Часть 37 (1/1)

So close, no matter how far. Couldn't be much more from the heart, Forever trusting who we are And nothing else matters... Never opened myself this way, Life is ours, we live it our way. All these words I don't just say And nothing else matters, - Lissie - "Nothing Else Matters" (Metallica cover) Дьявольский холод, впиваясь миллионами острых мелких игл, сковывается все тело, болезненными уколами пробираясь внутрь. Ледяные щупальца плотными волнами накатывают все сильнее и чаще, обволакивая беспомощное тело, лишившееся своей силы в непривычных условиях. Я слепа, бессильна, лишилась голоса и слуха, могу лишь беспомощно стучать раскрытыми ладонями в недвижимую твердую поверхность льда, под которым собираются редкие пузыри выдыхаемого мной воздуха. Это чья-то жестокая и хитроумная ловушка. Это все неправда. Выхода нет. Надо мной, подо мной - везде ждет, чтобы принять в свои ледяные объятья, пустота, ждет обеда, новой жертвы, которую можно проглотить.- Ты им всем нужен, они не отстанут, не отстанут.С трудом, но мне удается приподнять тяжелые веки, закрывавшие обзор на окружающее пространство. На самом деле от этого действия немногое меняется, я по-прежнему вижу одну лишь тьму вокруг, только в этот раз разбавленную очертаниями более светлых скрытых в ней предметов. Кажущийся слишком далеким квадрат потолка едва освещен доносящимся с улицы через окно светом фонарного столба. Оттуда же, со стороны окна, редко доносятся звуки проезжающих машин, чей скрип шин по мокрому от недавнего дождя асфальту, кажется, разносится по всей улице, отдаваясь от стен тихим шуршанием. Раскрыв глаза шире, я буквально чувствую, как напрягаются мышцы лица. Я выгибаю грудь дугой, упираясь макушкой в низ подушки, на что внутри головы раздается легкая боль, и пытаюсь увидеть хоть что-то постоянно закатывающимися глазами. В поле нечеткого зрения все также остается видимым лишь квадрат потолка и отходящие от него линии углов стен. Руки непроизвольно разлетаются в стороны, словно их что-то поднимает, разбрасывая в разные стороны. В отличие от правой руки левая не опадает на мягкую прохладную поверхность кровати, а ударяется обо что-то твердое и теплое, что тут же, скрипнув кроватью, куда-то отодвигается, и моя рука снова безвольно падает.- Ты можешь быть любым: злым, страждущим, молящим, слабым, полным сил, декадентским. Они все равно будут тебя хотеть, больше и больше, пока не доберутся до последнего, не заберут все... - Ты заткнешься сегодня или нет? - вслед за резким скрипом кровати до моего слуха доносится чуть приглушенный, но явно раздраженный голос. Снова широко раскрыв глаза, я скашиваю их влево, едва замечая в темноте очертания спины лежащего рядом человека, который, кажется, благодаря постоянным перемещениям, оказывается уже на самом краю кровати, сворачиваясь в позе эмбриона. На минуту мой своеобразный приступ отступает, обращаясь лишь в легкую тошноту, поднимающуюся тихой волной с низа живота. От спидбола, кажется, такое бывает...Все еще лежа на спине, я поднимаю ноги вверх, вытягивая к потолку и руки. Чуть сузив глаза, я вглядываюсь в расщелины между растопыренными пальцами правой руки. Если развести их еще дальше кажется, что между фалангами протянуты еле заметные перепонки. В таком положении моя рука не столь похожа на человеческую. Она становится тоньше у запястья и бледнее по всей своей длине, устремленной куда-то ввысь, упираясь в потолок. Заметив кое-что, я выпрямляю бывшие чуть согнутыми ноги и руки прямо по направлению к потолку, чувствуя, словно од кожей, щекоча полости, растягиваются мышцы и сухожилия. Кажется, я могу даже слышать их чуть скрипящий, как веревка висельника, звук. Из такого положения мне видится, словно мои ноги и руки почти касаются потолка, ставшего теперь полом. Все перевернулось, верх стал низом, пол потолком. Если приложить еще немного усилий, я смогу прочно встать на ноги и упереться в потолок, оказаться там, на другой стороне. Наверное, вверх ногами мир выглядит совершенно иначе, возможно, даже представляется в других цветах. Если мир перевернется, то над головой будет темный покров земной коры, с которой будут свисать травы и цветы, а под ногами расстелится глубокое небо, меняющее свои оттенки от иссиня-черного до бледно-голубого, совсем нежного, как первые лепестки васильков. Вместо мощеных улиц будет сверкающий млечный путь, по которому нужно будет прыгать, чтобы перескочить с одной звезды на другую. Наверное, в таком случае и устройство мира изменится. Богатые станут гнуть спины на непосильных работах, пытаясь прокормить семью, женщины будут иметь больше уважения и почитания, бедные станут править странами и государствами, и это, наверное, пойдет только на пользу, ведь, как известно, у тех, кто не испытал искушения деньгами и прочими аспектами жизни, отравляющими человеческую душу, сердце остается чистым и молодым, совсем как ребенка. Наверное, тогда не будет и взрослых, все так и будут оставаться детьми, а после смерти попадать на ту, другую сторону, где все возвращается на круги своя, как есть в нашем мире сейчас. Может, такой параллельный мир существует и сейчас, и мы просто не видим его из-за слепоты глаз, чье зрение ослабло из-за чрезмерного количества ненужной информации?Конечности безвольно падают на кровать, и я чувствую, как по всей их длине разливается кровь, вызывая легкое покалывание и ощущение жара где-то внутри. Прижав колени к груди, я продолжаю смотреть в потолок, напевая себе под нос какую-то незамысловатую мелодию непонятной песенки. Теперь мне кажется, словно я превращаюсь в какое-то животное, которое, чувствуя подступающую сонливость, в предвкушении крепкого и сладкого сна прижимает все свои конечности к себе, группируясь, чтобы было теплее. Осталось только закрыть глаза и отпустить сознание в тот придуманный мир, где все ходят на головах...Напряжение и тошнота в животе не дают расслабиться полностью. Мне все равно что-то мешает, что-то инородное, заставляющее иногда закашливаться при дыхании. Обхватив живот одной рукой, локтем другой я опираюсь о прогибающуюся под моим весом поверхность кровати, поворачиваясь в сторону виднеющейся лишь неясными очертаниями спины. - Обними меня, - едва шевеля пересохшими губами, тихо и совсем невнятно проговариваю я почти в самый выпирающий через ткань темной толстовки позвоночник. - Отвали, - в ответ он только сжимает плечи еще сильнее, огораживаясь ото всего окружающего. Как глупо и по-детски. Разве есть ему смысл обижаться на то, что я делаю со своим организмом?- Мне плохо.- И что?- Обними меня, - уже различимее повторяю я, упираясь лбом в выпирающие вертикальной дорожкой позвонки и проходя по некоторым из них замерзшими пальцами, - и мне станет легче. Я тогда буду знать, что я не одна.Ответом мне становится молчание, в котором четко различимо чуть шумящее дыхание Курта и мое же собственное, едва слышимое мне же самой. Я не могу видеть его лица, но почему-то кажется, что глаза он открыл, и это молчание означает больше раздумья, чем явный отказ, хотя и спустя несколько минут никаких действий он не предпринимает. Шмыгнув носом, я отворачиваюсь от него в противоположную сторону, сжимая руками край лежащего под нами одеяла. Перед глазами в паре метрах от края кровати виден более светлый, чем стена, квадрат приоткрытого окна. Сейчас не самая подходящая погода для того, чтобы оставлять окна открытыми, но существовать в постоянной жаре и духоте просто невыносимо. Ты словно оказываешься в самой мерзкой и жаркой точке света, где нет ничего кроме этих тепловых волн. К счастью, мое мнение относительно этого Кобейн разделяет.В квадрате окна сквозь прозрачное стекло виден только ограниченный рамой кусочек темно-синего неба, по которому изредка проплывают незаметные полупрозрачные облака, больше похожие на какой-то кустистый дым. Недавно был дождь, оставивший после себя яркий запах преющей на земле опавшей листвы и острой свежести, какая бывает чаще всего летом после огромного ливня и грозы. Это может длиться всего несколько минут, но отголоски в виде свежести и прохлады остаются, кажется, на весь день. В такие вечера в Миннеаполисе особенно хорошо было взять старый семейный "форд" семьдесят второго года выпуска и, дождавшись, пока на востоке горизонт озарится темно-розовым и фиолетовым, отправляться куда-нибудь далеко, дальше от города, дальше от людей. Чувствуя лишь ветер, бьющий через открытые окна, слыша разносящуюся повсюду музыку какой-нибудь старой группы и видя впереди извивающуюся серой мокрой лентой дорогу, что уходит в гору, чтобы снова спуститься вниз. Мимо полей и лесов, растущих по обеим сторонам от дороги, и вот ты уже на границе штата, останавливаешься в какой-нибудь нежилой местности и просто наблюдаешь за тем, как уходит этот день, чтобы дать жизнь следующему. Или же, если "форд" в который раз неисправен, можно всегда прийти в гараж к Йоахиму, где часто засыпает и живет не имеющий своей собственной квартиры Метт. Впрочем, он сам виноват, своевременной квартплатой он никогда не славился. Можно открыть вечно скрипящие двери деревянной хибарки, заставленной множеством пыльных стеллажей с зачастую ненужными и бесхозными запчастями. Сесть на сваленные у входа колеса и наблюдать за садящимся за возвышающиеся над горизонтом черные пики сосен, с которых порой взлетает россыпь черных точек - испуганных чем-то птиц, солнцем. В таком случае частым звуком могут стать помехи местной радиостанции, вещающей из портативного приемника, тихий лязг ключей и стук открываемого и закрываемого капота, тихий голос кого-то из друзей. Привычный и немного значащий на самом деле разговор, тихий и спокойный, как было всегда. Преемник будет барахлить весь вечер, пока Йоахим будет раз за разом разбирать двигатель старой колымаги, время от времени спрашивая тот или иной ключ. Так пройдет тихий вечер, превращающийся постепенно в ночь, когда в воздухе, наполненном ненавязчивым запахом краски, машинного масла и сухой травы, что растет на полу, которым является пыльная земля, появится прохлада и ночная свежесть, наполняющая легкие изнутри. - Я хочу домой...В ответ мне не доносится ровным счетом ничего, кроме тихого шороха ветра на улице, который также вскоре стихает. Он наверняка не спит, наверняка слышит, что я говорю, но молчит. Почему молчит? Наверное, в такой ситуации молчала бы и я, здесь нечего сказать, остается только слушать, что этот человек умеет делать очень хорошо и внимательно. - Это нечестно. У тебя есть семья здесь, твои друзья и родные, которые с самого начала с тобой были, а я о своих и не слышала ничего в последнее время, - в голосе проскальзывает явная обида и на семью, с которой я, кажется, разругалась вдрызг, на друзей, которые позвонили пару-тройку раз от силы, на саму себя за то, что все это снова и снова складывается по моей вине. Странное и слишком двойственное ощущение не отпускает и по сей день. Я привыкла к Сиэтлу, я не могу уехать отсюда, я не смогу жить той жизнью, что была в Миннеаполисе, но порой воспоминания о тех временах, когда моя жизнь была пуста и проста, накрывают с головой, рождая уже давно забытый страх и полное отсутствие веры в саму себя. Какое-то ощущение отчужденности и едва заметной пустоты, что уже прочно скрыты внутри меня, не имея выхода наружу, все равно существует. Вокруг непохожие на то, что я видела раньше люди, с их непохожими ролями и идеалами, пора бы уже окончательно привыкнуть. Возможно, дело в том, что сейчас я, перейдя из стадии пустоты и бессмыслия прошлого, нахожусь в состоянии долгого и, кажется, бесконечного безуспешного поиска, заставляющего соваться почти в каждую блеснувшую на пути вещицу, в каждое окошко каждого дома, ища чего-то. Но так и не находя. Я на вечном распутье в ожидании выбора, который разбивается на четыре дороги, одна из которых ведет назад. Ее я не выберу. Ее уже нет. Но как узнать, какой выбор окажется правильным, и есть ли он вообще? Искать ли его методом проб и ошибок, снова и снова переживая уже зажившие страхи? Кажется, это единственный путь. И это пугает. Пугает и заставляет желать лишь забиться в родной замшелый угол, где я выросла...- Так нечестно, нечестно, - перевернувшись на спину, я накрываю горячее лицо кажущимися ледяными ладонями, снова ощущая тупую боль в районе живота и головы. Не отреагировав на скрип кровати, донесшийся слева от меня, я чувствую, как, отняв мою левую руку от лица, повернувшийся ко мне лицом Кобейн тянет меня за нее на себя. Я не сопротивляюсь этому, хотя, по началу, слабо понимаю происходящее, мыслями находясь еще в Миннеаполисе, в гараже Йоахима, где в углу, завернувшись в кусок линолеума, ворча о бессоннице, пытается уснуть Мэтт. Мои руки смыкаются, хватаясь друг за друга, за спиной Курта, когда он все же решается обнять, подложив одну из рук под мою голову. Мне не в чем больше искать покоя и освобождения от своих страхов. Не спасают разговоры, никакие уверения, даже мысленные тренинги. Когда этот своеобразный страх накрывает с головой, кажется, что не поможет вообще ничто. Но когда в этот момент ты не один, мерзкое чувство отступает. Это превращается в боязнь почувствовать страх в любом его виде. Мерзкое отвратительное чувство...Я закрываю глаза и, чуть поворочавшись, затихаю, утыкаясь лбом и носом в чуть расширяющуюся от дыхания грудь музыканта. Понимание всех этих бесконечных отличий моей предыдущей жизни и людей в ней от настоящего приходит периодами именно в определенные, часто не очень значительные на первый взгляд моменты. Могла ли тогда я подумать, что всего через полгода окажусь в такой ситуации, когда буду вынуждена буквально прятаться за руками человека, который, вероятно, так же беспомощен в жизни, но все гораздо сильнее меня? А может, просто привык. От него даже пахнет иначе. Это не тот запах, к которому я привыкла, хотя это и достаточно глупо - судить по запаху. Ведь у каждого он свой.- Ты классно пахнешь...В ответ доносится чуть запоздалая усмешка. Я лишь сильнее сжимаю руки, обернутые вокруг его пояса, приникая ближе, хотя от долгого нахождения в таком близком положении становится чересчур тепло. Это не заставляет отстраниться. Прижившись щекой к его груди, я пытаюсь услышать раздающиеся где-то внутри глухие толчки. Раз, два, три. Они раздаются с достаточно небольшим интервалом, но все же вполне можно успеть сосчитать удары. Интересно, что сейчас чувствует, о чем думает сам Курт? Иногда я ловлю себя на мысли, что таким образом забираю часть его тепла - единственного, что он может дать, часть его сил совершенно без права на это. Возразить или отказать он не может, так уж устроен человек.Я чуть отстраняюсь и поднимаю глаза вверх, видя лишь едва заметные черты его лица и глаза, чей взгляд направлен куда-то в сторону окна. Пару минут я недвижимо продолжаю разглядывать его лицо, наблюдая за тем, как ложатся тени на чуть освещенные его части. В голове проносится не одна несвязная мысль о том странном существе этого человека, которое нельзя постичь без углубления и наблюдений. Существо, разделившееся, кажется, на две части, которые тяжело уживаются друг с другом, но благодаря этой постоянной борьбе и существуют. Возможно, наши ситуации чем-то похожи: мы оба совершенно не приучены и не хотим приучаться к жизни в этом реальном мире с его естественными потребностями и законами. Оба являемся глупыми детьми, которые засоряют окружающую действительность своим непроходимым наивным упрямством в какие-то несуществующие в мирских реалиях вещи. Только в нем существует этот дух борца, он находится в постоянной борьбе с чем-то, а я в постоянном поиске, искатель чего-то неведомого...- Зачем ты это делаешь? - его глаза перемещаются на меня, теряя то задумчивое туманное выражения каких-то размышлений. Молча, он, наверное, пытается обдумать мой вопрос.- Ты же сама выла, - мне кажется, что он понял, что вопрос предназначался не только тому положению, в котором мы сейчас находимся, но и жизненной ситуации в общем, но почему-то не разворачивает его. Зачем эта борьба без смысла и цели? Зачем поиск, который, каким бы он ни был в процессе, все равно вряд ли приведет к чему-то? Я не теряю веры в это что-то неведомое, но какая-то часть прекрасно осознает, что в конце пути я все равно потеряю даже то, что обрела. А он не сможет бороться. Однажды этот день настанет, однажды он поймет, что борется не на той стороне, не за тех, что, кажется, это сражение уже терпит поражение и далеко не в его пользу. Возможно, стоит просто оставить все это. Забыть о борьбе и поисках, об этом наивном и очаровательном бессмыслии, идущим бок о бок на протяжении всей дороги. Может, стоит оставить это, сесть в придорожное такси и прекратить все попытки к бегству. Это не поможет выжить, это убьет последние зачатки жизни, но разве ее нужно продолжать? Мы сами решаем, сколько времени нам отведено. Может, стоит остановиться, залечь на дно, встретить мгновенную "старость", конец... Эти мысли просто рой мух, такой же бессмысленный и назойливый. Никто из нас еще дошел до той критической точки. Еще не все, еще рано.- Ты как маленький щенок, - не отрывая взгляда от его кажущихся при такой относительной темноте действительно большими и темными пятнами с тусклыми бликами глаз, проговариваю я, чувствуя сухость и легкое першение в горле, - тебя постоянно пинают, бьют, а ты все равно возвращаешься по первому зову. Почему так?- Я не могу по-другому, - в его голосе слышится какая-то обреченность.- Ты мог послать меня. Ты ничего не должен мне.- Просто... Это единственное, что я могу дать, - он говорит достаточно тихо, так что голос кажется гораздо ниже, чем обычно. - Свою душу? - с тихой усмешкой уточняю я, - по кусочку каждому... - однако, смех из голоса быстро пропадает, сменяясь некоторой серьезностью, - это тебя убьет. Когда-нибудь они тебя сломают...Курт так ничего и не отвечает, лишь опускает глаза, явно задумавшись над этим разговором. Как бы мне хотелось верить, что и спустя годы он не изменит своим убеждениям, не станет другим, как множество обозлившихся друг на друга носящихся куда-то людей, что не смеют утруждать себя даже взглядом на заходящее солнце. Пусть это и приносит много проблем и недопонимания, но как бы хотелось, чтоб он так и оставался на все оставшееся отведенное ему время отчасти эгоистичным, слишком наивным, слишком переменчивым и совершенно нелогичным мальчишкой с порой появляющейся непонятной грустью в глазах. - Ты напоминаешь мне Бодду, - моргнув, я снова фокусирую взгляд на чуть потемневших из-за отсутствия света и появившейся в выражении серьезности глазах. Воображаемый друг, ненавязчиво бывший рядом все, когда того хотел бывший еще мальчиком Курт. Кажется, сейчас все совершенно иначе. Так же не поднимая глаз, Кобейн чуть смещает левую руку с моего плеча ближе к локтю и подвигается ближе. Его лоб сталкивается с моим, и музыкант замирает в таком положении. Даже с такого близкого расстояния я не могу разглядеть за опущенными чуть подрагивающими ресницами его приоткрытых глаз, чувствуя только едва долетающий до моих губ и подбородка медленно выдыхаемый им воздух. Мои ладони непроизвольно сжимают ткань толстовки на его спине, когда я все же, в последний раз громко выдохнув, закрываю глаза. Сон не приходит еще долго, но это не играет роли. Сейчас нет необходимости искать убежища в фантазиях моего мозга, сейчас буквально на несколько часов они смогли вырваться наружу, стать явью. Спасти от реальности наяву.У меня есть мечта, которая может показаться странной,Но это был мой лучший день.Открыв глаза, я осознаю, что это так.Надеюсь, ты никогда не вырастешь. Я так надеюсь, что ты никогда не вырастешь.Птицы в небесах кажутся такими далекими.Это мой лучший день.Я чувствую бриз, я чувствую это так легко,Ведь это мой лучший день.Вечно юный, я надеюсь, ты никогда не вырастешь... - The Cranberries - "Never grow old".