая, но уже в следующую секунду я с силой нажимаю указательным пальцем на спусковой крючок. Пустой тихий щелчок снова глухо раздается в тишине комнаты, наполненной стуком капель по крышам и редкими далекими раскатами грома. Настигшее внезапной всепоглощающей волной облегчение лишает сил, и я опускаю руку с револьвером на пол, чувствуя, как кровь горячим потоком начинает приливать от плеча к занемевшей ладони. Сжимая и разжимая пальцы правой руки, я едва успеваю заметить, как рука Кобейна, мелькнув, забирает револьвер обратно, не позволяя мне почувствовать это ощущение в полной мере, так как его снова сменяет напряжение, правда, более спокойное. Вскинув голову, я расправляю плечи, глядя на сидящего напротив Курта. Если из шестизарядного револьвера вычесть два выстрела, то можно заключить, что единственный патрон находится в одной из четырех возможных камор. Круг все больше сужается, что видно и по лицу музыканта, лишившемуся всякой усмешки. Волнения и страха я также не замечаю, когда он легко, будто отработанным движением, вскидывает руку перпендикулярно мне и тут же взводит курок. Я вижу только то выражение, которое можно определить, как хладнокровие, заметное в едва сжатых губах, чуть суженых глазах вовсе не теплого цвета и напряженной линии бровей. На секунду, глядя, как заострились черты его лица из-за отсутствия нормального освещения, что, вероятно, является не единственной причиной, я задумываюсь, что, возможно, сейчас у него действительно есть мимолетное желание, порыв пристрелить меня. Просто порыв без мысли о последствиях и самой сути этого действия. В этот раз Курт зажмуривает один глаз, похоже, прицеливаясь, и ставит дуло револьвера на некотором расстоянии точно напротив моего лба. Несмотря на эту деталь, дикого страха, как в первый раз, я не испытываю. Возможно, из-за того, что впечатления уже в каком-то смысле не новы, может, из-за взыгравшего природного азарта, а может, я действительно поддалась настроениям последних дней и больше не ценю свою жизнь, как следовало бы. Она действительно как приятное дополнения к общему существованию, но я все еще не использую ее в полной мере, задвинув, как купленную не для чего вещь подальше в шкаф, чтоб просто было. Может, эта игра в русскую рулетку и есть тот самый ощутимый пинок под зад, который заставит меня наконец претворить свои идеи и мысли в реальность, а не только мечтать и размышлять о них? Неотрывно глядя в его сосредоточенное холодное лицо, я слышу щелкнувший спусковой крючок, но ничего так и не происходит. Это заставляет меня тихо выдохнуть, но Кобейн, спокойно перевернув револьвер в своей руке рукояткой в мою сторону, передает его мне. Повторяя все его действия, я снова вытягиваю руку перпендикулярно сидящему напротив музыканту, но курок так и не спускаю, выжидая чего-то. Я не вижу на лице Курта никакого присутствия страха и, хотя, возможно, он просто умело маскирует это чувство, от этого становится не по себе. Раньше я редко задумывалась о ценности чужой жизни супротив своей собственной жизни в силу отсутствия ситуаций, заставлявшихся размышлять на подобные темы. Тяжелее ли лишиться своей собственной жизни, чем лишить ее другого человека, если рассуждать, отбросив все права человека на жизнь, наказание за убийства и последствия этого действия? Если ты умираешь сам, то вовсе не осознаешь этого после того, как в последний раз вдохнешь. В обратной же ситуации ты будешь осознавать то, что лишил жизни другого человека, будешь помнить это и жить с этим, постоянно ощущая пусть не вину, но странное присутствие чужого лишнего человека в себе. Жизнь человека - неоспоримый дар, которого мы не ценим, практически полностью привыкнув к этому, как к чему-то обыденному, относясь лишь с каким-то неясным трепетом к самой сути появления новой жизни из уже существующего человека. Но если эта жизни отдельного человека действительно является мусором и бессмысленным существованием, то является ли убийство такого человека чем-то ужасным? По сути да, но если копать глубже, то это также и возможность избавить бессмысленно живущего от ненужных страданий, не обрекая того на самоубийство. Я крепче перехватываю рукоять револьвера и медленно взвожу курок, чувствуя, как по металлическому язычку разносятся отголоски напрягающегося механизма. Стоит только спустить курок, и он ударит в капсюль, возможный патрон вылетит в свою цель. Одного выстрела будет достаточно, чтобы лишить жизни человека, который даже не сопротивляется, даже не беспокоится за свою жизнь, затевая такую легкомысленную и ненужную в принципе игру, зная, на что обрекает близких ему людей. Неужели он не понимает? Или же ему действительно настолько наплевать на окружающих людей, заботящихся о нем, как маленьком мальчике, который не может и чай себе приготовить, что он может так легко распрощаться с земным существованием? Возможно, для него это существование ни черта не значит во многом из-за того, что, по его словам, настоящая жизнь для него проходит вовсе не в этом реальном материальном мире, а где-то за его гранью, которую нельзя пересечь другим людям и каким-то поползновениям из объективной реальности, но что остается делать людям, его взгляды не разделяющим? Что остается тем, кто привязан к его внешнему облику и не сможет смириться с потерей его в мире материи и науки?Пытаясь освободиться от всех этих глупых мыслей, я встряхиваю головой, зажмуриваясь, и тут же чувствую, как в глазах снова стало горячо. Рука мелко дрожит от напряжения и моего собственного состояния в связи с происходящим прямо сейчас безумием. Внимание снова увлекает прямой взгляд в упор льдисто-голубых глаз напротив. Кобейн сидит все так же, не изменив позы. Кажется, он ждет. Ждет моего решения, выстрела или поражения с моей стороны, глухого щелчка - чего угодно, но все с тем же странным выражением в глазах. Может, он вообще плохо себе представляет, что такое смерть, и что вполне возможно вместо ожидаемых райских кущ и перерождения в новое существо встретить в буквальном смысле ничего, пустоту и тьму. Почему-то именно в этот момент рука начинает дрожать сильнее, хотя я изо всех сил перехватываю оружие, направленное поблескивающим дулом в голову Кобейна. Господи, какого же черта я творю? Из-за какой-то идиотской наркоты есть опасность убить человека таким глупым образом, а я силюсь с тем, чтобы не отступить от намеченной цели. До боли сжав зубы, я крепче сжимаю револьвер, но тут же откидываю его на пол.- Черт с тобой, ублюдок! Давай, пристрели меня, как говорят чертовы правила, но я, бл*ть, не буду этого делать! - голос срывается на окончании фразы, и я судорожно вдыхаю мелкими рывками кажущийся горячим воздух в тихой комнате. Непроницаемый угрюмый взгляд Кобейна, в котором на секунду, как мне показалось, проскочило разочарование или даже обида, почти ощутимо обжигает, когда музыкант быстрым движением поднимает револьвер и тут же направляет на меня, но намеренно отводит вытянутую руку правее моей головы. Вместо ожидаемого глухого щелчка гремит полноценный выстрел, чей звук тонет в грохоте разбившегося керамического горшка, в котором стояло непонятного рода растение. Я вздрагиваю, слыша, как крупные, судя по звуку, осколки опадают на пол, сталкиваясь и разбиваясь на еще более мелкие. Тяжело дыша, я поворачиваю голову назад, оглядывая рассыпанную на полу вместе с бурыми осколками керамического горшка землю, а затем поворачиваюсь обратно, глядя на опустившего револьвер Кобейна. - Ты знал, что патрон там? - Это же мое оружие, - спокойно отвечает Кобейн и засовывает револьвер обратно в рюкзак, - только вот откуда об этом узнала ты?- Я не знала, - честно отвечаю я, глядя в его глаза и по-прежнему с трудом веря, что он замесил всю эту игру, - знаешь, это слишком жестоко... даже для тебя. - Но это правильно. - Какой смысл в этом, если никто так и не остался в выигрыше? Или тебе просто стало скучно, и ты решил таким способом развлечься?- Во-первых, да, - задумавшись, начинает Кобейн, - а во-вторых, помимо моих собственных мотивов, о которых ты хрен узнаешь, я же должен был помочь. Я помог - ты отвлеклась. - Да, могу назвать это ощутимым пинком под зад, - в ответ Курт тихо улыбается, из-за чего на поросших щетиной щеках пролегают едва заметные тени образовавшихся ямочек. Я не могу выдавить ответную улыбку в ответ, хотя в этом и нет нужды. Пробормотав что-то про крайнюю усталость от тяжелого пути праведника, наставляющего на путь истинный заблудших овец, Кобейн ложится на пол и подкладывает под голову свой рюкзак, пока я отрешенно наблюдаю за ним, пытаясь мысленно суммировать все, только что пережитое. Прежде чем окончательно затихнуть, он мельком разворачивается в мою сторону и, быстро скользнув взглядом, оставляет на полу скрученный косяк, тут же разворачиваясь обратно. Еще пару минут я сижу без движения, глядя на его взлохмаченные волосы. *** Душный туманный бред, в котором я маринуюсь, словно аквариумная рыбка в невесомости, разрушает странный шорох, который вначале в тишине и темноте комнаты кажется надуманной галлюцинацией моего мозга. Я все же открываю глаза, мысленно раздвигая прозрачные завесы окутавшего коконом кайфа, из-за которого все окружающее пространство наблюдалось будто со стороны, как фильм. В ночной темноте едва можно разглядеть очертания тускло поблескивающих от невидимого света из темного окна с кусочком ночного неба вверху и краем ночной улицы предметов в гостиной. Я окидываю взглядом комнату, чуть нахмуриваясь и тут же тихо фыркая от накатившего беспричинного смеха, когда в поле зрения попадает тлеющий в пальцах косяк. Внимание привлекают мелькнувшие в плотной темноте лучи света от фар разворачивавшегося у соседнего дома по другой стороне дороги грузовика. Лучи на секунду ослепляют мои сощуренные глаза, из-за чего сквозь зубы невольно просачивается шипение, и я зачем-то показываю средний палец отъехавшей дуре, чья тень также стала частью ночной темноты.Без постороннего шороха и скрипа шин отъехавшей машины, становится снова тихо, и слышен тихий стрекот кузнечиков в траве у кромки поля за моим домом. Я снова окидываю комнату взглядом, после чего пытаюсь заново раскурить тускло тлеющий рыжеватым огоньком косяк. Глаза блаженно закрываются, когда грудь изнутри наполняет густой дурманящий туман, но я снова раскрываю глаза, слыша какой-то шорох и голос. Надо сказать это заставляет почувствовать легкий испуг, так как кроме меня и спящего, чтобы протрезветь перед поездкой куда-то там, на полу Кобейна в доме никого нет. Я останавливаю взгляд на спине музыканта, вглядываясь в его затылок, и уже хочу продолжить свои возлияния дымом, как вдруг снова слышу странный шорох точно со стороны Курта. Держа косяк в зубах, я опираюсь на руки, вставая на корточки, и вглядываюсь в профиль лица Кобейна через его же плечо, понимая, что ни черта он не спит. Я хотела окликнуть его или толкнуть, чтоб он не дурил и ехал, куда ему надо, но что-то останавливает. Его лицо. А точнее выражение на нем. На совершенно бледном из-за отсутствия вменяемого освещения лице с заострившимися скулами и линией подбородка лихорадочно темнеют, как две зияющие синие пропасти, широко раскрытые глаза, которые лишь изредка моргают. Бледные губы приоткрываются время от времени, когда он тихо и совершенно невнятно проговаривает какие-то слова едва различимым шепотом, который меня и насторожил некоторое время назад.- Кобейн, ты в норме? – в ответ мне не доносится ни звука кроме его тихого дыхания и того же невнятного шепота, обращенного к какому-то неизвестному. Чувствуя, что наркотический бред слетает сам собой, я с подозрением оглядываюсь по сторонам, выискивая что-то, с кем Курт разговаривает, но вижу только тусклые блики света на поверхности предметов в гостиной. - Слышь, Акела, давай прекращай, это ни хрена не смешно уже, - Курт никак не реагирует, снова что-то бормоча себе под нос. Вдруг его глаза застывают и медленно перемещаются куда-то в бок, останавливаясь на потолке, из-за чего он поворачивает вверх и лицо. Понять выражение на нем я не могу, но это похоже на какую-то смесь из страха, какой-то странной доверчивости и отчаяния. Его дыхание доносится явственнее, и я уже приподнимаю руку, чтобы коснуться его лба, но медлю, боясь, что сделаю только хуже, как с лунатиком каким-нибудь. На ломку это не похоже, какую-то лихорадку или припадок тоже. Моя ладонь касается лба, который кажется горячим лишь слегка. Почувствовав это движение, музыкант разворачивается, ложась на спину, и устремляет взгляд в потолок, снова рвано дыша и что-то говоря тихим неразборчивым шепотом. Наверное, это была одна из самых странных сцен, которые мне доводилось видеть за свою жизнь, гадая, что происходит. Он словно находился в комнате только в своем физическом состоянии, а сам пребывал где-то совершенно в другом далеком месте. Мне оставалось только тихо наблюдать за этой открывшейся дикой странностью, пока сон не сморил меня саму. Последней моей достаточно смехотворной мыслью было предположение, что Кобейн общался с своими инопланетными товарищами и сородичами посредством таких невнятных лихорадочных переговоров шепотом, словно прося забрать обратно к ним, в свой родной дом. Смешно. *Параллель с документальным фильмом 1968 года о группе "The Doors"