Не отпускай меня. Часть третья, начало. (1/2)
Твои руки сжимают меня сильно, почти отчаянно. А я вдыхаю твой ментоловый запах, с которым уже успел попрощаться. И не могу поверить в то, что все происходящее действительно реально.
В какой-то момент мне кажется, что я сейчас снова заплачу. А со слезами вернутся чувства, которые я самостоятельно вырезал со своей руки. А я не готов к ним.
Не готов.
— Не надо, — прошу я негромко, — пусти.
Я хочу радоваться тебе, но пока не могу.
— Колин… — Я чувствую, что ты хочешь извиниться. Снова попросить меня не отталкивать тебя. Ты хочешь, чтобы я принял тебя сразу, со всем грузом обстоятельств, от которых я так хочу убежать. И я не знаю, что делать, потому что я поддамся тебе. Но тогда мы снова застрянем в петле, которую так старательно затянули в самом начале.
— Ты не слышал, о чем попросил твой соулмейт? — Резкий голос отца заставляет меня вздрогнуть. Я смотрю на порог, где он стоит и сверлит тебя недобрым взглядом, и на сердце совсем немного становится легче.
— Отойди от моего сына, — повторяет он строго, и ты повинуешься. Медленно размыкаешь объятия, уверенно смотришь на моего папу.
А я впервые чувствую себя защищенным.
— Мистер Красс, — ты учтиво склоняешь голову, держишься как подобает своему положению, хотя я ощущаю, как сильно ты напряжен. Еще секунду папа испытующе смотрит на тебя, а потом легко склоняет голову в скупом приветствии.
— Колин, не опоздай на прием, — напоминает отец уже мягче, — а ты, Харт, можешь подождать его в доме. Там и поговорим.
— Я могу подвезти тебя, — тут же говоришь ты, оборачиваясь ко мне, но папа отвечает вместо меня:
— Оставь его, Харт.
По выражению, что буквально на секунду мелькает на твоем лице, я понимаю, что ты хочешь возразить, но сдерживаешься. Папа не имеет права вмешиваться в наши разборки, но как мой родитель может принимать в них косвенное участие.
Ты это знаешь. И я благодарен, что вместо использования своих прав, ты молча отворачиваешься и уверенно проходишь в дом. Отец отодвигается так, чтобы не потерять меня из виду, но и не коснуться тебя. Это как можно лучше отражает его отношение к тебе.
— Езжай, сын, — поторапливает он меня, и я наконец-то ухожу.
Все изменилось, Морган. Ты больше не проведешь меня, потому что я не один. А своим родителям я доверяю гораздо больше, чем себе самому.
Чувствую себя эмоционально выпотрошенным. Сил нет даже на то, чтобы ходить так же красиво, как раньше. Грудь вперед, плечи расправлены, подбородок приподнят… а сейчас что? Плетусь, как старик.
Я не могу сказать, что не рад увидеть тебя. Что твои слова не согрели мое истрепанное сердце. Но я не могу поверить на слово. У меня нет сил восстанавливать искреннее отношение к тебе. Сейчас нет. Но может, они появятся.
***
— Никто не идеален, Колин. Ни я, ни ваши друзья, ни родители. И вы тоже не идеальны, — спокойно говорит отец Броуди, буквально гипнотизируя меня темным взглядом. — Вы не идеал.
Он ничем не напоминает своего сына, кроме внешности. Темная кожа, такие же пухлые губы, широкие ноздри, гордый взгляд темных глаз — вот и все, что Йонас перенял от отца. Его сила, внутренние спокойствие и уверенность ему не достались.
Я вижусь с ним третий раз за неделю. Он сам обратился к моим родителям и лечащему врачу, предложив стать моим личным психотерапевтом. Броуди-старший специализируется на отношениях соулмейтов, и мой случай вызывает в нем профессиональный интерес. Настолько сильный, что он не взимает плату за сеансы.
Родители согласились с явным облегчением. Я вижу, что они больше не доверяют мне так, как раньше, и я могу их понять. Я чуть не умер, стараясь справиться самостоятельно. Они просили меня быть честным, отвечать на все вопросы и внимать каждому его слову и предложению, что я и хочу сделать. Я рассказал ему всю историю, выплеснул все эмоции на первой встрече. Он слушал меня живо, сфокусировано, и я думал, что он действительно понимает меня. Думал, он скажет, что делать.
А он неожиданно начал расспрашивать о моей жизни до тебя. О успехах, рисовании, друзьях. Словно я оказался в удобном кожаном кресле не по твоей вине. И в итоге уже второй сеанс он доказывает мне, что я не идеальный. Будто я сам этого не знаю.
А о тебе ни слова.
— Вы должны довериться мне, — напоминает мистер Броуди, не дождавшись моей реплики, — я ваш друг, Колин.
Мой друг. Психотерапевт в кабинете пастельных тонов — мой друг.
— Он вернулся сегодня, — повторяю я фразу, что сказал сразу, как только зашел в его кабинет, но которую он ловко проигнорировал. — И мой друг ничего мне не посоветует?
Броуди смотрит на меня долго, чуть скривив губы, словно размышляет, как обойти мой вопрос на этот раз. Обычно я ничего не чувствую, разговаривая с ним. Ни возмущения, ни злости, как и с любым другим человеком. Но после тебя вихрь заглушенных таблетками эмоций начинает вырываться наружу, я словно вновь вхожу в состояние, в котором пребывал совсем недавно. Теряюсь в эмоциях, которых практически не ощущаю, просто знаю, что они есть. И сегодня, одна за другой, эти эмоции вылезают из сердца, возвращая меня в прошлое.
Тебя антидепрессанты, выписанные моим «другом», заглушить не могут. И меня это раздражает. Так же сильно, как и сам Броуди.
— Колин, вы еще не готовы разговаривать о вашем соулмейте, — наконец отвечает Броуди мягко, и я тут же нарочито громко цокаю языком, не скрывая улыбки. Я знал, что именно в таком духе он и ответит.
— Тогда что я здесь делаю? — интересуюсь я нагло, впиваясь в него взглядом, который он выдерживает с профессиональной стойкостью.
— Вы восстанавливаете душевное равновесие, — невозмутимо отвечает Броуди, а мне от его слов тошнить хочется.
— Кажется, вы не понимаете, — я повышаю тон, но на лице психолога сохраняется убийственное спокойствие, — он сейчас в моем доме. Он пришел. Как я могу сохранить свое душевное равновесие или вернуть свое «психологическое состояние» в норму, когда знаю, что он сидит сейчас там с папой и ждет, когда я вернусь?!
— Колин, вы говорите только о нем. Всегда. Что бы я у вас ни спросил, вы немедленно скатываетесь к теме мистера Харта.
«Скатываюсь». Мне хочется расхохотаться ему в лицо. Это мама мне сказала, что я должен помнить о том, что я еще подросток? Он действительно не понимает или просто притворяется идиотом? Они такие, эти взрослые? Тогда неудивительно, что наша с тобой история полетела коту под хвост. Неудивительно, что так много несчастных соулмейтов.
Вы все идиоты.
— Это естественно! Это то, что меня беспокоит, то, почему я здесь, выслушиваю ваш монолог о неидеальности и отвечаю на дурацкие вопросы, которые совершенно не относятся к моей проблеме. — Я говорю насмешливо, с пафосом.
Как же он меня раздражает.
Броуди тяжело вздыхает.
— Чтобы помочь вам, сперва мне необходимо узнать вас. Меня не интересует мистер Харт, меня интересуете вы.
Я фыркаю. Как об стенку горох. Не могу поверить, что Броуди специализируется на соулмейтах. С такими «профессионалами» никто никогда не будет счастлив. Он вообще ничего не понимает. Меня бесит его самоуверенность, его спокойствие и желание познакомиться «со мной».
— Вот он, я! — горячо подтверждаю. — Перед вами, во всей красе. Я уже все вам рассказал, что еще нужно, чтобы вы мне помогли?!
— Я не могу помочь человеку, который не верит, что помощь ему необходима.
Я смотрю на него и не могу поверить, что люди платят огромные деньги, только чтобы оказаться в этом кресле, напротив него. Ради сорока минут консультации, которая и вовсе не затрагивает настоящие проблемы.
— Колин. Я понимаю, что мистер Харт — важная часть вашей жизни, но вы не ваш соулмейт. И пока вы не поймете разницу, я не вижу смысла обсуждать ваши отношения.
— Я вас не понимаю, — выдавливаю я, уже не скрывая раздражение.
— Хорошо. Я поясню. Вы настолько поверхностно говорите о своей жизни, словно поведение Харта — единственная проблема, с которой вы столкнулись. Это странно, Колин.
— Что в этом странного? — Я действительно не понимаю старшего Броуди. Чего он от меня хочет? Для чего докопался? Он специализируется на соулмейтах, у меня проблема с соулмейтом, при чем тут все остальное?
— Можно подумать, что до него у вас не было поражений.
Я потрясенно молчу, а затем медленно произношу:
— Вы считаете, что я проиграл?
— И мы снова возвращаемся к истокам. Колин, я говорю вам целую фразу, но вы слышите только одно слово.
Я сжимаю зубы так крепко, что, кажется, они сейчас треснут.
— Что вы хотите услышать? Что я не идеальный? Что рисовать тяжело? Что я тоже болею и ссорюсь с друзьями?!
— Именно это, Колин.
— Но это не важно! Это нормально! Все трудности, что встречаются на пути, естественны, и то, что я не рыдаю, когда не побеждаю в конкурсах, не значит, что я ничего не умею! Это просто неудача, вот и все.
— Это часть жизни.
— Что именно? Быть нытиком?
— Чувства. Злость, досада, грусть — они имеют право на существование, наряду с более светлыми ощущениями. Сейчас вас беспокоит только соулмейт, а в остальных аспектах я не вижу ни малейшего огорчения. Но так не бывает, Колин.
Я знаю, что нет чувств позитивных и негативных. Знаю, что все они приносят опыт, нужный нам на разных жизненных этапах. Но не понимаю, почему он мне это говорит. Да, моя жизнь хороша, проблемы начались только с появлением Моргана, но что это меняет? Они у меня есть. Что еще нужно?
— Я хочу вас понять, — добавляет он мягко.
— Так понимайте! Я ведь у вас как на ладони. На все вопросы отвечаю, таблетки пью, эмоции описываю. Сегодня даже чувствую!
— Вы не чувствуете. Вы паникуете, — голос Броуди становится резким и решительным. — Пока вы бредите своим соулмейтом, говорить о нем мы не станем. Я считаю, что это только усугубит положение, в котором вы оказались.
— Да по чьей вине я здесь оказался?! Почему здесь сижу я, а не Морган? — я выпаливаю это в сердцах, искренне и громко. И только спустя пару секунд осознаю, что только что признался в том, что во всем виноват ты.
Ты виноват. Ты должен проходить сеансы психотерапии, чтобы разобраться со своим ублюдочным Джеймсом и привести свою жизнь в порядок. Но тебя никто не винит. Ни Броуди, ни даже мои родители.
Они все копаются во мне. Как сговорились.
— Колин, вы замечали, что не всем важен ваш соулмейт? — Броуди наклоняет голову набок, опираясь щекой на кулак. Его лицо приняло слегка скучающее выражение, на что я фыркаю:
— Джею он очень важен. Настолько, что он даже вышел за него замуж.
— Вы неинтересный, Колин.
На секунду я лишаюсь дара речи. Он же поднимается, неспешно подходит к столу у массивного книжного шкафа, заполненного темными корешками видавших лучшее время книг, берет графин с водой, где плавают лимонные дольки, и наполняет свой стакан.
— Вы встречали людей, которые каждый раз повторяют одну и ту же историю или шутку? — тянет он задумчиво после небольшого глотка. — Чем чаще вы слышите ее, тем скучнее вам проводить время с собеседником. Слова, произносимые постоянно, теряют свою силу и ценность. Кроме ваших чувств к мистеру Харту, что в вас интересного?
Я молчу. Сперва он втирал мне, что я неидеальный, а теперь я — скучный?..
— Колин, что делает вас исключительным? — Броуди снова смотрит на меня, его брови насмешливо приподняты вверх. — Каждый человек обладает своей изюминкой. Скажите, какая ваша?
Его вопрос застает меня врасплох. Я чувствую, что обязан защититься. Я хочу доказать ему, что он не прав. Но слова предательски расползаются в разные стороны. Поэтому я использую фразы, в которых всегда был уверен.
— Я люблю его, — мой голос звучит жалобно.
— Мы все кого-то любим. Это не качество, а чувство.
— Я ждал его… я ему все отдал.
— Что вы отдали ему, Колин?
Я беспомощно смотрю на Броуди. Его слова не просто ранят. Они застревают в сердце иголками, и я неожиданно понимаю, что мне страшно, что он может сказать дальше. А он обязательно скажет. Он продолжит медленно четвертовать меня, потому что я сам напросился.
— Чем таким особенным вы располагаете, что я могу оценить? Что получил от вас мистер Харт? Головную боль? Стертое Имя?.. Колин, с каких пор это можно считать самопожертвованием?
Мне холодно. Озноб пробирается под кожу и расползается по органам, как червяки из упавшей банки. Кресло кажется неудобным. Неудобным настолько, что мне хочется подняться и выйти в окно, чтобы облегчить всем жизнь и закончить этот цирк.
Я же виноват, правильно? Это же во мне ничего нет. Так зачем я тогда нужен?
— И что мне теперь сделать? — мой голос сухой и отстраненный. Ощущение, будто это и не я говорю.
Между нами висит напряжение. Не знаю, нормально ли это для пациента и психолога, но Броуди-старший не стремится его развеять.
— Поясните.
— Да, я облажался. Я неидеальный, скучный, помешанный на соулмейте ребенок. Так что вы пытаетесь сказать? Что это я один во всем виноват? Прекрасно, я виноват. Я сделал все хуже. Все испортил, потому что у меня не хватило терпения. Потому что видеть, как он предпочитает мне своего мужа невыносимо. Но даже если так…
Мне не хочется умирать. Я не хочу так думать. Я просто хочу быть нужным. Такой, какой есть. Я хочу, чтобы меня поняли. Хоть кто-нибудь.
Я чувствую, как по моим щекам текут слезы, но строгий взгляд Броуди они не трогают.
— Даже если так, я ведь достоин любви. Я же человек. И мне тоже больно. И от ваших слов мне неприятно, но я молчу, потому что скажи я вам что-то такое же обидное, вы тут же станете нам не по карману, а мои родители видят в вас чуть ли не последнюю надежду.
Я перевожу дыхание. Это не то, что я хотел сказать. Не то, что должен был сказать. Но слова вырвались наружу по привычке, будто они единственные правильные.
Я чувствую, что защищаюсь. Ото всех, потому что они не могут помочь. Делают только хуже. Больнее. И мне хочется ответить тем же. Я хочу дать сдачи.
— Вам есть, что сказать обо мне? Так скажите. Можете не стесняться в выражениях.
— О, с удовольствием! И о вас, и о вашем сыне. — Его брови скептично ползут вверх, и это становится спусковым крючком. Я знаю, что могу пожалеть о своих словах. Но остановиться уже не могу.
— Неудивительно, что он якшается с преступниками с арматурой, что ведет себя как заносчивый засранец, ничего не ценящий в других людях, если дома его крутой папаша постоянно капает на мозг тем фактом, что он далеко не идеал! Да тут любой бы свихнулся! Мне с вами пары сеансов хватило! Я пришел к вам за помощью, а вы говорите, что я ее не хочу. Я рассказал вам всю правду, а вы игнорируете ее. И ваше выражение лица, такое спокойное, высокомерное, будто вы тут лучше всех. Сидите в своем кабинете, денег достаточно, наследник есть, востребованный человек, и промываете мозги нормальных людей, что они не идеальные и скучные. А вы прямо идеал до мозга костей! Вас, наверное, сюда сам боженька на ручках принес, всем на радость!
Я говорю громко, внятно, со злостью, стараясь ударить его побольнее. Но лицо психотерапевта остается непроницаемым. Оно уже не выводит меня из себя, а доводит до чувства безысходности. Его броня настолько плотная, что достать не удается.
Он должен понимать меня. Он должен помочь мне, так почему он толкает мне всякую чушь? За что?
— Я сделал все, что мне сказали, — я срываюсь на крик, — всегда поступал так, как хотелось другим. Я хоть что-то просил? Хотя бы кого-нибудь напряг? Нет, просто жил своей жизнью! А в итоге я еще и виноват. Что… что я вам сделал? — мой голос становится отчаянным. — Что я вам всем сделал?
Я быстро смаргиваю слезы. Отворачиваюсь, чтобы он не увидел мое лицо.
И все же не ухожу. Остаюсь в его назойливо-спокойном кабинете, глубоко дышу, успокаивая себя. Мама расстроится, если я уйду. Отец не найдет себе места. Да и ты решишь, что я конченый психопат.
— Вот и ваша проблема, Колин.
Голос Броуди неприятно касается слуха, но я не реагирую, жду продолжения. Жду своей сдачи.
— Вы делаете все так, как желают другие люди. Вас интересуют бесконфликтные ситуации, вы убедили себя, что вам удобно тогда, когда удобно другим. Вы держите все в себе до последнего, а потом взрываетесь, потому что терпеть больше не в силах. Вы зацепились за свою вторую половинку, потому что вам казалось, что она станет спасательным кругом, вы создали иллюзию, что вот-вот появится человек, который поймет вас без слов, проникнется всем, что вы так усердно скрывали. Но вы ошибаетесь.
Его слова настолько обидные, что первое, что мне хочется — ударить его. Не словами. По-настоящему. Вмазать по шоколадному лицу, чтобы он сам отхватил кусочек реальной жизни. И я бы так и сделал. Если бы почувствовал только несправедливо задетую гордость.
Его слова задели что-то внутри. То, что сидит очень глубоко, о чем я даже не подозревал, оно реагирует на его монолог. И мой вялый, тихий ответ звучит совсем жалобно.
— Я просто хотел быть счастливым с ним.
— Но не стали. Так что для вас счастье, Колин?
Я молчу. Тело наливается свинцом, я словно прирос к креслу, не в силах даже руку поднять. Мне плохо.
Мне очень плохо от его слов.
— Вы не знаете. Но надеялись, что он знает. Вы стремились понять его и жить так, как он решит, потому что думали, что это сделает вас счастливым. Но в итоге жизнь с ним сломала вас, ведь ваши смутные ожидания не оправдались. И вы ничего не смогли изменить, потому что сами не знаете, чего хотите. Скажите мне, если я не прав.
— Он мой соулмейт, — мой голос дрожит.
— Он ваш соулмейт, но не ваша вещь.
Его слова как пощечина. Я поднимаю на Броуди взгляд. Всматриваюсь в его лицо, тяну время, в попытках отыскать хоть одно оправдание себе. Я никогда не считал тебя вещью. Я ведь никогда… я ведь не пользовался тобой, Морган.
Я не такой.
— Вы привыкли считать, что соулмейт крутится вокруг вас. Вы совершенно забыли о желаниях и мыслях вашего партнера.
— Я пытался… столько раз пытался поговорить с ним…
— Как, Колин?
Как?.. Как я старался выудить из него информацию? Через обиды, истерики?.. Неудивительно, что он не желал открываться мне. Кто захочет оголять свою душу перед лающей на него собакой?..
— Я не отрицаю ваших стараний, Колин. Но все, что вы сделали — это Сизифов труд. Вы были готовы жить так, как он пожелает, потому что сами никогда не задумывались, как хотите жить вы. Вы ничего ему не отдали, Колин. Вам нечего отдавать. Ваши мечты о счастье останавливались на встрече с ним. Дальше вы не заходили. Вы даже не задумывались о своем будущем с ним, потому что понятия не имеете, чего хотите от своей жизни. Пока вы были заняты мечтами, вы забыли, кто вы. А после встречи соулмейта начал проявляться ваш настоящий характер. Узы вытягивают его. Вы боитесь себя, потому что незнакомы со своей личностью. Колин до мистера Харта — придуманный человек. Идеальный вариант. И вы ожидали, что мистер Харт мгновенно прервет все свои связи, переедет в Лондон и останется с вами, чтобы вместе потакать вашей расплывчатой идее о счастье?.. Колин, он взрослый, состоявшийся человек, а вы пытаетесь диктовать, как ему перекроить свою жизнь, хотя сами не знаете, какой крой предпочитаете. Вы слишком много на себя берете, не находите?
Он замолкает. Я чувствую его взгляд, что буквально просверливает меня насквозь. Точнее не меня, а то, что осталось.
Броуди сломал меня. Я чувствую, что сижу в руинах собственного естества, больше не в силах дать отпор и придерживаться принципов, которые, как казалось, у меня были раньше. Мне нечего защищать. И нечем защищаться.
Потому что он прав.
— Я не хотел начинать этот разговор. Он должен был состояться тогда, когда у вас появится хоть крупица осознания своей личности. Без вашей помощи вас никто не поймет. Но вы разучились общаться. Вы предпочитаете игнорировать свою жизнь, нежели доносить до других свои чувства.
Броуди протягивает мне аккуратно сложенный вчетверо носовой платок, который он достал из переднего кармана пиджака, потому что по моему лицу градом струятся слезы.
— Вы начинаете понимать, не так ли? — голос Броуди звучит мягче. — Ваше заблуждение не страшное. Но оно не должно остаться в фундаменте вашего мировоззрения.
Я не принимаю платок из его рук. Сил нет. Поэтому он подходит ближе ко мне, опускается на корточки, не жалея костюма, и, как ребенку, аккуратно стирает слезы с моих щек.
— Вы вырезали его Имя не столько из отчаяния, сколько из мстительности. Вы хотели манипулировать им: сперва обидами, затем истериками, а после — собственной безопасностью. Но Колин, вы проигнорировали тот факт, что сами можете умереть. И тогда бы все закончилось. Все, что не началось, оно бы закончилось. Потому что у вас изначально не было планов. Вы хотели игрушку, которая, как вам казалось, сделает вас счастливым, но не получили ее. Я поправлюсь. Получили, но не так, как хотели.
— Я виноват, — одними губами говорю я, на что Броуди на секунду замирает.
— Вы не виноваты, Колин. Вы ответственны. Это вы срезали себе Имя. Не поговорив со своим соулмейтом, не разобравшись, вы повели себя как ребенок. В данной ситуации, то, что произошло с вами — ваш выбор.
Я даже не пытаюсь вставить, что ты тоже ответственен. Потому что наконец-то осознаю, что так упорно пытается донести до меня Броуди. Ты — это отдельная тема для разговора. Вырезал Имя я. Изуродовал свою руку я.
И Броуди указывает именно на мои ошибки. Даже если твои действия их спровоцировали, я всегда мог отреагировать по-другому. Если бы знал, что мне нужно. Я действительно считал тебя вещью, с которой мог обращаться как мне захочется. Это факт.
И осознание убивает меня.
Броуди вздыхает, потому что его уже изрядно намокший платок встречает порцию новых слез. Но в его глазах я ясно вижу сочувствие.
— Полно вам. Я говорю все это не для того, чтобы вас наказать. Я говорю это, потому что вы, Колин, заслуживаете правду, а не жалость. Вы ведь понимали, чем чревата порча Имени. Тем более столь безобразным способом. Ученые еще не до конца изучили химию связи и то, что побуждает наше тело чувствовать свою вторую половинку. Пока что все исследования сводятся к «чуду» двадцать первого века.
Да. Соулмейты не объяснены наукой. Они не превращены в статистику и цифры. Наверное, поэтому я так свято верил в волшебство связи, в ее совершенность. Мне казалось, что именно она подарит мне смысл. А в итоге очнулся, как ребенок, который узнал, что Санта Клауса не существует, а зубной феей подрабатывают родители.
Сказка остается сказкой.
— До того, как вы погрузились в существование вашей идеальной половинки, сказочность чего продемонстрировали вам ваши родители, что вам нравилось? У вас ведь была жизнь до Имени. Подумайте, Колин. Хорошенько подумайте, потому что вам нужна ваша жизнь.
Я вздрагиваю от его слов. Он словно читает мои мысли. Я не могу выйти из состояния шока, пока его широкие ладони не опускаются мне на плечи и не сжимают их, немного возвращая меня к реальности.
— Пока мы живы, все ошибки можно исправить. Каждую ситуацию разрешить, насколько трудной бы она ни казалась. Мы все живем в первый раз, Колин, все совершаем необдуманные поступки. Мы учимся. И, поверьте мне, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Для этого мне нужно ваше сотрудничество. Вы готовы работать?
Он всматривается мне в глаза, и взгляд его теплый. Почему-то сейчас он напоминает мне отца. Он смотрел на меня так же, когда старался успокоить. Словно видел, насколько мне плохо. Будто он понимал мою боль.
— Я готов, — сухо киваю я. Прокашливаюсь, тянусь руками к лицу, рукавом здоровой руки протирая глаза. Мышцы кажутся онемевшими, они ноют, как если бы я вчера весь день занимался в спортзале.
— Вы молодец, Колин. На сегодня закончим. Но я жду подробный ответ в понедельник. Надеюсь, вам хватит времени его обдумать.
— Что мне делать?
— Что вы имеете в виду?
— Он у меня дома. Прямо сейчас. Ждет меня. Что мне делать?..
После всего, что я понял. Как мне смотреть в его глаза? Как вести себя, если я сам не знаю, что чувствую?
— Живите, Колин. Дышите, слушайте, воспринимайте и думайте о чем угодно, но не о ваших к нему чувствах. Это ваше домашнее задание.
— Но если…
— Колин. Доверьтесь мне. Мы с вами в самом начале долгого пути, и никто не станет давить на вас. Ни те, кто остались, ни те, кто вернулись.
***
От психотерапевта я выхожу в состоянии непонятной прострации. Хотя улица заполнена людьми, они кажутся серыми, нарисованными. Ощущение, что я на улице один, разбитый, подавленный, но, как ни странно, настоящий.
Чувств не осталось. Думать не хочется. Я пустой, как коробка из-под печенья. Это нельзя сравнить с действием антидепрессантов, что подавляют негативные эмоции.
Просто Броуди удалось вывернуть меня наизнанку и вытряхнуть содержимое. Жестко, за каких-то жалких сорок минут, он уничтожил меня.
Можно ли считать это подарком? Наверное. Как свежее полотно после неудавшегося натюрморта. Только вот что и как на нем изобразить?
Нас с тобой? Снова?..
Упавшая за шиворот толстовки холодная капля заставляет меня поежиться и поднять взгляд к небу. Солнце заволокло тучами, утренняя хорошая погода сменилась привычной лондонской пасмурностью.
Я чуть прикрываю глаза и глубоко вдыхаю блеклый запах дождя. Если сейчас сесть на другой рейс, он привезет меня не в студию, а за город. Можно даже заплатить пятьдесят три фунта и поехать на туристическом автобусе в Уилтшир, к Стоунхенджу. Отбиться от группы и уйти в одиночную прогулку по окрестностям.
Мы так однажды сделали с остальными сектантами. Правда Трев отпирался, как мог, но в итоге мы просто скинулись и купили ему билет, только бы он отправился с нами. И дождя в тот день не было. Помню, что я взял с собой блокнот и мы постоянно останавливались, потому что нам с Хло хотелось сделать зарисовки.
Что я рисовал тогда, пока мысли о тебе не сожрали мой разум? Сейчас это кажется настолько далеким, что вспоминается с трудом. Блики в траве, серые камни, тропинки… тогда я рисовал все, что видел, или все, что не мог нарисовать правильно. Набивал руку.
Я медленно шевелю пальцами правой руки. Мышцы болезненно натягиваются, как гитарные струны, когда крутишь колки.
Может, мне так и поступить? Послать все к черту и уехать в Уилтшир? Промокну до нитки, зато почувствую стойкий петрикор. Я полюбил это землистое амбре еще с тех пор, как дедушка брал меня на рыбалки. Он хотел научить меня настоящей охоте на рыб, но в итоге разрешил рисовать, потому что своими проделками я распугивал ему всю добычу. Он вообще любил проводить время в одиночестве. Сидеть в лодке, часами ожидая клёва, задумчиво разглядывая воду. Наверное, в этом мы с ним схожи. Жаль, что я так мало о нем помню.
Краем глаза я замечаю подъезжающий к остановке красный автобус. Медленно цветущие в голове воспоминания отходят на второй план, как и маленькая затея об одиночном побеге. На сегодня у меня есть задачи: забрать свои принадлежности из студии и вернуться домой. Если я не приеду вовремя, папа разволнуется, начнет искать меня, вызовет маму с работы.
Как и ты. Наверняка поднимешь на уши весь Скотланд-Ярд, предварительно оставив на моем телефоне сотню пропущенных. Твой тяжелый кошелек тоже поможет тебе: обо мне будут говорить в программах новостей и по радио. А что, неплохой повод заставить моего отца ненавидеть тебя чуть меньше. Когда он всучил мне новый смартфон, пригрозил, что если я стану игнорировать звонки, он лично открутит мне голову. А так вы сможете открутить мне ее вместе.
Чем не общее увлечение?
Путь до студии оказывается безжалостно коротким. Отчасти потому, что я слушаюсь совета Броуди: чувствую и думаю. Я различаю смешанные запахи в автобусе, стараюсь разобраться, кому из пассажиров какой парфюм больше подходит. Ощущаю прохладу стекла, о которое оперся лбом. Наблюдаю за тем, как капли горизонтально скользят по стеклу от скорости, причудливыми траекториями соединяясь одна с другой. Смотрю, как упрямая муха забирается вверх по стеклу. Она постоянно падает, но снова лезет вверх тем же путем, с того же места, будто там ее ждет что-то особенное и ее старания будут вознаграждены.
Удивительно, но такие мелочи успокаивают меня. Я не теряюсь в мыслях о том, что будет, когда я вернусь домой, не стараюсь понять, что чувствую. Я просто здесь. Живу и дышу, потому что Броуди так сказал. И это помогает.
Студия встречает меня стойким запахом красок. Сейчас здесь никого нет, что неудивительно для утра субботы. Иногда мы с Хло специально приходили сюда именно в это время, и вся студия принадлежала нам одним. Затем подходили Грег и Трев, и мы вместе проводили время, обсуждая последние новости, да и просто болтая обо всем и ни о чем одновременно.
Даже жаль, что сегодня не одна из таких суббот. Мне хочется вернуться обратно. Во время без тебя. Беззаботное, счастливое, наполненное мечтами и большими ожиданиями.
Мой мольберт по-прежнему стоит рядом с мольбертом Хло, только, в отличии от ее, совершенно пустой. Все мои кисти аккуратно сложены вместе на стуле, а рядом у мольберта стоит упакованное в газету полотно и черный пакет. Наверняка там мои краски. Акварель и акрил.
Я подхожу ближе, задумчиво провожу нерабочей рукой по мольберту. Вряд ли я когда-нибудь смогу снова рисовать. Врачи не рады моей выходке. Они сказали, что я не столько искалечил руку, как повредил еще не до конца изученную химию между Именами. Я нарушил важную систему, за что в итоге могу заработать инвалидность.
Я смотрю на свои пальцы. С каждым днем они становятся все более непослушными, как и рука в целом. Мышцы работают плохо, через боль. Я просто не могу заставить ее двигаться так, как раньше. И дело не только в запястье. Как проклятье, реакция расходится по руке, и уже локоть сгибается нехотя, будто кто-то насыпал песка в шестеренки, что раньше исправно работали.
Но пока я чувствую ее, ощущения полной потери у меня нет. И осознания того, что могу потерять, тоже. Тогда я думал только о тебе. И моя зацикленность дорого мне обойдется.
В черном матерчатом пакете я замечаю фиолетовую бумажку, где профессиональным мазком серебристой краски изображено сердечко. Наклоняюсь, достаю ее и улыбаюсь, читая на обороте слова:
«Всю самую тяжелую работу я сделала за тебя! Нашла даже те кисти, которыми ты в меня обычно швырялся. Расточитель. Если хочешь отблагодарить меня, тебе, проблемный сектант, придется вернуться в наши художественные ряды до конца года! Время пошло! И не нужно стоять здесь и с жалобным видом прощаться со студией!»
Несмотря на то, что говорить ни с кем не хочется, в голове так ясно звучит бодрый голос Хло, что левая рука сама тянется к телефону. Но, хлопая себя по карманам, я обнаруживаю, что при мне его нет.
— Значит, нужно спешить обратно, — говорю я самому себе и скидываю со спины рюкзак, куда будет сложен весь мой так и не реализованный талант.
***
Я возвращаюсь домой, таща за собой мольберт и рюкзак с принадлежностями из студии.
— Кол, оставь у порога, я донесу, — тут же суетится отец, встречая меня в коридоре.
— Я сам, — отказываюсь я, упрямо волоча поклажу за собой наверх, — где он?
— В гостиной, — папа облокачивается на перила, смотрит на меня снизу вверх, — мы пьем кофе. Будешь чашечку?
— Нет, спасибо. Можно чай. Ромашковый.
Разговор с отцом звучит буднично и ненапряженно. И все же странно, что ты не вышел встретить меня, как сделал папа. А может, он попросту запретил тебе. Раз ты такой послушный, может, попросить его запретить тебе встречаться с Джеем?..
— Как прошел твой сеанс? — мягко спрашивает отец, продолжая наблюдать за моим пыхтением.
— Нормально, — отвечаю я сухо, пытаясь как можно скорее преодолеть оставшееся расстояние в несколько ступенек. В последнее время я устаю от общения с ним. От обходительного тона, легкого недоверия во взгляде у меня складывается ощущение, что я псих.
В последнее время только родители и врачи вели себя со мной по-напускному спокойно. Почему-то мне кажется, теперь ты пополнишь их ряды. Начнёшь осторожничать, фальшиво улыбаться и играть во ''все хорошо''.
И все вы будете уверены, что я ничего не замечаю. И только Броуди продолжит говорить мне, что я заслуживаю честности. А я буду снисходительно все терпеть, потому что, оказывается, я бесконфликтный. Жаль, что ты не увидел этой моей черты, правда?
Еле сдерживаюсь, чтобы не усмехнуться.
Комната встречает меня пустыми стенами. Теперь кроме моей поклажи и еще одного мольберта, здесь нет ни одного напоминания о том, что когда-то я рисовал. Все картины, на которых я дотошно перерисовывал твое Имя со своей руки, убраны в гараж. Больше нет твоего лица, необычных зеленых глаз с карей каймой, твоего легкого прищура и улыбки, где один уголок губ немного выше другого.
Правда, я так и не поменял простыни с того единственного раза, когда ты здесь остался. Знаю, что малодушничаю, но на них еще остается твой запах. Едва уловимый, почти перебившийся моим, но я чувствую его.
Прежде чем покинуть комнату и спуститься вниз, я кидаю взгляд на зеркало.
Так плохо я еще никогда не выглядел, это факт. Но сейчас я смотрю не на внешность. Я вглядываюсь в глаза, покрасневшие, с выразительными синяками под ними, и пытаюсь понять, кто я такой.
Что во мне есть, кроме желания остаться с тобой? Есть ли во мне кто-то, кто не зарывается носом в одеяло, пытаясь уловить привкус ментола, потому что только так он может приглушить свое одиночество?
Экран забытого на столе телефона загорается, вибрацией оповещая о новом сообщении и отвлекая меня от лицезрения самого себя. Я быстро смотрю сообщение. Адвокат дьявола хочет поговорить со мной, когда я буду свободен. Хм. Даже один пропущенный. И в общий чат он не писал. Видимо, что-то важное.
Я пишу ему, что мы можем встретиться через час, на что мгновенно получаю лаконичное «ОК.».
Бесшумно спустившись, я застаю картину маслом: вы с отцом в полном молчании пьете кофе. Сидите друг напротив друга, в практически одинаково напряженных позах, и смотрите в стены напротив. А рядом с папиным местом на журнальном столике дымится чашка с ромашковым чаем.
— Привет, — тихо говорю я. Все кажется таким странным. Словно постановочным. С бутафорским чаем и третьесортными актерами. Пока ты не поднимаешь на меня взгляд.
Твои глаза выразительные. Кажутся темными, уверенными. Ты смотришь на меня так серьезно, словно заглядываешь в саму мою суть, так открыто, что я на секунду мешкаю, прежде чем зайти в комнату. Он пробирает до костей, этот твой взгляд.
Куда делся утренний растерянный Морган?
— Ну что ты как не дома, — подбадривает отец, широко улыбаясь, — давай к нам, а то чай остынет.
Атмосфера в комнате напряженная, густая, как патока, но я все-таки прохожу вперед, ощущая себя неуютно. Словно я попал в историю, которая написана не обо мне. Невзирая на все слова Броуди, мне становится тревожно, в груди немеет, и я поскорее беру свою чашку левой рукой, чтобы хоть как-то приблизиться к реальности.
Я чуть ли не проливаю чай, когда ты подаешься вперед, протягивая ко мне руку.
— Как твоя рука? — тихо осведомляешься ты, осторожно касаясь правого плеча. Твое прикосновение через стол обжигает, все мое тело напрягается до предела, только я не могу понять почему. Словно ощутив мою реакцию, ты быстро убираешь руку, и я не могу спрятать облегченный выдох.
— Я больше не смогу рисовать, — говорю я сразу, ровным голосом.
Я столько раз повторял эту фразу, что она растеряла для меня всякий смысл. Как пустые слова, которые мы тратим каждый день, она ничего не стоит. Неудачный набор букв, только и всего.
Ты смотришь ошарашенно, не знаешь, что ответить, но я и не ожидаю твоих слов.
— Мы еще не сдались, — поправляет отец настороженно, прожигает меня пытливым взглядом, и я киваю, растягивая на лице улыбку, на которую он удовлетворенно салютует мне расписной чашкой. Мне ничего не стоит обмануть его, но не тебя.
Ты видишь, да? Что для меня уже нет обратного пути. Шагать кругами уже не получится, придется идти дальше, не оглядываясь.
С тобой или без тебя.
— Мы уже провели небольшую беседу, — продолжает отец, а я все еще ощущаю на себе твой взгляд, — ничего запретного, Кол, сильно я его не ругал.
Впервые я смотрю на моего отца с недоверием. Может, потому что чувствую, что его разговор с тобой нельзя назвать «невмешательством». Но понять его как отца я могу. Поэтому сердиться не стану.
Кажется, я всех могу понять, кроме тебя.
Может, потому, что мне больше никто не интересен.
Я усмехаюсь про себя. Все-таки Броуди прав на мой счет. Скучный, самоуверенный болван — вот и все, что я есть.
— Замечательно, — отзываюсь я, прихлебывая горячий напиток.
Несколько секунд мы сидим в тишине. Разговор не то что не клеится, ни у кого нет желания его начинать в данном кругу общения. И только папа не оставляет попыток. Он так старается говорить на отвлеченные темы, что становится не по себе.
— Итак, какой у вас на сегодня план?
Ты открываешь рот, но я отвечаю быстрее тебя:
— Через час я встречаюсь с Грегом.
Папа пробегается по твоему потемневшему лицу победным взглядом. Прости, Морган. Нет тебя в моих планах. Нельзя мне о тебе думать.
— О, с вашим адвокатом? Ну и правильно, тебе нужно развеяться, — в голосе отца напускное веселье. От него корежит, но я только улыбаюсь автоматически, осторожно подыгрываю. Думаю, это уже вошло у меня в привычку: показывать эмоции, которые от меня ждут родители. Им от этого спокойнее, а мне нетрудно. Я все равно практически ничего не чувствую. Только как ты смотришь на меня.
Внимательно и тяжело, буквально прессуя мое сознание, сдавливая мою волю до маленькой, незначительной точки. Твое присутствие и так будоражит все мое естество, превращает меня в бактерию под микроскопом: ученый экспериментирует со светом, наблюдая, как остро она реагирует на раздражитель, дергается тревожно и замирает, будто старается стать невидимой.
— Колин, нам нужно поговорить, — произносишь ты, даже не смотря на папу.
— О, так я все-таки вам мешаю, мистер Харт?
Я чуть не поперхнулся от его резко сменившегося тона. Иронично-любезный, насмешливый, с щепоткой недоброжелательности — мой отец редко с кем так разговаривает. Но еще больше меня удивляет твоя реакция.
Не знаю, о чем и как вы здесь «беседовали», но ты больше не сдерживаешься.
— Да, — откликаешься ты в той же манере, наконец отводя от меня взгляд, — мешаете. Я бы предпочел общение со своим соулмейтом без надзирателей.
— Мне показалось, мы пришли к соглашению.
— Без Колина я никаких соглашений принимать не собираюсь.
Ты смотришь на отца с вызовом, чуть ли не агрессивно.
— Ему только шестнадцать, мистер Харт, — холодно говорит отец. Говорит так, будто меня здесь нет.
И, к моему удивлению, ты это замечаешь.
— Колин здесь и он знает свой возраст. — Ты обращаешься ко мне, но смотришь на папу: — Ты хочешь говорить при нем?
— Вы испытываете мое терпение?.. — Я даже не возмущаюсь, что папа не позволяет мне самому ответить на вопрос. Все во мне неприятно переворачивается от его тона, так хорошо я знаю, что может за ним последовать.
— Вам не нравится? Мое же вы испытали.
— Ты чуть моего сына в могилу не свел. — Я вижу, как с каждым громким словом бледнеет твое лицо. — Мало того, что ты оказался конченым садистом, с таким же муженьком в придачу, ты бросил Колина. Ты оставил его умирать, увидел, что имени нет, и уполз обратно в свою нору. А если бы он закончил начатое?!
Голос отца раскатами грома ударяет по гостиной. Ток, которым он бьет по тебе, в первую очередь попадает в мое сердце. Крик яростный и отчаянный, ясно показывает, как на самом деле ему страшно. И это моя вина.
Я так часто представлял, как кто-то высказывает тебе за меня, но сейчас удовлетворения, что было в моих мыслях, нет и в помине. Может, потому что ты все еще дорог мне. А может потому, что в ушах отчетливо звучат слова Броуди.
Ты не моя вещь.
Ты не мой. Ты человек. А сейчас ты выглядишь настолько беспомощно, что я поддаюсь первому желанию, несмотря на состояние папы, я повинуюсь своей связи, естественному инстинкту защитить тебя.
— Папа, хватит! — резко вмешиваюсь, на что отец яростно рявкает:
— Не встревай! — Он вскакивает на ноги, ты поднимаешься так же резко.
Либо его грубый голос, либо мой испуганный взгляд, либо то, что я сам начал противостоять отцу, служит тебе спусковым крючком. Ты первым хватаешь его за грудки и чеканишь в ошарашенное лицо:
— «Не встревать» следует тебе, Красс!
— Ты не у себя дома, Харт!..
Я теряю нить реальности практически сразу.
Ругань и злость кипятят помещение, и я начинаю чувствовать себя плохо. Мое запястье скручивает вместе с сердцем, я глотаю окруживший меня негатив с воздухом и не могу успокоиться. Мышцы слабеют, кружка с ромашковым чаем выскальзывает из дрожащих пальцев, с глухим звоном разбивается о паркет. У меня ощущение, что я сейчас сварюсь в этом гейзере. Здесь жарко, душно, нечем дышать. Я закрываю лицо руками, опускаю голову вниз, как всегда делал в парилках, которые мама считает такими полезными, что заставляла меня в детстве сидеть там вместе с ней до того момента, пока не начинались головокружения.
Меня сейчас стошнит.
Меня хватают за руку и выводят из комнаты. Я слышу ругательство вслед, твой гневный, жесткий рык, будто отрезавший голос папы, словно ты сказал ему что-то, с чем он не способен поспорить. Треск захлопывающейся двери кажется ватным, и только поток свежего воздуха, влажного от мелкого дождя, заставляет меня судорожно вдохнуть.
Броуди соврал мне. Он сказал, что никто не станет давить на меня.
Ты прислоняешь меня к стене, твои руки нежно проводят по плечам, вниз, осторожно касаются кончиков пальцев. Я чувствую твое тепло, желание помочь, и мое сердце вовсе начинает неистовствовать. Как запертая птица в клетке, оно бьется о прутья, но все, что ощущает — безвыходность. Дверцу никто не откроет. Если выбираться, только по частям.
Посмертная свобода.
— Колин? — ты зовешь меня так осторожно, словно ожидаешь, что я взорвусь. Что выскажу тебе в лицо все, что думаю о твоем лицемерном возвращении, о ссоре с отцом, что чуть не дошла до драки. Или ты осторожничаешь потому, что считаешь меня сумасшедшим.
Неожиданная мысль неприятно колет сердце, и я ищу другую. Может, тебе просто не все равно. Может, все, сказанное тобой утром — правда. Может, ты стараешься ради меня. Но после всего, что произошло, каковы шансы?..
Тебе на самом деле важно, или ты притворяешься?
Ну и соулмейт тебе достался, да? Одна проблема хуже другой. Хотя назвать нас соулмейтами язык не поворачивается. Сейчас это определение кажется мне тяжелыми кандалами, непосильной ношей, которую я уже не в силах тащить. Ты истер мне кожу, до крови, до мяса, настолько, что пытаться идти дальше — самоубийство. И эти кандалы выбрал я. Выбираю каждый раз, потому что они дороги мне.
Я фокусирую на тебе взгляд. Какое же у тебя осунувшееся лицо. Бледное, взволнованное. Скулы так ярко выделяются, под глазами круги, будто ты совсем не спишь. Ты смотришь на меня испуганно, жалостливо, и мне претит твой взгляд. Но от твоих аккуратных, несмелых прикосновений лучше. Спокойнее.
Даже правая рука, что горела в гостиной, кажется, немного расслабляется.
— Как ты?
От твоего вопроса хочется расплакаться. Но я сдерживаю слезы, дышу глубоко и ровно. Вот и все, на что я подписался. На ту же историю, на адский круг твоего участия и молчания.
— Как я, Морган? — спрашиваю тихо. — Как ты думаешь, как я?
Ты молчишь, только сверлишь этим жалобным, сочувствующим взглядом. Как можно быть таким жестоким и добрым одновременно? Как у тебя это получается? Ты похож на супергероя. Уничтожаешь злодеев морально, втаптываешь в грязь, «побеждаешь» и оставляешь жить. Влачить жалкое существование за решеткой. Всем на радость. Оставляешь себе возможность одолеть их еще раз, когда они сбегут. Но ведь тебе просто хочется чувствовать себя лучше на их фоне. Люди еще говорят: «не опуститься до их уровня».
Плохой совет мне дал Броуди. Он просто тебя не знает. Не учел таланты, которыми ты наделен.
Я постепенно успокаиваюсь. Потому что снова вхожу в знакомую до боли ситуацию: ты удерживаешь меня мягкостью, а я жду чуда. Токсичная зона комфорта настолько привычна, что на минуту мне кажется, что на самом деле ничего страшного и не произошло вовсе. Я не пытался вырезать твое Имя, ты не бросал меня в тот вечер, и мы до сих пор просто играем в кошки-мышки, которые, как Том и Джерри, никогда не закончатся.
— Я хочу все исправить, — признаешься ты, отвлекая мое внимание от цепочки ассоциаций. Сильнее сжимаешь мои пальцы. А кажется, что сердце.
Ты не понимаешь. Ты правда не понимаешь меня.
— Морган, хотеть и сделать — очень разные вещи. Хотеть можно всю жизнь.
— Я больше не стану прятаться, Колин. Я выбрал тебя, — ты вглядываешься мне в лицо, твой взгляд ищет что-то в моем, но мне только хочется усмехнуться.
— Я уже… — я прерываюсь. Не договариваю, что уже давно просил тебя выбрать меня. Ты вопросительно качаешь головой, оказываешься ближе, но слова застревают в глотке как куриная кость.
Потому что я неожиданно понимаю, что получаю то, чего хотел. Ты стоишь передо мной на коленях, говоря то, что я так желал услышать. Моя манипуляция, о которой рассуждал Броуди, сработала. Я заставил тебя подчиниться. Но мне не радостно. Я ужасаюсь тому, что вижу перед собой.
Морган, ты ведь тоже человек. А я… я обращаюсь с тобой как с вещью. Как с куклой, которая не хотела играть в мои игры. Но я так старался исправить тебя, из кожи вон лез, чуть себя не убил и… и исправил. Ты теперь играешь по моим правилам. Как хорошая, правильная кукла.
— Колин, — твой взгляд делается испуганным, — Колин, прошу тебя, не молчи.
Твоя хватка мертвая. Ты напряжен так, как может быть напряжен только очень уязвимый человек.
Я помню, с чего все начиналось. Помню, как хотел окутать тебя нежностью и заботой. Как сильно хотел стать причиной счастья в твоих глазах. Быть опорой и поддержкой. А что я сделал теперь?..
Здоровая рука сама тянется к твоей щеке. Ты вздрагиваешь от прикосновения, замираешь и смотришь на меня, как верный пес, провинившийся перед хозяином, чуть ли не одичавшим без ласки и доброго слова.
— Тебе… больно? — спрашиваю я настолько тихо, что ты скорее читаешь вопрос по губам, чем слышишь его. Твои брови сводятся к переносице, глаза прищуриваются так, будто ты сейчас заплачешь. Не от шока, когда узнал, что я стер твое Имя. По-настоящему. Потому что самому плохо.
Ты медленно наклоняешь голову, осторожно прижимаешься холодной щекой к моей ладони, будто ожидаешь сопротивления. На твоих губах рождается горькая, какая-то обессиленная улыбка, и она ранит меня в самое сердце. Ты ведь никогда не жаловался. Сопротивлялся, спорил, отталкивал, но не жаловался. А я так хотел отомстить тебе. И теперь ненавижу себя за то, что у меня получилось.
На секунду мне кажется… нет, я чувствую, что понимаю тебя. Словно связь, которая раньше была только поверхностной, углубляется. Это невозможно описать словами, только на уровне ощущений, но буквально на миг мир словно озаряется.
А потом снова гаснет, потому что я не сумел зацепиться за новое ощущение. Не смог. Оно появилось и исчезло, ускользнуло так быстро, как оригинальная идея от неуклюжего автора. Все забыл, пока искал блокнот.
Мне хочется спросить, почувствовал ли ты это? Близость. Неподдельную, настоящую. Но сомнения вновь захлестывают меня, как очередная волна в неспокойном море, не позволяя глотнуть свежего воздуха. Столько раз мне казалось, что мы вместе, что ты тоже ощущаешь, разделяешь мои эмоции, но сейчас я не думаю, что ты вообще что-либо чувствовал.
Почему я такой? Совершаю ошибку за ошибкой. Мне необходимо время. Мне нужно подумать. Я не могу понять, что я чувствую. И не могу справиться со своими чувствами.
— Прости меня, — вырывается у меня, и твое лицо совершенно меняется.
Ты будто выпрямляешься, глядишь на меня прямо, уверенно. И в то же время мягко. Ты смотришь на меня как на любимого человека. И мне кажется подлым твой взгляд. Потому что он действует хуже твоих прикосновений. Он вселяет надежду, что на свалке наших отношений еще можно вырастить прекрасный сад. Посадить удивительные цветы и растения, что прикроют осколки разбитых надежд и грязь совершенных проступков.
— Тебе не за что извиняться, — говоришь ты внятно. И твоя неожиданно появившаяся сила в голосе пугает меня.
— Колин, ты ни в чем не виноват, — повторяешь ты, и мне хочется сбежать от твоих слов. Я отворачиваюсь в сторону, но ты привстаешь, не позволяя мне спрятать глаза.
— Колин…
— Мне нужно время! — я зажмуриваюсь, как ребенок. Словно то, что я не вижу тебя, означает, что я хорошо спрятался.
— Я понимаю, — медленно говоришь ты, а затем осторожно уточняешь: — Но ты не против моего присутствия?
Раньше я бы ответил, что не против. Никогда не против. Но сейчас… Сейчас я все могу испортить. Доломать остатки, которые ты хочешь склеить. И мне больно. Безумно, дьявольски больно. Сейчас я жалею тебя, а что произойдет, когда ты уедешь? Снова возненавижу?
Я чувствую, как снова сажусь на адские карусели, что сам сконструировал. Как щелкают металлические защитные дуги, фиксируя мое тело, чтобы вагончик со скоростью света петлял по рельсам моих эмоций. Я ничего не понимаю, чувства сменяют друг друга так быстро, что обозначить границу между нами кажется единственным разумным выходом. Иначе я снова впаду в свое пассивно-агрессивное состояние.
Я уже не понимаю, кто я. Не знаю, чего хочу. И твое присутствие разрывает меня на куски.
— Только не сегодня, — выдавливаю я.
— Я могу приезжать каждый день. Столько, сколько нужно. Когда ты захочешь.
Что-то неприятно шевелится в груди. Твоя уверенность отступает, рождается извинительный тон. Мне не нравится, как ты просишь. Виновато, взволнованно. Просишь по-настоящему.
Прощения не попросил, а одолжения просишь.
Господи, я готов влепить себе пощечину.
— Я устал, — жалуюсь я неожиданно для себя. Отчего-то все-таки смотрю в твои глаза, ощущая, как сведены брови к переносице, — я так устал, Морган. Я больше не хочу ничего решать.
Ты с минуту молчишь.
— Тебе больше не нужно, — наконец выдыхаешь ты, — теперь моя очередь.
Мое сердце на секунду замирает. Не от слов, а от тона, которым они произнесены. Это не просто уверенность, не показная твердость. От тебя сквозит суровой реальностью. Тяжестью непростого решения.
Может, все и правда изменится?.. А если нет?
— Колин, чем ты собираешься завтра заниматься?
Я неуверенно пожимаю плечами.
— Я бы хотел прогуляться с тобой. Ты не против?
Я чувствую, что хочу отказаться. Думаю о Броуди. Мне кажется, что если бы я смог увидеться с ним до того, как увижусь с тобой, он помог бы мне прояснить ситуацию. Поставил бы на место мои мозги, а если повезет, то и душу.
— Может, в понедельник? — робко предлагаю.
В твоих глазах тут же вспыхивает и гаснет недовольство. Но вместо того, чтобы начать вынуждать меня, ты только коротко киваешь:
— Во сколько?
Вспоминаю, во сколько у меня состоится встреча с Броуди. Кажется, в час. В любом случае, отец мне напомнит.
Мысль о папе заставляет меня посмотреть на двери. Странно, что он так и не вышел вслед за нами, с попыткой остановить тебя. Мне даже становится интересно, что ты сказал ему, а вместе с этим, насколько сильно испортил ваши отношения.
— В три часа? — отзываюсь неуверенно.
— В три, — эхом повторяешь ты, а потом смотришь в том же направлении, что и я: — Колин, твой отец всегда такой?
— Только по особым случаям.
— Вот как.
Ты смотришь на мой дом отрешенно, с толикой неприязни, что неудивительно. В наших отношениях все самые ужасные вещи произошли именно под крышей, где я рос все свои шестнадцать лет. Только вот ты можешь позволить себе не появляться здесь. А я буду помнить.