22. Дьяволово — дьяволу (2/2)

Три.

Руль резко вправо. Вжу-ух! ?Перевернёмся! Блядь, сейчас перевернёмся!? Пальцы вцепились в оплётку, выворачивая руль. Давай, милая, давай! Фургон заплясал, затрясся. Ох ёб же твою мать! Бах! Бах! Шум страшный, словно выстрелы, грохнул по ушам. Свист, визг колёс, Юля кое-как вывернула машину обратно на дорогу, и фургон замер.

Приехали. Джокер зарычал, но Юля пропустила этот глухой звук мимо. Она сидела ни жива ни мертва, всё ещё вцепившись в руль. Сгорбилась, как столетняя старуха. Дышала шумно, задыхалась, даже не пыталась выровнять дыхание, потому что бесполезно. Испуг? Нет. Не-ет. Нет! Радость. В груди клокотала такая неадекватная радость, волны злого ликования, чудовищного, нечеловеческого! Юля медленно повернула голову к боковому зеркалу и нашла своё отражение. Всё нормально, всё правильно: на лице ужас, глаза что две полные луны, губы сжаты. Это хорошо. Это страх. Снаружи, а внутри… внутри черти отплясывали джигу-дрыгу, потому что подпортить планы Джокера — это хорошо. Это классно! То, что доктор прописал для душевного успокоения, для равновесия сил в природе неадекватов. Юля повернула голову к мужчине и, всё ещё шумно дыша, заглянула в его лицо. Глаза… В глазах, в этих колодцах, бездонных, как ад, что-то рождалось. Нехорошее.

— Юмми… — он шумно выдохнул. — Юмми… — Кошка… — бездумно ответила она. Рот сам открылся и исторг подходящее слово, рождённое во спасение. — Я не могла её задавить… Кошка выскочила. Под колёса. Пу… пушистая. А в голове сверкало, гудело, свистело: ?Ты же хотел веселья? Хотел?! Вот тебе веселье, паскуда!? Главное, не дать этой радости просочиться наружу. Внутри клокотало, росло, взрывалось, выло от счастья. Руки дрожали, пальцы не слушались, Юля в порыве волнения искусала губы, уже не обращая внимания на боль. Она нервно оторвала руки от руля и вытерла лицо, посмотрела на ладони, всё ещё не веря ни себе ни в себя.

— Кошка, — повторил за ней Джокер и оскалился. И вдруг рявкнул: — Кошка! Юля вздрогнула и вжалась в сиденье, неуверенно кивнула. А внутри всё ещё фонтанировало ехидство, чёрное, смоляное, как если бы глаза выкололи. Потому что у Джокера всё по расписанию, всё по плану, всё выверено настолько тонко и стройно, что не подкопаться. Но сегодня его шестерёнки, его слаженный механизм — всё дало сбой. Встало. Намертво. И не Бэтмен тому причина, не комиссар Гордон, даже не полиция. А она, Юля. Юмми. Пигалица. Девчонка без рода и племени бросила вызов великому комбинатору, опаснейшему из опаснейших, и это грело её в данный момент сатанинскую душу. Потому что месть сладка, слаще мёда, и блажен тот, кто ничего не ждёт — и это не про неё. Не сегодня. Гроздья гнева вызрели и дали сок.

Юля всё ещё сидела в немом оцепенении. И губы её дрожали, и руки. Её переполняли гордость и удовольствие, она упивалась своим бесстрашием и смотрела, как тонет в нём страх. Око за око. Джокер вскрыл её чувства к нему своим острым ножом. Да так и оставил гнить эти ядовитые чувства. Зуб за зуб. Она встала палкой в его колёса. В отместку. Это приятно, пьянило похлеще молодого вина. Потому что дьяволово — дьяволу. Джокер открыл дверь и спрыгнул на землю, гравий зашуршал под его ногами, а дождь и стылая тишина ворвались в кабину и осели — на губах и ресницах. И стало холодно. И стало так страшно, что выворачивало кости, выкручивало суставы, а голова плавилась. От мыслей.

По ком звонит колокол? Тризна эта по Юлину душу.

— Юмми! — рявкнул Джокер, и она ни жива ни мертва вылезла из машины, а вслед за ней из кузова полезли наёмники, как черви из земли. Она обошла фургон, ноги деревянные, не её, а будто чьи-то чужие прикрутили к телу и заставили идти. Холодно и душно одновременно. Скользкий страх разливался по телу, и уже не видать той эйфории, того злого восторга и бездонного ликования. Мучительная тревога ворочалась в груди, билась о рёбра, рвалась наружу, но Юля держалась. Не давала себе разрешения впасть в треклятое безумие, потому что если влез в костюм героя, то будь им до конца. Даже на плахе. Даже на дыбе. Хоть колесуйте, надо оставаться верным себе и боли. Джокер осматривал колёса, и с каждым мгновением лицо его становилось чудовищным, кошмарным, а грим только подливал бензина в костёр. Мужчина не нервничал, но было в нём что-то такое… нечеловеческое. Дьявольское. Даже наёмники не торопились подавать голоса, потому что хрен его знает, что принесёт им буря. Уж лучше переждать, тем более их положение это позволяло. Вот вам и ?же не манж па сиж жур?. Взгляд Джокера затуманился, на короткое время, ненадолго, но когда он вернулся в реальность из страны кровавых радуг и плотоядных пони, то стоило бы Юле провалиться сквозь землю. Он о чём-то думал, варил что-то в своей кудрявой зелёной башке. И всё завертелось. Никакой паники, Джокер действовал быстро и чётко, подозвал к себе одного парнишу и, чеканя слова, велел: — Вызывай машину. И пару человек ещё. Сейчас! Быстро! Парень, естественно, тоже уловил, что босс о-о-очень зол. Очень. И это плохо. Наёмник тут же отыскал в кармане куртки телефон и набрал чей-то номер. Его голос, хриплый, будто простуженный, ворвался в гнетущую тишину такой же моросью — холодной, болезненной. Всё это время Юля стояла у переднего колеса и наблюдала, в основном за Джокером. Остальные прихвостни, в том числе и Арес, стояли у распахнутых дверей фургона и ждали, озябшие и молчаливые. А Джокер мерил широкими шагами узкое пространство между ними и Юлей, скалился. Горбился. Сунул руки в карманы.

Остановился, обернулся и, присмотревшись к Юле повнимательнее, будто она какой диковинный краснокнижный, а то и вовсе чернокнижный, жук, а не человек, медленно покачал головой из стороны в сторону. Облизнулся и позвал: — Иди-ка сюда-а, ку-кол-ка. Она не хотела к нему идти, но ноги сами понесли её, и она остановилась в шаге от Джокера.

— И… какого же цвета была кошка? — ядовито спросил он. — Чёрная, — неуверенно ответила Юля. — Чё-ёрная, — передразнил Джокер. — Но… н-но-о ты кое-что упустила, когда готовила представление. — О чём ты? — выдохнула Юля, чувствуя, как паника всё ближе подступает к сердцу, к горлу, как она разливается по позвоночнику и разгорается огненным шаром в груди. — Позволь дать тебе совет, — злость капала с его языка, рот его кривился, а в глазах чернота, — никогда не занимайся тем, чего не умеешь. Всё просто: или сразу делай хорошо, или не делай вовсе. Кошки… хм-м… не было, не так-ак ли? Юля молчала, переваривая услышанное. Возможно, сегодня она умрёт. Может быть, это будет мучительная смерть, но нужно держаться за смысл до конца: она смогла поднасрать Джокеру, но отчего-то прямо сейчас эта мысль не грела. Где же радость? Почему только страх течёт по венам? Он грубо обхватил пятернёй её горло и сдавил, но тут же ослабил хватку, не разжимая пальцев. Юля хотела было отпрянуть, но Джокер притянул её к себе ближе и навис. Смотрел на неё сверху вниз глазами-колодцами и крепко сжимал свои размалёванные губы. Его лицо исказила ярость, наверное, ему очень хотелось переломить пташке шею, сломать, впиться в кожу пальцами и разодрать. Пальцы надавливали на кожу, под ними ощущалась пульсация. И боль, навязчивая, ноющая, неприятная. И предостерегающая. — Там… там правда была кошка, — пролепетала Юля, близкая к тому, чтобы расплакаться. Какой там девиз живущего рядом с Джокером? Сдохни или умри! — Сука! — рявкнул он, и Юля зажмурилась, сжалась. Всхлипнула, но Джокер встряхнул её, всё ещё удерживая за горло. — На меня смотри, сука! Она сначала обмякла, ноги подкосились, голова пошла кругом. Затошнило. Но Джокер снова встряхнул Юлю, и она широко распахнула глаза и нашла сквозь морок белое от краски лицо Джокера. Он толкнул её к фургону — бах! — и со всей силы прижал к машине. Слёзы из глаз покатились гроздьями — горячие, бессильные. Она положила дрожащие ладони на его руки, всё ещё удерживающие её, но Джокер стряхнул их с себя и отошёл. И влепил ей звонкую пощёчину. Юля вскрикнула и закрыла голову руками, трясясь от рыданий. Джокер схватил её за волосы и больно дёрнул, вырывая голову из плена рук, и быть бы беде, но раздался спасительный визг колёс. Джокер отошёл и приказал перегружать подарочки из фургона в подъехавший минивен. Наёмники без лишних слов принялись за дело, а Юля всё ещё стояла у фургона, растирала слёзы по щекам и тряслась, потому что игры закнчились. Она перешла черту.

А дальше Джокер выбрал двух ребят из группы бандитов и толкнул к ним Юлю.

— Девчонку домой, глаз с неё не спускать. Вернусь и потолкую с ней, научу быть послушной, — Голос раздражённый, и никто не перечил мужчине, не задавал лишних вопросов. Благими намерениями выстлана дорога в ад. Всё верно. Дьяволово — дьяволу. Смеяться совсем не хотелось, но чтобы отвлечься от тяжёлых, почти самоубийственных мыслей, Юля прозвала молчаливых прихвостней Бибоп и Рокстеди. На вид такие же недалёкие, но, как говорится, сила есть — ума не надо. Но от этих хиханек и хаханек скулы сводило и выть хотелось.

Хорошо. Хотя на самом деле ничего хорошего, это всего лишь отступление. Итак, Джокер не поверил в кошку, может быть, он всё знал и всё видел, притворялся спящим. Может, он вообще не спал, не дремал даже, а Юля приняла его фокус за чистую монету. Он же человек, и кое-что человеческое ему тоже не чуждо — например, закрыть глаза. Это нормально и естественно, а Юля привыкла во всём искать сраную ненормальность.

?Думай, думай, думай!? О чём? О том, чтобы ещё раз сыграть в супергероя без суперспособностей? О, нет, нет! Это плохой, плохой план! Ужасный. Потому что это только в кино Кевин МакМакилстер смог победить злодеев, только в кино хорошие герои укладывают на лопатки плохих, причём голыми руками. Если бы Юля решила разыграть ещё одну партию в покер прямо сейчас, она бы кое-что выиграла — верёвку, стул и кляп. И это совсем не то положение, в котором надо встречать Джокера. У неё нет преимущества, но, быть может, если руки будут свободными, она успеет расцарапать мистеру Джею лицо.

Надежда ведь умирает последней. — Ребят, может, по кофе? — сделав передышку в грёбаном самоедстве, спросила Юля. Её держали в общей комнате, служившей гостиной. Один наёмник сидел на диване, второй — на стуле рядом, а Юля – напротив них. Парни молчали, как древнегреческие статуи, но при этом всем своим видом ясно давали понять: выкинь она какой-нибудь несанкционированный фокус — хана тебе, девочка.

Даже в туалет её сопровождали, один из громил стоял за дверью и ждал, когда она сделает свои дела. Вот и сейчас, чтобы нарушить гнетущую тишину, Юля вновь попросилась в уборную. Внутри небольшой комнатки просто села на крышку унитаза и уронила голову на колени. Не верилось. В то, что она пошла на такую глупость! На что она вообще надеялась?

Хотелось реветь и выть, но слёз как назло ни капли. Настроение сменялось, и эмоциональные карусели выкачивали все силы. Пару минут назад ещё теплилась надежда, что Джокер выслушает, поймёт — хотя бы попытается, ведь доводы весомые. А уже сейчас пришли другие мысли, свинцовые, тяжёлые, как гранит — Джокер не станет её слушать. С чего бы? Убьёт. А перед смертью помучает от души, побалует свою чёрную душу. Вся надежда на то, что ещё недавно теплилась в измученном сердце, растаяла бесследно.

Она вернулась в комнату, осела тряпичной куклой в кресло и стала ждать. Подтянула колени к себе и замерла, уставившись в одну точку на стене. Время от времени она ощущала озноб, тогда обнимала себя за плечи и утыкалась в колени.

Наёмники, на время ставшие охранниками, молчали, иногда они по очереди ходили на кухню, и Юля слышала, как отзывалась доставаемая с сушилки посуда, как пыхтел чайник, как тихонько звенела ложка о стенки горячей кружки. Предательские звуки, неживые. Нет в них уюта. По ней, по отчаянной пигалице, звонит колокол, и кухонные звуки тому доказательство.

Час ли прошёл или день — кому какое дело? Смерть не опоздает, везде найдёт. Когда в коридоре скрипнула дверь, Юля вскочила и отошла к окну под пристальными взглядами охранников, которые тоже встрепенулись. Босс вернулся. Он вошёл в комнату, как ни в чём не бывало, причмокивал, что-то напевал. Подхватил с табуретки вафельное полотенце и вытер о него руки в перчатках. На голубом полотне остались красные некрасивые следы. Джокер стянул перчатки и отложил их на табурет, покосился на охранников и протянул: ?Так-так-та-ак?. Сверкнул глазищами на Юлю и поворочал шеей, затем взгляд вернулся к наёмникам: — Пошли вон! Дважды повторять не пришлось, парни исчезли из квартиры за мгновение, радуясь, что не попадут под горячую руку.

— Ита-ак. Джокер цокнул языком и коснулся кончиком шрама на нижней губе. Усмехнулся. Шагнул вперёд, и Юле ничего не оставалось, как податься назад и упереться лопатками в стену. Против лома нет приёма. В голове творилось... Кавардак. Шум. Гам. Хаос! Потому что Джокер пришёл — жнец душ, сеятель горя и скорби. Сердце то ли колотилось, то ли замерло в груди — не понять. Юля ощущала себя затравленным зверем, загнанным в угол, а Джокер над ней не просто маньяк, он нечто большее. Он над всеми этими грубыми понятиями. Он весь соткан из уничтожения, и Юля боялась его. Боялась как никогда прежде. Каждый его шаг заставлял её вздрагивать и вжиматься в стену. Она оседала, всё ниже и ниже, стараясь сделаться незаметной. Джокер приближался, неотвратимый, непреодолимый.

Господи, помоги. Господи, помоги! И взгляд у Джокера такой… спокойный, но внимательный, и от этого ещё страшнее, потому что затишье перед бурей всегда опаснее. Он подходил медленно, зная, что деваться Юле некуда, она в западне. И даже если бы решила она проскочить сбоку, у Джокера хватило бы скорости и ума перехватить её. Так что кто не рискует — не тот вариант, которым стоило бы сейчас воспользоваться. И она смотрела на него, оцепеневшая, вжавшаяся в стену. Комната сжалась до размеров коробки — ловушки, стены вокруг схлопнулись, и не выбраться. Смерть. Боль. Жнец душ. Его голос как приговор. — Ты решила погеро-ойствовать? Да-а? — он опустил голову и посмотрел на неё исподлобья. — Знаешь, ты выбрала... н-ну… не того парня, с кем это прокатит.

Джокер говорит вкрадчиво, негромко, сердито, так что оцепенение всё ещё держит Юлю, она не может справиться со своим ужасом, она в нём как в тугом коконе, в котором только и остаётся что задохнуться. Мучительная смерть. Душная. Некрасивая. Он облизнулся, и Юля заметила возле шрамов красные точки, мелкие брызги. Выходит, Джокер достиг своей главной цели — отвёз снятую кожу миссис Квакши её мужу. И убил его. Как — лучше не думать, но раз на лице Джокера кровь, значит, убивал с упоением, с фантазией, чтобы брызги и реки крови, как у Тарантино. Может, тоже снял с него кожу, на живую, или резал, отрезал по кусочку. Тошнота подкатила к горлу, голова пошла кругом от собственной кровожадности.

Щелчок вернул Юлю к реальности, и она проследила за рукой Джокера, приподнимающейся от кармана. Между пальцами зажат нож.

— Слушай, я могу объяснить… — голос не её, чей-то чужой, испуганный, низкий, не голос даже, а эхо. Будто из колодца. ?Помогите!? — бьётся в мозгу раненая мысль. — Тише, куколка, ти-ише, — он приложил палец к её губам и покачал головой. Зелёная прядь упала ему на лоб, и он зачесал её за ухо рукой с зажатым ножом. Слова, заготовленные загодя, так и остались висеть на кончике языка. Подтвердилось худшее Юлино опасение — мистер Джей не стал утруждать себя, не захотел выслушать, а уж попробовать понять — тем более. Он и правда не тот парень, с кем это прокатывало.

Лезвие коснулось ворота футболки, и Джокер проследил его ход, наблюдал, как нож разрезал ткань. Слушал её треск и Юлино сбившееся дыхание. Она задыхалась от страха. Попробовала перехватить его руку и отбросить от себя, но Джокер ударил по пальцам. Сначала ничего не ощущалось, кроме тупой боли, она занимала всё пространство головы и коробки-комнаты, а потом между пальцами стало влажно и горячо. Юля застыла, опустив глаза вниз и рассматривая капли крови на полу. Её кровь. С её пальцев.

— Джо… Джокер… — прохрипела она, но тут же получила звонкую пощёчину и захныкала.

И вздрогнула, когда острый кончик ножа коснулся ключицы. Распахнула глаза, и слёзы враз пересохли, потому что шутки закончились. Она заворожённо и пугливо смотрела в лицо Джокера, белое, с кляксой-улыбкой, не верила. Не хотела верить, но придётся. Нож надавил, и закололо кожу, обожгло, будто осиное жало вошло. — Кажется, ты до сих пор не понимаешь, маленькая дрянь, что я могу в любой момент выпотрошить тебя, как куклу!

Нож переместился на грудь, остановился в районе сердца и надавил. Юля зашипела, когда поняла, что лезвие вспороло кожу и заскользило ниже, раскраивая её. Горячая кровь потекла вниз, и пояс джинсов быстро пропитался ею. Юля взвизгнула, попыталась оттолкнуть от себя маньяка, но он схватил её за волосы, потянул на себя и — бах! — впечатал обратно в стену. Не время для слёз, не время для совести, вот когда пришло время для оправданного риска. Юля вскинула руки, чиркнула пальцами по раскрашенному лицу, борясь за жизнь. Он схватил её за горло и сдавил, перекрывая воздух. Бесполезный вдох. Скрючившиеся пальцы снова протянулись к лицу, а затем вцепились в запястье Джокера. Одной рукой она пыталась отцепить его от себя — бесполезно, второй колотила его по плечу. В голове туманно и больно, горло горит, а перед глазами уже поплыло всё. Хрипы становились всё тише и тише, Джокер продолжал душить Юлю, пока она не обмякла в его руках. Тогда он встряхнул её, потянул вверх и снова впечатал в стену. Отпустил горло. Юля зашлась в кашле, ловила ртом воздух, проталкивала его в себя и хваталась за пиджак Джокера, чтобы не упасть. Потому что упасть — не то, что следовало делать.

Стоять.

Стоять! — Ты маленькое ничтожество, мне ничего не стоит растоптать тебя, стереть, не оставить даже пылинки! — он со злым упоением растягивал слова, театрально, будто актёр на помосте.

Наблюдал за паникой, рождающейся и зреющей. Горячие слёзы снова потекли по щекам.

?Моя ладонь превратилась в кулак?. Кулак полетел ему в лицо, бесцельно, безотчётно, на одних рефлексах и на жажде жизни, но Джокер отмахнулся от руки и влепил ещё одну пощёчину. Лицо горело, а в носу стало горячо. Юля провела языком по верхней губе и, всхлипывая, слизала каплю крови.

Джокер снова прикоснулся лезвием к коже. Нож остановился под рёбрами и распорол кожу чуть глубже. Юля закричала от боли и от ужаса. А лезвие скользило ниже, ниже, раскраивая кожу. А перед глазами всё плыло, уплывало, лишь скалящееся лицо Джокера застывало, подобно Чеширскому коту. Он качал головой. Юля попыталась отбросить его руку от себя, но как только она ухватила его за запястье, нож двинулся вниз, и Юля утонула в собственном крике. Нельзя терять сознание, нельзя! И она боролась с собой, оглушённая своим же криком.

И вылось, и из груди рвался вопль истерзанного, измученного человека. Боль. Боль! И в висках только одно слово: ?Мамочка!? Потому что боль страшна. Некрасивая, уродливая. Жестокая. И она снова рванулась, на этот раз в сторону, чтобы выскользнуть, спастись, но Джокер навалился на Юлю, и нож снова пошёл кроить её, ниже, ниже. Она кричала. Не помнила себя, билась в руках маньяка, звала. Маму. Захлёбывалась рыданиями, кашляла и снова тонула в слезах. Билась под напором.

Ход ножа остановился, но лезвие всё ещё было в ней. Джокер дышал рвано, он шумно втягивал носом воздух и, дав время Юле насладиться ужасом произошедшего, восторженно спросил: — Так на чьей ты стороне, дрянь?!

Он убрал нож, и Юля закивала, не понимая, что невпопад. Ей бы разомкнуть губы, уронить горсть правильных слов, нужных, но они все рассыпались. Растаяли. Осталось только что-то горькое на языке, пепельное. У страха ли такой вкус или у отчаяния? Всё одно. Юля всхлипывала и всё не решалась прикоснуться к животу, вспоминала мальчишку за домом, выпотрошенного, лежащего в луже алой жижи и обрамлённого собственными кишками. Мальчонка лежал там как в колыбели, мёртвый мальчик в мёртвой колыбельке. Невозможно пошевелиться, потому что точно так же и её внутренности могли вывалиться на пол. Она часто дышала, глотая слёзы. Пыталась замереть и не дрожать, закрывала глаза, всхлипывала и снова качала головой, кривя рот в горьких всхлипываниях. Дрожащие пальцы застыли около живота, не решаясь двинуться дальше. — Отвечай! — зарычал Джокер и схватил Юлю за нижнюю челюсть. Она снова захныкала. — На твоей… Я на твоей… стороне... Он вытер нож о её влажные от слёз щёки, затем схватил за горло, оторвал от стены и с силой швырнул на пол.

— Никогда об этом не забывай, сука! — рявкнул он и ушёл на кухню. Она оказалась недостаточно храброй, чтобы выстоять перед натиском, и пролежала на полу чёрт знает сколько времени. Ждала, когда измученная душа покинет её тело, уткнулась лицом в руку и рыдала. Тишина вокруг. Грубая, безжизненная. Чтобы проверить, жива ли, Юля дрожащими пальцами нашла рану и, всхлипывая, дотронулась до края. Липко. Тепло. И больно. Не дышать. Или дышать, через раз. На раз, два… В голове звенит, потому что столько раз об стену, а потом об пол, не каждая голова выдержит. Вот и гудит. Гуди-ит. Юля закрывает глаза. Из раны не ползут черви, не вьются. На полу сумрачно, потому что за окном, оказывается, уже темно — или это вместо глаз в глазницы прокралась тьма и свернулась там змеёй? — а свет в комнате так и не включили, только ночник над головой пытался пробраться сквозь темноту. Да так и не решался прикоснуться к Юле. Она лежала на полу и плакала, всем телом: глазами, носом хлюпала, животом — только оттуда слёзы лились кровавые. Отчаянно хотелось свернуться клубочком, но боязно. Всё болит. Голова, ноги, руки, рана — от неё и расползается вся боль. Сердце воет. Душа, если есть она у человека, разрывается, тоже за рёбрами.