Глава 2. Предательство (1/1)
Тишина и звездное небо. Сотни тысяч ярких, пронзительно-белых звезд мерцают, словно снежная пыль, освещая прозрачную комнату на чертовой высоте. Если долго смотреть вниз, голова начинает невыносимо кружиться. Рожденные ползать летать не могут, высота – не удел людей. Только далекие, недосягаемые светила вспыхивают по ночам, завораживая и гипнотизируя. Люси любит звезды. Они оставляют после себя странное чувство умиротворения, ей даже иногда кажется, что она сама – звезда, настолько спокойной она становится, глядя на мерцающее небо. Словно ей – сотни тысяч лет. Словно она вечна, и некуда торопиться, и не за кем бежать. Словно ее душа вспыхивает прохладным огнем, поглощая переживание, сны и воспоминания. Особенно воспоминания.
- Твоя мать. Она, кажется, погибла в автокатастрофе,- визг шин, визг девушки и женщины, скрежет металла, сминаемого в лепешку. Люси вздрагивает и проводит ладонью по лицу, словно стирая неприятную паутину.- Да. Я была там. Тогда,- слова отдаются глухим стуком сердца, отчетливо слышимой здесь, в этой пустой комнате. Люси запустила пальцы в волосы, радуясь тому, что юбка не узкая и позволяет сесть, скрестив ноги, и поставить локти на колени.- На, выпей,- настолько ирреальным было подобное предложение, что девушка сперва не поверила собственным ушам. За ширмой что-то звякнуло, полилась вода и появилась рука со стаканом. В граненых стенках последнего отражались мириады звезд, отбрасывая серебристые блики на дверь и лицо Хартфелии. Рука, державшая напиток, была смуглой и явно принадлежала молодому человеку. Пара светлых царапин, большая ладонь.- Спасибо,- пробормотала Люси, аккуратно принимая стакан. Увидеть за ширмой ничего не вышло, как она не старалась, а вода была удивительно-хрустальной, чистой, словно родниковая, и очень вкусной.
- Ты боишься?- Нет. Теперь нет.
- Может, продолжим? Или ты проснулась?- Нет, это было бы слишком хорошо, проснуться сразу же, словно от кошмара.- Но ведь это и есть кошмар?- Иногда мне кажется, что это не сон,- кушетка слегка скрипнула под весом Люси, к слову, совсем небольшим. Доктор молчал, молчала и она, не зная, как объяснить свое сумасшедшее предположение.
- Расскажи,- подтолкнул ее невидимый за ширмой парень.
Не очень приятно падать на пол. Совершенно неприятно падать на камни, покрытые мхом и чем-то липко-склизким, расцарапывая ладонь и колени. Только что она задыхалась в чужих воспоминаниях, сгорала в страданиях черноволосого парня, почти физически ощущая его боль. Ей было жаль Леви, жаль Гажила, но большего всего жаль себя. Было страшно и мучительно постыдно подглядывать за их переживаниями, за их любовью. И после ярких красок настоящей жизни очутиться в холодном, темном и неуютном туннеле – худшее из возможного. А ведь она так надеялась проснуться, пусть и в холодном поту, зато в своей постели, пусть и кусая простыню или угол подушки, но никак не царапать ноги о шершавые камни бесконечного туннеля. В этот раз она, казалось, брела вечность, окруженная плотной пеленой тишины, которую перед очередным поворотом прорезал дикий, полный ужаса и боли крик. Девушка отчаянно желала повернуть назад, сделать вид, что ничего не слышала, но ноги сами несли вперед, к мрачному подземелью с нависающим потолком с пугающими тенями и отблесками пламени.
В пещере была тюрьма. Двойная камера, в которой оставляли умирать от истощения, боли и страха, что вся громада скалы сейчас обвалится. Факелы нещадно чадили, тени от них бесновались на стенах и толстенных прутьях решеток, одна из которых была распахнута. Там было двое, двое обреченных, плененных и сломленных. Двое страдающих и полумертвых. Парень с синими, как пучина морская, волосами, стоял на коленях перед камерой, схватившись за клетку. Очевидно, что он вышел из второй такой же – ободранные лохмотья, кровоподтеки на проглядывающей коже и свисающие с запястий цепи, оборванные и ржавые. Словно не один год он стоит так, уткнувшись лбом в холодный металл и проклиная мир и его создателей.А в клетке лежала, свернувшись калачиком, девушка, прижимая колени к груди. Острые лопатки выступали под бледной, почти прозрачной кожей, а длинные кровоточащие царапины сливались с алыми прядями спутанных волос. Кажется, она еле дышала, кажется, она плакала, а может, это был тот парень, может, он ее предал, поэтому теперь свободен. А она обречена умереть здесь, скрутившись на холодных плитах подземелья, погаснуть вместе с чадящими факелами, когда вытечет последняя капля крови цвета ее волос.
Нет ничего страшнее предательства. Пусть выжженного раскаленными щипцами по последнему живому месту, пусть вылетевшего в порыве отчаяния, с криками и мольбами о помощи, с хрипами сорванного голоса, с жгучими, как проклятый огонь, слезами. Есть места, где плачут все. Плачут дети, забиваясь в пугающие темные углы, лишь бы подальше от отдающихся гулким эхом шагов, лишь бы не видеть стражников, лишь бы они не видели их. Плачут влюбленные, плачут семьи, разрываемые по разным камерам. Есть места, живущие только болью, только страданиями. Места, построенные на предательстве.
Шипение углей в пышущей жаром печи. Шипение палача, которого порядком достал упрямый парень, вторую неделю заживо умирающий на дыбе. А всего-то от него требовалось – сказать, кто придумал план побега. Всего одно имя, сквозь слезы и хрипы, сквозь боль и страх. Ломать людей легко, все панически боятся боли. Кто-то держится дольше, кто-то меньше, но пересекают черту все. Правда, некоторые умудряются сбежать. В объятия смерти, но все же.А этот кричит так же, как остальные, страдает так же, как и они. Не молчит, но сплошь проклятия сыплются на голову, порядком разболевшуюся, палача. Трещат виски, морщится упивающийся страданиями мужчина, добавляя огня, добавляя ран с щедро бьющей кровью. Две недели в аду. И он ломается.Как это удивительно, что самой сильной оказался слабый пол. Девушка с волосами ярко-алыми, словно тягучая кровь, что стекает по ее щеке. Она не кричит, лишь молча плачет, смешивая красное с бесцветным, железо с солью, боль физическую с душевной. Пусто, нереально и ужасно зияет пустая глазница, полностью отражая внутреннее состояние. Там, где должен сиять неудержимым пламенем воли карий глаз – теперь выжженная дыра. Там, где должна биться наперегонки с сердцем душа – выжженная пустота. Предательство – это тоже пламя.
А его отпустили. Бросили Эльзу, его любимую Эльзу с изуродованным, словно в насмешку, лицом в клетку напротив и отперли его, обрывая цепи. А к чему они, если сердце и так в кандалах и навечно приковано к скрючившейся девушке напротив? Зачем они, бесполезно болтающиеся на запястьях, позволяющие подойти ближе, еще ближе, слушать хрипы пробитой груди и глядеть, как медленно, капля за каплей, вытекает кровь из многочисленных отметин счастливого палача? Подогнувшиеся колени, руки царапают ржавые прутья клетки и рыжие, с отметинами засохшей крови кандалы. Он не плачет. Бесполезно, да и слезы, казалось, сгорели еще там, в адском огне испепеляющей боли. Он не просит прощения. Бесполезно, она и так его не простит, предательство не прощают. Он не свободен. Свободы нет.Молчание и холодный свет звезд. Все же лучше, чем шипение факелов и рыжие отблески пламени там, в пещере. Чем рыжие толстые прутья и рыжие кандалы на худых запястьях. Сеанс окончен. Советовать или размышлять тут не о чем, она и приходит сюда просто, чтобы кто-то ее выслушал. Иначе она действительно сойдет с ума. Если до сих пор не сошла.