18. Дело в снах (сно-фик). (1/1)

— Я думаю, тогда, когда я увидел его во сне...Он снова здесь, в оранжерее. Профессор, почитавший за великое счастье жизни то, что его допустили до коллекции орхидей и тропических растений Уэйнов, ушел часа три тому назад. Брюс не знал, что именно он тут делает. Он даже не подмахивал счета на оранжерею, это полностью епархия Альфреда, равно как и сад, и поместье. Коллекция, которую начали собирать еще в начале двадцатого века, вначале была просто экзотичным декором для вечеринок. Но вот Марта Уэйн неожиданно трепетно отнеслась к тому, что было собрано в нескольких оранжереях — как к неожиданно обретенной драгоценности.Она любила цветы. Она любила сад. Она любила эту оранжерею. И он… помнил это. Наверно. Или придумал эти воспоминания. Может, он действительно лишь выдумал воспоминания о ней, об этом ощущении умиротворяющего, защищающего тепла, охватывающего, успокаивающего. Принимающего.Но, даже если это фантазия, даже если всего лишь плод его воображения… он скучает по ней.И сейчас он снова сидит в этом древнем, но таком прочном кресле-качалке, возле стола, накрытого запыленной скатертью — профессор не заходит в этот уголок. Он либо возится с несколькими своими любимыми гибридами, либо, судя по всему, чтобы разгрузить голову, заботится о других растениях, аккуратно прикасаясь иссохшими пальцами к головкам и лепесткам, чуть ли не поглаживая их и что-то шепча. Эксцентричный. Если человек занимает высокое положение на социальной лестнице, его не называют сумасшедшим. Он человек с причудами. Своеобразный. С изюминкой. Ну, или со своими странностями.Сидеть здесь, в относительной тишине оранжереи — это же тоже странность. Здесь… здесь безопасно. Несколько камер — низкого, черно-белого разрешения, без звукозаписи. В отличие от дома. И, поддаваясь своей паранойе, каждый раз он проверяет наличие жучков. Кроме него в доме тоже достаточно… умельцев. И тех, кто знает его привычки — тоже.Ему иногда просто надо выговориться. Это правда ему помогает. По правилам, которые еще в подростковом возрасте ему пытались привить психоаналитики, надо бы писать дневники, но он не решался. В его положении все может стать уликой. Выстрелить. Совершенно неожиданным образом.И вот он снова здесь. Успокоенный влажной тишиной, уютным желтоватым светом. И ему, как всегда, здесь кажется, что если вот чуть-чуть сильнее сосредоточиться, если взглянуть не прямо, а краешком глаза, он увидит ее — Марту Уэйн, пришедшую сюда побыть с собой. И если дом — ее владение, то оранжерея — ее личное святилище.— Я помню. Обычно я быстро забываю сны. Кроме кошмаров. Но тогда... Это не был страшный сон.Он закрыл глаза. А затем приоткрыл и прищурился. Ему казалось, он видит девичью фигуру там, в глубине, медленно наклоняющуюся то к одной орхидее, то к другой. Дотрагивающуюся тонкими пальцами до цветков, что-то им шепчущую. Отстраненная фигура. И величественная.Холодок на долю секунды сжал горло."Боже, я сейчас старше своей матери…"Разумеется, ее там нет. Но она сейчас ему… нужна. И поэтому он ведь может притвориться, верно?— Сон был совсем обыденный. Из тех, в котором ты перемещаешься по городу, и у тебя есть какая-то цель, но ты ее точно не помнишь. Я смотрел вверх — и видел билборды. Белый фон, и на них смутное название то ли фильма, то ли сериала. И Джокер. В красном плюшевом спортивном костюме, разыгрывающий какую-то репризу, перетекающую в акробатический этюд. Я краем глаза посмотрел вверх, идя, досмотрел мини-представление до конца, и я улыбался. Почему-то увидеть его было для меня приятно. Он был ловок, и, казалось, целиком был увлечен действием. И казался по-настоящему счастливым.Дальше сон побежал по своим дорожкам, захватывая в уютные и малопонятные приключения, но я все равно почему-то все время воспоминал это.И внезапно вот я сидел в автобусе, а он был рядом. Раскрашенный, словно клоун в макдональдсе. В белых больших перчатках. Он повернулся ко мне — и я ему кивнул. А затем понял, что же меня заставляло снова и снова пытаться во сне вспомнить тот билборд.Я не чувствовал страха, напряжения, злобы, ненависти, глядя на него. Я чувствовал — это, я не знаю… Притяжение. И спокойствие. И радость, которую я в детстве испытывал, когда видел знакомых ребят. Словно когда я приближаюсь к нему на достаточно близкое определенное расстояние, я ныряю в пузырь, который мы разделяем вместе. Наш с ним общий заговорщицкий мир. Он снова оживленно повернулся ко мне, что-то говоря, жестикулируя, и вот на нем уже был не клоунский костюм, а брюки и толстовка, только следы грима остались на лице. Я понимал, что он хочет мне сказать, и дело было даже не в самих словах, сколько в состоянии за словами.А еще — автобус заливал свет. И он становился все ярче и ярче. Какой-то слишком яркий, даже для полуденного солнца. Он пронизывал все, пронзительный, желто-белый, резал глаза, и я потянулся, схватился за его запястье, потому что свет заставлял жмуриться, мне хотелось закрыть глаза, и я мог его потерять.Запястье под рукой было неожиданно теплое. Рука не была напряжена. И он не пытался меня оттолкнуть, или вывернуть запястье. От этого что-то внутри — напряженное, сжатое — в секунду рухнуло. Я и не знал, как же я был, оказывается, все это время напряжен. А бояться не следовало. При этом краем разума я осознавал, насколько все же он ведь на самом деле опасен. И ни на секунду не забывал, на что он способен.Брюс замолчал. И на самом деле позволил себе прищуриться. Кажется, вот она там, на краю зрения, перешла к другой стойке с орхидеями. Мама. Высокая, стройная, строгая. Похожая на… жрицу. Жрицу, обходящую свои любимые создания.Но не надо было цепляться за эту мысль. Потому что сейчас, в этом полу туманном состоянии, когда и запахи, и слегка рассеянный желтоватый свет убаюкивали, слишком легко было забыться и начать размышлять о чем-то другом. Еще какая-то деталь другого пазла сейчас встала от этой мысли на место, но не сейчас было отрывать взгляд от того, что сейчас перед ним. Чем он хотел поделиться.— Что-то внутри меня сдвинулось. Лопнуло. Или перескочило, как зубчик, соскочивший с одной шестеренки и зацепившийся за другую. И это должно было меня напугать. Или заставить проснуться, как обычно бывает в кошмарах. Но я вместо этого моментально принял и смирился. Все, что было в этом моменте — это не слова. А ощущения. И чувства.Он был мой. И это не то что я мог сказать, а то, что чувствовал. Все, что было им — вся та многогранная, слепленная из невыносимого яркого жестокого света и мягкого сияния, искр и переливов красок, всплесков, стонов, смеха и криков многомерная, невозможная для осознания и объятья вселенная. И тепло, и едва ощутимые ласковые прикосновения, и по-настоящему жалящая боль, от которой все сжимается в комок. И за этим был он—каркас, который все это облепляло, чьей частью все это было. И это было всегда, от века, вечность, дольше, чем я его знал. И пряталось за этими всплесками большая сила, чем я мог представить. Это было вне меня — но это было моим, принадлежало мне, и я это совершенно, уверенно знал. Яркость, энергия, свет — да, они могли быть убийственными, но при этом они меня завораживали, и мне хотелось отбросить все, провалиться, и падать до бесконечности в этот свет. То, что все это было вне меня, было мучительно, но странным образом правильно.А затем будто фокус сместился — и я увидел его лицо. Он всматривался в меня. Я видел сейчас лишь то, что на нем отражалось. Он всматривался, и каким-то чутьем я осознавал, что сейчас он видит то, что составляет — меня. Я почувствовал застенчивость. Мне было невыносимо стыдно почему-то. И страшно. Что, то, что он увидит, ему не понравится. Я ведь не знал. Я мог видеть только то, как меняется его лицо. Будто попытка увидеть отражение в зеркале воды. Почти неуловимая смена выражений.

А я стоял — перед ним, беззащитный, обнаженный до самой сути, до самых потаенных уголков. Мы не были в автобусе. Но, где мы были — я не знал. И это было не важно. Потому что, как иногда бывает в снах, было лишь то, на чем ты сосредоточишься. А затем его лицо снова было в фокусе, и я увидел, как его уголки губ дернулись, и поползли вверх.Никогда не думал, что "глаза загорелись" — это не метафора. Но тогда я не просто увидел, я почувствовал. Это магнитное притяжение, оно стало сильнее, и я, и он…Мы синхронно сделали шаг назад. Второй. А притяжение между нами все усиливалось, будто пружина, с каждой секундой стягивающая. И это было томительно — тягучее ощущение. И балансировать, ощущая его, было затягивающе приятно.Затем словно пружина рванула, и я ощутил, что он как мчится на меня. А я мчался вперед, в его ослепительный безжалостный сжигающий смертоносный свет. Он прикоснулся ко мне, и в этот момент я внезапно осознал, что он видел, что переживал и чувствовал.Он мчался в ледяную, застывшую, злобную, смертоносную темную бездну, которой был я.Брюс закрыл глаза. Потому что так можно было представить, что девушка оставила свои орхидеи. И теперь сидит на коленях прямо перед ним. Вслушивается. Ее рука тянется к его щеке, еще пара сантиметров — и она до нее дотронется. Девушка, все слушающая. Все слышащая. Ласковая и властная. Способная… помочь, непонятно, как, непонятно, чем, но если правильно, правдиво, сердцем донести — она сможет. Он тоже это знал. И дело было не в детской вере в маму, а в чем-то большем, что… тоже было куском пазла, но другого, еще одного, и не сейчас… не сейчас…— И тогда я понял. И от этого мне страшно. Сейчас страшно. Очень. Потому что теперь, когда я вижу его, когда я читаю, вижу то, что он делает… Все, что я всегда ощущал — презрение, злоба, ненависть, отвращение, брезгливость, снисходительность — они словно наведенные тени, который пожирает этот свет. Который теперь там, во мне, внутри, с этого сна. И я не могу больше эти эмоции почувствовать так, как раньше. Они кажутся наигранными, фальшивыми, как эмоции детей, играющих на утреннике сказку. А там, внутри — я теперь знаю…Он закрыл лицо руками. Потому что это было… стыдно. Но ему надо было. Надо было это ей — сказать.— Я знаю, что прощу ему все, что бы он ни сделал. И даже… что я уже, заранее, простил ему все, что он сделал. И сделает. И делает. Даже то, что я самому себе не смогу, наверное, простить. Потому что он — этот свет, в который я бесконечно падаю. И который — не мои ожидания. И не мои законы. Но который я чувствую своим. И я могу забывать об этом, надолго, но потом… но потом это снова проявляется. И снова.Брюс убрал руки, но не открыл глаза. Ему казалось, что тишина — выжидающая. Слушающая.И здесь, в старой оранжерее внезапно он ощутил пронзительный холод. Будто стоит посреди темного, бесконечного ледяного пространства.— Я думаю, тогда, когда я увидел его во сне, я осознал, что люблю его.Девушка с внимательным взглядом, сотканная из тьмы, стоящая перед ним ничего не ответила. Только молчаливо кивнула.— И если ему я прощу все, то себе это я не прощу никогда.Девушка рассмеялась.И тьма в долю секунды исчезла.Всего лишь старая оранжерея. Всего лишь расклеившийся Брюс Уэйн, миллиардер и меценат, пытающийся избавиться от навязчивой тревожности не обращаясь к компетентным специалистам.Он встал, грустно улыбнулся уголком рта, и пошел, не оглядываясь, к выходу. Потирая запястье, на котором слегка натирал кожу спортивный браслет.Вышел, не глядя захлопнул за собой дверь.А в полутьме все раздавалось эхо гармоничного смеха.И, если присмотреться, можно было увидеть, как тени сплетались, становясь на доли секунды похожи на фигуру девушки.С бесконечной и безграничной любовью, любовью, которая смеется над такими препятствиями, как время, расстояние или глупая смерть, смотрящей вслед своему такому ответственному, самонадеянному, правильному и глупому сыну.