Часть 64 (1/1)

Love is blindness, I don't want to see Won't you wrap the night around me? Oh, my heart, love is blindness. I'm in a parked car, on a crowded street And I see my love made complete. The thread is ripping, the knot is slipping Love is blindness. Love is clockworks and is cold steel Fingers too numb to feel. Squeeze the handle, blow out the candle Blindness, blindness... - Jack White — "Love Is Blindness".- Если бы я попросила тебя, ты бы убила его? - женский голос где-то над ухом доносится сквозь плотную пелену, будто его обладательница говорит из глубокого колодца или же находится под толщей воды. На деле же под огромным давлением водяной массы на размякшее на самом дне тело нахожусь я, прикованная к невидимой рыхлой поверхности земли. Вода давит тяжелым пластом, и кажется, что если поднесли иглу к какой-либо из моих конечностей, из тела вылетит весь наполнявший его воздух, оставляя лишь плоскую оболочку. - Что?.. - я едва могу различить свой голос за шумом крови и прибоя в голове, слегка приоткрывая слипающиеся глаза. В тонких щелях появляется размытое светлое пятно с более темными оттенками каких-то частей лица. Лишь спустя некоторое время я могу признать в нем лицо сидящей рядом со мной Кортни. Перед мысленным взором медленно проносятся отрывочные изображения произошедших, кажется, ранее событий. Я вижу трехэтажный дом с белыми стенами, огражденный с некоторых сторон низким бурым заборчиком, за которым раскинулись уже пожелтевшие выцветшие клумбы. - Если бы Курт меня обидел, ты бы убила его? Отомстила бы за меня? - внимание снова привлекает проговаривающая странные слова Кортни. Теперь, сощурив глаза, я могу видеть ее не накрашенное лицо в более четких очертаниях, хотя смысл ее слов по-прежнему не доходит до меня. Я лишь отчаянно мотаю головой, чувствуя, что нахожусь уже на своего рода грани между тем, что принято называть сознательным существованием и тем, что проецирует наш мозг согласно произошедшим событиям или мыслям, определенным моментам. Едкий порошок сухо врывается в носовую полость, из-за чего я зажмуриваю глаза, чувствуя, как стенки носа начинает невыносимо щипать, словно на открытую рану полили какой-то кислотосодержащей жидкостью. Я хочу заполнить себя этим порошком, тяжелым песком, белой пылью полностью, чтобы в теле не осталось ни единого укромного места, незаполненного этой наркотической дрянью. Дело не в кайфе, я давно не чувствовала ничего похожего на это состояние. Я лишь отчаянно хочу накачаться наркотиками до невменяемого состояния так, чтобы все мысли исчезли, чтобы тело стало мягким и обездвиженным, чтобы можно было превратиться в бесхозную вещь, примитивный организм, жалкое существо, о смерти которого не будет жалеть никто, в том числе и я сама. Еще секунда, и я чувствую плотную стену звенящей пульсации в своих ушах. Я падаю на что-то мягкое, утопая в этом, дезориентированная и добровольно умирающая.- Ты меня не любишь? - твердые пальцы утыкаются в раздражающуюся от каждого прикосновения кожу головы, наматывают пряди моих спутавшихся волос, чуть оттягивая. Я могу лишь слабо морщиться в ответ, не ощущая неприятного раздражения в полной мере, словно все чувствительные покровы тела превратились в плотный панцирь, который не ощущает никаких контактов извне, следственно никакие импульсы не доходят до мозга. Потеря чувствительности. Я всегда боялась, что однажды настанет момент, когда я не смогу чувствовать ровным счетом ничего, но далеко не в физическом смысле. Вся жизнь человека непрерывно напрямую связана с чувствами и их проявлениями - эмоциями. Человек всегда что-то чувствует, независимо от настроения. Даже если нам чертовски плохо, мы чувствуем. Мы чувствуем боль, желание умереть, ощущаем, будто внутри плещется целый огненный океан, разъедающий стенки тела и опаляющий сосуды. Если ты не чувствуешь, то скорее всего ты уже мертв, но раньше я допускала возможность, что это отсутствие чувствительности возможно и при физическом существовании. Наступает смерть личности, смерть всех мыслей, внутреннего мира, и остается лишь ходячая наружная оболочка тела. Сейчас я как никогда раньше хотела бы это испытать, умереть хотя бы морально, ведь тогда все это сидящее внутри, сводящее с ума дерьмо умрет вместе со мной. После этого уже не страшно будет лишать себя физического существования, убить свою опустевшую клетку, птица в которой сдохла от переизбытка боли и страха внутри своего маленького слабого тельца. Во мне слишком много чувств, слишком много эмоций, которых, к сожалению, не выпустишь наружу, как рой бабочек или трупных червей, разорвав грудную клетку. - Я не знаю, что значит "любить". - Так, ладно. Давай я сейчас сделаю нам что-нибудь похавать, а то тебя ветром будет сдувать. Ладно?И вот я снова проваливаюсь в пугающее небытие своего собственного сознания. Множество коридоров с висящими на стенах сюрреалистическими картинами образов, запечатленных в моем мозгу. Они оживают и принимают реальное обличие, вынуждая наблюдать за каждым их странным движением, отдающимся в голове, как какой-то знак, нить определенного воспоминания, о котором я забыла. Множество закрытых проносящихся мимо дверей, за каждой из которых находится какая-то непонятная пустая комната лишь с несколькими вещами, в которых заключен какой-то непонятный смысл. Ты словно слепая, ты точно понимаешь, что находишься где-то, чувствуешь какие-то предметы проходящей по их поверхности рукой, но совершенно не понимаешь, что это такое. Словно ты находишься в темной закрытой со всех сторон коробке, где невозможно ориентироваться. Ты натыкаешься на стены, на углы, на неизвестные предметы, падаешь, пытаешься встать снова, чтобы продолжить цикл этого движения по кругу без конца. Ты в невесомости, ты осознаешь, что что-то не так, что есть что-то за гранью твоего понимания и видения, но не можешь разглядеть этого за густой пеленой утреннего тумана, который душит своим ядовитым газом и убивает клетки твоего мозга. Тело разрушено, мысли бракованы, срок годности твоего существования исчерпан. Неужели нужно умереть, чтобы найти выход из этой коробки? Я бы умерла самым банальным и примитивным способом, который только можно придумать, ведь сейчас самая неподходящая ситуация для размышления об изысканности своей смерти. Ты можешь задуматься о красоте замысла и ритуале перехода из одного мира в другой, когда тщательно все продумываешь, наблюдаешь за работой предметов бытовой техники, раздумывая засунуть голову в плиту. Для изысканного самоубийства требуется стойкость, выдержка, выработанное ощущение отстраненности от того, что будет происходит с твоим телом, так как ты убиваешь прежде всего оболочку, а не внутреннюю суть. Это все равно что вытачивать из куска скалы какую-либо античную статую, освобождая будущее произведение искусства от грубого каменного панциря - нужна предельная точность и осторожность. Никакой спешки и спонтанности. Ты выбираешь место, время, ждешь верного направления ветра, дожидаешься подходящего момента для совершения своего ритуала, относясь к нему не как к окончательной смерти всего в себе, но своего рода перерождению. Но когда тебя одолевает желание вовсе не перерождения, а полной и безоговорочной смерти, конца твоего существования в любой его форме, на такие детали вроде изысканности и тонкостей ритуала полностью наплевать. Движет лишь бессознательное желание избавиться от боли или страха или неизвестности, в зависимости от определенной ситуации и человека. Ты готов сделать все самым примитивным образом, лишь бы поскорее избавиться от этого. Отчасти такое желание смерти является порывом, лишено своей глубины и смысла, так как однажды боль могла бы пройти, а ты все будешь думать, что тогда смог бы жить нормально и счастливо, если б потерпел, если б не поддался порыву и не покончил с собой. В случаях становления подобной патовой ситуации лучшей нитью, за которую стоит держаться, чтобы перетерпеть или наоборот решить что-то, становятся собственные мысли, какие-то воспоминания. Кому-то помогает вера в определенные моменты жизни, определенных людей, события и даже в Бога. Но и это не является выходом для меня. О каких мыслях может идти речь, когда я пытаюсь забить всю себя наркотиками, чтобы ничего не чувствовать. Мысли становятся ложными иллюзорными образами, в которых обманываешься, копая себе яму еще глубже в грунт. Я не могу доверять своей памяти, своему зрению и слуху. Все, что я помню, не имеет под собой никакой реальной почвы, я не могу быть уверенна в реальности этих событий, в том, что они действительно происходили со мной. Верить в них - все равно что загонять себя глубже в этот угол, из которого ты пыталась выбраться. Вера? Я бы могла вверить себя Богу, чья фигура вызывает самые противоречивые мысли, могла бы довериться сильным людям вокруг себя, примкнуть к ним и попросить помощи, могла бы верить в какое-то определенное событие или момент из прошлого, доказывающий, что чудо есть, могла бы верить в чувства. Но этого нет. Мой Бог опошлен мрачными коридорами католической школы, в стенах которой не слышно и шороха кроме стука маленьких каблуков на аккуратных туфлях маленькой девочки, ступающей по извилистым ходам. Сильных людей давно не стало. Они замерли песочными фигурами где-то далеко в прошлом, когда люди были одержимы жаждой жизни, жаждой поиска нового и неизведанного. В большинстве своем мы стали мертвыми людьми, мертвыми и старыми от рождения, среди которых лишь редкие личности держаться на опасном краю, но скоро сорвутся вниз, чтобы утонуть в смердящем болоте, кишащем безразличием и материализмом жизни. Казалось бы, есть единственный человек, чей образ настолько противоречив и туманен в моем сознании, что с трудом верится в его реальное существование за пределами моих мыслей и мира внутри, но он сам нуждается в крепком плече реального человека рядом с собой. Он даже не здесь, он не живет в этом мире. Я могла бы верить в эти иллюзорные чувства, согласно которым любовь - самое прекрасное и важное, что есть на свете. Как бы хотелось верить в эту иллюзию, но она искажается. Все, во что я верила, в конце концов превращается в пепел, когда эта иллюзия сгорает, как прикрывавшая реальность занавеска. Открывается лишь суть, что если ты любишь слишком сильно, то с этим чувством люди не справляются, пасуют перед ним и уходят, думая, что ты задушишь их в своей непонятной любви без обязательств и оснований. Ты автоматически становишься эгоисткой и паразиткой, питающейся плодами труда и заботы слепых и глухих людей. Тех, кто понимает глубинное чувство, только если его преподнести в наглядном примере, запаковать в красивую обертку, набить ватой, чтобы получатель мог его ощупать, понять и увидеть, что оно действительно есть. Только превратив это эфемерное состояние, интуитивное чувство, ощутимое только внутренним аналогом сейсмографа, в вещь, которую можно купить и продать, только набив ее материальным и видимым, ты можешь быть уверен, что ее заметят и примут, только вот это уже будет подделка, лишь слепок. Мы все страдаем по обе стороны этих баррикад, пока нас разделяет эта стена непонимания. Раньше я не задумывалась о том, что те, кто привык получать все лишь в ощутимом объективном и материальном виде страдают ни чуть не меньше паразитических эгоистов с их эфемерными состояниями. Какого это: отдавать всю свою заботу, свое волнение, время, деньги, сон, спокойствие, нервы, креативность, мысли и свободное время глухой стене? Ты надеешься, что тот, о ком ты так сильно заботишься, тот эфемерный эгоистичный ребенок по ту сторону стены оценит твою заботу, примет ее, увидит и ответит, наконец, тем же. Однако он так и продолжает сидеть в красочном неизведанном тебе мире наивного детского воображения по ту сторону стены и собирает свой мир на основе существующего из волшебного конструктора и пластилина, наделяя все это эфемерной душой и чувствами. А ты остаешься в жестокой темной действительности объективной реальности существующего вокруг мира, не имея доступа к так горячо любимому тобой жестокому и эгоистичному, по твоей точке зрения, ребенку. Ты готова отдать ему всю себя, но знаешь, что он не оценит этого в форме красивого подарка, а иначе у тебя не получается. Ты нарекаешь его эгоистом, паразитом, болеешь и чувствуешь себя опустошенной из-за него, но все же не можешь уйти, чувствуя эти странные лучи внутри себя от едва ощутимого эфемерного чувства его наивности. Такого далекого и непонятного, странно дающего силы и юность, но лишь на время, пока это все не уходит снова. Тебе бы хотелось, чтоб он был более реальным, серьезным, ощутимым, но ты не можешь привязать его к себе, вырвать из его грез и непонятного несуществующего на первый взгляд мира, куда он улетает в любом удобном случае. Он никогда не будет здесь. Слишком дико и жестоко осознавать, что все это сложилось воедино в моей голове именно сейчас, когда мне так нужна эта вера в нереальное жестокое чувство. Я сама принесла подобную боль и опустошение человеку по ту сторону стены, и сейчас она ушла, она далеко. Она объяснила мне свой уход около двух дней назад, когда по ее же приглашению я зашла вечером на чай в ее квартиру в глуши. Нужен ли был этот разговор? Сомневаюсь. Она лишь более четко закрепила окончательную черту нашего совместного существования, отдалила уже разорванные куски плоти друг от друга, чтобы они не пересекались. С ее стороны - никакой злости, обиды, раздражения и обвинений, лишь тихая улыбка легкой скорби и печали на лице. Я и сама не проявляла сильных чувств, для меня все окончательно закончилось еще в последнюю ночь в туре, когда она не смогла ответить, почему же не чувствует того, что я пытаюсь подарить ей без требований чего-то взамен, без требования заботы и прочего, что она дает. Наиболее удручающим стал факт того, что, придя домой, я легла на расправленную еще с прошлой недели кровать и почувствовала какой-то странный звон в ушах, словно что-то разбилось. Звучит излишне высокопарно, так как это могли быть слуховые галлюцинации на почве проходящего наркотического опьянения, но тогда мне показалось, что лопается одна из самых последних моих надежд и верований. Что одна из двух дверей, в которую я должна войти, становится все дальше, когда последние иллюзии рассыпаются. Двери по-прежнему открыты, но путь становится более узким. Когда-нибудь он останется один и мне придется все же войти в ту дверь. Двери открыты. Тихий щелчок врывается в подсознание, пробивая невидимую брешь в коконе моих сновидений на почве наркотического бреда. Цветные пятна на внутренней стороне век медленно расплываются, словно вязкие круги бензина в луже, пока предстающая перед приоткрытыми глазами картинка не становится более четкой. Блеклая освещенная только тусклым сероватым светом из окна комната с серо-белыми стенами, в одной из которых видны две приоткрытые двери. Я пару раз моргаю, чувствуя себя придавленной к какой-то комковатой мягкой поверхности под собой, после чего делаю попытку совершить хотя бы одно движение онемевшими конечностями. Когда руку удается вытащить из-под веса моего же тела, я чувствую, как в костях отзывается ломота, из-за чего приходится до боли в челюсти и звона в ушах сжать зубы. Источников света рядом нет, поэтому я без опасения возможной головной боли из-за резкого освещения поворачиваю голову назад, оглядывая прищуренными из-за странного давления внутри черепа глазами окружающую обстановку. Позади придвинутого к двум смежным стенам раскладного дивана на одной голой, не считая прикрытого жалюзями окна, стене я с трудом разбираю надписи в каких-то жирных кривых линиях красного и черного цвета с символом анархии в букве "А". Пытаясь присесть в тихой пустой комнате на расправленной кровати, я путаюсь в каких-то предметах одежды, случайно выуживая зацепившийся за руку полупрозрачный пеньюар. Медленно перемещающемуся по периметру квартиры взгляду не удается найти фигуру исчезнувшей Кортни, вместо этого он снова натыкается на рассыпанные по скомканной простыне таблетки и белый порошок. Кокаин прилипает к пальцам, которые я подношу к глазам, разглядывая, но тут же забываю об этом, переключив свое внимание на одну из закрытых дверей, откуда донесся громкий ударивший по ушам дребезжащий звук сильно дернутой басовой струны от акустической гитары. За этим звуком следует вскрик смеющегося ребенка и передразнивающий его мужской голос. Уже намереваясь уйти, я с трудом поднимаюсь на ноги, придерживаясь на тумбочку рядом с кроватью, несколько флакончиков на которой сталкиваются и чуть не падают на пол, но все же сначала подхожу к приоткрытой двери с потрескавшейся белой краской на поверхности. Даже через узкую щель видно, что в маленькой странной комнате светлее, чем во всей квартире, из-за чего мне приходится сильнее прищуриться, толкая дверь вперед. Внимание сразу привлекает спина сидящего в пол-оборота к двери Кобейна, который, жмурясь, с широкой улыбкой прижимает к груди оттягивающую ему волосы на затылке Фрэнсис, которая вскоре начинает невнятно возмущаться от переусердствовавшего в силе объятий отца. Я не могу разобрать, что он говорит ребенку, тихо смеясь вместе с заливающейся дочерью, что уже научилась более внятно проговаривать некоторые слова. Почувствовав себя немного неловко, насколько это возможно в моем нынешнем состоянии, я уже хочу отойти от дверного проема, но Курт, заметив, что дочь указывает куда-то за его спину и что-то бормочет, поворачивается. - Извините, что помешала, - Кобейн окидывает меня взглядом несколько секунд, а затем снова разворачивается к только что замеченному мной мольберту перед собой и сажает дочь на колени. - Если бы ты мешала, то повторилась бы вчерашняя сцена, - я машинально хмыкаю, вспоминая, как он выпер меня из своего дома чуть ли не взашей, так как Кортни, без особых успехов пытавшаяся слезть с наркотиков, с радостью приняла несколько таблеток со мной на пару. Постояв несколько минут в дверном проеме, я делаю шаг внутрь, оглядывая висящие под потолком странного вида куклы из гипса, какие-то бумажные фигурки, стеклышки и прочие безделушки, которые можно найти на улице. Практически по всем четырем углам и стенам маленькой комнатки видны висящие или стоящие, уже законченные и только начатые картины с непонятными сюрреалистическими образами. Оглянувшись по сторонам, я едва не сваливаю стоящую у стены вертикально стопку пустых листов и сажусь у стены, подтягивая колени к себе. Кобейн снова возвращается к своему начатому рисунку, иногда нарочно выдыхая на легкие волосы дочери, чтобы рассмешить. Я прислоняюсь затылком к стене за собой и снова бесцельно окидываю взглядом маленькую комнатку и сидящего спиной ко мне Кобейна в одной футболке и обрезанных под шорты джинсах на тощих измазанных краской ногах.- Это что, чулан?- Типа того.- А зачем окно? - я слабо киваю в сторону стены с маленьким окошком, через которое проникает тусклый свет.- А зачем тебе гномья дверь в доме? - я задумываюсь на секунду, пытаясь вспомнить, о чем он.- Надо же, я про нее почти забыла. Наркотический бред еще не до конца расступился, о чем свидетельствует рой полупрозрачных мошек перед моими глазами и монотонный гул в моей голове. Черты этой комнаты узнаваемы с большим трудом, как, впрочем, и сам дом в целом, но это уже не имеет большого значения, не затрагивает так, как могло и должно было. Может, у меня началась стадия эмоционального опустошения, когда можно просто лежать или сидеть без движения, как пришибленная рыба на берегу, и даже не пытаться что-то делать. Как можно жить ничего не зная ни о себе, ни о своей жизни? Как можно жить, постоянно путаясь в ложных образах своего разума, когда у тебя даже нет четкой цели на ближайшие пару дней? Нет цели в жизни, нет планов, нет мечты, но есть целый багаж неврозов и страхов. С такими личностными качествами часто становятся пациентами психиатрических клиник. Либо умирают. Второй вариант выглядит куда приятнее и желаннее в настоящий момент. Возможно, я даже не осознаю до конца, что будет значить моя смерть для меня прежде всего, но это не волнует. Я хочу лишь исчезнуть, перестать существовать, и это самый вероятный исход, если отбросить религиозные причуды про Рай и Ад.- Ты ее вообще любишь? - сейчас сидящий ко мне спиной Кобейн, который, судя по всему, полностью находится в своих мыслях, больше всего смахивает на какого-то подростка, которого еще не научили пользоваться бритвой, и это только больше подкрепляет мою уверенность в недавних выводах. Сначала он не обращает внимания на мои слова, но уже вскоре рука с карандашом замирает, и Курт кидает на меня взгляд через плечо.- Кого люблю? - Свою жену.- Глупый вопрос, - он тут же отворачивается, словно ответ очевиден, но голос все же изменяется, становится более враждебным.- Потому что ты не знаешь ответа?- Потому что ты его знаешь, - угрюмо отвечает он, снова углубляясь в рисунок, но, вероятно, мои слова выбили его из колеи на время.- Я думаю, что нет, - через паузу отвечаю я, - не любишь. Не так, как ей это нужно, не так, как она ждет. И ты это прекрасно знаешь и винишь себя, но ничего не можешь сделать, - кажется, мои слова выходят совершенно без выражения, словно эта проблема совершенно не волнует меня, как и то, что сейчас почувствует Кобейн. В принципе, так и есть, мне уже все равно. Возможно, я вообще не имею права говорить ему такое, не имею права обращаться к нему, как к другу, ведь, возможно, все, что было в прошлом, лишь иллюзия и фантазии, но никак не перекликается с реальностью. - С чего тебя вдруг так начали волновать наши отношения?- Потому что я не знаю, кто я, - просто отвечаю я, - я не знаю, что происходит, что происходило. Было ли все это правдой и что вообще есть правда? Не лучше ли мне просто покончить с собой и не мучить себя и окружающих... Я словно не существую вовсе, понимаешь? Я как тень, - голос практически не меняется на протяжении всей фразы, лишь чуть срывается на хрип, но в отличие от смысла моих слов не выражает таких же эмоций, - тень существует только, когда есть люди, которые могут ее отбрасывать. А они это могут делать только в присутствии солнца, света. Мы все в темноте, потому что нет никакого солнца, никакой звезды - ничего. И меня нет, - я снова делаю паузу, оглядывая спину замершего Кобейна, чьего лица я не могу увидеть, - знаешь, почему тень не белая, не красная, а именно черная? - Фотоны не могут проходить сквозь тело. - Да. А еще черный - это отсутствие цвета. Белый в перевес ему вмещает в себя все составляющие цветового спектра, а черный - это ничто. Его нет. Поэтому тень черная, ведь... ее нет.- К чему ты завела этот разговор? - опустив Фрэнсис на пол к валяющимся там мягким игрушкам, Кобейн садится уже лицом ко мне, наблюдая за моими действиями. Бессмысленно, мне уже кажется, словно я исчезаю.- Почему ты не застрелил меня тогда? - пропустив его вопрос мимо ушей, перебиваю я. Бывшие чуть сведенными брови немного приподнимаются, но его лицо не теряет напряженного выражения.- Зачем мне это?- Я нарушила правила.- Ты хоть понимаешь, что значит смерть для человека?- А ты знаешь? По твоим глазам было видно, что ты тоже разочарован, что я не выстрелила. Мне непонятно, зачем тебе это, - яркие глаза на секунду мечутся вниз, но потом снова возвращаются на меня, - не думаю, что существует какое-то перерождение и райские кущи, как и адские мучения. Мы просто исчезаем и все. Сейчас я бы очень хотела этого, просто взять и исчезнуть. А тебе, вероятно, просто было скучно. Кобейн глядит на меня долгим безмолвным взглядом, в котором я не пытаюсь даже разобраться. Это ни к чему. Он сам путается в своих двух реальностях и мировосприятии и, возможно, даже думает, что сможет избавиться от этого тленного неприятного во многих своих проявлениях мира и жить только в своем идеальном. Это лишь его восприятие жизни, и оно, увы, мне не совсем подходит. Я чувствую, как в горле что-то набухает, мешая дышать, и сперва даже радуюсь непонятно чему. Готовиться к смерти, мириться с этим всегда очень страшно, поэтому стараешься подольше оттянуть этот момент самыми разными мелочами. Тем же разговором с человеком, который на некоторое время может стать другом.- У тебя когда-нибудь было такое, что ты бы не помнил, какой сегодня день, что ты делал вчера, что было неделю назад? Чтобы ты не помнил определенных событий, связанных с определенными людьми, о которых уже сложилось определенное мнение? Чтобы все это казалось ложью, и ты бы не разбирал этой грани между образами своих мыслей, снов и тем, что происходит в реальном мире? - Кобейн продолжает молчать, напряженно глядя на меня и, видимо, пытаясь понять, что со мной творится. Я бы и сама хотела это понять, но не выходит. Сглотнув, я крепко зажмуриваюсь, стискивая переносицу пальцами, чтобы унять поднявшиеся из темных уголков сознания эмоции. - Я не могу доверять своей памяти, зрению. Я не знаю, почему я в этом городе, в этой квартире, - руки слабо поднимаются вверх, как бы описывая пространство, но уже скоро безвольно опадают на пол, - я даже не знаю, как я встретила тебя в первый раз. Были ли все эти прогулки по полям и у заливов, посиделки на крыше, ночевки в гостинице, - лицо Кобейн становится более задумчивым, а у меня от этого внутри что-то переворачивается, вызывая тошноту, - я не могу в этом ориентироваться. Я не знаю, что было, а что нет. Я не знаю, дружили мы когда-то вообще или нет.- В первый раз... - тяжело вздохнув, музыкант потирает переносицу, а затем сцепляет уставленные локтями в колени руки замком, - я курил травку на лестнице у нашей двери, думал, что идет Кортни, а там оказалась ты. Ты присела рядом, а я думал, что у меня скорее всего галлюцинации. Не знаю почему. Я объяснял, почему шмалю траву якобы из-за грядущей бездны анальной оккупации мира, а ты угостила меня конфетой, чтобы я не был таким "злобным засранцем". Ты так и сказала, - Кобейн усмехнулся, - а вообще ты меня поначалу пугала немного. - Отлично, - без выражения с машинальной усмешкой произношу я, принимаясь тереть левый глаз, который начал слезиться, - я этого не помню даже… Я отправляюсь завтра в наркологический центр. Шмыгнув носом, я поднимаю глаза, моргая, чтобы лучше видеть. Кобейн поднимается со стула и, осторожно обойдя занимающуюся игрушками дочь, проходит к стене, у которой я сижу, подпирая ее спиной. - Не вздумай меня жалеть, Кобейн, - сквозь зубы проговариваю я, косясь в его сторону, когда Курт присаживается рядом. Он лишь кивает и протягивает одну руку ко мне, несколько секунд примеряясь, чтобы как-то приобнять, а затем просто кладет ее на мои сгорбленные плечи. Я медленно с шумом выдыхаю и слегка расслабляю напряженную позу, чуть откидывая голову к стене и плечу музыканта. От худого тела рядом веет хрупким теплом и каким-то приятным запахом, на определении которого я не задерживаюсь ни секунды, просто прикрывая болящие глаза на некоторое время. Лишь темнота внутренней стороны моих век без всяких странных образов. Когда ты сходишь с ума нельзя оставаться в одиночестве, нужно иметь рядом с собой хоть какого-то человека, который в момент твоего забытья сможет дернуть за рукав, вернуть из череды ложных образов и иллюзий, пусть даже он не многим здоровее меня.- Послушай меня, Крис, - я приоткрываю глаза, косясь в сторону Кобейна, видя во многом только его покрытый несильной щетиной подбородок, двигающийся при речи, - я не знаю, что с тобой происходит, но точно могу сказать, что вся эта неизвестность прошлого не имеет никакого значения. Ты можешь не помнить меня, событий, людей, но это вообще ни хера не значит на самом деле. Это уже осталось позади, и копаться там нет смысла, - я шмыгаю носом, вслушиваясь в его сиплый тихий голос, звучащий странно убедительно, - у тебя сейчас есть одна цель. Ты должна разобраться, почему так происходит. Смотри, что мы сделаем, - его тон вызывает у меня тихий смех, но я продолжаю молчать, когда Кобейн чуть ворочается, вытягивая что-то кармана, - дома ты собираешь вещи, - своей ладонью он берет мою левую руку и переворачивает внутренней стороной вверх, кладя в нее что-то, - потом ты идешь в эту долбанную клинику и заставляешь всех разбираться, что с тобой происходит, - на своей уже отпущенной ладони я замечаю две цветастые конфеты и прикрываю глаза, снова тихо усмехаясь без особой веселости, - ты все вспомнишь и поймешь, потом выйдешь из гребаной клиники, и мы закатим дивную пирушку с блэкджеком и гермафродитами. Мы все такие: "Кристен вышла, ура!" А ты такая типа: "Да, и все помню теперь, так что, Эрландсон, возвращай долг, Кортни, собирайся, мы едем на Мальдивы", - я даже не успеваю спросить, что он такое мелит, так как Кобейна уже сильно понесло, но смех все же пробирает от меняющихся интонаций его речи постоянных жестикуляций с потрясыванием меня за плечо, - забацаете охеренный альбом, получше первого, по крайней мере, и все будет круто. А помнить тебе и не надо ничего. Вдруг ты в прошлом уже решила, что мы все конченные уроды и говнюки, с которыми не стоит даже общаться.- Так я подумала только сейчас, - замечаю я, а Курт замолкает, выглядя при этом весьма озадачено. - Ладно, проехали. О каждом из нас тебе нужно помнить совсем немного. Люди почему-то зовут меня "Кобейн", и ты можешь считать меня своим другом. Я долбанутый маразматик и редкий паразит на теле нашей Родины, а также неотразимо привлекателен и бесконечно талантлив, - я закатываю глаза, снова смеясь с его речей и кокетливого хлопанья ресницами, - еще есть наша Кортни, и она… - он запинается на пару секунд, кусая верхнюю губу и раздумывая, что сказать, - ну, Кортни – это Кортни, она наше все. Она наша мать, отец, сестра, брат, воспитательница, наставница и прочее. Эрик с Патти темные и очень милые ребята, и с ними ты сама будешь разбираться, но Эрландсон был твоим женихом вроде как. - Может возникнуть недопонимание. - Разберетесь, - отмахивается Кобейн и замолкает на некоторое время, пока я мысленно представляю, как буду проводить несколько недель в больнице, и что мне это даст, - все будет хорошо, - я киваю, машинально усмехаясь, - оставайся пока у нас, Кортни скоро будет, сделает что-нибудь вкусное, - я медленно поднимаю голову, сталкиваясь взглядом с большими голубыми глазами напротив. И я осталась с ними на пару часов, предупредила Кортни о том, что недели две меня не будет, смотрела, как Курт безуспешно пытался накормить Фрэнсис смесью и в итоге съел большую половину сам. Я чувствовала легкое расслабление, но ясно было, что это только временное затишье.Осенний ветер с новой сил мел опавшие на дороги сухие листья, взметая их в холодный воздух, к небу, затянутому тяжелой пеленой низких облаков. Город все так же населяли шумные звуки оживленной автострады в центре города, обдуваемого солеными ветрами с темного залива и полосы мрачного леса. Дни менялись, а над Сиэтлом по-прежнему возвышалась его главная достопримечательность - устремляющаяся в темные небеса Спейс-Нидл, представляющаяся словно нить между двумя мирами; люди так же неторопливо шли на работу, перебегали дороги, разговаривали, кутаясь от холода и сырости под куртками; из барахлящего приемника в дешевых забегаловках так же доносились канувшие в лету хиты прошедших лет, пока духом нашего времени правил мальчишка, оглушенный возбужденными криками внемлющей своему вожаку многотысячной толпы, перед которой он стоял в сущности одинокий, словно перед бесконечным бушующим океаном. Года летели, дни сменялись, календари в домах обновлялись, как это было всегда. Уходит старое - появляется новое, а люди все так же любят, ненавидят, злятся, творят, умирают и сходят с ума. Этими людьми мог оказаться каждый из нас, но все мы одинаково чувствовали этот странный порог, к которому приближались все сильнее. Порог, который разделит нас и наши жизни навсегда, пройдет глубокой трещиной по поколению и времени. Просто это были девяностые, мы просто тихо сходили с ума, зная, что стоим на пороге конца, который навсегда приравняет всех нас, уберет лишнее и оставит только то, что пригодится в новом времени. Мы просто стоим на пороге своего конечного выбора, от которого зависит абсолютно все. И мы это понимали. Я больше не могу бежать,Я падаю перед тобой,Вот я... У меня ничего не осталось,Хотя, я пыталась забыть -Ты такой же, как я.Забери меня домой,Я устала с этим бороться...Разбитая,Безжизненная,Я сдаюсь.Ты - единственная моя сила,Без тебя Я не могу жить дальше,Больше никогда... - Evanescence - "October".