Барин (1/1)

недавноЮрий Андреевич не хранит трофеи с игр, не делает нигде зарубок, не нанизывает бусины особой формы на фетишистские чётки. И тем более не собирает газетные вырезки о своих похождениях. Эйдетическая память варка всё, что нужно, хранит сама и надёжно защищена от любого взлома. Распечатанная статья, что лежит на столе, имени господина Фальковского не называет, зато прозрачно намекает на него. Но посвящена она вовсе не серийному убийце, а фармацевтическому магнату. Юрий Андреевич знает, сколько он взял сверх законной квоты: много. Но люди, будто зачарованные, упорно не обращают на это внимания: не бьют тревогу, не шепчутся о разгуле нелегалов, не боятся гулять ночами. Он бросает тела где попало, но каков выхлоп? Новые дела заводятся и уходят в висяки, разобщённые. Хоть бы кто взялся сопоставить.Вместо этого журналисты делают что? Берутся копать, как же это так вышло, что тут, в Туле, концерны боками срослись. Вот уж, действительно — никогда ж такого не было, есть о чём срочно проинформировать общественность!После дюжины игр он уже не тратит время на тщательную подготовку: не видит смысла. Многоходовка с подложным подозреваемым, подгадывание логистики так, чтобы у стрелочника не было твердокаменного алиби, даже засылка к нему надёжных людей, что, как понадобится, дадут нужные показания — всё это в прошлом. Он уже раскидывал улики намеренно, сначала ложные, потом и настоящие: дважды сначала пил от жертвы, а потом уж резал. По городу ползут слухи про чёрный автомобиль — более очевидную подсказку трудно представить. Но никто не спешит не то что вызвать его на допрос — просто обратиться к смотрящему Тулы с очевидным вопросом: не замечает ли высокий господин на своей — в смысле, вверенной ему, — территории другого хищника, нарушителя правил?И какой же удар по нему готовят? Журналистское расследование о возможной коррупции в регионе. Они что, серьёзно верят в силу гласности, будто если они ткнут пальчиком в плохое, то оно тут же от этого рассосётся? Магнаты поймут, что были неправы, и тут же перекуются сами или уступят место новым, честным и неподкупным? У них под носом десятки трупов, а до сих пор наивный либерализм меж ушей гуляет. Не доходит до этой серости, что если им так демонстративно дают свободу слова — значит, все их слова ничего не значат. Он на самом виду, но его не замечают. Не хотят замечать. Он для них больше не собеседник, не начальник и даже не враг, а привычный элемент пейзажа. Может, следующего выбросить прямо под ноги полиции? Нет, Юрий Андреевич даже не станет этим писакам мешать — пока. Пусть побалуют, поразоблачают, это их займёт их на несколько месяцев. Серьёзного вреда они причинить не могут — нечем, нет у них никакой власти. Так что он поглядит, кто там из них самый смелый высунется, проявит себя. А там — по старинке: парочка показательных дел, пара уголовных статей поскандальней. По нынешним временам даже “хулиганка” может стать билетом на тот свет, но тут чем очевидней подстава, тем наглядней сигнал: ничего вы не сделаете, вам врут в глаза, а вам остаётся только умыться. И всё стихнет.Чем бы зацепить их посильнее, всколыхнуть это засасывающее болото?***Огонёк ауры, яркий и чистый, без единого тёмного пятнышка, слегка трепещет, уходит в синие оттенки спектра — холодный и липкий страх переполняет мальчика, запертого в полной темноте. Он бредёт вдоль стены наощупь, шарит ладонью по шершавым поверхностям, ищет выход. Молчит: два круга назад по комнате понял, что никто не отзовётся.Он думает, что он тут один.Юрий Андреевич перемещается бесшумно, не мешая подростку и пока не выдавая своего присутствия. Пока что он просто любуется живым пламенем, смакует льющийся от него аромат тихой паники и сосредоточенной решительности с нотками тоски и даже раскаяния — свежий, насыщенный букет, ни капли тухлой покорности.Мальчик боится, но всё ещё думает, что это игра — что ж, тут он прав. В глубине души он уверен, что это скоро закончится — увы, действительно, ничто не длится вечно. Когда-то Юрию Андреевичу уже приходилось убивать детей — но именно что убивать, не мучить. Оба раза так получилось ненамеренно, в середине девяностых: один раз зацепил малыша в перестрелке, второй — только что закончил с конкурентом, а тут его дочка не вовремя вернулась домой со школы. Тогда в среде молодых дикорастущих бизнесменов из числа вчерашних книжных деток, у которых блатные понятия густо перемешались с киношной романтикой, детей трогать тоже было категорически нельзя. Нарушил это правило — получи славу полного отморозка, которого могут при случае замочить свои же. Не из благородного порыва, а потому что отморозок — это ж бешеная собака, таких отстреливать надо, а то вдруг в следующий раз своих и чужих не разберёт. Юрий Андреевич плохо понимал разницу между двенадцатилетним и двадцатилетним трупами — убирать вместе с “клиентом” заодно и его половозрелых отпрысков не возбранялось, — но постоянно ожидать удара в спину от окружения не хотел и правила соблюдал. Так что когда вышла та скверная история с вернувшейся дочкой, он постарался отвести от себя все подозрения и всячески от этого откреститься. Единственный случай, когда он не дал тем, “кому надо”, понять, что кончина очередного самонадеянного хозяйчика — его рук дело. Он ведь старательно строил себе репутацию: когда все в курсе, что уважаемый человек Фальковский с теми, кто ему мешает, не церемонится, то убавляется желающих перейти ему дорогу.А к концу девяностых Юрий Андреевич уже не пачкал руки сам. Зато сам стал вычищать совсем уж отбитых из ходивших под ним: на личном опыте понял, как один такой дурак, берега попутавший, может серьёзно подставить всех. После Полуночи варки получили легальный статус, но лицензия на потребление касается только лиц старше восемнадцати, трогать детишек нельзя ни в коем случае. Юрий Андреевич никогда против этого закона возражений не имел, сам соблюдал и содействовал отлову идиотов-детоедов. Не по понятиям же, ведь люди многое могут стерпеть, но от такого озлобятся.Так что Юрий Андреевич прекрасно понимает, что играет сейчас с огнём более, чем в одном смысле этих слов. Именно поэтому мальчик не в наручниках, а у Юрия Андреевича нет при себе никаких “игрушек”, его инструменты — темнота и нож в кармане. Сегодня он работает тонко.— Эй! — Мальчик на пробу бьёт ногой деревянную панель, которую принимает за дверь, но по отдаче понимает, что за ней глухая стена. — Выпустите меня уже!— Не выпущу.Мальчик подскакивает от неожиданности и разворачивается на звук голоса, его пульс зашкаливает. Он испуган так, как умеют пугаться лишь дети.— Почему? — спрашивает он свистящим шёпотом.Юрий Андреевич не отвечает, наслаждается моментом.— Чего вы хотите? — мальчик вновь и вновь пытается хоть как-то развеять давящую неизвестность. — Кто вы?— Гражданин второсортной эпохи, — Юрий Андреевич цитирует позабытого нынче поэта, которым когда-то кадрил интеллектуалок. В ужастиках чудовища любят считалочки, а Юрий Андреевич использует Бродского: строчки хороши тем, что сложны на слух, непонятны по сути и мрачны по содержанию. Главное интонацию удачно подобрать, и саспенс нагнетают на раз-два. — Я сижу в темноте. И она не хуже // в комнате, чем темнота снаружи.В сердце огонька прорастает и крепнет пурпурная паутина тревоги. Мальчик делает было шаг к собеседнику, но не решается отойти от стены. Происходящее всё меньше походит на розыгрыш и всё больше — на настоящий кошмар.— Вы — человек из чёрной машины? — внезапно догадывается он. Юрий Андреевич удивляется, затем смеётся: вот так, даже городские байки сложили два и два быстрее следователей.— Да, это я.— Мне двенадцать. Я несовершеннолетний, — мальчик расправляет спину, отвечает как на уроке, ясно и чётко. Так в школах нынче учат: до восемнадцати тебе ничего не грозит. — Отпустите.— Не отпущу, — спокойно повторяет Юрий Андреевич.— Но вы должны!— Мне всё равно.Уверенность в собственной безопасности покидает мальчика так же быстро, как вспыхнула. Его возмущение несправедливостью настолько остро, что от бушующих красок ауры режет глаза. — Есть же закон! — от волнения он забывает складные формулировки умных слов.— Я здесь закон. Я его хозяин.Как же, оказывается, легко вызвать детские слёзы. Юрий Андреевич чувствует их горечь в трёх метрах от жертвы. Он даёт мальчику выплакаться, какое-то время не отвечает на попытки урезонить и усовестить бессердечного монстра. Поджидает удачный момент, чтобы сделать следующий ход.— Меня будут искать! Мама не успокоится!— Тогда я возьму и твою маму, — пожимает плечами Юрий Андреевич. Мальчик, конечно, не видит жеста, но чувствует его в тоне реплики. И верит: это чудовище поступит именно так, как говорит.— Вас найдут! — А вот и долгожданные нотки отчаяния в крике. Самая лучшая разновидность: отчаянная решимость. Вот так должны были кричать погибающие пионеры-герои. — Я давно хожу среди вас и беру всё, что захочу. И никто меня не ищет. Никто не останавливает. А знаешь, почему? Потому что все на это согласны.— Неправда! Есть закон, есть Договор, и тех, кто нарушает — казнят!— Тебя никто не найдёт, — улыбается Юрий Андреевич. — Меня никто не казнит. А твою маму я возьму по лицензии. По закону, по Договору.Рыдания — самый красноречивый ответ. Но Юрий Андреевич хочет дожать ещё немножко. Он подходит к сползшему на пол ребёнку, присаживается на корточки, продолжает вкрадчиво:— Я спас твой город, спас твоих дедушек-бабушек и их родителей. Получается, что и твою маму я тоже спас, ведь без меня бы она не родилась. Знаешь, что такое долг жизни? Люди — и твоя родня, выходит, тоже, — подписали Договор, потому что согласились его платить. Значит, и твоя мама согласилась. Вся твоя семья, по Договору, готова отдать мне кого-то. Может, соседа, а может — тебя. Ведь если бы тебе уже было восемнадцать, твоя мама бы не возражала, понимаешь? Я просто беру на несколько лет раньше. Какая разница, если возьму всё равно?Мальчик силится поймать подлог в рассуждениях, он чувствует неправильность — и хорошо, что чувствует. Так обиднее, так больнее, и, главное, перед ложью, которую не можешь опровергнуть, опускаются руки. В этом-то и смысл неприкрытого вранья в лицо. А опровергнуть ему ума и жизненного опыта не хватает, нет нынче в школьной программе курса логики. Даже с математикой у него так себе, по верхам: зачем будущему музыканту геометрия?Так что нету у этого Мальчиша звёздочки, не дали ему великой Тайны, как победить злых буржуинов. — Не трогайте маму, — только и может сказать он бессильно и зло.Тут просится на язык избитая подначка “А то что?”, но у Юрия Андреевича заготовлен козырь посильней.— Не трону, если…Ловушка распахивается, а мальчик сам готов в неё прыгнуть: ведётся, хватается за это повисшее “если”, подаётся вперёд. А как же иначе? Он чувствует, что слаб и зависим, лишён всякой возможности хоть что-то предпринять, его вера в справедливость, в поддержку близких пошатнулась. А тут оказывается, что он всё-таки может хоть как-то отвести угрозу, спасти маму. Это ли не подвиг? Дайте, дайте же действовать, скажите, что делать!Как он прекрасно горит!— Что “если?”— Если ты отдашь мне моё сам, — Юрий Андреевич тихо кладёт на кафельный пол нож, дешёвую, но хорошо заточенную “бабочку”, встаёт и, отступая, толкает нож мальчику. — Режь, как я скажу, и твоя мама будет жить.Мальчик поднимает нож, крутит в руках. Пробует остроту.Он готов, Юрий Андреевич отлично это видит, и легко уходит из зоны поражения. Мальчик яростно бросается во тьму, бьёт ножом во все стороны так, будто хочет исполосовать её саму. Юрий Андреевич смеётся, без лишней издёвки: ему и правда весело. Пусть юный боец вымотается как следует, пусть убедится в тщетности сопротивления.Мальчик сдаётся нескоро. Срывает голос, выкрикивая всякие глупости, в рьяных порывах достать-таки врага налетает пару раз на стены — но ссадины в таком возрасте дело житейское. Юрий Андреевич и пальцем его не трогает — не хочет выходить из образа, он ведь не банальный дядя-садист, а необоримая потусторонняя сила. А что, если его потому и не ловят, что давно это почувствовали, догадались раньше его самого? Если они и правда приняли такие правила игры, признали его хозяином города? Если он за них — нечто за гранью закона и справедливости, сродни стихии или духу, каким их далёкие пращуры платили жертвенную дань?Он снова смеётся, теперь уже своим мыслям. Это было бы чертовски забавно, окажись правдой, но — нет. Может, люди и испытывают нечто подобное неосознанно, но не трогают его не потому, что боятся поднять руку на барина, а потому что работают спустя рукава. Разучились по-другому, бестолочи.Усталый мальчик садится в угол, обхватывает голову руками.— Ты всё ещё здесь?— Вы, — поправляет Юрий Андреевич. — Я жду.Они молчат. Мальчик хочет жить. Физическая активность разогнала страх и отчаяние, нужно ещё чуточку подождать, пока они оплетут его вновь.Если бы только Юрий Андреевич умел давить волной, он бы довёл ребёнка до пропасти за считанные минуты. Ничего, он справится и так.— Ну что, герой? Хочешь, чтобы в следующее полнолуние мама отправилась вслед за тобой? — Нет, — мальчик крепко сжимает нож. — Обещайте, что не тронете её.С первой попытки у него не получается, и Юрий Андреевич командует пробовать ещё и ещё, едва удерживаясь от того, чтобы перехватить неумелую руку и сделать, как надо. После затянувшейся прелюдии запах крови бьёт по нервам, мешая сосредоточиться. Нет. Мальчик должен сам.— Молодец, достаточно. Брось нож.Мальчик подчиняется, и Юрий Андреевич, не медля больше, отталкивает оружие в сторону носком ботинка, опускается на колено и бережно, почти что с нежностью берет израненную руку ребёнка в свои.Сложнее всего не запустить сейчас в рану клыки. Нет, даже сосать нельзя — судмедэксперты, будь они неладны, нынче опытные. Он лакает кровь по-собачьи, слизывает потёки, проводит кончиком языка по краям порезов, чуть разводя пальцами кожу. Слюна вампира бесследно распадётся через несколько минут, как и любые другие жидкости и ткани его тела, отсоединённые от оного, так что биоматериала преступника у следствия не будет. То же самое произойдёт и с кожей под ногтями мальчишки: тот, запоздало сообразив, пытается выцарапать убийце глаза. Юрий Андреевич перехватывает его руку, но не сжимает сильно. Вместо этого переплетает их пальцы в замок и удерживает так, будто он — самый близкий друг.Потому что ткани-то исчезнут, а синяки, если он оставит их на теле жертвы, — останутся.Мальчик настойчиво требует что-то там пообещать. Он обещает, несёт какую-то несуразицу и вновь ловит губами восхитительные капли.Огонёк догорает и гаснет.Юрий Андреевич остаётся один в темноте.