Среда IV (1/1)

Рот мой дрожал и вот скривился в улыбке.—?Всё это вздор. Борис не сводил с меня глаз. Быть может, как говорится, ?пригвоздил? взглядом, потому что я обнаружил себя недвижимым в ледяном спокойствии?— даже руки держал в карманах.Чиргин, кажется, окликнул меня, Борис приоткрыл рот, но я отчеканил:—?Всё это вздор. Я десяти минут говорил с Амальей Петровной и оставил её в полном здравии…—?В полной истерике, вы хотите сказать,?— глаза Бориса разгорелись, и я понял, что он повторил мою позу зеркально в детальности; вид получился совсем леностный и потому вызывающий до оскорбления.—?Это наше частное дело,?— огрызнулся я. —?И ваши шутки, Борис Кондратьич, неуместны совершенно, даже если это она вас упросила и вы ей подыгрываете.Губы Бориса будто обмякли, обнажив полоску жёлтых зубов, а лицо побелело пуще. Долгое мгновение он не находился, что и возразить?— верно, рассудил, что настаивать на крайней неуместности подобных шуток в его случае бесполезно: ведь это он громче всех смеялся на похоронах своего брата. И если в остальных Бестовых сидел, будто демон, этот нездоровый восторг и в то же время трепет перед смертью, то Борис выказывал ей полное непочтение и откровенную насмешку. И вот, подслушав нашу с Амльей ссору, он решил сыграть на моих взвинченных нервах и измывался, выдавая подлинную трагедию со всей этой актёрской бледностью и мёртвыми интонациями. Отвращение объяло меня и я чуть не сплюнул в гадливости.—?Гриша.Я поднял взгляд на Чиргина.—?Он не играет.В нескрываемом презрении он смотрел на Бориса. Тот будто затылком почувствовал?— и поджал губы.Сердце у меня встрепыхнулось и замолкло, на долгие минуты вперёд замолкло, а пока я прорвался меж Борисом и Чиргиным в коридор, и вниз по лестнице, и до знакомой уж двери, так неправильно распахнутой, и наконец в комнату, вроде и прежнюю, но будто совсем уже другую, чужую, замаранную отсветом газа и копошением каких-то людей.Все они были незнакомы мне в тот миг. Я и сам себя позабыл.Я оттолкнул кого-то с дороги, под озадаченный возглас пронёсся вглубь комнаты и резко обернулся, и ещё, и ещё, вглядываясь в каждое встревоженное лицо и не разглядывая ни единого, всё будто что-то искал, когда глядеть следовало прямо туда, от чего я отвернулся?— от кресла, что у окна, распахнутого в вечернюю мглу.На самом деле я понял всё с одного взгляда, но сердце моё знало всё ещё до того, даже раньше, чем объявил Борис; уже тогда, когда я оставил её и закрыл за собою дверь. Я уже согрешил.И вечерняя мгла застилала мой взор, а я возжелал ослепнуть, но передо мною кривились лица, всё ближе и ближе, и я отступал?— не отдавал себе отчёта, что напротив, подступал к ним ближе, а они все стояли, оледеневшие, и вот наблюдали меня, а я метался меж ними, будто подстреленный заяц, ещё и раздувая в себе важность, что-то чеканно вопрошал, как если бы по протоколу… Кажется, я спрашивал с них, что они тут все делают, и оголтело отворачивался от очередной статуи прежде, чем пришёл бы ответ. Потом невесомая тяжесть легла мне на предплечье, и я понял, что мне не отвертеться, когда запнулся на черном взгляде нежных глаз.—?Что же мы скажем Маковке?.. —?воскликнула Савина.Там, в этих глазах, я увидел?— и тотчас прошибло меня дрожью?— две белые мельтешащие точки: моё лицо.Я вскинул голову; за мною следила Лидия Геннадьевна.—?Какая неприятность,?— сказала она. —?Ужели совсем поздно просить врача?..—?Врача, немедля!Пронёсся вихрь, задел моё плечо: Чиргин, вскинув руку и даже пальцем указывая, оступился у окна, как раз где кресло, опустился на колени и ухватился…—?Ему нельзя говорить,?— шептала Савина.А Чиргин перехватил, сжал, коротко встряхнул, даже приник уж, совсем пригнувшись… И всё так жадно, до вульгарности.Лидия Геннадьевна подумала о том же. Иначе зачем ей было морщиться и поджимать губы, а ещё и качать головой совсем осуждающе:—?Какая неожиданная неприятность… И ничего уж не сделать?..Чиргин усердствовал, я знал, пусть даже не глядел на него?— за моей спиной он усердствовал, я же глядел Лидии Геннадьевне прямо в глаза, огромные в недоумении, застывшие в презрении, и тоже покачал головой:—?Ничего уж не сделать.Чиргин не унимался, и я обернулся и огрызнулся:—?Ничего уж не сделать!Чиргин вскинул голову и уставился на меня в полнейшем изумлении, и до того смешон он показался мне, особенно-то с этими выпученными глазами, совсем голубыми, что меня разобрало на смех, а вышел хрип, будто кашель. Чиргин поднялся, ему пришлось выпустить?— и тонкая, вывернутая конвульсией ручка так и осталась болтаться в сантиметре от пола, над черепками разбитой чашечки, как связка сосисок в мясной лавке. Не хватало только мух?— но окно ведь было распахнуто, а значит, скоро и их прибудет.Так я решил, закусил губу, снял и протёр очки.—?Попрыгунья, ты всё пела… —?пронёслась насмешка, и в грудном голосе я узнал Александру, первую муху, что налетела.Я кожей чувствовал чужие взгляды, всё переминая очки: миру я предпочёл размытые пятна, такая картина меня более чем устраивала.—?Я послал за ним Трофима.То Севастьян Корнеевич— где-то у дальней стены, рядом с сервантом,?— отвечал на расторопный вопрос своей супруги. Савина всё ещё держала меня за руку и воскликнула громче:—?Нет-нет, нельзя!.. Маковке нельзя!.. Если он узнает… Скажите, скажите же,?— попросила меня?— да, определённо, меня, раз с силой потянула за рукав, будто вконец повисла,?— скажите, что нельзя, ему ведь будет плохо…—?Позвольте, но как же,?— воскликнул Чиргин совсем над моим ухом, а сам сжал моё плечо будто клещами. Боль эта, чем сильнее впивалась, тем явственнее напоминала мне о существенности происходящего. —?Позвольте,?— повторил он, и наигранная надменность уступила подлинному порыву, на который у меня нашлась лишь зависть: он не только чувствовал, но ещё и пытался совладать с собою, в чём с грехом пополам преуспевал, а всё для того, чтобы делать то, к чему я утратил всякую способность. —?Я в полнейшем замешательстве, как же… Час назад Амалья… Амалья Петровна… вы же вспомните, как она кружилась в вальсе, а после наказала играть в вист…—?И почто вы все тут столпились, когда партия не разыграна? А ведь Лидоньке ходить с треф. Плечо моё горело под весом Чиргина, запястье же онемело от хватки Савины. Скорое дыхание её забилось о мой воротничок: так припала она ко мне и зашептала быстро-быстро:—?Плохо, будет плохо!..Пискнула и оторвалась?— вперёд, к брату, что развязно ступил с порога, и медлительность его жестов, равно как некоторая запутанность речей выдали природу его недавнего досуга: аперитив перед вистом.—?Почто высокое собрание,?— приговаривал он, продвигаясь глубже, и всякий отступал пред ним, пряча взгляд, убирая руки за спину. —?Обещались партию-вторую, я уж заждался, а вы все…Савина давно уже подбежала к нему под локоть и всё что-то лепетала умильно, но Макар Бестов только крепко перехватил её под руку, любовно встревожил волосы и потянул за собой — прямо на меня, а я и не думал двинуться с места, даже нарочно упёр руки в бока, в кулаке сжав очки. Чиргин всё стоял за моим плечом и вот надавил, принуждая отступить, но я и не собирался. Макар остановился предо мною, также не сподобившись обойти. Вблизи я хорошо разглядел его лицо, всё пышущее румянцем, словно свежий пирожок из печи, выбившаяся прядь лежала через крутой лоб лихо, вольно, а покуда дышал он через приоткрытый в усмешке рот, то ещё и взбивалась от этого бычьего дыхания. Со словами лязгнули крепкие белые зубы:—?Maman! Королевствуйте же! Без ваших слов, глядишь, и не тронемся, а по вашей указке сегодня и гора пододвинется…Он буравил меня взглядом, но что-то рассмешило его, то ли собственная нелепая речь, то ли мой вид, то ли неведомый бес, что не даёт покоя во хмелю и в одну изменчивую секунду шатает от ярости до восторга, и Макар, расхохотавшись, хлопнул меня по плечу и широким шагом обошёл, и оказался у кресла, что под окном, распахнутым окном.—?Ба! Так вот оно что, до виста ножки не донесли?— ну так бы отплясывать, так это сам чёрт копытца откинет, что уж… Maman, ну полно, вы в изнеможении, но стоит ли смущать население, вы на них сегодня отыгрались сполна… Пьяна она, что ли… Вусмерть напилась, попрыгунья, voila!.. А вы, собаки, потешаетесь, стоите… Да кто первым бросит камень… Да что ж это. Что за гримасы… Что за чёрт… Маменька, что с вами… Дурно! Ей дурно, чёрт возьми, а вы стоите! Припадок! С чего бы… Маменька, очнитесь… Подайте воду, спирт, да хоть бы… Мама… Вы всё же ошалели, мрази, не видите, ей плохо! Мама! Да кто-нибудь, дьявол вас подери, помогите! Надо привести её в чувство, надо…—?Но это невозможно. Макар Корнеич, разве вы не видите. Ваша мать мертва.Я до сих пор не знаю, зачем я это сказал. Наверное, стоило это сделать. Я не видел его, я ведь не смотрел туда, я стоял спиной к окну, за которым густела вечерняя мгла, стоял спиной к креслу, креслу, в котором… Я только слышал весь этот лепет, весь этот рык, гром, а после?— кратко-нескончаемую тишину, затишье,?— ну и бурю, как бывает, после этого стеклянного молчания, когда оно разбивается вдребезги одним лишь рёвом.Я пожал плечами:—?Вы слышали, иначе бы не отрицали.Его дыхание опалило мне щёку, я обнаружил в себе досадную неповоротливость: пусть Макар с рёвом уж обрушил свою руку, а Чиргин в тот же миг перехватил её, и вот они на секунду сцепились, кряхтя и скаля зубы, я стоял столбом, всё в той же педантичности протирая очки и с лютым любопытством следил за лицом Макара: оно, искорёженное яростью, наливалось кровью, багровело от натуги и сдерживаемой тоски, которая в считанные мгновения прорвалась утробным воем; всё мощное тело его содрогнулось, и стало очевидно, что Чиргина он сломит, но вдруг будто слетел вниз, грянул оземь подле кресла и врезался головой в острые колени, подминая розовый атлас юбок да приговаривая ?мама?. Савина опустилась подле и легонько коснулась его плеча, на что он со всей силой вцепился ей в руку, да так, что бедняжка вскрикнула от боли.—?Сестричка, смотри! Нет, нет, уйди отсюда… Вы почему-то не любили друг друга, так не стой здесь! Уходи! О, мама, мама, ты была только моей!..В остервенении он надорвал кружево и рюши, топя крик в скомканных оборках, а тоненькая ручка, хрупенькая, хрупче осколков чашечки, болталась из стороны в сторону, как если б её за ниточки дергали. Макар тоже усердствовал?— и перекатилась головка, и Амалья Бестова взглянула на меня своими фарфоровыми глазками. Вместо того, чтобы зажмуриться, я посмотрел на Чиргина и захлебнулся: в тот миг на меня глядели две пары, две пары этих жабьих глазок, глазок дохлых жаб.В утомительной неловкости мы замерли, не в силах ни принять участия, ни уйти.—?Макар… выпей…Борис Кондратьич, всё то время незаметный в углу, вконец утратил свое многословие, ехидство ему отказало, а лицо болезненно желтело. Он плеснул в стакан из пыльного графина с буфета, шагнул к племяннику. Вытянутая рука подрагивала, но лицо его не в волнении исказилось?— там чёрной печатью легла угрюмая злоба. Макар шелохнулся, перевалился, вцепился Борису в плечо и принялся пить прямо с дядиной руки.—?В голове не укладывается… —?проговорил Чиргин, и голос его дрожал; я не видел в нём ни капли фальши, что меня изумляло больше, нежели всё происходящее?— откуда в нём нашло столько чувствительности, когда я… не мог выдавить из себя даже тяжкого вздоха, будто в лёгкие залили свинец. Впрочем, я лишь прикрыл глаза, но оттого голос Чиргина никуда не исчез:?— Давеча здоровее всех кружилась в вальсе…—?На что вы намекаете, Юра? —?процедила Лидия.—?Лишь на то,?— вступила Аленька, в ленивой манере,?— что Амалья Петровна из всех нас меньше всего была расположена умирать своей смертью этим дивным вечером.—?А то уже не нам, смертным, судить,?— отсекла Лидия. —?Такова воля Божия. Моя сестра тоже так ушла, в самом расцвете юности. Её истощили нервические припадки. Кажется, это называют истерией, от неё лечат в Швейцарии, а в Англии ею клеймят. Моей сестре Викентии часто становилось плохо, испытывала недомогание, припадки, и притом была столь экзальтированна, бросалась на мужчин, до непристойностей… Вы должны помнить, Юра… И вот… Амалья Петровна страдала тем же, наглядно страдала, нам ли не знать, а ещё эта её приверженность к спиртному… И вот…—?И вот,?— вторила Аленька, и я, не глядя на неё, знал, как насмешливо развела она руками, и зачем-то же добавила:?— Нетвёрдой походкой с бала на корабль, да ножки не донесли, рухнула в пучину, а та её не переварила, сплюнула.—?Молчать! —?взвился Макар. В два шага подпрыгнул к Аленьке. Возвышался над ней, растрепанный и багровый, а она не шелохнулась, только глаза расширились от ужаса. —?Брешешь, бешеная сука!—?Макар! —?раздалось сразу несколько голосов.—?Не позволю! Не дам! —?кричал Макар, обернувшись тут же ко всем. —?Не разведёте тут непочтения, не сметь! Вон! Убирайтесь к чертям! Никаких слов… Никаких! Я не позволю! Все вон! Да я вам!..Щеки Александры покраснели, лоб побелел, руки тряслилсь от страха, что она спрятала их за спину, но всё же сказала:—?Стоять здесь я в большем праве, чем она?— портить тут воздух.Кто бы хоть шевельнулся, чтобы остановить Макара?— но нет, в оцепенении мы наблюдали, как он в хмельной медлительности переваливается на два шага ближе к Аленьке и заносит руку будто бы в задумчивости: бить наотмашь или схватить за горло… Но мелькнул всполох чёрных кудрей?— Савина ухватила брата за тяжёлую руку и воскликнула тихо и высоко:—?Что ты тратишься на неё, братец, даже маменьке было на неё плевать. Ну её, а то ещё Юрий Яковлич вызовет тебя на дуэль!..Кажется, я рассмеялся?— впрочем, все сплюнули истерического смешка, однако я, верно, отозвался громче всех.—?Глупышка, сестрёнка… —?Макар оскалился и сжал лицо Савины в любовном жесте, совсем зажмурился, и брызнули слёзы, а он всё же давился каким-то деревянным смехом:?— Сморозить такую чушь…—?Не говори так,?— прошипела Савина. —?Не говори, как мама…Макар до красных пятен сдавливал её щёки, ослепший, оглохший, простонал:—?Мама…Казалось, ещё миг, и он расплющит ей голову, как орех. Она уже пыталась вырваться, и я поднялся, но прежде Савина вскрикнула не своим голосом, изогнулась в руках брата и затряслась. Кто-то ещё ахнул, но все оцепенели, а Макар вмиг переменился, будто пелена спала с его глаз, румянец обернулся бледностью, и он перехватил Савину, придерживая ей голову, опустился с нею на пол и бережно уложил её на бок и сам лёг рядом, окружив её своими объятьями, не давая разметаться, пока она мучилась.Уже через минуту Савина затихла, но Макар не пытался поднять её; так и лежал рядом, лишь теснее придвинувшись к ней, и вот уронил лицо в её волосы, и теперь его тело сотрясалось, только не от приступа недуга, а от сухих рыданий.Я испугался, как бы он не сломал её, столь хрупкую и тонкую в его могучих руках, но она лишь тяжело дышала и невидящим взглядом смотрела вдаль, а маленькие пальчики поглаживали плечо брата.Так обрушилась на них скорбь и боль, и никто не смел к ним приблизиться.—?Полно уж,?— сказал наконец кто-то негромко, но твердо, и я открыл глаза: то был Севастьян. Прежде неприметный, он ступил шаг и повёл рукою, и этому жесту подчинились беззаветно все, будто много лет уж привычные: расступились, понурились. Севастьян же обратился ко мне:?— Григорий Алексеич, помогите… Надобно отнести её.Я отказывался понимать, чего он хочет, но всех нас опередил Борис: он шагнул к креслу, а Чиргин опустился к Макару и Савине, крепко взял его за плечо, поднося стакан. Макар приподнялся на локте и припал, Савина повернулась к нему и обвила его неумолимыми объятьями, безумно озираясь. Один такой неистовый взгляд достался и мне; меня прошибла дрожь, столько в нём было угрозы и ненависти… мною заслуженной…Борис же взял на руки Амалью, бережно, приклонил её голову себе к плечу, и неспешно выпрямился, чуть оступаясь под своей ношей. Лица его я не увидел?— столь скоро он прошёл мимо и вышел вон.Мы тягостно потянулись следом; меня несло течение, под руку меня вела, кажется, Лидия, и я вдруг осознал, что рядом с нею семенит маленький Миша. Лидия терпеливо сказала ему что-то вроде: ?Уже идём спать?.—?Так вы последний видели Амалью Петровну в здравии, Григорий Алексеич? —?невозмутимо обратилась она ко мне, пока мы поднимались по лестнице.Я покачал головой, остервенело.—?Я так и не сыскал её шали и хотел сказать о том, а она позвала меня выпить чаю, но… Я оставил её вскорости, даже не угостившись… Я понимал, что неуместен и уже смутил своим вторжением Севастьяна Корнеича… —?я посмотрел на того, ведь он шёл чуть впереди, неспешно и уныло, и бросил ему в спину, зло, будто выстрелил:?—?Неужели это на ваших глазах?..—?Увы, я задержался, пока приводил себя в порядок,?— в тон мне, печально и ровно отвечал Севастьян, указывая на переодетый жилет. Тут же скомкано улыбнулся, оглянулся на остальных и, потупившись, рассказал:?— Вышла нелепость… Нечаянно смахнул блюдо с пирожными, а Липонька в этот раз не поскупилась напичкать их кремом…Мы резко остановились, понаступав друг другу на пятки, потому что пришли и вот ждали, пока Трофим отворит дверь.В том мгновении тишины Борис сказал нам:—?Её нашёл я.Он обернулся, и в вечернем сумраке лицо его из желтого обратилось серым?— такого цвета была маска его резвой скорби. Морщины изрезали его пуще высохшее лицо, глаза блестели?— стёклышками.—?Я знал, что найду её там?— мы условились, что она назначит разговор Сеше, а я подойду позже, и мы обсудим наше положение. Я знал, что найду её там…Он вошёл в комнату, и мы следом. Я задержался на миг, сказать пару слов слуге. Когда я зашёл, Борис уже уложил Амалью на кровать; сумерки накинули на её покои скромные пелены, тень поглотила разгул. Так Борис покрыл Амалью атласной простынёй, но отступил, оставив острое лицо и пожухлые кудри.Он вновь обвёл нас взглядом, уже совершенно безразличным и пустым, пока наконец не устремил его вдаль: вдруг я понял, что он смотрит прямо мне в глаза.—?Мы вознамерились сочетаться браком. Сразу после оглашения завещания. Вам всем известен срок нашей привязанности. Ваше осуждение было нам поощрением. Мы ждали изрядно; мы заждались. И всё равно не успели.Он осёкся, совсем нелепо развёл руками и показался нам маленьким ссохшимся старичком с глазами не больше булавочной головки.Остриём же он пришпилил меня, как бабочку к дощечке.Я понял, что кроме меня и Севастьяна больше никто не переступил порога.Ни он, ни я не нашлись что сказать, но оба поняли, что нам здесь не место. Каждый шаг прочь длился вечность.Уже за дверью я оглянулся на шорох. Борис всё стоял над Амальей и вглядывался в то, на что мне так и не хватило духа посмотреть.Я говорил вам, что у вас глаза синее незабудок?—?Знаешь, я всё соврал. У тебя совершенно обычные глазки.И он закрыл ей веки.Подъезжает муж ко широкому двору, Встречают его малы детушки–голубятушки: ?Государь ты наш, родной батюшка, Ты куда девал нашу матушку?? ?Ох вы мои малые дети, Ваша матушка ушла во чисто поле, В бор по ягоды?. Побежали же малы детушки Искать свою матушку: ?Государь ты наш, родной батюшка Не нашли мы свою матушку!? ?Подити-ка вы в чистое поле, Ваша матушка лежит под кустиком, Под мостиком под калиновым?. Побежали малы дети, Нашли они свою мать убитую.Как в тумане я спустился вниз и вновь очутился в чайной. Как я и наказал Трофиму, всё осталось на своих местах. Даже я?— такой же бессмысленный и никчемный, такой же беспомощный.—?Мы уложили Макара, пришлось влить в него полторы бутылки,?— потревожил меня резкий голос,?— Савина осталась с ним, она ещё тоже очень слаба, но взяла на себя заботу о нём. Или он о ней… Он так вцепился ей в руку, что ей, видно, придется ждать, пока он не очнется?— а заснул он мертвым сном. Только они и нужны друг другу, и больше их ничто не утешит.Чиргин стоял в дверях. Сам он, несомненно, тоже поучаствовал в лечебных возлияниях.—?Пойдёмте, Гриша,?— мягко позвал он,?— здесь уже ничем не поможешь.—?Отчего же,?— отозвался я, и голос мой был, будто палкой били по жестяной банке. Я упрямо отворачивался от Чиргина и исподлобья смотрел в ночь, припавшую к окну.—?Все потрясены,?— сказал Чиргин. —?Никто не может вести себя достойно: разучились, растерялись. Более того, многие обескуражены, сколь огорчительная вышла её смерть… Как многих она изводила и раздражала, но вот… Вы слышите эту тишину?— совсем иную, чем после смерти старика. Они потрясены и подавлены. Ведь она первая воспела наступившую свободу и вот лежит, распростертая.—?Ещё скажите, что в них пробудился страх Божий.Я сказал это столь небрежно, столь надменно, что сам скривился, и схватился за волосы, но оборвал жест, убрал руки в карманы, подошёл к окну, лишь бы прочь… Но он настиг меня, на нетвердых ногах, и бережно, слишком бережно положил руку на плечо, окликнул.—?Смерть всегда страшна, в том нет ничего постыдного. Она неправильна, её не должно быть, вот мы ей и противимся…—?О, вы просто непривычны,?— огрызнулся я, скидывая его руку. —?Смерть посредственна, смерть естественна. Все там будем. А что про ужасы её?— их я видел достаточно, чтобы они меня не тревожили.—?Но что же вас тогда тревожит? —?с холодом молвил Чиргин, ничуть не отстраняясь. —?Вы что, продолжите преследовать бедную женщину и после её одинокой кончины?Я отшатнулся. Он никак не мог знать.—?Что вы надеетесь найти? —?настаивал он.—?Подтверждение.Я поднял черепки разбитой чашки и завернул их в салфетку, спрятал в карман.—?Дело в том, Юрий Яковлич, что Амалья не погибла в одиночестве. Свидетелем её смерти был я.И, не глядя на него, я зашагал по комнате, отчитываясь сухо и дотошно, как был привычен.—?Начну по порядку, если позволите. С самого нашего приезда вы подталкивали меня на сближение с этой женщиной. Объясняли мне это тем, что надобно проникнуть в доверие ко всем обитателям этого дома, вызнать их тайны, чтобы потом, осознавая всю полноту картины, уберечь невинных и наказать виновных. И вот вы рассудили, что я должен стать поверенным Амальи Бестовой, хоть изначально я был к ней не расположен, хоть изначально я был возмущён её манерами и бесстыдством, плохим обращением с дочерью и непочтением к мужу… Вы, верно, решили перевоспитать меня, признайтесь! Намеренно подтолкнули нас друг к другу, надеясь, что я проникнусь её тоскою и оправдаю… Нет, ничего не говорите,?— прервал я его,?— я знаю, что вы того хотели. Что же, вышло хуже. Скажу ли вам, что если бы не ваше рвение, я никогда бы не укрепился в тех неопровержимых доводах, которыми в конечном счёте её осудил?.. Однако об этом позже. Пока что, я действительно стал её поверенным в ту ночь, когда вы подстроили наше преступное свидание, я сполна окунулся в её тоску и боль. Я в подробностях узнал, как она страдала, когда ее выдали замуж за старика и заставили влачить ох сколь жалкое существование в статусе, богатстве и забвении старых грехов! Но нет, я услышал, как она до сих пор ненавидит свою дочь. Как трепетно боится, что пасынок ее погубит себя в погоне за лучшей жизнью. Как она всю жизнь была влюблена в другого мужчину, который попросту использовал ее. Она изливала мне душу с бесстыдным чистосердечием. Но меня больше всего встревожило, как открыто она признавалась в ненависти к своему супругу, который виноват перед ней оказался только в том, что был старше и слишком скорбел по первой жене.Она ненавидела его, как капризный ребенок ненавидит своего родителя, когда тот не позволяет ему съесть лишнюю конфету, и искренне радовалась, когда он умер. Эта исступленная радость, вылившаяся в разврат, к которому она пыталась склонить и меня, навек отвратила меня от нее.А ещё это Амалья готовила молоко для Корнелия. На кухне, где мы обнаружили ту криво подписанную бумажечку. Там она и свершила всё. Почему, зачем? Её характер объясняет всю эту нелепицу: в доме появился яд, она стащила его, как сорока тащит все, что блестит, надеясь, что обладание смертоносным средством придаст ей власти в собственных глазах. И эта странная манера подписать флакон с ядом выдуманной билибердой… Как по-женски! Конечно, существо слабое и трусливое, она медлила и едва ли всерьёз планировала нечто изощрённое, но вот грянул гром: старик прилюдно унизил её и обругал. Так она разъярилась и возжелала не дать ему умереть своей смертью, ей захотелось мести, и Бог попустил ей обстоятельства, в которых она могла устроить то?— и она устроила. По рассеянности своей она потеряла обертку от яда. А потом, со страху, возомнив женской хитростью явную глупость, вместо того, чтобы избавиться от яда, решила подкинуть его в комнаты убитого, да еще и подписала заново?— совершенно нелепая игра, объяснимая лишь паникой недалекой женщины, которой любое нагромождение абсурда кажется гениальным планом. И вместе с тем она пыталась изо всех сил заманить меня в свои сети, потому что понимала?— я посторонний, я не желал смерти старику так, как прочие, а быть может, Борис вовсе сказал ей, что я следователь… Она боялась меня и пыталась очаровать, лишь бы отбить у меня нюх. У неё почти получилось, я стал чураться её, ведь по вашему наущению повёл себя неосмотрительно. Она могла бы воспользоваться этим и вдоволь мучить меня, а я бежал бы от неё как от чумы и забросил бы розыски. И если бы не её очередная глупость, я не обрёл бы серьёзное доказательство её вины.Но её подвело тщеславие. После танцев все столпились вокруг Лидии Геннадьевны, Амалья не могла вынести такого пренебрежения своей персоною; она заставила меня выполнить её каприз?— снести ей шаль, а если бы не я того не сделал, она поди раструбила бы о нашем ночном свидании. Я подчинился собственному стыду, и Бог свидетель, я не был столь запятнан, иначе я не обнаружил бы то, что её погубило.Я нашёл в её покоях книгу, ?Героид? Овидия, и это название, несомненно, является источником тех двух надписей на флаконе с ядом. Вот эта книга, вы видите надпись на латыни?— её она и коверкала.Я хотел прежде обсудить всё с вами. Я полагал отправиться за властями. Но волею судьбы она поймала меня в коридоре, взяла под белые ручки и повела пить чай, в эту самую комнату. Тут её тоскливо ожидал Севастьян для некоего разговора, но так она его выжила, походя унизив, и вот заполучила меня всецело, ещё не зная, чем то чревато. И принялась, вообразите себе, извиняться за ночное недоразумение и признаваться в любви к мужчине, который всю жизнь пользовался ею и без колебаний совести предавал и продавал. Но он был к ней ласков сегодня?— и она разгорелась, и извинялась предо мною, что ?наша дружба? не может вылиться в нечто большее.Хоть я едва ли слушал её, я ей ответил.Я обвинил её, Юра.Я высказал ей всё, что сейчас?— вам.Я вынес ей приговор, любезный мой.А она стояла тут, как вы сейчас, хлопала глазками, заламывала руки и, представьте себе, едва ли отрицала! Поначалу?— да, но мне удалось, как говорится, вырвать из неё признание: она знала и про яд, и желала, как сама сказала, погубить мужа. Конечно, само злодеяние она отрицала, божилась, что-де Господь ей руку отвёл… Заплакала, заголосила. То прижималась ко мне, то ручки свои заламывала, то вздыхала, то обмирала, но ни на шаг от меня не отступала, и тогда мне стало мерзко?— ох как мерзко?— и я оттолкнул ее и сказал, чтобы она каялась! Вот тогда она и взяла чашечку, и осела в кресле, и отвернулась от меня, и выпила чаю, а я всё стоял и поносил её, и обещал её справедливый суд и каторгу. Я отвернулся, вот так, открыл дверь, вот так, и бросил ей напоследок, через плечо, бросил ей как кость собаке?— молитесь дьяволу! Вот, что я сказал. И я уже видел, как она рыдает. Я видел, как она от избытка чувств?— а лучше сказать: избытка яда! —?выронила чашечку, и как чашечка раскололась на множество маленьких кусочков. А я усмехнулся и дверью хлопнул.Я осёкся, воздух кончился, быть может, сам мир прекратился?Я закрыл глаза, и воцарилась темнота, и я даже дыхания собственного не слышал?— так шумело в голове. Я будто оказался в степи в мёртвую ночь, когда жар исходит от иссушенной земли со змеиным шипением. Вот змея и ворочалась у меня на груди, разевая пасть.Я открыл глаза, вновь очутился в комнате, и белые занавесочки болтались на ветру, и на клетчатой скатерти лежала тень от вазы с пьяными цветами. Только змеиные кольца не отпустили мою грудь, а сдавливали медленно и жестоко, и я всё не мог вздохнуть.Мой друг сидел в кресле, подставив лицо под лунный свет, измождённый и усталый более, чем прежде.Только глаз его я не видел.Он единственный был во власти сказать: ?Вот, вы желали суда и воздаяния, вот, свершилось, будьте же довольны?. Но он молчал.Я стоял, боясь шевельнуться, потому что понял?— от любого движения, быть может, упаду замертво. А если это безмолвие продлиться хоть секунду, я, верно, сойду с ума.Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…Чиргин вскинул голову, но тут же опустил лицо в ладони, заговорил глухо:—?Это я виноват. Я подначил вас ехать сюда, убедил остаться. Из-за меня вы придумали и преступление, а ведь ничего и не было… И теперь… Вы правы, из-за меня вы узнали об Амалье то, что не смогли ей простить… Я воодушевил вас на сближение, но не смог призвать к снисхождению. Из-за меня…Как привычно было бы ухватиться за его бессвязные речи, свить из шелеста слов верёвку и опутаться, запутаться, всё забыть… Но я шагнул ближе, и ещё, и пресёк его, верёвку отсёк:—?Ничуть,?— а в горле переслохло так, что слова будто крошились:?—?Вы не при чём. Это моя вина, и вы это знаете. Я не просто довёл эту женщину до отчаянного поступка. Я позволил ей умереть. Ведь я стоял здесь и видел, как она погибает. И не сделал ничего. Я лишь сказал ей, какое она чудовище. И последнее, что она услышала?— стук двери, которую я за собою захлопнул.Я встал перед ним.—?Теперь я требую, скажите сейчас же. Это я?— чудовище.Он вздрогнул, будто я ударил его, и поднял взгляд. Глаза его налились синим цветом, что ещё чуть?— и прорвётся весеннее половодье. Он смотрел на меня в усталой муке и сказал наконец:—?Что вы, Гриша. Всего лишь человек.Мне было плохо. Но та неизбывная боль в его глазах хоть немного, а разделяла мою собственную.И он молвил тихо:—?Господи, помилуй.Ночь 28 мая, Александра Антоновна Бестова—?Испугался?—?Ничего не испугался. Я знал, что это вы. Вы обязательно должны были прийти.—?Почему же?—?Потому что вы теперь моя невеста.—?Вот же мальчишка! Нет, я пришла к тебе, потому что мне больно захотелось тебя повидать. Пришла к тебе вольно, потому что это мой дом, как и твой.—?Это почему он ваш? Дом?— это где мама с папой. А у вас их нет. И вы здесь больше никому не нужны, потому что дедушка умер. Все, кто никому не нужен, умирают.—?Разве дедушка твой никому не был нужен?—?Мама сказала, все от него устали, а он говорил, что сам от нас очень устал.—?А папа твой, разве дедушку не любил?—?Папа любил быть рядом с дедушкой, любил для него что-то делать, помогал ему много, много для него трудился. Но…—?Но, что же, по-настоящему не любил?—?Он просто того не знает, что по-настоящему не любил, и ему не говорите, а то он расстроится. Он подумает, что из-за него дедушка умер, потому что он его неправильно любил, точнее, не любил. И вас так никто не любит. Значит, вы тоже скоро умрете.—?Верно, Мишенька. Но как же я стану тебе женой, коль буду мертвая?—?Ну как, я вас поцелую, и вы оживёте.—?О, известный способ. Только для этого по-настоящему любить нужно, ты сам сказал. Сможешь так? Кого ты по-настоящему любишь, мальчик? Долго думаешь?.. У тебя-то, столько родичей?— все вокруг тебя, ненаглядного. А ты сидишь, нос воротишь?—?Нет! Я… Маму, папу…—?А ты очень любишь своего папу, Миша?—?А что, можно не любить?—?Нет. Не любить нельзя. Не любить нельзя, Мишенька. Но ты сам сказал, папа твой дедушку как-то не так любил.—?Ну, а я не взрослый ещё, чтобы не уметь по-настоящему любить!—?Верно, Мишенька. Так и нужно. Я когда-то тоже любила своего папу.—?А почему ?когда-то??—?А потому что потом он умер.—?Почему вы не поцеловали его, чтобы он ожил?—?А почему никто не поцеловал дедушку твоего? Ты его в гробу отказался целовать, помнишь? И никто не притронулся. Поэтому он и умер.—?И ваш папа тоже так умер? Как дедушка Корней?—?Нет. Хуже.—?Но как это?— хуже? Как можно… как можно хуже? Хуже только дедушке было, когда он ещё живой был. Он всё вздыхал, как ему плохо. Дедушка был такой грустный и умер… А бабушка… Бабушка Амалья, почему она умерла? Она была такая веселая, и тоже умерла… Почему? Почему смерть не боится счастья? Разве ей нельзя туда, где люди радуются?—?О, она всегда незваная гостья. Никто ее не ждет.—?А вот и нет! Дедушка её очень ждал. И звал! Дедушка тяжело вздыхал, хрипел, был очень грустный и говорил, уж сколько хочет уйти, да всё не берёт его проклятая… Ну, это он про смерть… Говорил, держит его, не пускает кто-то, и говорил, что раз не пускает, значит, ещё жив, и прежде, дедушка говорил: ?Вот свидимся мы, повинимся, помиримся, и спокойно уйду?. Ему всё в тягость было. Он только меня на колени пускал, но когда заболел, перестал, и мама мне запрещала к нему подходить, и к папе, потому что папа от дедушки наоборот не отходил, а мама сказала, что это очень опасно, и если я буду дышать рядом с дедушкой или с папой, у меня изнутри кровь потечет. Я рассказал папе, а папа сказал, что мама права, хотя очень волнуется, слишком боится, и сказал, чтобы я написал дедушке письмо, а папа будет их носить, или Трофим. Я ему всякое писал, больше что думаю, ну или интересное что-то, всё-таки весна. Попросил у дедушки завести собаку, с Йозиком дедушка Боря не любит, когда много играют, а мне Йозик не нравится, у него хвост такой дурацкий, кренделек какой-то, так и хочется оттаскать, а лучше отрезать. Мама сказала, что всем собакам его породы принято ещё у щенков хвосты отрезать. А дедушка Боря его запустил, и теперь позор, а не собака.—?Нельзя отрезать хвостики собакам, только потому, что тебе они не нравятся.—?А вы, что, долго терпите, когда вам что-то не нравится? Смотреть-то противно, ну!—?А на бабушку тебе смотреть не было противно? Она так радовалась, что твой дедушка умер. Разве так положено?—?Так она радовалась, что он того давно хотел. Он всех нас предупреждал, и мама сказала, что все ему того желают.—?И я желала.—?Вот и вы тоже радуетесь!—?Да. Я этого хотела. Понимаешь, хотела отрезать хвостик собачке, потому что мне он не нравился, ух как не нравился, а еще мне в детстве тоже часто говорили, что хвостики такие должно отрезать. Но я думаю… думаю, а вдруг у меня все же никогда к тому сердца не лежало? А вдруг я все-таки не всей душой того желала?.. Но хвостик-то отрезала. И знаешь, Мишенька, мне бы в жизнь не слышать этих визгов, но закрываю глаза, и вижу, и слышу, и знаю?— то уж не он, а мое сердце визжит и впредь визжать будет, и потом, и после смерти не уймется.—?А что, после смерти?.. Мама сказала, после смерти на облаках сидеть придется. Но я боюсь высоты, я когда маленький был, с дерева упал, меня туда Вишка заманила, а я слезть не мог, у меня глаза закатились, я от страха ничего не видел, и руками не держался, вот и грохнулся. А Вишка только смеялась. Чудная она. Мама потом ругалась с дедушкой, папа её еле успокоил, всё кричала, что Вишке тут не место, хорошо, что дяди Маки не было, а то мама сказала, что надо отправить Вишку в…—?А мне тут место, Мишенька? Никто не верит, что я вам родная. Ты говоришь, меня никто не любит, и родителей моих здесь нет. А мама твоя говорит, что я лгунья, и не было моих родителей здесь никогда, и меня здесь быть не должно.—?Да, мама говорит, а мама всегда права, она все знает. Но… Когда я на вас женюсь, вас уже никто не обидит. И мама переменится, вот увидите! И потом, вас же искал дедушка. Знаете, когда вы появились, дедушка мне сказал, что теперь он спокоен. Он сказал, ну, Мишка, не скоро уж свидимся. Так это он вас искал, чтобы свидеться, чтобы повиниться и примириться чтобы?—?Ты слушай, а я тебе о том сказку расскажу.—?Мне только папа рассказывает сказки. Вы точно сумеете? Я как-то просил маму, но у нее не получилось, не по-настоящему.—?Тогда тебе повезло, что я?— не твоя мама.—?Конечно. Вы моя невеста. Вы выйдете за меня замуж. Я это не шучу, я правду говорю. Вы тоже честно скажите, ну, говорите!—?Обычно это девушкам дают время, чтобы взять свои слова обратно. Но в этот раз время понадобится тебе, Мишенька. Я расскажу тебе такое, за что ты от меня отречешься.—?Папа мне много рассказывает. Я же от него не отрекаюсь.—?Папу ты любишь, потому что он тобою владеет, ты его дитя. А мною ты сам уже владеть хочешь, как игрушкой. Недолго нам забавляться, Мишенька. Впредь нам придется больше грустить. Слушай же.Когда над миром висела луна, в вересковом поле лежала маленькая пташка. Совсем крохотная. Ничего не знала и всего боялась. Ее пугало все вокруг, и ей казалось, что весь мир считает ее ошибкой и хочет побыстрее от нее избавиться. Как и у всякой пташки, у нее были крылья, но она и знать не знала, на что они и как могут они сгодиться.—?А пташка не пробовала летать?—?Никто не говорил ей, что она птичка и что она может летать. Никто не говорил, пока через пшеничное поле не прошел олень. Лесной царь. Он шел по полю, гордый, молчаливый, а от его шагов сотрясалась земля. И он шел прямо на пташку, и глупая пташка решила, что олень затопчет ее, даже не взглянув себе под ноги. Но она, конечно же, ошиблась. В тот миг, когда она зажмурилась от ужаса, предвкушая скорый конец, земля вдруг перестала сотрясаться. Это лесной царь остановился, завидев пташку. И он не просто сжалился над ней и прошел мимо, нет, он сжалился над ней и усадил ее себе на рога.—?Зачем?—?Да, то же спросила и пташка. А лесной царь лишь молча улыбался. Он сказал только ?Посмотри?. И пташка посмотрела. С высоты оленьих рогов весь мир оказался великим и прекрасным. И пташка даже осмелела чуток. Она распушила перышки и почистила клюв. А когда лесной король вдруг взвился на дыбы и понесся вскачь вперед, дальше вглубь и дальше вверх, пташка так расхрабрилась, что запела дивным чистым голоском. Чем дальше они неслись сквозь поля, сквозь леса, через горы и через реки, тем больше пташка набирала воздуха в грудь, тем слаще ей пелось, тем вольготней ей было расправлять крылья на ветру, и пару раз она даже задумывалась над тем, зачем же ей эти крылья.—?Все равно папа лучше рассказывает сказки. У вас все слишком хорошо.—?Это ненадолго, жестокий мальчишка. Видишь ли, однажды, когда они неслись особенно резво сквозь дремучую чащобу, пташка, которой было все сложнее и сложнее удерживаться на оленьих рогах, нечаянно обернулась. И что же она увидела позади? Не чащу, не реки, не горы, не луга и не поля. Она увидела огонь и металл, и дикие крики, и ярость погони, и свист веревок. Все это время лесной царь не скакал вольно по своим владеньям. Все это время он бежал от лютых преследователей, которые были все ближе и ближе. А лесной царь все терял и терял свои силы.—?Охота! Они решили его загнать! Дедушка Боря всегда…—?Только зачем была эта охота? Этого не знала и пташка. Совсем не могла понять. Казалось бы, кругом много бродит оленей и олених, не таких сноровистых и могучих, как лесной царь, и их было бы куда проще загнать. Но охота гналась за лесным царем, и день за днем, ночь за ночью он слабел, не сбавляя шаг, не давая себе отдыху. И вот в один миг, когда вместо луны на чистом небе висело багровое солнце, лесной царь умер. Его сердце дрогнуло в последнем ударе, и он рухнул в свежую сочную траву. А что же пташка? Он ведь прошептал ей что-то напоследок. ?Лети? сказал он. ?Лети?…—?Ну! И она полетела? Полетела, ну?—?Нет, она не полетела. Она ведь так и не поняла, зачем ей крылья. И она не знала, как это?— летать. Она лишь только прислонилась к рогам своего короля и дрожала под ними дни и ночи, все пытаясь добиться от него ответа?— каково это, летать, и зачем же ей крылья. А когда пришла охота и забрала то, что осталось от лесного царя, разломала его на части и развеяла по ветру, пташка осталась совсем одна. Ее втоптали в землю и не оставили ей ничего, кроме злости. Эта злость впилась ей в сердечко обломком его царственного рога.—?И что потом? Она тоже умерла?—?О нет, она выжила. Этот осколочек пригвоздил пригвоздил её сердечко, иначе бы оно выпало из груди. А пока эта злость сидит в ней, пташка живет. Она быстро это поняла. Она встряхнулась, оперилась и стала точить свой клюв. Но первым делом она вырвала свои крылья. Она все равно не знала, зачем они ей. И она нашла их бесполезными. Но, что еще хуже, они были не просто бесполезными?— они напоминали ей о том, как играл с ними ветер, как распахивались они навстречу небу, когда ее нес на своих рогах лесной царь. И она запретила себе думать об этом. И даже забыла о призыве царя?— забыла думать, что значит полёт. Вот почему она вырвала себе бесполезные крылья и заточила свой клюв, что он стал острый, как нож. И тогда она пошла обратно в лес?— туда, откуда пришел ее лесной царь. Пошла туда, чтобы найти там других его подданных. Чтобы посмотреть, так же ли они прекрасны, как и был он. И ослепли ли они от слез, что пролили по нему. А когда она добралась до того леса и увидела их…Но ты спи, невинное дитя. Спи, и да минует тебя чаша сия. Моя это беда. А я за судьбу тебя милую. Через окно давно уже ввалилась ночь, разлилась кругом, а я всё стоял, не в силах шелохнуться, надеясь на участь лотовой жены, что не в силах была расстаться с грехом без сожалений.Не того ли я заслуживал.Было совсем темно, и я не замечал ничего, а всё потому, что глаза мои были закрыты, а я того не понимал.Шум весны и песнь соловья давно заполнили мой тихий мрак, но я знал, что Чиргин не оставил меня и всё так же сидит, верно, супротив.В конце концов он разбудил меня словом, что капнуло в бездну:—?Яд?.. Вы сказали… ?От избытка яда??.. Но… почему?—?Она покончила с собой.Слова эти, приговором мне, витали в воздухе неукротимым эхом, звучали и вторили себе каждый мой новый вздох, и я удивлялся, как я ещё не захлебнулся.Раздался шорох?— птица ли залетела или Чиргин поднялся с кресла…—?Но… нет, с чего вы взяли! Амалья! Вы же… с чего ей…Он всё не унимался.—?Почто вы играете шута, Юрий Яковлич. Я доложил вам о нашем с нею разговоре. Я пригрозил ей, что она сполна ответит за убийство мужа, а она, со страху ли, по гордости ли, свершила суд сама.—?Да что вы говорите!Меня прошибла дрожь?— меня схватили, обхватили за плечи, встряхнули, и мне пришлось открыть глаза.От одного взгляда моего он отшатнулся, но быстро подобрался, нахмурился, воскликнул:—?Вы о том! Я же сказал?— мы всё себе придумали… —?и он дрожащим голосом проговорил:?— Александра Антоновна призналась мне, что старик ничего не пил. Она не подала ему пить, когда он просил о том. Старик умер… Сам. Мы ошиблись и всё выдумали себе.Он смотрел на меня, то ли с мольбою, то ли в отчаяньи, а я мог лишь не отводить глаз.Он же всё-таки сказал:—?Амалья даже не была виновна…Я зажмурился и в холодной ярости сказал:—?Нет! Ошибаетесь вы, сейчас! Пусть вы доверяете той женщине, которая поставила своей целью обольстить вас и сбить с толку, но даже если он умер сам, не значит, что яда не было. Он был, и поступок Амальи более всего говорит о её вине. Она… испугалась ужаса следствия и покончила с собой.Теперь он глядел на меня исподлобья, упрямо.—?Почто вы ручаетесь? Вы не смогли определить, что князь сам скончался, но вы придумали, притянули, что он был отравлен!.. Амалья… Да как она хотя бы могла располагать ядом, раз его давеча у вас стащили, когда вы были с нею!..—?Не сомневаюсь, она припасла для себя пару щепоток?— для дальнейших ли преступлений или для осознания собственной власти, но, как видите, они ей пригодились! А укор ваш справедлив, я неумелый, а потому тот час же отправлюсь в город за врачом, за властями… И ещё докажу вам, что князь был, был отравлен!—?Но Александра…—?Сказала вам то, что сочла нужным, прежде разжалобив и смутив вас! Спросите, больше я доверяю себе и всем обстоятельствам, которые удалось установить, или же безумной женщине, которая только и желает смешать нам все карты и до сих пор не может подтвердить свою личность, то я буду стоять на своём, в случае обоих смертей, я готов ставить свою репутацию, что они насильственны и орудием был яд!—?Орудием… Репутация… —?долго и резко, как гвоздем по стеклу, провёл Чиргин. —?Ужели вы всё прикрываетесь ею, Григорий Алексеич?.. Ведь кажется, от неё уже ничего не осталось. От вашего доброго имени ничего не осталось.Я вздрогнул, из меня будто воздух выбили, хотя почему я до тех пор считал бы иначе, с чего бы не был готов к суровой правде?.. А Чиргин, сам устыдившись её, продолжал запальчиво:—?Я верю Александре Антоновне. Старик умер сам! И верю Амалье?— что она сказала вам на ваше обвинение? Вы говорите… она призналась вам, что имела помысел погубить мужа, но… И как она сказала? Как?—?Сказала, что ?Господь руку отвёл?.Кажется, я улыбался. Верно, то его распалило особенно.—?И вы ей не верите? Вы довели ее до исступления, и вот она покаялась вам в страшном?— в намерении, но призналась и в том, что так и не осуществила его… Разве можно усомниться в словах, произнесенных в такие минуты? Почему вы не верите ей!—?Потому что она мертва,?— только и сказал я. —?Не будь за ней вины, она не погубила бы себя?— зачем? Раз совесть чиста, она верила бы, что Господь не даст ей погибнуть.—?Каков же вы лицемер,?— сплюнул Чиргин. —?Я знаю, что вы думаете! Раз вы сами не поверили ей, хотя она призналась во всём, что же, ей было надеяться, что другие, ещё более черствые и толстокожие, вдруг признают, что раскаянье вовремя остановило её?.. Вот как вы сейчас думаете!Я поразился, как он меня разгадал. Он понял моё молчание и воскликнул:—?Но вы кривите душою, ведь уверены, что она погубила своего мужа. Я же верю в обратное. Старик умер сам, Амалья, даже если имела умысел, не преуспела в его осуществлении. А значит, ей не за что было казнить себя. Да, вы знатно ее напугали и притеснили. Но откройте же глаза! Я знаю то, что спасло её, а вы не верите! Ведь она была окрылена любовью! Она надеялась на светлое будущее. Ваша атака сразила её, но она не распрощалась бы с жизнью, которую ей наконец-то позволили любить в полную силу! Вы столько провели с ней, а так и не узнали её. Уж скорее бы она верила, что мужчина, которому она отдала свое сердце, заступится за неё и спасёт от вашего преследования…—?Экий роман… Что за вздор!.. Юрий Яковлич, да вы позволили провести себя, вон, выдаёте желаемое за действительное. Попались на удочку! Ах, да. Вы же не знаете?— он никогда её не любил.—?Разве это имеет значение,?— Чиргин пожал плечами,?— главное, что Амалья…—?Не понимаю только, зачем он солгал… —?медленно проговорил я, не слушая его. —?Борис солгал нам. Когда он отнёс её тело наверх, он объявил, что они с Амальей намеревались пожениться после оглашения завещания, якобы сам Корнелий благословил их… Это жестокая ложь,?— пресёк я восклицание Чиргина. —?Вчера ночью… Амалья так набросилась на меня, потому что переживала разрыв с Борисом. Он презрел её надежды на воссоединение и отринул всякое посягательство. Он ничуть не собирался сходиться с нею.—?Но сегодня он был так ласков с нею, а танец…—?Взбудоражил её, вновь вселил пустые надежды. О том она и желала говорить со мною. Призналась, что любит его, хоть он ею крутит, как хочет, что не может помыслить об измене, пока он в её мыслях и прочее. Он вновь вскружил ей голову одной своей улыбкой, а она растаяла и побежала за ним, как собачка, прекрасно притом понимая, что ни к чему это не приведет.—?Его глубоко потрясла её кончина,?— негромко сказал Чиргин. —?Едва ли он забавлялся.—?Конечно, ведь он понял, что заигрался. Довольно об этом. Отношения их?— дело тёмное и тайное. Мне важно лишь постановить, причем тут ложь столь явная. Не желал же он попросту набить себе цену!—?Он, верно, понял, что Амалья погибла по чужой вине,?— сказал Чиргин, неумолимо. —?Подумал ли он, как и вы, про отраву, или же рассудил, что её разбило потрясение, но он не мог не понимать, сколь пагубно было его участие в её судьбе. Тем более последние дни, когда он то лишал её надежды, то окрылял её мечты просто потому, что он так забавлялся. Её внезапная смерть явилась укором всякому, кто поносил её и презирал.Я склонил голову и закрыл глаза.—?Никогда не будет известно, солгал ли он насчет их брака,?— продолжал Чиргин. —?Он мог решить всё сам. Он мог перемениться к ней в один вечер, в один миг. Он мог действительно возжелать того, уверенный, что она-то точно не станет возражать.—?Бросьте эту сентиментальность. Он сказал это, чтобы оградиться от обвинений, и вот, за всё расплачиваюсь я.—?Пусть так, но почему он не мог перемениться к ней?Я не стал рассказывать ему о последнем слове Бориса над телом Амальи. Я и так чувствовал, что услышал и увидел нечто непонятное и заведомо противное мне, а оттого и истолкованное столь превратно.Чиргин сжал губы и подошёл ко мне, твёрдо сказал:—?Я верю, что Амалья Бестова не умерщвляла ни своего мужа, ни себя. А потому…—?Но как же тогда она погибла?—?Вы слышали Лидию,?— взгляд его снова стал жесток и холоден. —?В кого у Савины припадки? Амалья отличалась неустойчивым характером и экзальтацией. Столько переживаний и ваша жестокость под конец слишком потрясли её…—?Вы видели её лицо! —?вскричал я. —?От сердца так не погибают!—?То же вы говорили и про старика, но ошиблись!—?Я ещё не отрёкся от своих слов о причине смерти князя. Но и говорил я там иное?— что едва ли он умер от приступа чахотки. Его не доконал приступ кашля, не было крови… И запах, помните тот странный запах, вы сами подтвердили. Но, верно, князь и тот не скончался с такой гримасой… А эти её остекленевшие глаза…Я говорил вам, у вас глаз синее незабудок?..Я схватился за голову, пытаясь унять боль, и почувствовал, что Чиргин усаживает меня в кресло. Я попросил воды.Он отошёл к столу, но отчего-то замер.—?Я лишь подумал… —?без очков я смутно различал его вытянутую фигуру, что тенью металась в озабоченности. —?Вздор ли?.. Нет, странно…Я надел очки. Он вертел в руках чашку, в которой плескался остывший чай.—?Но раз не потрясение… Вариантов не так много…Наитием следуя его словам, я будто следовал и его жестам, и вот он поднёс чашку ко рту…—?Стойте!Я подбежал к нему и перехватил руку. Он глядел на меня безумными глазами в крайнем возбуждении:—?Вы поняли! Вы лучше меня поняли!—?Это чашка Севастьяна… —?задыхаясь, вымолвил я. —?Вы станете пить из чашки чахоточного?!Он не сводил с меня пристального взгляда.—?Ах, так он уже пил!—?Конечно… Он ведь всегда был подле Корнелия… Только по милости Божией он не заразился…Я наконец вырвал из его руки чашку и поставил обратно. Он же больше не сопротивлялся, лишь чему-то кивал, и как бы невзначай заглянул в чайник, где ещё плескались остатки чая.—?Значит, он тоже пил,?— расслышал я,?— и раз не потрясение…Он вскинул голову, будто только обнаружив меня пред собою, чуть улыбнулся и потянул ко мне руку, необычайно длинную и чёрную. Я отшатнулся, а он, весело нахмурившись, подступил, чиркнул ногтем мне по уху и в непостижимой своей манере выудил оттуда три кусочка сахару и положил мне на ладонь.—?Держите, не теряйте, вскоре понадобится.Он подмигнул мне и прежде, чем я спохватился, чем успел хоть слово молвить, взял чайник и отпил прямо из носика.Я до сих пор не могу просить себе следующих секунд, когда я стоял, недвижим, ещё не доверяя, но уже зная, чего он добивался, поверженный его дерзостью, в ужасе от того, что всё происходит взаправду.А он только успел чайник отставить?— и тут же привалился к столу, крепко зажмурившись, схватился за голову и захрипел.Когда я подбежал к нему, он уже едва стоял на ногах и опрокинулся на меня, что я еле выдержал?— опустил его в кресло, и голова его запрокинулась, он задыхался.Я сунул ему в рот сахару, что весь измялся и рассыпался в моей оледеневшей руке.В моей голове взрывались секунды, отзываясь нестерпимой болью, как будто это я вкусил отравы, а вовсе не мой друг.Он же медленно приходил в себя, и теперь его колотила крупная дрожь. Я схватил его поперек туловища и подтащил к окну, перекинул и заставил выпустить всё то, чем он себя чуть не погубил.Оба бледные, взмокшие, трясущиеся, мы еле добрались до наших комнат, где я сбросил его на кровать и успокоился только тогда, когда впихнул в него таблеток нитроглицерина и влил три стакана воды.Спустя полчаса я совладал с собою настолько, что смог произнести нечто осмысленное вместо проклятий, смешанных с молитвами.—?Какого чёрта ты…Он лежал на кровати, белее простыни, как покойник, упрятав руки под порванную манишку с рюшами, всё ещё порой судорожно вдыхая, но пульс вроде унялся, и на губах пролегла довольная улыбка, почти безмятежная.—?Благодари Бога, что ты в таком состоянии, иначе накостылял бы тебе так, чтоб напрочь выбить из тебя эту паршивую привычку тащить всё, что плохо лежит!—?Будет тебе… Григорий Алексеич… —?говорил он слабо, подолгу набирая воздуха перед следующей фразой, но глаза из-под приспущенных век поглядывали с хитрецой,?— не пеняй… на удачный исход… Тебе ли жаловаться… я тебе жизнью обязан, а женщина… а женщина добрым именем…Я вспыхнул и заговорил что-то сурово, но он вдруг осерчал и ударил рукой по перине, заговорил громче, на что сразу ушли все силы:—?Думаешь, я бы позволил тебе дважды клеветать на несчастную женщину!.. Если я не могу доказать её виновность в первом случае… я хотя бы добился её помилования во втором!Он тяжело откинулся на подушки, а я, трепеща от ярости и бесконечной тоски по нем, поднес ему еще воды, подтолкнул одеяло.—?И как мне с этим жить,?— сказал я ему,?— как ты мог вообще…—?А иначе б ты поверил? —?он тихо улыбнулся. Я же молчал. —?Знаем мы вас, Григорий Алексеич. А что, так бы и осталось всё… у-мо-зри-тель-но… Нетушки, милейший. И потом… мне, знаешь ли, не привыкать травить себя всякой дрянью. Таков мой рацион. Разве что обычно я делаю это по утрам.Он снова тяжело задышал, махнул рукой.—?Открой-ка окошко. Душно так… Ну, чего ты всё… Ты мне снова жизнь спас.Я отошёл к уже распахнутому окну, раздвинул шторы. В глубине сада царило предвкушение рассвета.—?А себя оболгал, батенька… Куда ж оно годится… Нет-нет, не допущаю…Когда я обернулся, его уже поглотил сон, глубокий, но ровный и, как я молился, целительный.Странно, но после всего пережитого я пребывал в необычайной бодрости и холодном спокойствии. На кровать я даже не взглянул, да и присесть не хотелось; я лишь стоял над Чиргиным и всё протирал очки.В какой-то миг я опустился к прикроватной тумбочке и выдвинул верхний ящичек. Тот оказался пуст, но я простучал ногтем?— и послышалась полость. Я надавил, и нехитрый механизм поддался.Десяток скляночек приветствовал меня лёгким звоном.Чиргин спал как убитый.Впрочем, не до того ли я его довёл, снова?..А ведь назавтра, если не уймётся боль, он потребует?— и что я ему отвечу? Могу ли я отказать, когда столько раз потакал? Тем более, на этот раз он пошёл на это из-за меня, а я ещё больше заставлю его мучиться?Да, да, он пошёл на это из-за меня. Ведь иначе б я не поверил.Так он будет говорить, так будет угрожать? Да и выдержу ли я снова бесконечные стоны и закатившиеся глаза?.. И потом…?Вы-то жалеете его, друга своего. Особенно сейчас, когда времени осталось совсем ничего?Амалья сочувственно покачала головой, колыхнулись кудряшки, мелькнула тонкая улыбка.Я зажмурился и прогнал морок. Как я только мог допустить подобную мысль!Но холодный, равнодушный голос звучал в ушах, тот самый голос, которым я выносил приговор Амалье: ?Он сам знает, что обречён, так что ты пыжишься и тянешь жилу, когда ему оттого лишь мучения? Дай уже ему то, чего он запросит, и оставь его, он сам собою распорядится?.Рука моя дрогнула на миг?— и в тот миг я себя возненавидел?— но я собрал весь морфий и отнёс к себе, запер в саквояж.Конечно, это его не остановит, но так я не позволю ему проделать всё втихую, и мы поговорим, пусть разговор будет не из приятных.Голос тот, что звучал в голове, будто весь овладел мною, окутал спокойствием и прохладой. Мысль моя была ясна и стремительна, как и движения, будто не лежала на моих плечах тяжесть минувшего дня. Голос тот диктовал мне действия, и я покорно выполнял всё, что он приказывал.Точно заведенный я переоделся в чистое, умылся, пригладил волосы, взял шляпу и дорожный плащ. Захватив с собою сверток с черепками чашки и небольшую банку, которую нашел в комнате Чиргина, и убедившись, что тот крепко спит, я запер двери и прислушался.Три часа ночи. Дом спал.Прежде я вновь направился в чайную. Нужно было кое-что проверить.Итак, яд был в чайнике.Чайник пользовали двое?— Амалья и Севастьян.И он пил тот чай на моих глазах.Но вот он жив, а она мертва.Разумеется, я припомнил, как он закусывал пирожным. То, что спасло Чиргина сейчас, спасло тогда и Севастьяна?— сахар*. Отчего Севастьян не испытал столь сильного недомогания, как Чиргин? Я припомнил, что Севастьян помешивал чай, и на столе была и сахарница?— очевидно, князь Бестов привычен пить сладкий чай. Привычка эта спасла его.И вот, он жив, а она мертва.Но был ли таков исход в планах того, кто замыслил это злодеяние?И против кого в первую очередь оно было направлено?Перед тем, как мы удалились на танцы, Севастьян напомнил Амалье о разговоре, который она сама ему назначила, да он спохватился, не запамятовала ли она. А она и рада была бы запамятовать, но уступила и назначила его в чайной, сама назначила. Севастьян смиренно ожидал её. Необходимо уточнить, когда ему принесли чайник.Приготавливался чайник на кухне, и любой мог бы, пройдя мимо?— особенно я припомнил переполох вокруг поранившейся Лидии?— подложить отравы. Надобно справиться у Трофима и Чиргина, кто именно был замечен на кухне и куда кто направился после того происшествия, когда меня Амалья сослала за шалью.Зачем она повела меня с собою? Помнила ли о назначенном разговоре и не желала его, а потому решила моим обществом прикрыться? Она хотела говорить со мною о своих любовных взлетах и падениях, но куда бы она делась, если б Севастьян, не опрокинув пирожных, остался с нами? Надобно узнать, о чём они намеревались вести разговор. Уверен, Севастьян знал, о чём, иначе он, и без того повергнутый в скорбь и отчаянье, не стал бы подчинять себя капризам ветреной мачехи. О, он знал.Жаль только, что Борис высказался о том раньше, чем я бы спросился у Севастьяна сам. Ведь я знал, что Борис солгал о браке, о любви и прочем, как бы ни убеждал меня в обратом Чиргин. Но то ещё предстояло выяснить, пока же я думал о другом.Я думал, кто же, Амалья и Севастьян, кто из них двоих был целью, а кем решили пожертвовать в силу обстоятельств?Ответ приходил тут же, простой и ясный, что можно было бы рассмеяться от нелепости самого положения, в которое всё вылилось:Сколько бы пил Севастьян отравленный чай, пока Амалья не вспомнила бы о своём обязательстве?Если бы она не пришла вовсе? Если бы завлекла меня в какой другой укромный уголок?Никто не спохватился бы о Севастьяне Бестове до завтрашнего вечера.Чудо, что Амалья пришла к нему так рано, и он не успел и чашки выпить, пусть и добавил сахару.Зато успела она.И вот, он жив, а она мертва.И смерть её?— следствие моей ошибки.Я знал, что по дому разгуливает человек, который носит в кармане не только яд, но еще и мой револьвер, который замыслил убийство еще вчера, когда, рискуя всем, проник в мою комнату и обокрал меня. И что я сделал? Подговорил кухарку подсластить все блюда! Подсыпал сахар в каждую чашку и всякий бокал… Но что же, вот непредвиденное чаепитие?— и яд подсыпали в чайник, и небывалая случайность, что Севастьян по привычке положил себе сахару, а Амалья того не сделала или же не успела сделать потому, что я всецело завладел её вниманием?— надо же, уничтожал её угрозами и обвинениями.И вот, я жив, а она мертва.Я зашёл в чайную.Окаменевшее сердце моё дрогнуло?— когда Чиргин решился доказать мне, что Амалья Бестова не по своей воле покинула нас, мы перевернули стол. Тогда я не обратил на то внимания, но сейчас видел: и чайник, и чашка Севастьяна лежали на полу грудой осколков. Весь чай, пролившись, давно уже высох.Конечно, я подобрал осколки и сложил их в шарф. Но что было толку…Однако я пресёк всякую мятежную мысль. Всё тем же тяжелым, вымеренным шагом я пошёл прочь, к чёрному ходу.Засов выскользнул на редкость легко, будто его недавно смазали маслом.Вместе со мною на террасу робко ступил рассвет.Я сошёл на крыльцо, когда меня настиг оклик:—?Григорий Алексеич! Ну, присядьте на дорожку.Я оглянулся, дёрнулся, как слепой крот.Борис Бестов сидел в плетеных креслах, в пряной сизой дымке, там, где некогда, в другой жизни, мы сидели с Амальей, и у неё на коленях лежали пионы, сорванные мною пионы.Я подошёл. Пёс, приютившийся под хозяйским креслом, заворчал. Я шикнул на него и опустился рядом.Борис предложил мне заграничных папирос; приторных и тонких.Мы молчали, а напротив восставал серый рассвет.Наконец я сказал ему:—?Вы знаете, что ваш брат был убит.На губах его обмерзла улыбка.—?Он растерзан.Я оглянулся на него в смятении, а пьян ли он, и нашел, что чрезмерно, до синевы губ и матовой поволоки глаз.—?Это сделал один из вас. Как и с Амальей. Один из вас убил и её.—?Дрянной удар, капитан. Укус комара слону. Пора бы вам признать, что это сделали … —?он обратил ко мне лицо,?— мы.Против воли я отшатнулся. Сердце моё давно знало то, что разум отрицал. Ещё когда над телом Амальи никто из них не принял озабоченного вида, не произнёс нам извинений, не обеспокоился о нашем благополучии, не пригласил ехать прочь, не настоял на ?семейном деле?… Нет, теперь они смотрели на нас спокойно, свободно, чуть насмешливо, но с пониманием, как привыкли смотреть друг на друга. Больше не было ?нас? и ?них?. Мы словно вступили с ними в гнусный сговор тем весельем, которое разделили на костях покойника. Они приняли нас за своих.Я хотел подняться и не мог. Верно, в тот миг вся тяжесть минувшего обрушилась на меня.Борис Бестов приветствовал меня, погребённого, и чесал за ухом пса.Я снова заговорил об Амалье:—?…вы солгали. Вы отвергли её. Вы никогда не дорожили ею.Он ловил каждое моё слово с изуверским любопытством, и в безжизненном его взгляде вспыхивали угольки узнавания.—?… вы воспользовались ею. Вы растерзали её.Наконец, удивляясь, что сам за прошедшие часов десять не взял в рот ни капли спиртного, сказал ему:—?Вам плохо удается разыгрывать роль скорбящего ревнивца!Он рассмеялся мне в лицо беззвучно, желтые зубы лязгнули.—?К вам ли мне ревновать? По ней ли мне сокрушаться? Увольте, милейший. Я сокрушаюсь о нашей победе, на которую вы покушаетесь, я ревную о нашей свободе, которую вы притесняете!—?О свободе творить беззаконие.Он отбросил улыбку, как надоевшую игрушку, перегнулся ко мне и сказал жёстко:—?Вы пришли в наш дом и вмешались в наши дела, а теперь вознамерились нас судить. И вы полагаете, мы вам попустим такую дерзость!—?Судить вас будет закон,?— отвечал я, поднимаясь. —?Люди давно позаботились, как делать частное достоянием публичного, не испытывая за то угрызений совести и не получая упрёков,?— я посмотрел на часы и покачал головой. —?Вы меня задержали, Борис Кондратьич. Но, дай Бог, я ещё поспею в городскую жандармерию к началу службы.Я подождал, но он молча смотрел на меня, и я скосил взгляд на тонкую папиросу меж его жёлтых старческих пальцев, что мелко дрожали.Удовлетворённый, я пошёл было прочь.—?Стоит признать, что Лидия Геннадьевна услужила нам поболе, нежели себе. Она привела в дом исключительного козла отпущения. А вы, Григорий Алексеич, сами того не ведая, прекрасно нам подыграли.—?Не желаю слушать ваши насмешки,?— отрезал я, не оборачиваясь; меня мутило от сладкого дыма и едких речей. —?Лучше потратьте оставшиеся часы с достоинством и хотя бы приведите себя в порядок. Уж я добьюсь, чтобы вас допросили с особым пристрастием, Борис Кондратьич.—?Не сомневаюсь в вашем рвении,?— отозвался тот,?— не сомневаюсь, вы добьетесь для нас лучшего обхождения. Как не сомневаюсь, что вы уже достаточно подпилили сук, на котором так славно уместились: да вот-вот треснет, и полетите вы с вашим приятелем в бездну.Я обернулся.Он сплюнул и откинул голову. В глазах его гнездилась темная майская ночь.—?Вы кричите о правде, Григорий Алексеич. Вы её добиваетесь, пусть она вас страшит. Но не всякий страх постыден. Порой он отрезвляет.Он помолчал немного, стряхнул пепел, и легким тоном, будто размышлял о погоде и посевах, вынес нам приговор:—?Они придут, и, надругавшись над трупами, вызнают о злодействе, и допросят нас всех. И главное, что они узнают, так это занятное совпадение: мой несчастный брат умирает, стоит в доме объявиться двум незнакомцам, эдаким пронырам, что рыщут крысами по нашим погребам, вынюхивают наши тайны с явной корыстью… Низость! Мерзость! И вот… Кому же поверят те достойные, честные люди, которых вы призовете вершить суд, Григорий Алексеевич? Семье благородных, уважаемых людей, которых постигла тяжкая утрата, или же наперснику проходимца-морфиниста, цыганского вскормыша, забулдыги и афериста без паспорта, который, верно, проник в наш дом с целью опорочить наше доброе имя и обольстить одну из наших жен, дабы склонить ее к браку и тем самым обеспечить себе благосостояние? Как же так совпало, что с прибытием сей персоны наш дом постигло уже два несчастья? Не нам ли стоит бежать за помощью и кричать ?чума?? Некрасиво получается.Он склонил голову и пригладил бороду.—?Это если ещё умолчать, что несчастная вдова покончила с собой, доведенная до истерики вашими угрозами, ведь вы, пытаясь покрыть преступление своего дружка, пошли на всё, чтобы проложить ложный след?— в конце концов, как бывший жандарм, вы в том сноровисты. Только вот вы так и не поняли, что главная наша слабость?— в наших привязанностях. А балласт нужно сбрасывать вовремя. Так знайте же, Григорий Алексеич, мы готовы показать вам, чем чревато посягательство на чужую жниву. Идите же, трубите. Кличьте, приводите псов. Мы уж натравим их на козла отпущения. Нам не привыкать.Он улыбнулся. Первый луч солнца вспыхнул, будто выстрел, и отразился в стволе охотничьего ружья, прислонённого к спинке кресла.____________[1] Сахар?— антидот цианистого калия.