2. Знаки с Небес (1/1)

— Давай остановимся. Давай просто прекратим все это.Слова сорвались с кончика языка, словно давно перезревший до медовой прозрачности, истекающий забродившим соком плод. Слова, которые Му Цин много месяцев обдумывал и не решался произнести вслух, лишь шептал сам себе, глядя на бледное отражение в зеркале, слушая, как захлопываются ворота его дворца за спиной Фэн Синя, уходящего после очередного раунда борьбы на шелковых простынях. Искренние слова… наверное. Или, быть может, он искренне обманывал сам себя.Ведь даже наедине с самим собой он не решался прямо и открыто произнести то, что на самом деле имел в виду: “Давай расстанемся”. Даже в мыслях это было слишком больно и страшно, потому что не оставляло ни малейшего шанса на путь назад, совсем как прыжок с рушащегося моста в кипящую лаву. Но даже такие — туманные и неопределенные — собственные слова ударили Му Цина в грудь, словно тараном, и ему захотелось согнуться пополам, упасть на пол и завыть беззвучно, потому что в легких не осталось воздуха. Он удержался на ногах.Когда Фэн Синь обернулся, боль, отразившаяся в его расширившихся зрачках, вернулась второй волной, но в этот раз острой белой вспышкой рубанула Му Цина наискось по корпусу, от плеча до бедра. Он не смог бы определить, была ли эта вспышка обжигающе горячей или же холодной, как лед, почувствовал только ее интенсивность. И, пожалуй, она даже несла с собой неожиданное облегчение — он получал то, что заслужил, и края этой воображаемой раны были милосердно ровными. Будто ломались неправильно сросшиеся кости, и осколки складывались заново, будто вскрывался нарыв, в котором так долго копилась ядовитая жидкость — все невысказанное, все скрытое, все, что Му Цин месяцами носил у сердца. И где-то там, за горизонтом этой выжигающей боли, он разглядел маячащее избавление. Ведь сгореть и ничего больше не чувствовать будет лучше, не так ли? Если ничего не чувствуешь — никто тебя не сумеет и ранить. Даже ты сам.— Что ты сказал? Повтори, — хрипло потребовал Фэн Синь.Не было ни малейшей вероятности, что он не расслышал, это было очевидно по его побледневшему лицу и дрожащим уголкам губ, которые даже теперь хотелось зацеловать, пока не припухнут и не покраснеют, как вишни. Глядя на него, Му Цин чувствовал себя так гадко, словно обидел ребенка из тех попрошаек, что вечно следовали за ним по пятам в старой столице Сяньлэ и клянчили мелкую монетку, или пнул щенка, доверчиво крутящегося у его ног. Но нищих нельзя баловать, а животных нельзя приручать, если не собираешься нести за них ответственность.И все же Фэн Синь неумело притворялся, давал путь к отступлению, возможность взять свои слова назад.Они смотрели друг другу в глаза, и реальность вокруг них будто замедлилась, стала вязкой и текущей мимо, огибая их и не касаясь. Статуя Генерала Сюаньчжэня накренилась на постаменте, раскатились по полу яблоки. Погасли и опрокинулись свечи, и брызги красного воска замарали лепестки бумажных лотосов. Монахи метались вокруг, подобные всполошенным жестоким дневным светом летучим мышам, верующие с ропотом отхлынули к подножию каменных ступеней за порогом храма. Стали они свидетелями бедствия или знака с Небес — никто пока не мог решить.Двум божествам не было до этого дела. Один хмурил густые брови, второй смотрел широко распахнутыми глазами, не в силах даже моргнуть. Они не видели и не слышали никого вокруг, и между ними будто протянулась дрожащая от напряжения нить цвета крови. Иногда Му Цин чувствовал ее затягивающейся на своих запястьях, будто веревку, лишающую свободы преступника, и тогда хотелось кричать, биться, бежать.— Повтори.И Му Цин не выдержал первым, отвел взгляд и бросил совсем другие слова примирительной костью:— Давай в следующий раз я приготовлю ужин. Увидимся в Небесной столице.Фэн Синь в ответ издал странный звук, похожий одновременно на хмыканье и всхлип, и отвернулся. Перешагнул порог, поднял руку в прощальном жесте и бросил устало:— Поступай, как знаешь.А Му Цин не мог сдвинуться с места, пока высокая статная фигура не исчезла из поля зрения на лесной дороге, ведущей с горы вниз. Лишь тогда он вышел на ступени, оставляя за спиной храм, похожий на разоренный муравейник, поднял лицо к разом затянувшемуся низкими облаками небу. Первые мелкие капли моросящего дождя оседали серебром на волосах, и Му Цин глубоко, до боли в горле и рези в легких, вдохнул прохладный горный воздух. Что он мог поделать в этой ситуации?Спускаясь по ступеням, Му Цин постепенно вернул себе видимый осязаемый облик, проявляясь среди толпы паломников. Но и на это никто не обратил внимания.Уходя, он слушал последние отголоски молитв. Просили все о том же — о защите, восстановлении справедливости и чтобы старенькие родители пережили грядущую зиму — хотя теперь в людском шепоте прибавилось тревожных нот. Му Цин знал, что позже исполнит все с особым тщанием, как делал всегда, если вмешивался в ход поклонения и разбивал свои статуи.На несколько мгновений через стройный однообразный хор пробился тоненький голосок: “Генерал Сюаньчжэнь добр и щедр, твоя верующая Сяомянь просит о милости… Пожалуйста, пусть А-Бинь вернется домой с заработков до первого снега!”Какая странная просьба, отстраненно подумал Му Цин. Почему именно до первого снега?.. Проходя мимо, он заметил, что ноготки на мизинцах девушки, ставящей ему палочки благовоний, были выкрашены рыжим, словно цветки бальзамина. Он так долго не был смертным, что не был уверен, что это должно значить. Му Цин пешком спустился к подножию горы. Несмотря на то, что Фэн Синь в сердцах разобрался с его статуей, дела здесь еще не были окончены. Кроме того, у него не было желания сразу возвращаться в Небесную столицу. Не хотелось видеть никого из привычных лиц, сейчас ему нужно было просто идти — ставить одну ногу перед другой, концентрироваться на каждом следующем шаге и на том, чтобы не поскользнуться в размокающей глинистой грязи. И не думать больше ни о чем другом. Монотонные физические действия всегда помогали — стирка, уборка, даже ненавистная метла, двигающаяся в его руках из стороны в сторону, в дни смятения становилась союзником.Сейчас, если он остановится и как следует задумается, то уже не сможет двигаться дальше после того, что сказал. Здесь ведь не было подходящей пышущей жаром и смертью пропасти, в которую можно броситься, желая сгореть со стыда, покончить с клубком противоречивых чувств, которых всегда было слишком много, и искупить вину за сделанное и несделанное.И хотя он уже давно разорвал связь со своим духовным изображением, в движениях все еще ощущалась тяжесть — будто к ногам был привязан тяжелый камень, а еще один лежал на сердце.Деревня у подножия горы была небольшой — всего пара улиц — но зажиточной: добротные дома теснились вдоль дороги к монастырю и на берегах резво бегущего с горы мелкого ручья, несущего в прозрачных водах красные кленовые листья. Местные жители в основном зарабатывали на паломниках, поэтому на первых этажах многие держали лавки и ресторанчики. Цветущие у порогов яркие желтые и лиловые цветы раскрашивали осень. Во дворах уже строились шеренгами, как армии солдат для войны с зимними холодами, пузатые кувшины с крепким рисовым вином, которое любил Фэн Синь, и большие горшки с острой пастой из красного перца и с различными соленьями. На верандах сушились корни имбиря и ломтики фруктов. Пожилые женщины под яркими зонтиками продавали рис, отмеряя его квадратными деревянными коробочками, фляги тонизирующего напитка из локвы и сушеные лекарственные корешки. Рядом на переносных жаровнях пекли блинчики с корицей и дроблеными орехами, жарили плоды гинкго и личинки шелкопряда — не чтобы насытиться, но чтобы щелкать в дороге, как семечки. Хотя день был будний и погода испортилась, запахи горячей еды и громкие разговоры создавали ощущение вечного праздника.И среди текущей по улицам от прилавка к прилавку толпы, среди зонтов и широких бамбуковых шляп было легко затеряться. Му Цин уже давно научился управлять аурой своего присутствия, даже не прибегая к покрову невидимости или божественному сиянию. Если того требовала ситуация — его шаги гулко разносились в величественном зале Богов Войны, полы расшитых серебром одеяний развевались с подходящим статусу величием, и в то же время неизменно элегантно, пряди волос из затянутого высоко на макушке хвоста струились по воздуху длинным шлейфом, высокомерный взгляд обсидианово-черных глаз резал острее сабли. Он не носил доспехов, потому что ему они были не нужны. Но Му Цин все еще не утратил и способности отводить чужие взгляды, так что люди даже и не думали обратиться к нему. Он шел будто в круге отчуждения, никого не касаясь и не оставляя следов. В юности, как и любому ребенку из трущоб, ему приходилось опасаться и тех, кто был выше его по положению, и тех, кто ниже — бездомных и попрошаек из чужих кварталов, потому что все одинаково хотели втоптать его в грязь. Необходимая для выживания осторожность намертво въелась в кости, потому что иначе приходилось драться, а Му Цин старался не прибегать к этому методу без крайней необходимости и боевые шрамы не коллекционировал. Вот только его проблемой всегда было то обстоятельство, что скрываться и опускать глаза он попросту не хотел.Задав пару вопросов, но больше молча слушая сплетни о том, как новая статуя Генерала Сюаньчжэня, священного защитника этих земель, сегодня ни с того ни с сего оступилась на своем постаменте и раскололась надвое, Му Цин нашел лавку и мастерскую местного резчика по камню.Войдя в темноватое помещение и стряхнув с одежды капли дождя, он поморщился, разглядев у стены несколько своих изображений поменьше — на продажу для желающих установить алтари в его честь в своих домах. Почти все статуи были в той или иной мере копиями храмовой и безвкусно скалились, занеся мечи над головами, но, приглядевшись внимательно, Му Цин заметил несколько попыток создать тонкие узоры на каменных одеяниях и пришел к выводу, что все-таки с этим мастером можно будет работать.— Молодому господину что-то приглянулось? — раздался голос из-за спины, и он обернулся. К нему обращался склонившийся в неглубоком поклоне мужчина в припорошенном каменной пылью кожаном переднике, вероятно, сам ремесленник.— Нет, пока нет, — Му Цин окинул его внимательным взглядом и запомнил чувство от присутствия, потом коротко покачал головой и направился к выходу. Он уже получил от него все, что хотел, и теперь сможет найти сны этого верующего, когда все необходимое будет подготовлено.— Вы еще не почитаете Генерала Юго-западных земель? — мастер рванулся следом и ухватил его за рукав. — Уж не из этих ли вы, что живут за горой и поклоняются недотёпе Наньяну? А у нас так говорят: только одно достоинство у него и есть, да и то лучше бы держал при себе, в штанах!Отстраненно Му Цин подумал, что когда-то это могло бы показаться ему забавным и даже приятным — видеть людей, которые искренне предпочитают его другим богам, — но сейчас, слушая непочтительные слова о Фэн Сине, он непроизвольно сжал кулаки от злости на этого дурака, который сам никогда не мог позаботиться о себе и о том, что о нем говорят смертные. Подумать только, пару десятилетий не замечать, как коверкают твой титул на табличках в храмах целого государства! Вот уж и правда, каким недотёпой нужно быть. Хотелось защитить его.Поклонялся ли Му Цин Наньяну? Да, можно и так сказать — когда давал этому божеству то жалкое немногое, что позволяли собственные обеты. Купаясь вместе с ним в колеблющемся свете сотни свечей, зажженных в его спальне, склоняясь между его ног на постели. Чувствуя, что почти задыхается, а на глазах выступают слезы, ощущая его подрагивающие пальцы в волосах на своем затылке и нетерпеливые толчки навстречу, все глубже в горло. Фэн Синь может и хотел бы сдерживаться и смирно получать ласку, но не мог. И Му Цин мстительно расцарапывал ногтями бронзовую кожу его бедер в ответ. Но, сказать по правде, ему льстил такой бурный отклик на свои неумелые действия, нравилось, как Фэн Синь дрожит в его власти, и закидывает голову, и почти рычит, забываясь от удовольствия. Му Цин и сам едва удерживался на грани разумного. Но кто-то из них должен был оставаться в трезвом уме, и Му Цин полагал, что это его ответственность, ведь из них двоих он потеряет больше, если оступится, ему достаточно будет лишь единственного момента слабости, чтобы перечеркнуть восемь столетий самосовершенствования. Вот только сдерживаться становилось все сложнее. Сколько еще он смог бы отказываться от такого Фэн Синя — с его терпким пьянящим запахом, с золотистой кожей в капельках пота, с чуть хриплым от желания бархатным голосом? Смертные называли его воплощением идеальной мужественности, божеством страстей и успехов в постели, но они даже не представляли, насколько это соответствовало истине. Вот кто действительно заслуживал, чтобы его по-настоящему любили и баловали.— Не стоит гневить богов непочтительными словами, — холодно произнес Му Цин, силой воли отгоняя постыдные обрывки воспоминаний. В его голосе прозвучала сталь, и он отцепил от рукава чужую руку чуть грубее, чем следовало. — Даже чужих. И людей, которых не знаешь, тоже.Мастер отшатнулся в сторону, потирая запястье и глядя на гостя, который нахмурил тонкие, подобные двум росчеркам туши, брови, и на мгновение вдруг будто стал выше ростом. Тени вокруг него заметались и испуганно забились по углам. — Не гневайтесь, молодой господин! Лучше взгляните сюда, у нас ведь не только статуи есть!Он бросился к прилавку и быстро схватил плоский ящичек, отозвавшийся на резкое движение мелодичным стуком — внутри лежали украшения из камня. — Посмотрите, ваяем не только крупное, режем и мелкое. Что вы ищете, что вам по нраву? Возьмите подвеску для подруги сердца, а мы высечем на оборотной стороне ваше имя или стихотворение какое. Или вот парные нефритовые кольца…Му Цин все же посмотрел через плечо, и среди предложенных ярких женских безделушек в глаза ему бросилась закатившаяся в угол ящика вещь, которой, наверное, здесь было не место.Это было кольцо для лучника.Му Цину с детства нравились красивые вещи. Он почти болезненно обращал на них внимание, потому что был ими окружен, но сам иметь не мог, и это казалось таким несправедливым. Он осторожно гладил расшитые журавлями и яблоневыми цветами шелковые ханьфу, которые зашивала его мать, а позже и сам научился обращаться с иглой и нитями для золотой вышивки. Его восхищали драгоценные поясные подвески и мечи аристократов, проходящих по нарядным центральным улицам старой столицы Сяньлэ, в упор не замечая нищего мальчишку с горящим непримиримым взглядом. Он чистил и полировал бесчисленные короны Се Ляня, раскладывая их в обитые нежным бархатом отделения шкатулок из красного лака и перламутра. Он на восемь сотен лет запомнил узоры всех полусотни золотых поясов наследного принца — сколько раз тайком доставал их из сундуков и благоговейно вел кончиками пальцев по переплетениям диковинных трав, завиткам облаков и чешуйчатым телам танцующих драконов!Когда-то он обещал себе, что будет работать изо всех сил, пока не поднимется так высоко, что никто уже не посмеет сказать, что подобные вещи не для него. Он добился своего в итоге, хотя у победы оказался вкус не вина, но уксуса.Кольцо в ящичке мастера было из тех, что лучники используют для защиты большого пальца во время стрельбы, выточенное из очень светлого, почти молочно-белого нефрита с тонкими прожилками, напоминающими зеленоватые вены на чьих-то тонких запястьях. Неглубокие линии узора в виде дубовых листьев не были слишком вычурными, но при этом придавали кольцу изысканность и делали его не просто практичной вещицей, но чем-то уникальным, чем-то, что служило бы запоминающимся подарком для особенного человека.Фэн Синю бы подошло.Эта мысль проросла так естественно, что Му Цин не сразу ее осознал. Он опомнился, лишь когда резчик по камню протянул ящик с украшениями ближе и продолжил свои уговоры. Разумеется, Му Цин ничего у него не купил.Он вышел из мастерской и, бесцельно продолжив путь по улице вдоль ручья, наконец, понял, что продолжает держать Фэн Синя в голове и сердце — видя вино и сладкие блинчики, которые тот умял бы с удовольствием, раздражаясь на слова собственных верующих в его адрес, мысленно примеряя на его палец кольцо. Как будто ничего не случилось, как будто не он сам сегодня предложил остановиться и прекратить все это. Они так долго были вместе, что невозможно было представить их порознь. Думать друг о друге давно стало привычно, в мыслях без труда вставало чужое лицо: с мужественным подбородком, сурово сведенными бровями, глазами, в которых — если достаточно долго вглядываться — можно было заметить медово-золотые всполохи волнения и заботы. Быть рядом давно стало естественно: держаться достаточно близко, но не мешая натянуть тетиву, выхватить саблю и синхронно развернуться спина к спине против всего, что бросала в их сторону общая не слишком счастливая судьба.Да, большую часть времени их отношения были жестокими и ранящими. Но истинная ненависть — тиха, а их ссоры потрясали Небесную столицу, и после им приходилось возмещать ущерб за разрушенные улицы и дворцы. Восемь сотен лет — и им всегда было, что со всей страстью сказать друг другу, их чувства загорались от малейшей искры. И за все это время они не сделали ничего, чтобы перерезать связывающую их нить, хотя каждый был достаточно силен для такого. Произошло ли это, наконец, теперь? И желал ли Му Цин, чтобы произошло? Задерживаясь в мире смертных, он мог пока не отвечать на эти вопросы. Он не предполагал, что ему самому от этого будет так больно. Скоро он повторит жестокие, но освобождающие обоих слова. Потому что кто-то из них должен. Но пока ему хотелось погреться в уходящем летнем тепле еще совсем немного.Он остался в горном монастыре на несколько суток — того требовали исполнение молитв и приготовления к ритуалу, ведь дело со статуей следовало довести до конца как следует, иначе одно лживое изображение смертные просто заменят другим. Ночью он охотился на мелких вредоносных призраков по всей округе — так усердно, что происшествие в монастыре точно истолкуют как знак с Небес и будут вспоминать несколько поколений, — а днем незримо наблюдал за служителями и молящимися и писал защитные талисманы. На это требовалось много сил и крови, потому что заклинания нужны были достаточно мощные, чтобы охранять его бессознательное тело, когда его дух явится в вещий сон резчика и огласит свою божественную волю. Рассчитывать можно только на себя — так было всегда, это было все, что он знал и к чему привык. Никто другой ведь не стал бы оставаться рядом и защищать его, пока он спит.И возможно… только возможно, Му Цин откладывал свое возвращение в Небесную столицу из-за Фэн Синя. Пусть соскучится как следует, и желание снова обнять со спины, прижаться пылающим телом и покрыть шею Му Цина новыми, так по-глупому влажными, щенячьими, пылкими поцелуями будет снова больше потребности разговаривать.Дни становились короче и холоднее. Но жизнь бессмертных очень долгая, стоит ли беспокоиться о времени?Наконец, в одну из ночей Му Цин оклеил желтой бумагой все двери и окна храма и нарисовал на каменном полу защитный круг. Он раз за разом резал ладонь, выводил измазанными алым пальцами извилистые размашистые символы, и собственная бледная кожа напоминала ему нефрит с зеленоватыми прожилками. Но возвращаться и покупать то кольцо не следовало.Закончив, он сел в позу для медитации в центре круга, закрыл глаза и позволил шепоту мыслей верующих наполнить себя до краев. Обращения представлялись клубком мерцающих серебристых нитей, спутанной пряжей, в которой едва ли можно найти одного единственного молящегося, но разум Му Цина был подобен острой игле — методично и не поддаваясь отчаянию, он бережно разделял, разбирал, сортировал, хотя на первый взгляд это казалось до головной боли невыполнимой задачей. Так же, как когда-то часами натирал бесчисленные яшмовые ступени храмов в монастыре Хуанцзи и отстирывал белоснежные одеяния Воина, радующего богов, испачканные ладошками одного очень, очень странного ребенка. Главное было начать и не сдаваться. Соблюдая спокойствие, он умел грязное сделать чистым. Быть богом — та же медленная, кропотливая работа, к которой он привык за свою смертную жизнь, насчет этого Му Цин никогда не обольщался.Сон резчика по камню был тревожным, и это помогло легче проскользнуть в него и изменить, сделать своим. В новом сне храм был больше, чем в реальности — колонны уходили ввысь бесконечно, а крыши и вовсе не было, ее заменяло небо с россыпью льдисто сияющих звезд. Свечи полыхали высоким белым пламенем, а пол блестел, будто озеро ртути. Мастер, только что видевший весьма неприятный сон о теще, поджаривающей его на воке вместе с яичной лапшой, ошалело оглядывался по сторонам, а потом со слезами на глазах бухнулся на колени и едва не разбил лоб, внезапно узрев свое божество. Пожалуй, об этом чуде в деревне тоже будут рассказывать очень долго.Му Цин в блеске своей небесной славы легко ступил мастеру навстречу — юный, тонкий и изящный, в черных доспехах, подернутых серебром первого осеннего инея, и гротескная статуя за его спиной начала кошмарно медленно заваливаться вперед, разбиваясь на крупные осколки. Перевернутые свечи превратились в озерца пламени, по колоннам вверх побежали огненные трещины, будто плети плюща. После такого зрелища смертные обычно очень вдохновлялись на прекрасные величественные картины.Для богов видеть свои разбитые статуи и горящие разоренные храмы, даже во сне, было крайне неприятно, но Му Цин… привык к этому зрелищу. Пока все Верхние и Средние Небеса осуждали его и шептались за его спиной о крайней самовлюбленности и капризах Бога Войны Юго-запада, не желающего снисходительно относиться к верующим и не терпящего своих уродливых статуй, он сам ночь за ночью толкал изваяния с постаментов и рушил свои храмы в мире фантазий так же, как пали святилища наследного принца Сяньлэ вместе с его цветущим государством много сотен лет назад. Пусть это не было настоящим, но становилось… легче, будто он получал то, что заслужил, и мог лучше понять Се Ляня. Но в этот раз что-то было иначе.Огонь из холодного белого вдруг обернулся алым и жарким, тени быстрее заплясали на стенах, и в неверном свете Му Цин разглядел свое разбитое изображение: голова статуи откололась от тела и откатилась прочь, но лицо — в этот раз оно оказалось настоящим. Не грубая поделка местного мастера, но будто работа самого искусного скульптора прежних столетий, когда некоторые техники и приемы еще не были утрачены, идеальная копия от высоких скул до слегка изогнутых тонких губ. И это лицо все еще было рассечено глубокой трещиной после удара Фэн Синя. Слишком, слишком реально.Му Цина охватила странная, необъяснимая тревога, тонкие волоски на шее встали дыбом, а плечи напряглись до боли в ожидании опасности — инстинкт, отточенный тысячами битв. Он мгновенно отставил руку в сторону, и в ней лучом божественного сияния возникла длинная сабля, любимое оружие Бога Войны, его продолжение.— Кто ты? — он развернулся в безупречном пируэте и встал в боевую стойку, оглядываясь, предупреждая возможное нападение с любой стороны.Полы черного одеяния вихрем взметнулись у его ног, раздувая пламя.— Как посмел явиться сюда?!Ярость в душе достигла пика — кто решился посягнуть на его владения, настоящие и воображаемые? Есть разница: когда ты рушишь все сам, и когда это делает кто-то другой! Резчик по камню взвыл и в ужасе затрясся, но дело, конечно, было не в нем, он был незначительным, как сухой листок, подхваченный бурей. До него Му Цину не было дела. Но был и кто-то еще, чье присутствие ощущалось, словно мимолетно чиркнувшие за лопатками острые когти, которых едва смог избежать. Му Цин снова резко обернулся, собственные волосы хлестнули его по плечам. Это был даже не бой с тенью, потому что и такой малости не чувствовалось, вокруг не струилась темная ци, но нервы дрожали от ненавистного чувства, будто со всех сторон звучат неразборчивый издевательский смех и шепотки где-то на грани слышимости. Слов было не разобрать, но Му Цин же знал, как это бывает с ним.— Покажись!В сияющем лезвии сабли отразилось алое, будто она уже была запятнана. Теперь пылал не только храм. Через широкий входной проем было видно, как огненные ленты пожирают обнаженные деревья на горных склонах вокруг монастыря. Черные ветки тянулись вверх в безмолвной мольбе, словно тысячи рук, и пытались ухватиться за низкое небо, искры роились в воздухе. Му Цин иначе перехватил рукоять своего оружия, одной освободившейся ладонью прикрыл от огня глаза и застыл на высоком пороге.— Это сон, — процедил он сквозь зубы. — Мой сон, слышишь?Может быть, это больше не был его сон. Может быть, это был и не сон вовсе.Из-за горы со свистом сигнальной стрелы взлетела еще одна сияющая точка и спустя мгновение рассыпалась треском фейерверка, расцвела в небе огненным драконом. Его длинное тело выгибалось восьмеркой в воздухе то ли в безумной пляске, то ли корчась от боли, лапы скребли облака. Созданная из божественной энергии тварь, будто живая, разевала пасть и скалила острые зубы, трясла тонкими усами и короткой гривой — настолько солнечно-мандариново-яркая, что отпечатывалась даже на закрытых веках. Дурное предзнаменование, внушающее ужас смертным, последний, самый отчаянный зов о помощи от попавшего в беду божества.