Среда III (1/1)

Амалья ворвалась в комнату розовым вихрем, переодевшись в кричащее яркое платье с оголенными плечами?— и, пользуясь этим, она игриво ими поводила. Савина по примеру и допущению матери скинула черную бархатную сбрую и облачилась в привычное просторное одеяние, и никто не потратил и секунды, чтобы попрекнуть ее?— всякое чудачество попускалось ей не как ребенку даже, а существу еще более неразумному, и мне сделалось горько оттого: возможно, у бедного дитя даже не было наставника, который преподал бы ей урок о правилах жизни в обществе… Правда, размышляя об обществе Бестовых, я спешил заглотить очередное пирожное со взбитыми сливками?— становилось невыносимо, я пытался забыться хоть в сдержанной беседе с Макаром, который с неожиданной вежливостью завел со мной ревностный разговор об армейской службе. Отвечал я скупо, не в силах побороть надменность?— нос мой еще не зажил, а гордость была попрана неискупимо,?— но обнаруживал этого необузданного и избалованного юношу внимательным слушателем, пусть перебивал меня он нещадно, все норовя козырнуть подслушанными байками о тяготах солдатской жизни, которые с искренностью ребенка принимал на веру… Тем и горел. Рядом крутился маленький Мика, и в конечном счете мне польстило любопытство птенцов. Впервые я позволил опыту со всей тяжестью лечь на мои плечи и на миг возжелал даже, чтобы седина закрадывалась не только на виски, но обильнее во всю шевелюру, а когда в нарочитой сухости упомянул о своем ранении, пожалел, что отказался от трости?— под блестящие глаза юных Бестовых и подставленные ушки Савины я без стеснения облокотился на каминную полку, мочил усы в коньяке и невольно задумывался о детях.Очаги разговоров вспыхивали и затухали, искры зарождающегося веселья перебрасывались от чайного столика к диванам, от диванов к креслам, от кресел к окнам, от окон к серванту, от серванта?— в самый дальний угол, где замер безмолвно Севастьян Бестов, и там гасли, залитые его невыносимой печалью, единственно правильной в этой комнате, в этом доме, а оттого и столь неуместной, что все пытались отойти как можно дальше от этого немого изваяния истинной скорби и заглушали причитания совести искренним смехом, вызванным не издевкой или ядовитым сарказмом, а доброй шуткой.За байками я и не заметил, как разговоры затихли. Я вскинул голову и увидел, что все взгляды обращены на Аленьку, которая застыла пред всеми, напуганная столь пристальным вниманием. И всё же она собралась с духом и повторила те лёгкие слова, которые своей дерзостью и удивили всех; голос её сорвался на высокой ноте, и просьба прозвучала резким приказом:—?Спойте нам.Она неколебимо смотрела на Чиргина.Она повторила это для всех; он же, верно, и с первого раза её услышал, хотя и стоял подле Лидии на другой стороне комнаты. Он усмехнулся беспечно, но глядел на Аленьку очень серьезно, когда ответил:—?Чего же, Александра Антоновна, изволите?Она сцепила побелевшие руки на чёрном бархате тяжелого платья (в которое, к счастью, переоделась, но которое было всё таким же старомодным, а потому излишне открытым), упрямо мотнула головой, щёки её налились нездоровым лиловым цветом, но сказала громко:—?Да хоть романс, Юрий Яковлич, цыганский спойте.И она указала на стену, где висела одиноко гитара, старая, вся серая от пыли и, кажется, с лопнувшей струной.Секундное замешательство прервала Амалья: звонко рассмеялась, захлопала в ладоши:—?Чудно, чудно! Ну-ка, Мака, удружи нашего гостя, помоги-ка с гитаркой. Право, прелестно! Как это вы прознали, голубушка,?— улыбнулась она Аленьке,?— о талантах нашего любезного Юрия Яковлича?—?Прок таланта от его уместности,?— обронила Лидия и сжала руки в замок,?— Юра, дело ли…—?Это и впрямь занятно,?— подхватил Борис Кондратьич, с недоброй усмешкой наблюдая, как Чиргин, устроившись в кресле, пытается выдавить из дряхлого инструмента сносный звук. —?Разгул так разгул!Чиргин, верно, услышал этот вызов и оскалился, а я в волнении снял очки и снова надел: неужто он и впрямь готов поступиться последними приличиями! Что же, роль, достойная лицедея и плута: услужливо подыграть бессовестности наших хозяев. Сколько высоких слов о понимании, принятии, прощении, а всё чтобы попустительствовать последней гнусности…—?Юрий Яковлич,?— услышал я свой суровый оклик; услышал и он, и взглянул на меня невинно, с неподдельной радостью ребенка?— столь беззаботно не выглядел и Мика, с интересом усевшийся на ковер подле моего друга. —?Полноте.Он щипнул струну.И ещё парочку.Простенький переливчик отозвался дребезжанием, почти раздражающим, если бы не шло оно так всей комнате, убранной старомодно, с какими-то оборочками на креслах и клетчатой скатертью на столике, светлой мебелью, по которой разошлись лучи предзакатного солнца, а свежий, уже очень летний ветерок полоскал узорчатый тюль.Крепко пахло яблоками.Дрогнула пара аккордов.Все, посмеиваясь, перешучиваясь, склонили головы, обменялись улыбками, вздохнули легко. Сложно было представить что-то более пошлое в день поминовения. Я думал уйти, но у двери, как истукан, стоял тот, кому происходящее было большим оскорблением?— Севастьян Корнеевич, и я постыдился его тревожить; отошёл к окну и опёрся на подоконник.Чиргин не раз смущал мой слух самыми разнузданными песенками, кабацкими, хмельными, а порой?— с заунывными криками, которые так любят цыгане в своих разудалых плясках. Как часто он, завывая какую-нибудь гнусность о гулящей девке, прыгал и выкидывать коленце наперевес с гитарой, потрясывая кудрями и прикрикивая, стучал каблуком и зверски скалился: почти всегда он уже был крепко пьян. Чем он вознамерился тешить сей честной народ? Разве устоит перед брошенной дамой подначкой?..А он всё перебирал струны, прислушиваясь к чистоте звука, похлопывал гитару по круглому боку, улыбался, то Амалье, которая уже была в полнейшем восторге, то Лидии, которая хмурила брови, но вот вцепился хитрющим взглядом в Мику, и тихонечко, щипками, повёл лёгкий мотивчик, совершенно чуждый цыганскому размаху: кроткий, чуть непоседливый, как и песенка, которую запел он негромко, мягко, как редко звучал его высокий резкий голос.Запел он простенькую, невинную басенку о том, как детишки пошли в лес по грибы, по ягоды, да стали спрашивать кукушечку, через сколько лет им вновь свидеться. Вот только считать детишки не умели: так и не сосчитали, что же им кукушечка нагадала, и оставалось лишь с грустной улыбкой вздыхать.Так он и вздохнул, поглаживая струны, и ласковая музыка ластилась к нашим рукам, припадала к щекам, клонила голову к плечам. Струны озорно подрагивали, но мелодия срезалась на тонкой ноте, как ненароком срывается нож и бьёт до крови.Песенка кончилась, дети собрали грибы да ягоды в лукошки и вернулись домой, позабыв о кукушечке и её предсказании, а Юрий Яковлич всё играл и глядел вдаль, позабыто, потеряно, будто пытался расслышать кукушкину считалочку, выискать ответ. Когда мелодия начала уж повторяться, он снова запел, тихо и мягко, не разжимая губ.Как-то вышло, что он окружил себя женщинами; они сидели подле, не шевелясь, кроткие, робкие, ловили каждое слово, каждый звук, каждый вздох, каждый его взгляд.Свой поголубевший взор переводил он с одного слушателя на другого, и едва ли кто смог ответить ему. Савина, которую он подначивал кукушечкой, глядела испуганно, исподлобья, пряталась за волосами. Амалья, которой он назначал считать кукушкин ответ, весело улыбалась, чуть не смеялась, но вот закусывала губу и, заломив брови, качала головой. Лида почти не поднимала глаз, сидела неколебимо прямо, сцепив руки, но лицо её, вечно белое, словно изморозью выжженное, всё порозовело, и губы, всегда сжатые в тонкую нитку, чуть приоткрылись. По роли своей она сидела к Чиргину ближе всех; он как бы устроился у неё под боком, и порой локтём касался её колен, и в эти секунды губы её изгибались в неслышном шепоте, будто она повторяла за ним незатейливые слова песенки.Аленька стояла напротив, опершись на кресло, замерла, подавшись вперед, и я почти слышал, как неровно ее глубокое дыхание. В глазах её искрились слёзы. Это она, как спел Чиргин, услышала в кукушкиной песне предвестие вечной разлуки.Звенела тонкая тишина.Чиргин не смотрел уже ни на кого, куда-то вдаль, и робкая, очень печальная улыбка покоилась на его лице. Лицо это показалось мне незнакомым: лицо обессилевшего путника, который наконец завидел родной дом и с облегчённым сердцем испускает дух у порога. Я ужаснулся своим мыслям, мотнул головой и очень захотел сказал что-то громкое, нелепое, ненужное, только бы порвать эту звенящую тишину, как ногтем струну обрезать.Но прежде разнёсся тихий вздох: Амалья покачала головой, и кудри её плескались в закатном солнце.—?Вот так, всё вот так… —?она счастливо улыбалась, а глаза её блестели. Протянув руку к Чиргину, она тронула его колено, с невыразимым чувством во взгляде. —?Благодарствуйте, Юрий Яковлич, спасибо вам, вот уж спасибо… —?Вздохнула ещё и воздела руку вверх и вздёрнула носик, подмигнула:?— А теперь?— танцевать!Севастьян Корнеич выронил ложечку?— да к остывшему чаю, что затянулся пленкой в чашке фарфора, что не бледнее его рук, он так и не притронулся.Все переглянулись, встрепенулись.А Амалья протягивала к нам свои обнаженные тонкие ручки и восклицала:—?Ну же, а что вы хотели, а как же ещё! Куда иначе! Ну же, идемте! Кто меня ангажирует на первый тур? —?она быстро обернулась к Лидии. —?Только давайте не будем растягиваться на полонезы, ладно? Это так нудно, никогда не любила это дефиле! Фи!Лидия, исполненная холодного достоинства, лишь чуть приподняла бровь. Было очевидно, что ни танцевать, ни тем более играть она не собирается. Однако от Амальи исходили волны сумасбродного счастья, дикого восторга, что устоять перед этой нелепостью было невозможно. Бестовы были захвачены одной мыслью, ими руководил один порыв и питались они одной идеей: то была свобода. Долгожданная, выстраданная, крамольная, еще три дня назад совершенно немыслимая.Макар, небрежно красивый, подошел к мачехе и предложил её локоть:—?Для вас, сударыня, все, что пожелаете.К комедии присоединился Чиргин. Отложил гитару, и словно испарился тот изможденный путник: встал суетливый франт с плутовской усмешкой, чиркнул носом, вильнул хвостом, склонился заговорщески к Лидии и произнес высокопарно, усмехаясь:—?Вы вынуждаете умолять вас, а ведь все, о чем мы просим?— так это о какой-то простейшей кадрили…—?Я исполню,?— подала голос Аленька. Важно, изо всех сил вцепившись в спинку кресла, она говорила:?— Я не только обучена?— я обучала сама.—?Вот же прелесть! —?после секундной заминки воскликнула Амалья и искренне заулыбалась Аленьке, протянула руку, одернула той кружево рукава. —?А то и негоже невесте танцевать без жениха… Хотя это мы еще посмотрим, кому вы сподобитесь отдать свой первый танец!—?Я не танцую,?— скупо обронила Александра, на шаг отступая.—?Это вы еще не танцевали с Борей, душенька, с ним и мертвец плясать начнет,?— оскалилась Амалья, прищелкнула пальцами, ухватила Бориса за плечо и насмерть вцепилась. Он лишь холодно улыбнулся и накрыл рукой её розовые пальчики.И все разом как-то подсобрались, взбодрились, ринулись вон из комнаты, воодушевленные безнаказанной вольностью Амальи…Лишь Севастьян не шелохнулся.А мы и не оглянулись на него?— спешили отделаться. Сломленная его фигура служила неумолимым упреком нашему беззастенчивому торжеству и стесняла даже Амалью и Бориса, этих счастливейших из сирот; я отдавал себе отчет только в том, что участвую в этом кощунственном предприятии невольно, захваченный потоком бурлящего энтузиазма Амальи?— но ведь мы сами и короновали ее хозяйкой бала согласием на затеянное ею бесчинство: на звание хозяина дома так никто и не заявил прав.Мы шли, переговариваясь и купаясь в пущей непринужденности, но до уха моего долетел заливистый шепот Амальи:—?Ты будешь ей хорошим учителем, Боря? Еще одна невеста, которую тебе подводить к алтарю! Кто ее там ждет? Кого ты ей уготовил?.. Ты же не обманываешься моим примером, голубчик? Твоя Пташка не протянет так долго, как дурочка Маленька?— слишком умна и больно уж грустна. Смерть падка на тоску, как акулы на кровь. А мы и той пролили уж изрядно.Она побледнела от собственных слов, поспешила хихикнуть по-девичьи глупо, прикрыла ротик ладошкой, успокоилась улыбкой Бориса, не заметила, что глаза того смотрели тревожно, но почувствовала, как пальцы его крепче стиснули ее локоток. Это удивило ее?— но приняла она это с восторгом, и взгляд ее потеплел в торжестве.Боже мой, где я был! Это дикое место, где смерть праздновали как крестины, а любовь зацветала под сенью убийства?— и вот, после каких-то трех-четырех дней, я уже был готов воспринимать это как должное!..Трофим распахнул пред нами высокие двери, что вели в просторную залу, еще больше трапезной, что расположилась на торце особняка, а потому три стены были прорезаны французскими окнами, ныне распахнутыми настежь, и медь закатного солнца лилась через край на гладь паркета. Легкий ветер купался в тонких белых занавесях, и в воздухе витала пыльца?— вовсе не пыль.Зала пустовала?— до наших шагов, разнесшихся громко и воодушевленно, и мы заполнили ее своими томящимися в предвкушении телами и трепещущими душами. В углу встал рояль; Аленька подошла к нему первее всех, порывисто, но замерла в почтении, переждала секунду и лишь после невесомо коснулась пожелтевших клавиш; Борис помог ей откинуть крышку и попросил сыграть гамму?— звук пронесся затаенный, неокрепший, обремененный легким дребезжанием. Трофим пододвинул для Аленьки пуф, и она опробовала педаль: разверзлась глубина, благородная, пусть и дремучая,?— и Аленька удовлетворенно кивнула, сходу взяв пару узнаваемых аккордов кадрили.—?Чудно, милочка, что может быть лучшим началом, чем кадриль! —?восклицала Амалья и порхала по зале, с наслаждением прищелкивая каблучками о паркет, дразняще касалась чужих локтей и плеч, подталкивая нас к друг другу и разводя по парам, и невозможно было не подчиниться ее легкому давлению, беспечному приказу.За окном мелькнула черная грива всклоченных волос, и в тот же миг Макар выпрыгнул за Савиной и подвел ее к нашему кругу.—?Даже не думай, сестрица,?— прошептал он,?— сегодня наш день. Раздели же его со мной.—?Мака… Ты же знаешь, я никак не умею…—?А мне ли нужно, чтобы ты как они, попрыгунья? Ты сбросила туфли? Люблю твои босые пляски… —?и он с грубой лаской потянул ее за руку, ближе к себе.Аленька завела кадриль, неуверенно, а оттого грубовато и озлобленно, и танец начался довольно-таки вяло. Тут же оказалось, что нас четверо кавалеров на трех дам, и я поспешил ретироваться: со своей ногой я осилил один наш с женой свадебный вальс, напрочь лишив ее удовольствия в дальнейших танцах. Впрочем, следует признать, что нога была только красивым предлогом?— по сути, я попросту не умел танцевать: никогда не видел в этом особой забавы, нужды в выделывании па не имел, а время, которое можно было бы употребить на обучение, предпочитал тратить на дела насущные и сопряженные с выживанием в большей степени, нежели пиворты и падебаски. В конечном счете, искусство танца слыло привилегией высшего света и меня совершенно не касалось.Мне не доводилось присутствовать на званых вечерах (торжества в жандармерии случались редко и отмечались угрюмо и глухо, совершенно без дам, а сельские празднества не отличались изысканностью), и потому я не отказал себе в любопытстве пристально наблюдать танцующих.Движения Амальи поначалу казались излишне резки, как бывает, когда вновь пробуешь давно забытое, но она открыто посмеивалась над своими ошибками, ни капельки не смущаясь, перепархивала от кавалера к кавалеру легко, без сожалений, с чарующим восторгом. Бедняжка же Савина явно мучилась своим положением, путалась совершенно?— что в длинной юбке, что во взмахах рук?— и затравленным взглядом металась от непрекословного взгляда брата до насмешек матери.—?Ах, душенька моя, что ты вообще здесь забыла! Каюсь, господа, моя вина?— я и в жизни не могла подумать, что этой девчонке все-таки придется позориться на паркете,?— кривлялась Амалья, а ее дочь краснела, и бледнела, и давила дядюшке Боре ноги.Борис Кондратьич держался блестяще и довольно похрюкивал. Его лакированные туфли рассекали воздух не хуже колких замечаний и тонких комплиментов.Но если Борис Кондратьич прищелкивал каблуком, и паркет едва не пламенел от этой бьющей ключом воли к жизни, то Лидия Геннадьевна танцевала в извечном ледяном спокойствии; движения ее были безукоризненны и точны, но у меня не получалось отделаться от впечатления, что-то переходит из рук в руки изящная фарфоровая кукла.Чиргин же, что говорится, ?порвал зал?. Я в жизни не поверил бы, что он умеет столь хорошо танцевать. Несколько разнузданно?— чем находил восторг Амальи, развязно?— чем укрощал замешательство Савины, но уверенно, с долей лихачества?— и удовлетворял высокомерию Лидии.Кадриль завершилась гремящим аккордом, дамы и кавалеры, румяные, посвежевшие, раскланивались, увлеченно переглядываясь и посмеиваясь непринужденно. Я скупо улыбнулся на мимолетный блестящий взгляд Савины, которая всё же откинула замешательство и развеселилась напоследок, и направился к дверям?— это нелепое торжество все еще казалось мне кощунственным, да и не хотелось сковывать других своим остолбенелым, неприкаянным присутствием.Однако на плечо мое покусилась цепкая лапка:—?Не думайте уходить, Григорий Алексеич! —?воскликнула Амалья, яростно мотая головкой, что прическа ее рассыпалась, но разве бы то ее смутило?— казалось, напротив, пуще воодушевило. —?Сейчас Боря исполнит нам мазурку!Борис Кондратьич будто и ждал сего конферанса, откликнулся хлопком в ладоши, усмехаясь, выпроводил Аленьку из-за рояля, пусть та смутилась и хотела было воспротивиться?— ее тут же застал врасплох Макар.—?Не откажите, сударыня.Он молвил это весьма миролюбиво, искренне улыбнувшись, и лишь на обращении к даме он чуть запнулся, голос по-мальчишески рванул вверх, что и выдало его волнение: вряд ли он предполагал отказ, но даже замешательство Аленьки уязвило его, а всеобщее внимание, которым мы наградили эту сцену, только выбесило его; он покраснел и, все еще морща губы в яростной улыбке, свободной рукой взъерошил волосы. Александра же в смятении оглянулась на Бориса Кондратьича, что уже по-хозяйски расположился за роялем, и я увидел, каким животным страхом полнится ее затравленный взгляд. Статная ее фигура, прежде?— каменное изваяние,?— будто обмякла, ссутулилась, и Макар ухватил ее за безвольную руку, ступил шаг ближе, обуздывая свою горячность легким поклоном, и все старался заглянуть Аленьке в глаза?— но она потупилась; я же заметил, что вовсе зажмурилась.Борис приступил поспешно, словно найдя наконец повод умыть руки?— легли они, в тон к старому дереву желтые, изящно, потревожили клавиши небрежно, в последний миг перед тем, как снова взлететь: из верхнего регистра?— махом вниз, к бурчащей большой октаве.Амалья оттягивала мне руку, а пальчики ее уже завладели моей кистью, едва не вывернули?— я неуклюже отступил, она приняла это за вступление, потянулась следом. Мою попытку бегства она приняла за широкое па, и через пару тактов я уже, ведомый то ли наитием, то ли искушенной дамой, приподнял над землей Амалью, прокружил лихо, опустил грубовато, что даже успел испугаться, выстоит ли моя дама, но она только пуще рассмеялась, и это, на удивление, приободрило меня: следующую неведомую мне фигуру я исполнил почти что с рвением. Амалья искренне наслаждалась нашей несусветной пляской, как если бы курам подрезали крылья и выпустили на лед, а щеки мои горели тем сильнее, чем ближе от нас проплывали будто лебеди по озерной глади Чиргин с Лидией. Я почти нашел в себе силы от чистого сердца восхититься сноровкой моего друга, за которым я и не подозревал столь большого мастерства; я не мог представить Юрия Яковлича в нашем сорокинском логовище, ежедневно упражняющегося в вальсировании и изящной словесности. Конечно, сей навык был привит ему в детские годы, и он не растерял его даже в превратностях беспутной жизни.Ничего не стоило ему нравится людям, только бы он захотел.Униженный одним этим наблюдением, я опустил глаза?— и увидел пред собой сияющее личико Амальи, и столько радости испил я в тот миг, что в неожиданности своего открытия под стремительный пассаж провернул свою даму трижды под рукою, и секунда, когда юбки ее захлестнули мою отставленную ногу, показалась мне слаще победы на скачках. Мгновение спустя мы чуть не рухнули: единодушно шагнули вперед, столкнулись, и мне пришлось перехватить Амалью крепче, резко перекинуть влево, самому метнуться вправо?— и все это под её звонкий смех и бешеный стук собственного сердца; кровь бросилась мне в лицо, а ладони вспотели?— так скользил под ними атлас ее корсажа.От происходящего к горлу подкатывала сладкая тошнота, а воспоминания минувшей ночи затмили разум; я не знал, куда деть взор, а она всё понимала, мягко улыбалась и подсовывала личико всё ближе и ближе. Я резко вскинул голову и обернулся к окну, будто за глотком свежего воздуха, но дыхание мое перехватило?— от неотрывного взгляда.Савина стояла в раме окна, ветер вздувал ее одеяние, опутывал занавесями, прятал лицо под разлетевшимися волосами, а с прозрачного лица глядели черные глаза, исподлобья. Почувствовав мое внимание, Савина вздрогнула и белым призраком выскользнула во двор, и если б горло мое не пересохло, с губ моих успел бы сорваться нелепый оклик.Одиночество бедняжки кольнуло меня досадой?— я обернулся на Макара, что столь беспечно покинул сестру ради общества Александры. В следующий миг я замер в удивлении, и Амалья каблучком впилась мне в ногу: я же видел лицо Аленьки, искаженное сладостной мукой?— прикрыв глаза, она клонилась к плечу Макара, пусть руки ее были напряжены до дрожи и выставлены в жесте защиты, не давая кавалеру приблизиться хотя бы для удобства танца.Нелепость эта вскоре кончилась, равно как и наше с Амальей недоразумение: Борис Кондратьич лихо поставил изящный форшлаг, поднялся и, будто бы ожидая бурных оваций, чуть вытянул вперед свои холеные руки. Его самолюбию поспешила угодить моя дама, вмиг и без сожалений оставив меня:—?Bravo, bravo! —?вскричала Амалья, поднеслась к Борису, захлопала в ладоши прямо перед его носом. —?Bis, monsieur, s'il vous pla?t! Как насчет чего-нибудь…А Аленька едва заметно пошатываясь, но решительно подошла к инструменту. Взметнула руки над клавиатурой стремительно, опустила в скорости, чтобы никто не успел заметить, как сильно они дрожат, еще красные от медвежьей хватки Макара. Не поднимая на нас взгляда, глухим голосом бросила:—?Что-нибудь… —?не подобрав нужного слова, дернула подбородком и приступила к хрупкой элегии.Я стыдился отдать себе отчет, что сбежал через окно прочь от Амальи?— впрочем, когда ее тут же подхватил бережно Макар, я оглянулся по сторонам уже в злости: брат снова презрел оставленную сестру, а ведь сам давеча принудил ее к участию. Вот она и не смела уйти совсем, покорная своему обещанию присутствовать?— приникла к стене и обрывала плющ.—?Что же вы? —?негромко заговорил я, будто с птицей, опасаясь спугнуть.—?А что мне там делать! —?огрызнулась она прежде, чем подняла взор, а когда увидела меня, смутилась и потупилась:?— Я там… не могу.—?Вы не должны бояться.—?Может быть, я не должна… Но я не могу просто… так.Через окно я видел Аленьку за роялем, и в ту минуту сердце мое дрогнуло от вида прекрасного. Куда-то подевалась ее надменность и скованность, ее холодность и презрение, и что-то невыразимое она делала, когда касалась клавиш. Она будто бы испускала дух?— прямо в музыку. Неумолимо печальную, хрупкую мелодию, которую и танцем назвать было нельзя, но вольготно кружились Макар и Амалья, плавно качались Борис и Лидия, и необычайно тихо и задумчиво стоял Чиргин?— сбоку от рояля, рука его покоилась на крышке, взгляд?— на лице Аленьки.—?Он хочет, чтобы я была там,?— молвила Савина, вытянув руку к танцующим парам. Взгляд ее в мрачной нежности скользил вслед за Макаром. —?А я хочу его здесь,?— рука упала безвольно, Савина опустила голову, и волосы закрыли ее лицо. —?Это меня он кличет королевной леса. Всегда со мною… —?она посмотрела прочь от дома, в сиреневую мглу чащи, наматывала прядь на пальчик и ласково улыбалась. Но вмиг поморщилась:?— А куда теперь, теперь-то?.. Говорит, ?наш день?, торжествует, но к чему, зачем?.. Вон, всё там, да с ними, а если сбудется, что маменька всё твердит?— ему княжить!.. Зачем же, зачем?..Крик прорвался в отчаяньи; скоро она закусила губу в туманной задумчивости и оцепенела.—?Что дурного может быть в том, чтобы брат ваш взял на себя ответственность за семью? —?деликатно поинтересовался я, недоумевая, откуда в близких Макару Бестову женщинах столько слепой веры в сомнительное для него будущее главы рода, но суждение свое сдержал, более любопытствуя смутным, неокрепшим мнением Савины. —?Ведь в противном случае он намерен устроить себе военную карьеру… А вас, очевидно, больше всего тревожит возможность разлуки…Савина вздрогнула и подняла блестящий взор?— то ли лучи солнца преломились в черных зеркалах, то ли сверкали слезы.—?Разлука… Каждый год терплю ее. Мы терпим,?— пролепетала она. —?Он оттуда, из своего мира, шлет письма, мне особо, а я и прочесть-то едва могу, только то, что он тоже ждет, когда же возвращаться… Но вдруг ведь… хорошо ему там станет?.. Говорит, нет, не приручат его там?— а коль сам смирится, согласится?.. Перестанет ходить за мной, чтоб по траве и босиком, ночью под луной, ловить для меня пташек, чтоб пели, и перышки мне в волосы… Ах, однажды, представьте, он соорудил на моей голове гнездо, ласточкино прямо, а у меня волосы жесткие, так он еще смолой подмазал, и уложил туда птенцов!..Я давно уже прислонился на ее манер к стене, дал отдых натруженной ноге, и по телу моему разлился приятный покой, что я даже зажмурился, впрочем, не отрывая взгляда от моей чудной собеседницы. Белые щеки ее порозовели, размягченные ласковым прикосновением заката, она смеялась легко, что-то еще лопотала, взмахивая руками и взбивая свои черные кудри.—?Так ежели ваш брат станет князем, вы всегда будете под его опекой,?— усмехнулся я благодушно. Пусть иллюзией?— хотелось мне тешить эту девочку в сей дивный миг вольготного вечера, да и не знал я, чем пуще приободрить её, чем лучше ответить на ее синичкину песнь.Но та осеклась на трепетной ноте. Савина глянула испуганно:—?Это что же, как под отцом! —?голос ее сел, грубым и низким отзвуком. —?Вы скажете… —?протянула она, исподлобья за мной наблюдая, словно бисер, слова подбирая:?— Скажете, это все отец мне дозволил?— по лесу ходить, с птицами петь, да Полоумной Вишкой слыть. Ему мне кланяться… За то, что?— как маменька скажет?— презрел. А мне-то что?— по нраву такая опека его была, мне хорошо?— пусть, Вишкой, пусть, он-то сам хоть меня Савиной называл?— да, называл… —?дыхание ее сбилось, пальцы дернули прядь, брови взлетели на побелевшем лбу:?— Да пусть Макар хоть выпью болотной кличет, но не нужно мне от него такой опеки, не нужно!Я в замешательстве воскликнул:—?Ну что вы, Савина Корнеевна, не мне судить, но ваши с братом отношения… Не подразумевают какой бы то ни было холодности…—?А что князем он станет?— то подразумевает, нет, разве? Многое подразумевает, и он ведь думает о том же?— и вон он там, а я здесь…—?Так вы сами убежавши… —?девичий каприз совсем сбил меня с толку,?— идите и танцуйте, как ваш брат и настаивает?— так оттого лишь, что хочет разделить с вами всё это… торжество. Танцуйте, там никто также не умеет, но всем весело…—?Право, весело,?— Савина приоткрыла ротик будто бы в задумчивости, а глаза под приспущенными веками задорно сверкнули. Белый мысок описал по траве полукруг, и колыхнулся подол юбок. —?Так ведь нехорошо даме без… кавалера,?— чуждые слова она нарочно растягивала. —?Пригласите меня.Я и не нашелся сразу, что сказать, а она ступила шаг и задрала голову, и открылась длинная шея, по которой натянулись вены от натужной улыбки.—?Савина Корнеевна… —?пробормотал я в полнейшем замешательстве,?— да что же…—?Это ведь кавалера право?— даму приглашать?.. —?наивность ее была напускная, но оттого не менее прелестная, и это пуще терзало меня; я вдруг нашел себя полнейшим истуканом, к тому же прижавшим руки по швам.—?Я не в компетенции,?— проговорил я. —?Никак не возможно…—?Как там положено… Присесть?— так уж я обучена,?— не отрывая взгляда, она опустилась еще ниже, медленно, но тут же на гибких ногах своих подскочила, едва ли не подпрыгнув, и засмеялась заливисто:?— Вот вам и поклон, вот и реверансы! Я почти как маменька, вам так ведь любо?—?Я не танцую… —?я осёкся, верно, в довершение своему конфузу покраснев, а Савина этим вполне удовлетворилась?— осклабилась:—?Да ну, с маменькой-то вы вон как лихо танцевали! Да и ночью… А с дочерью, видать, негоже,?— она повела плечами в озлобленной игривости, полностью повторив ужимку матери, отчего мне сделалось противно, и я поперхнулся стыдом, но все же успел воскликнуть прежде ее следующей проделки:—?Негоже, именно что?— Савина Корнеевна, вы?— юная, незамужняя девушка, и сама беседа наша, столь уединенная, уже носит оттенок компрометирующий, а приглашать на танец вас я и подавно не в праве, памятуя хотя бы о различных наших положениях…—?Так вы не с ?Савиной Корнеевной?, а с Полоумной Вишкой спляшите, прямо тут и спляшите.Она взялась за мой рукав, перехватила пальцами?— длинными, тонкими, холодными,?— запястье, отпрыгнула назад дикой козочкой, и я ступил следом. А она уже толкнула вверх мою руку и провернулась под ней раз, второй, третий, и кружилось белым куполом ее одеяние, и черным вихрем?— волосы.Я прикрыл глаза, и на миг перехватило дыхание, будто что-то застряло в горле?— или воротничок врезался… Его-то я попытался ослабить, но в скорости просто прижал кулак к шее. Но прикосновение Савины пробудило меня от мимолетного оцепенения: она уже пыталась разжать мою руку, покачиваясь на носках, в такт медленному переливу затухающей мелодии. Улыбка ее теплилась мечтаньем.Я подал ей руку, и в тот миг, как она вцепилась в нее радостно, я отступил и, глядя ей в глаза, склонился ровно до ее трепещущей кисти и приложил усы к острым косточкам среднего и указательного пальцев.—?Благодарствуйте, сударыня. Куда вас сопроводить?Я выпрямился и, удерживая ее ладонь на вытянутой руке, встал по ее левый бок, оттуда лишь двинулся к окну, этому порталу в залу, чеканным шагом, и Савина безропотно вторила моей решительности невесомым изумлением. Взгляд мой скользнул по все еще увлеченным танцем парам и остановился на Александре, что в самозабвении источала музыку?— но в ту же секунду под напором какой внутренней неловкости пальцы ее слетели не на ту ноту, и вот уже обе руки упали на колени, стянутые оцепенением. Пары тут же распались.В низвергнутом покое пробился смех Амальи: Макар, раскрасневшийся, сбитым дыханием крепко целовал ее в щечку, и в тот миг Савина подле меня окаменела.—?Как хорошо ей, хорошо! —?прошептала она скороговоркой, закусила губу, мотнула головой, что волосы упали на лицо, и лишь из-за завесы бросила на меня потемневший взгляд. —?Вам оно таким вот понравилось, да? И вам… подставлялась, чтоб… брали. С ней-то плясали… Подите, пуще пляшите, пуще! Так ведь… положено!Я обомлел, а Савина оттолкнула мою руку и ланью метнулась под заходящее солнце.Я не посмел остановить ее.Следующее, что я скорее ощутил, чем увидел?— так это горящий взгляд Макара; его шаги, широкие и яростные, могли бы прожечь паркет, но Амалья оказалась рядом прежде:—?Ах, Григорий Алексеич, как же вы сбежали с бала, вы-то наша Золушка!.. Нет-нет, не пущу…Она поволокла меня вглубь залы, увела прямо из-под носа Макара, который, совладав с собой, ограничился по отношению ко мне очередным разгневанным взглядом и поспешил спрыгнуть в сад, клича сестру.Аленька стремительно отошла прочь от рояля, будто то обернулось бы диким зверем, а Чиргин так же быстро одернул с крышки инструмента руку, словно обжегся.С легким разочарованием я допустил мысль, что мы, верно, расходимся: сколько бы ни крамольной представлялась мне идея самого торжества, но дух его, упоительный, уже прошиб меня: и я желал большего, хотя бы созерцания, ибо даже созерцание сего действа сулило полную вовлеченность. Меня заполонил азарт погони, схватки, битвы, и в тот час у всех под ногами горела земля?— это чувствовали все, это переживали все, и по одним только обрывкам взглядов это было ясно без лишних слов.—?Прелестнейшая моя, ну одарите же!.. —?услышал я нарочито громкий шепот Бориса. Он склонился к маленькому ушку Лидии, на щеках которой выступил румянец, а глубокие ее глаза переливались дивным светом, в возможности которого я, верно, сомневался?— и вот, к счастью, она, эта хладная белая лилия, пуще расцвела, кивнула и опустилась за инструмент.—?Дамы и господа! —?ахнул Борис и в секунду застыл, вскинув руки в жесте умоляющем, и мы замерли вслед?— он будто ухватил всю нашу волю щепоткой желтых пальцев, нанизал на ниточку и вот перестал дышать, любуясь своим искусством. Мягкая улыбка нежного озорства не шла ему?— на миг он почти превратился в старика, но глаза его лучились; он молвил негромко, слова капнули мёдом в затаённой нашей тишине:?— Внемлите чуду музыки!Видит Бог, на этот раз он не лгал и даже не издевался.Лида вскинула свои точеные белые руки. Не дрогнув, мягко коснулась клавиш, и дивная музыка разлилась по дому Бестовых. Музыка эта была невыносима. Невыносима тем, что была прекрасна, потому, что не было места такому чуду в этом могильнике страха и ненависти. Медленно-медленно раскачивался незатейливый, пронзительный в своей простоте вальс, и томленый майский вечер врывался в распахнутые окна, и огневело закатное небо, множась о грани стекла, и можно было бы поклясться, что неведомые духи запели о тайне человеческой жизни, запели, заставляя забыть: в доме этом лишь бесы отплясывают на костях. Но в тот миг?— размеренный и, казалось, нескончаемый, всех и каждого, верно, охватило некое непостижимое чувство. Всё прочее сделалось разом мелочным и несущественным, что показалось легко и здраво укрыть то пеленой забвения?— дабы без помехи насытиться мгновением пьянящего того переживания?— неужели, счастья?..Не хотелось ни о чем думать, не хотелось ни о чем вспоминать. Единственное несомненно: все заслужили блаженные минуты полного забвения?— слишком уж несусветными и дикими оказались прошедшие вековые дни.Именно в эту минуту всех наконец-то проняло осознанием того, что Корнелий Бестов завален тяжелым черным камнем на веки вечные и больше не побеспокоит никого на этом свете. И мы тут же запретили сами себе понимать, что это может быть самой глупой и страшной ошибкой?— так полагать.Звуки мнимой свободы и несбыточного счастья завладели душами нашими и сердцами.Борис Бестов окинул залу блестящим величественным взором, в котором насмешка затерялась среди необъятного восторга и возбуждения. Широко и изящно он прошел к бросившейся ему навстречу Амалье и резким движением подхватил ее под руки. Голубые глаза Амальи жмурились от раскаленных лучей солнца, и она часто-часто моргала, чтобы никто не заметил, что глаза ее прожжены насквозь до слез. Она упивалась действительностью, не в силах до конца уразуметь, что же происходит. Она путалась в бодрых и крепких движениях Бориса, запиналась и сильно запрокидывала голову назад, только чтобы заглянуть ему в глаза.—?Поедем отсюда со мной! —?шептала она ему.—?Я говорил вам, что у вас глаза синее незабудок? —?отвечал он ей.Александра, прежде застывшая как мраморное изваяние, вся натянулась как струна, и ее загоревшийся взгляд пронесся по кругу и снова замер в одной точке. Она еще сильнее вжала в стену свои руки, а ее нос раздулся, словно дикая кошка почуяла запах крови.Макар всё стоял в окне, вроде бы лениво опершись на раму, но внутренне сосредоточенный и напряженный. От недавнего бахвальства остался только облупившийся налет, он стремительно рыскал глазами, словно ягуар в камышах. Однако было в том напряжении не столько от охотника, сколько от ощетинившегося зверёныша, потерявшего из виду мать: жилы на мощной шее его, лишенной галстука, вздувались от подступающей паники. Но вот он выпрямился, и его красивое лицо озарилось?— кажется, он единственный из всех Бестовых, вслед за Амальей, умел улыбаться искренне, и такая улыбка ему шла, смягчая черты не до дурости, но до великодушия и едва ли не благородства, и нежность не обнаруживала в нем слабости; так он протянул руку сиреневой тени, весело и мягко рассмеявшись.То была Савина. Она не ушла, нет, она осталась там, у темной стены и пугливо всматриваться в то необъяснимое, что захватило нас всех. Наши с ней взгляды пересеклись три раза, пока только звучали первые тягучие аккорды и всех только начинало охватывать предвкушение чего-то немыслимого. Ее синие пальцы скребли крошку камня, а огромные черные глаза подрагивали от удивления. Внутри меня будто душа изогнулась к ней навстречу, и рука против воли и прочих соображений вытянулась, ноги сделали уж шаг навстречу, как ей уже протягивал свою широкую ладонь Макар, и Савина радостно улыбнулась?— ему. И тут он, пока я в замешательстве прятал руку за спину, быстро нагнулся и, подхватив ее под мышки, словно котёнка, пушинку, перенес с травы на паркет. И все также, по-медвежьи и нарочито косолапо они потянулись шататься в разные стороны под нарастающие дивные звуки.—?Со мной, сестрица, ты можешь танцевать не только под луной, знаешь ли… —?улыбался он ей.—?Ты думаешь, у меня получается… по-человечески? —?заглядывала она ему в глаза.Чиргин выглядел странно?— более, нежели имел обыкновение. Стоило мелодии первыми аккордами попроситься в мир из скорлупы ледяного самообладания Лидии Геннадьевны, как друг мой, извечно подвижный и оттого неуловимый что в жестах, что в намерениях, тут же оцепенел?— однако я хорошо знал эту его боевую изготовку, когда он замирал перед тем, как броситься в смертельную схватку. Только глаза его, упившиеся музыкой до бирюзы, пылали на подернутом болезненной бледностью лице, и мелодия, как и отдавшиеся ей пары, успела разогнаться до свободного падения, когда он широкими шагами пересек залу.На долю секунды?— как будто даже музыка задержалась, чтобы вдохнуть побольше воздуха перед головокружительным скачком?— он застыл, остановившись перед Александрой, даже не подав руки. Они просто смотрели друг на друга?— долю секунды?— и тут же с размаху бросились в пургу звуков, будто бы и не отбрасывая теней на зеркальный паркет.Когда с губ Амальи срывался корявый смех, когда Борис зачем-то все-таки смотрел ей в глаза и что-то шептал скорее себе, чем ей, когда Макар предупреждал каждое неловкое движение Савины, а она радостно смотрела только на него?— и ни разу?— под ноги, когда Чиргин и Аленька словно решили уподобиться яростному смерчу, а Лидия, зажмурившись, изливала свою душу в музыку, я мог только чуять нутром?— осмыслить это было невозможно?— что творится что-то несравненно большее и прекрасное, чем должно было бы, чем было бы порядочнее, пристойнее. Чем все мы заслуживали. Нет, что-то нашло на всех нас, и как будто не было какой другой жизни, кроме вот этого упоительного мгновения. В остервенении отдавшись этому порыву, мы проживали его как можно ярче (а оттого и острее, и больнее, и невыносимее), как проживают люди последние свои секунды на пороге неминуемой гибели.Наверное, потому что каждый в глубине души понимал, что все обречено.Но никто не смел думать об этом?— слишком прекрасной оказалась в ту секунду жизнь.И когда музыка оборвалась, словно перерезали ниточку, морок лопнул как мыльный пузырь.Я убедил себя, что это было не счастье, а какое-то исступление, когда понял, что в моих глазах стоят слезы.?Вечер 27 мая, Амалья Петровна БестоваВидит Бог, я снова чую вкус счастья.Что бы я ни сделала, как бы низко ни пала, что бы ни говорили люди, как бы ни хотелось мне порою зарыдать, да чтоб глаза все выплакать, а день сегодняшний?— искупление за все.Разве может мне так сильно хорошо быть, коль я всё всегда делала неправильно?Всё, всё, всё с самого начала было неправильно в несносной моей жизни. Но мне всё нравилось и так. Меня всё устраивало, и я научилась не обращать внимания… на пустяки. А когда жизнь открыла мне свои объятья… —?о, только глупец не бросился бы в них.За то прозвали меня дурой, дурой Малькой, дрянной, беспутной девчонкой, а я всего-то жизнью угостилась, лакомство надкусила?— а раз по нраву пришлось, как не затолкаешь в себя пирожное за пирожным, пока уж не полезет обратно?— о, да я б и рада была, но насытиться не дали мне, только нос в сахарной пудре выпачкала, вот тем и довольствоваться пришлось, двадцать пять лет, двадцать пять лет?— срок смерти поболе жизни вышел, а ведь существование моё до того всего девятнадцать лет было, из которых полной жизни посчитать?— год, год пропащий, год распутный, год священный…Набедокурила?— твердили, наломала дров?— сокрушались, крест на себе поставила?— пальцем грозили и скорбно губы поджимали, морщинистые, сухие губы, и толики тех восторгов не испивших, что мои!.. Тем я их и обставила, тем и выиграла?— я свой куш урвала, как выражаются на скачках, лошадка моя загналась, зато как блестели ее бока, что в яблоко, когда первой взяла она самый высокий барьер?— а другие, пугливые скотины, толпились в отупелом страхе, и так мимо них всё счастье проскакало, звонко, громко, с неприличным ржанием?— а зато радостно, зато раздольно!Щелкнули по носу, подрезали крылышки?— так кроме меня кто б свой нос из норы вон высунул, кто б крылья-то расправил?..О, я не жалею, хоть я заплатила, сполна заплатила, и камнями закидать меня не пытайтесь?— не даст земля столько камней, да и каждый второй постыдился бы вконец, потому что давеча кидал на меня свой прожорливый взгляд. А оправдание мне?— искренность и благодушие, разве не дарила я себя свету белому без оглядки, без испуга, без какой бы то корысти, кроме жажды наслаждения: так хорошо было всем, кто усыпал мою дорогу в бездну лепестками свежих роз, ножом подрубленных.Признаю?— не столь пустоголова я была, какой слыла, чтоб не понять, куда ведёт эта дорожка, да кем вымощена под мои каблучки. Но ожидание расплаты, весьма смиренное, только распаляло воодушевление, с которым я спешила, спешила распробовать все-все пирожные, пока живот не треснет, так уж лучше помереть во сласти от обжорства, нежели ссохнуться с голоду и надломиться спичечкой, вон как Лидочка.Урок мой, верно, в том был, что в миг расплаты я вообразила себе лазейку, будто судьба меня всё ещё балует, вместо заслуженной порки сулит леденец. Когда уже была готова я в тоске и бессилии принять своё бремя в наказание, в общем-то поистрепавшись в давнишней круговерти хотенья и каприза, мне вдруг показалось, что я?— любимица Фортуны, и подарок мне?— лотерейный билетик, этот вновь обретённый знакомец.Боря Бестов. Кружи меня, кружи скорее, я в переплетеньи твоих рук порхаю бабочкой, сыплю пыльцой на твои ладони?— а ты разотрёшь и платком смахнёшь… И с каких это пор я пренебрежение принимаю с благодарностью, будто знаю заранее, что окупится оно секундой пристального внимания?— столь пристально и тяжко только ты умеешь глядеть, так-то ты меня и пришпилил в ту далёкую июньскую полночь, когда меня совращал сам Париж.Ты был первым?— тешься этим, но не последним?— будто б это тебя уязвляло, а меня ущемляло! Я не хотела знать тебя, я хотела просто быть с тобою, мимолётно и без обязательств, здесь и сейчас, так ведь ты учёно твердил в той летней агонии, carpe diem, mademoiselle, carpe diem! Я смеялась?— я и не пыталась понять, а ты нарочно и говорил, и говорил, и, преступив порог молчанья уж не мог наговориться?— сам с собой, разумеется, да всё с прошлым своим, и если б вместо меня подле лежала твоя любимая борзая, которую оставил ты далёко в родном опостылевшем доме, ты и разницы не заметил бы, верно?— так же гладил бы по холке, трепал за ухом и кормил с руки клубникой. Ты говорил всё злое, печальное, безысходно-тоскливое, и уже тогда я, глупая девчоночка, подумала на миг, что легко мне понять было бы тебя, коль захотелось б?— обиженный мальчик, безутешный и хмурый, я повела бы тебя развлекаться, закружила бы в танце, и пришло бы тебе забытьё…Если б не держался ты за боль свою остервенело, потому что она одна даёт тебе право возвышаться над простым ликующим сбродом. Соорудил себе утёс, сгорая от страха укрепился на вершине и занёс шаг над бездной?— и смотришь с вызовом за багряные тучи, и кличешь коршуна, чтоб клевал тебе печень… Как героически, ты полагаешь, как глупо?— подумала я ещё тогда, и вот спустя столько лет уверилась окончательно: ты никчёмен, Борис Бестов, так же никчёмен как и я. Но мне легко жить со своей бессмысленностью, а ты стыдишься этого. Так стыдишься, что побрезговал мною. Ведь несмотря на все твои попытки к бегству, крысиные бега и грязные делишки?— все, и белое, и черное, только во имя воспетой тобой ?свободы?, ты ничего не добился. Тебя самого хватило только на один раз, почти смертельный, о да, но ведь все обошлось, а ты все равно после лишь трусливо ждал, пока кое-кто менее терпеливый и более смелый сделает то, что ты мог попробовать сделать еще так много, много, много раз… И то, что ты вьешь из всех веревки?— тебе не поможет.К чему все твои мысли и планы, раздумья и идеи, если они только гноем копятся в твоей душе, вон уже, ничего от неё не осталось!.. И когда я обманулась, ты воспользовался мной в очередном своём подлом злодействе, а я была ещё достаточно глупа, чтобы принять это за спасение: ну-с, признаем, ты меня хорошо в том убедил.Ты заложил меня своему врагу. Гадюкой в постель подкинул. Это ты, мерзавец, сыграл на моей ошибке, на нашем более чем близком знакомстве, на приятельстве моего кузена, на слепоте своего брата?— и просто ушел со сцены, когда я, путаясь в исподней сорочке, разбитая и заплаканная, по темному и холодному дому шла в твои покои?— а тебя уже не было со мной. И что же я делаю?Я наконец-то танцую с тобой, Борис Бестов, как когда-то ты на правах деверя (не мужа, не мужа!) завлек меня в свадебный вальс. А на следующее утро я сидела под твоей дверью, и плакала, и пошел отсчет срока моего заточения.Что за дьявольская выдумка, обременить родного брата позором союза с такой-то дрянной, беспутной девчонкой!.. Все недоумевали, все изумлялись, все ужасались, все говорили, что князь Бестов тронулся умом окончательно, и только мне открыта тайна (на догадки у меня было много времени)?— это ты червём ум брата подточил. Какими правдами и неправдами ты склонил его к этому безумию?.. И сколько уверенности в тебе, что ты обвел его вокруг пальца, даже сейчас, спустя столько лет!.. О нет, Боренька, ты ошибся?— ослеплённый ненавистью, видел в брате убитого горем по любимой супруге глупца, как воск податливого в твоих пальцах?— плёл ты кружево козней вдохновенно, поступаясь последней честью. Моей. Усыплённая твоими речами, я думала о нём так же, и отчаялась, когда он без слов оставил меня нетронутой (а ведь я проявила настойчивость?— мне требовалось пройти через омерзение и унижение, лишь бы сохранить свою жизнь, обмануть его, да, как ты нашептал мне напоследок на ушко, обдурить, чтоб признал?— и меня за жену, и потом за своего?— ребёнка). И вот я, не в силах и слово вымолвить, узнала по его молчанию, что всё-то ему известно, что знает он, что я порченная, но отчего-то не гонит с порога, и я всё не могла понять, почему же, почему, раз он изначально всё знал?..И кто же после этого дурак, Боренька? Тот, кто позволил себя одурачить, или тот, кто дурачил без надобности?Ты думаешь, что уничтожил и его, и меня, и сбрасываешь словно балласт, так ты сказал?— все это от тщеславия, я-то давно всё знаю, да и он тоже всё знал. Никого ты не удивил своим паскудством. Все от тебя того и ждали.А ты до сих пор тешишь себя уверенностью, что тогда блестяще выиграл раунд. Оставил за собой ненавистного брата и ненужную женщину, а сам, нажившись на нашей муке, сбежал, стремительно быстро, только лишь сыграли свадьбу, уехал, а Эдик потом еще полгода ходил в чиненых ботинках, потому что вдруг не мог себе позволить обновку. На том он страдает и до сих пор?— ты же обмельчал до того, что тянешь из него шейные платки и коньяк; вспомни, когда-то кошелёк моего брата снабдил тебя билетом в Новый Свет.Но ты всё равно вернулся, потому что потребность у тебя лишь одна?— терзать себя злобой. Возомнил себе, что нет и не может быть тебе покоя, пока враг твой хоть сколько-нибудь счастлив; ты довёл его до исступления, напоказ, и, признаю, сложно было не возненавидеть Корнея в последний его час. Ты распалил его злобу?— и столкнул же, столкнул в пропасть. Спровадил его в ад.На миг мне показалось, что он и вправду того заслуживает. Запамятовала о его великодушии, которое он вменил мне в вину, подумать только!.. И на уговоры твои я поддалась?— как и давно, всё с той же радостью, стоило тебе пальцем поманить. А потому что такая моя натура?— дурочки Мальки, беспутной девчонки, бестолковой бабочки. Крылышки ты мне обломал, а я и рада, что тебе от твоего злодейства весело. Мною ты тяготишься, а я совсем не могу злиться на тебя. Как бы ты ни брезговал мною, я ничего не могу с собой поделать. Ведь моя победа в том, что вот она я, танцую с тобою, Боренька.Разве может мне так сильно хорошо быть, коль я всё всегда делала неправильно? А под конец?— так и вовсе дурно.Зато теперь мы оба снова свободны. И я вижу, ты упиваешься этим так же, как и я. Значит, все-таки есть что-то, что мы можем разделить?..—?Поедем отсюда со мной…Усмехнись. Подерни бровью. Сожми в пренебрежении мою руку так, что чуть не сломай. Только, быть может, все-таки посмотришь на меня?— я же, как-никак, счастлива одним только твоим присутствием.—?Я говорил вам, что у вас глаза синее незабудок?И это?— искупление.?Вздох досады пронёсся по зале, стоило музыке кануть в постукивании каблуков и негромком говоре интимных бесед, возникших было под покровом дивной мелодии?— теперь же тишина бесцеремонно сдернула эту пелену призрачного счастья, и радость убывала стремительно, будто из разбитого сосуда. Стремясь замять неловкость обнажённых чувств, мы заговорили громче, засмеялись принужденнее, однако все наши старания перекрыл краткий возглас боли?— и суета вокруг рояля.Лидия прижимала к губам дрожащие пальцы посиневшей руки, которую в задумчивости не убрала с инструмента; ныне же клавиатуру погребла крышка, которая неожиданным своим падением и ранила Лидию Геннадьевну. Судя по замешательству и искреннему волнению на лице Макара, в том была непосредственная его вина, в которой он и раскаивался:—?О, Бога ради, простите меня, Лида, простите! —?распинался он, а жертва его неосмотрительности в нитку сжимала губы и явно изо всех сил сдерживалась, чтобы не пропустить сквозь зубы боль.Подле вмиг оказались Борис Кондратьич и Чиргин, едва ли не наперегонки, что обрекло Лидию Геннадьевну на ещё большее неудобство: чьей же заботе поручить себя. Чиргин успел склониться перед ней прежде и в нежной пылкости завладел её ручкой. Борису же только и оставалось что, сохраняя остатки достоинства, опереться на рояль и заглянуть Лидии через плечо.—?Лида, ты можешь пальцем шевельнуть? —?выпалил Чиргин, не на шутку взволнованный.—?Думаю, лучше принять меры, а не смотреть, как несчастная Лидонька героически расплачивается за свои несомненные таланты,?— лениво произнес Борис.—?Полноте, не истекает же наша голубушка кровью,?— хихикнула Амалья, но на неё и не взглянули, а потому она, досадуя, не потрудилась сбавить тона, когда прошипела:?— Вся кровь уж в ней поди сморозилась…—?Как бы обошлось без трещины… —?мрачно произнёс Чиргин, опустившийся до непристойного уж внимания, с которым он осторожно ощупал тонкий женский пальчик. Я хмуро наблюдал за его рдением, сам держался поодаль, не стремился путаться под ногами будучи прекрасно осведомлённым, что моею помощью княгиня Лидия Геннадьевна Бестова, в девичестве Брейская, точно уж побрезгует.—?Вот же драма,?— вторила моим мыслям Аленька, которая даже не соизволила присоединиться ко всеобщему смущению и бросила от окна:?— Да льдом приложите.?— Верно,?— важно кивнул Борис,?— если не приложить холод немедля, хрупкие пальчики нашей голубушки превратятся в немецкие колбаски, а кому ж это понравится…—?Я добуду… —?спохватился Макар, всё ещё глубоко переживая свою оплошность. —?Трофим!.. Да уж помер, что ли, этот старик…—?Не стоит,?— поднялся с колен Чиргин,?— скажите лишь где?— я принесу…—?А я люблю, когда Липонька колбаски жарит,?— эхом отозвалась Савина. Я обернулся?— она оказалась подле, будто прячась за моей фигурой от всеобщей сумятицы, и вот робко мне улыбалась, коротко поглядывая исподлобья.—?Да, колбаски?— это хорошо,?— согласился я, пряча в усы нелепую улыбку, но Савина за неё и ухватилась, издала краткий, счастливый смешок, что-то зашептала и дальше, будто невзначай ухватив меня за краешек рукава, а мне пришло в голову, не пытается ли она этим дурачеством загладить свою былую резкость?— так напрасно, я сам же и хотел повиниться перед ней за краткость нашего танца, от которого я уклонился трусливо, пусть и руководствуясь приличиями.—?Лида!Все обернулись на окрик, дивясь не громкости его, а неожиданности и манере, тревожной и резкой, какой невозможно было ожидать от Севастьяна Бестова, что появился в дверях (вслед за ним в залу проник и слуга). Впервые на моей памяти он обратился к супруге по имени.—?Абсолютно нет повода для беспокойства, Сеша,?— воскликнул Борис,?— торжествуй лучше: нам тут без тебя сделалось слишком уж хорошо, а вот и призыв к благочестию прилетел…Севастьян Корнеич подбежал к жене, однако её руку всё не отпускал Чиргин, и возникла неловкость; мой же друг, кажется, во всей искренности озаботился состоянием Лидии Геннадьевны и плевал на всякие приличия, даже не оглянувшись на новоприбывшего.—?Твоя благоверная перешибла себе пальчики,?— брякнула Амалья, но Севастьян удостоил её лишь мимолётным рассеянным взглядом, прислушиваясь к раскаяниям Макара:—?Это всё моя вина, моя неосторожность, уронил крышку…—?Нужен… бинт… —?отрывисто проговорил Севастьян, но его прервала сама страдалица:—?Лёд и мазь,?— сквозь зубы вымолвила Лида, управившись со слезами, что всё еще блестели в потемневших и расширившихся от боли глазах, оттого столь прекрасных. Мученическим взором обвела она четверых своих рыцарей, что ждали одного её знака, и наконец повязала ленту:?— Юра… Я давеча показывала тебе, где медикаменты…Без лишних слов Чиргин бросился вон, следом устремился было Макар, а Борис Кондратьич не замедлил важно распорядиться:—?Да-да, нужно холода. Трофим, подсоби!.. Позвольте, голубушка… —?и перенял отброшенную Чиргиным ручку на предмет тщательного изучения, прямо под носом у Севастьяна, который, и без того томимый собственной никчёмностью, в забытьи приподнял пресловутую крышку и изобразил меланхолический перелив из тройки нот.—?А ведь и правда, холодно.Голос Амальи, сухой и резкий, разбудил нас от оцепенения. Она стояла чуть поодаль, но не совсем уж отстраненно у окна, как Аленька, и не таясь, как Савина, а будто примадонна посреди сцены, нарочно отступившая от толпы зрителей, чтобы быть видимой и с галереи. Румянец от танца всё ещё не сошёл с её личика, но руки она косно сцепила на груди и зябко ёжилась. Я встретился с нею взглядом и обнаружил в нём угрожающую прямоту.Продолжать она не спешила, лишь приоткрыла рот, тем самым оставляя за собой право держать сейчас?— внимание, а когда заблагорассудится?— и слово, а потому дурное предчувствие во мне зародилось и стремительно крепло, ведь она всё также сверлила меня непримиримым взглядом, что подкрепляла неживая, остервенелая улыбка.Коварство её обнаружилось, стоило Макару, Чиргину и Трофиму возвратиться с припасами для лечения Лидии Геннадьевны; даже не подпустив их к ней, Амалья повторила ещё громче и как бы наивнее:—?Ой как холодно. Григорий Алексеич, удружите, снесите мне шаль.Я опешил, а Амалья захлопала глазками, впрочем, взгляда от меня не отрывая, и тут я спохватился, что Савина так и не отпустила моего рукава. Наблюдали нашу сцену уже все присутствующие, позабыв о страдании Лидии.—?Вы же помните, где лежит!.. —?премило улыбнулась моя мучительница, растягивая слова. —?Там, на кресле, где ещё давеча вы…—?Разумеется,?— выдавил я и взмолился Богу, как бы успеть вылететь из залы прежде, чем хоть кто-то кроме Чиргина вздумает найти заливший меня румянец хоть сколько-нибудь подозрительным.Чертовка, жадная до внимания, не стерпела и минуты обделённости, и вот отыгрывается на мне!.. После вчерашнего эпизода я вовсе избегал и взглядом встречаться с Амальей Бестовой, она же настойчиво искала моего общества, и если я в таком случае сводил всё к вежливой прохладе, то она нарочно раздувала пламя, чтоб зарево наверняка привлекло всеобщее любопытство?— разумеется, я ведь в мольбе орал из пекла: ?Спасите, пожар!?Что за гнусная выходка престарелой кукушки…И всё же, несмотря на негодование, не мог я опуститься до того, чтобы отказать её капризу. Если в Амалье Бестовой уже ничего не осталось от благородной дамы, то я ещё в далёкой юности принял твёрдое решение прожить отведённые мне годы порядочным человеком, им же умереть и таковым же почитаться в памяти современников и потомков. Большее, чем я мог услужить Амалье?— это и бровью не повести на её откровенную пакость и сделать всё наилучшим образом.У дверей в её покои я спохватился, что не имею при себе ключа, и уже возрадовался, но чёрт дёрнул меня толкнуть дверь?— и та поддалась.Уже знакомый приторный полумрак сдавил мне горло. Переборов нежелание, я вошёл в комнату, с каждым решительным шагом стервенея: извольте, голубушка, я отыщу вашу шаль, десяток ваших шалей, выложу шалями ваш путь разврата и шалью же прикрою весь этот срам…Отбросив что щепетильность, что брезгливость, без всяких церемоний я принялся копаться в горе хлама, что заполонил всю комнату. Я поклялся, что разыщу самую лучшую шаль и преподнесу своей мучительнице с особой торжественностью?— пусть для этого мне пришлось рыться в бельевом шкафу… Очередной ящичек, в котором меня поджидал весьма деликатный предмет женского гардероба, я задвинул с силой, вконец осерчав: плутовка, безусловно, предусмотрела весь мой стыд и заранее надо мной смеялась?— смеялась, уверен, и в эти самые минуты, живо представляя мой конфуз!.. Досада моя сыграла со мной дурную шутку?— комод покачнулся, и нагромождение финтифлюшек и безделушек рассыпалось, будто песочный замок.Я чертыхнулся и тут же отогнал мысль прибрать за собой, углядев в этом возможность крохотной мести, но некоторые вещицы завалились за комод, и подложить такую уж свинью Амалье с пропажей гербариев мне всё же не хотелось. Поднатужась, я отодвинул комод и выгреб из щели весь скарб вперемешку с комьями пыли?— судя по размерам моей добычи, уже не в первый раз что-то безвозвратно пропадало в этой тёмной бездне: так я достал колье розового жемчуга, пару сломанных перьев, моток плесневелой шерсти, книгу, сколотую рюмку, и даже акварельный этюд. Кое-как пристроив находки обратно на край комода, книгу я определил на ближайшую полку, втиснул тёмненький томик между атласом пород собак и французским сентиментальным романчиком. Остолбенел. ?Epistulae Heroidum. Ovidius?.Поблекшая позолота букв на истлевшем зелёном корешке ослепила меня подобно зарнице в грозовую ночь. Пальцы мои трепетали, пока я прогладил переплёт, а голос дрогнул, когда для верности я прочёл название вслух и перевод по складам. Обернувшись на собственный шёпот, я едва не задохнулся, в порыве схватил книгу и подбежал к окну, чуть не порвал штору, выпрашивая света у заходящего солнца, протёр очки влажной рукою и уставился уже на обложку. ?Epistulae Heroidum. Ovidius?. Рядом теснился перевод: ?Письма героинь. Овидий?.Непослушной рукой я полез в карман, памятуя, что там я схоронил бумажку с флакона от занятного ?лекарства?, что послужило столь верным способом для избавления от докучивших родственников, однако зашипел от досады?— на мне был парадный фрак. Книга жгла мне ладони, будто пылающая головешка, и её-то я припрятал на груди, прежде чем бросился из комнаты вон.Направился я в наши покои, не надеясь застать там Чиргина (пусть я нуждался в нём особенно остро в ту минуту),?— вероятно, эпизод с ранением Лидии Геннадьевны уж исчерпан, но вряд ли бы Бестовы восприняли сие происшествие как сигнал к окончанию празднества?— скорее, продолжили за партией в вист или чаепитием, что было мне на руку: необходимо было успокоиться и в уединении трезво поразмыслить над происходящим, а также найти подтверждение гнетущей догадке: сравнить корявые надписи с предполагаемым первоисточником.Однако намерения мои разбились единственным окриком в полутьме коридора.—?Что же вы, потеряли меня, Григорий Алексеич!.. Я уж тревожилась, что корабль ваш пошёл ко дну за поиском сокровищ!..Амалья Бестова порхнула ко мне легко, и вот уже пальчики её вцепились в мой локоть, а звонкий девичий смех брызнул мне под ноги:—?Я заждалась вас, мы все заждались! Куда же вы дели мою шаль?..Голос мой прозвучал глухо:—?Я не отыскал вашей шали.Её не насторожила моя холодность, не обескуражила моя каменная неподвижность, она лишь рассмеялась громче и хлопнула меня легонько по плечу:—?Ну, пеняйте на себя! Я б объявила вам её трофеем! Вот так бы и получилось?— вы преподнесли бы её мне, а я вручила бы вам, трофеем, о да!—?Во всём этом нет нужды,?— отрезал я, но и тут она перебила меня, всё в каком-то хмельном возбуждении:—?Вот-де как, вы поглядите, Григорий Алексеич не согласен довольствоваться какой-то там тряпицей, пусть даже с шейки прекрасной дамы, туше, туше, бравый рыцарь, а вы умеете выторговывать кусочек послаще, ну что же вы за обжорка!..Мы всё же сдвинулись с места?— туда, куда несло разгорячённую женщину, пока с языка её срывался сущий бред, и вот в секунду она подтянулась к моему уху и хлестнул шёпот:—?А я вас отпотчую, в меду усы измазюкаю…Она сжимала мою руку яростно, как если б утопающий держался за соломинку, но в краткие мгновения её, видимо, окатывало нежностью?— и тогда она перехватывала мой локоть ласково, как ребёнок?— любимую игрушку. В таком же беспечном наслаждении она позавчера игралась с пионами, что я сорвал по её прихоти. Тогда она прижимала их к груди и восхищалась, искренне, говорила о грядущем лете столь уверенно, будто не пала на дом смертная тень.Даже Амалья Бестова не могла не понимать этого?— но в пику своим родичам она смеялась над тем тщанием, с которым они каждым гнилым вздохом, каждым чёрным словом возводили собственные мелочные обиды и дрязги до высокой трагедии. Амалья же щебетала о своих горестях с легкой улыбкой, словно юная девушка, не познавшая ещё жестокости жизни… Однако Амалья испытала невзгод сполна, вот только удивительным образом сохранила любовь к жизни?— тогда как остальные питались либо смирением, либо ненавистью, либо борьбой. Позиция, столь необычная не то что для дома Бестовых, но для стареющей, несчастной в браке женщины и привлекла моё внимание, и поразила, и даже несколько восхитила… Её бесстыдство не было её планом, но самой натурой?— и, невзирая на вопиющую вульгарность, в определённой степени это… подкупало. Ее озорство и беззаботность вызывали жалость даже большую, чем если бы она плакалась о своей нелегкой судьбе: как бабочка, пойманная в сачок, не переставала мельтешить крылышками?— это завораживало и давало повод восхититься уверенностью бездумного существа в том, что если оно будет трепыхаться еще на минуту дольше, то обязательно прорвет сеть и вылетит на свободу. Безнадежно и весело.Но тут перед моим взором встала исступленная мордочка хищного зверька, в которого обратилась весёлая вдова, когда смотрела она на своего покойного мужа или поносила собственную дочь… Ярость Амальи не наводила ужас, а попросту вызывала омерзение. Являлась обратная сторона её сущности?— глупость, трусость, пошлость, мелочное беснование… А она будто понимала всё это, поводила без конца своими щуплыми плечиками и прикусывала улыбку, невинно вопрошая: ?Ну разве можно, можно ли на меня сердиться?..?Походка её была легка, но хватка?— тяжелее чугунной гири. Держалась за меня цепко, крепко, изо всех сил. Улыбалась, но сквозь хищный оскал пробивалось неслышное, животное: ?Не пущу?. Так утробно взвыл в ней страх.Я бы не вынесла еще одного года… Я бы точно сошла с ума…Мы остановились у двери в чайную.Я даже не расслышал, что Амалья весело бросила мне, царапнув коготками по ручке?— машинально я предупредил её и отворил дверь, пропустил вперёд, но она потянула меня следом, обратив в пыль моё желание обойтись без объяснений…Однако комната оказалась не пуста. У окна чернела фигура Севастьяна Бестова, сгорбившегося над чайным столиком?— вот он наливал себе чай, но на наши шаги вздрогнул, отвлёкся и едва не ошпарился.—?Амалья, я ведь вас… ожидал,?— он осёкся, завидев и меня, и оба мы сконфузились.Я вспомнил тут же, что ещё до бала Севастьян испрашивал Амалью о личной встрече за чашечкой чая, а представить этих двоих за столь мирным времяпрепровождением было донельзя странно?— потому и врезалась мне в память их договорённость. Одного взгляда на Амалью мне было достаточно, чтобы разгадать её нехитрый план?— очевидно, моим присутствием она хотела откупиться от намеченного разговора, который невозможно было мыслить приятным, коль собеседником выступал Севастьян. А даже такая бесстыдница как Амалья смогла бы предвидеть, в чём будет состоять претензия осиротевшего сына, что вынужден был стерпеть праздник жизни на поминках возлюбленного отца.Я поспешил воспользоваться благочестивым предлогом, отдать дань приличиям, в скорости раскланялся, присовокупив извинениями, но Амалья воскликнула надсадно:—?Полноте, Григорий Алексеич! Вы же не откажете нам в удовольствии выпить вместе чаю!—?Извольте чая, Григорий Алексеич,?— блекло вторил ей Севастьян, накладывая себе сахару, и окинул рассеянным взглядом столик. —?Только, верно, надобно ещё чашку…—?Вздор, мы давеча все тут распивали чай… —?Амалья всплеснула руками и возмутилась:?— Куда этот дурень снёс всю посуду!—?Я распорядился,?— Севастьян замялся. —?Я думал, что мы вдвоём вполне довольствуемся и…—?Чепуха,?— вспылила Амалья,?— перед гостем стыдно!—?Бога ради, Амалья, не серчайте,?— устало проговорил Севастьян,?— так и так звать Трофима: чай уже кончился…Он взял крошечный чайничек, чтоб наглядно долить из него последнюю капельку в чашечку, что предназначалась Амалье, а та тут же принялась сетовать, как же это возможно было понадеяться, что на двоих хватит столь крошечного чайничка, который и не чайничек сам, а уж скорее какая чашечка, и прочее, и прочее, и этот истерический припадок настолько смутил Севастьяна Корнеича (не говоря уже обо мне, ведь я понимал, что ради меня Амалья и затеяла этот концерт), что в поспешности он отставил пресловутый чайничек на край подноса с пирожными, и причитания Амальи заглушил звон стекла.—?Какой же ты неуклюжий, Сеша! —?в весёлом раздражении воскликнула Амалья и, склонив набок головку, принялась наблюдать неловкость пасынка чуть ли не с наслаждением.—?Я позову слугу,?— сказал я, уже не сколько стремясь обрести одиночество, а лишь бы убраться прочь от этой мерзостной сцены.—?Пустое,?— отозвался Севастьян. Не удостоив нас и взглядом, он принялся было голыми руками прибирать раздавленные эклеры, пачкаясь и размазывая крем и сахар по белоснежной скатерти, и между прочим пояснил:?— Трофим вас не послушается, Григорий Алексеич. А пока за ним ходить, можно и самим управиться, отец всегда говорил…Можно ли было представить большее унижение?— притом самовольное, осознанное, в высшей степени бессильное, пропащее: наследник княжьего рода очернил руки работой прислуги, хоть никто не принуждал его к этому падению?— Севастьян Бестов обрёк себя сам. Обескураженный, я глядел на него, и не находил в нём ни достоинства, ни стати, ни хоть бы ледяного высокомерия или же откровенной заносчивости, что отличили бы его как человека благородного. Даже тоска его не была утончённой или сдержанной, не отличалась и неким надрывом?— нет, всё в существе Севастьяна Бестова было чёрно и пусто. Горе выело в нём то малое, что ещё теплилось накануне гибели отца?— то, что прорвалось истерической вспышкой за памятным ужином, когда сын упал в ноги к родителю своему, прилюдно клянясь в верности?— на всеобщее посмешище. Нелепый, жалкий, безропотный?— неужто так всю жизнь свою он сносил оскорбления и насмешки, пренебрежение и лишь изредка?— жалость?.. И притом в нём не нашлось озлобленности, присущей забитым существам?— но и не отыскать в нём было намёка и на святость, что полагается юродивым. Очевидно, что никто из домочадцев не скорбел так по кончине их родителя, как старший сын его, который, кажется, не до конца осознавал, что отныне на его хилых плечах?— ответственность за благополучие целого семейства, члены которого совсем не в восторге от подобной перспективы. Я вспомнил, что изначально нашей миссией по мольбе Лидии Геннадьевны была именно что защита жизни несчастного её супруга. И вот я стоял напротив него, а он своими грязными рукавами сметал на пол крошки, пачкал длинные пальцы в ошметках крема, царапался осколками фарфора, что становилось видно, как изгрызены его ногти, прятал взгляд и при этом пытался судорожно улыбаться?— и всякое сочувствие стремительно уступало место чему-то сродни отвращению.Я подумал, что Севастьян Бестов скорее сам наложит на себя руки, или вовсе сквозняк развеет его немощную плоть на последнюю радость измученной души?— и все только вздохнут облегчённо.Амалья вздохнула раздражённо. Пресытившись зрелищем вялого копошения, она повернулась на каблуках, пронеслась к двери, распахнула её и визгливо кликнула слугу; окрик её утонул в густой тишине коридора, и я вновь настоял на том, чтобы лично разыскать старика, и только тогда Севастьян будто опомнился?— набросил край скатерти на разбитую тарелку, взял свою чашку и рассеянно выглянул за дверь, негромко позвал?— и старик Трофим возник на пороге словно из неоткуда.—?Где тебя носит, Трофим! —?вякнула Амалья и отошла к окну.Слуга в скорбном молчании прибрал стол и внимательно поглядел на Севастьяна Корнеича.—?Принеси ещё пирожных,?— бросила Амалья.Севастьян тихонько попивал свой чай, на распоряжение Амальи поморщился, ответил слуге утомлённым взглядом и тихо сказал:—?И ещё чашку Григория Алексеича, Трофим.—?Право, не стоит… —?спохватился я.—?Да, сударь,?— дворецкий поклонился Севастьяну наперевес с комом грязной скатерти и раздавленных эклеров, стрельнул пристальным взглядом в меня, вновь посмотрел на князя:?— Пожалуй, подойдёт ещё чая, сударь?—?Тогда уж сообрази чайник побольше.Синие губы Севастьяна дрогнули в подобии мягкой улыбки, но и ту он прижёг глотком чая, которым не замедлил поперхнуться. В спешке вернув чашку на осиротевший столик, Севастьян вздохнул и вновь впал в оцепенение; слуга испарился, но Амалья не собиралась мириться с присутствием Бестова:—?Ты весь в крему, Севашка,?— фыркнула она и в злобном озорстве ткнула пальчиком в его чахлую грудь. —?Недурственная метода привлечь пчёлок на сладенькое, но я и глоточка с тобой не разопью, покуда ты в таком виде, нет-нет, уж уважь меня парадным платьем и не столь постной миной, молю.Одежда Севастьяна, вечно неряшливая, сейчас и вправду оказалась в полнейшем беспорядке, и то было последнее, что занимало его, но настолько прямолинейный упрёк невозможно было пропустить мимо ушей, и Севастьян, помявшись, поднял голову (в эту секунду его бледность особенно бросилась мне в глаза, и я взволновался, не близок ли он к обмороку), взглянул на Амалью и вяло произнёс:—?Я распоряжусь ещё и о профитролях, вы же их любите… —?голос его и так был глух, но он понизил его как бы для скрытности, что получилось вовсе беззвучно:?— И всё же, нам важно переговорить…—?Полно, едва тебя слышу! —?отмахнулась Амалья и обернулась ко мне с хищной улыбкой:?— Отворите-ка больше окно, Григорий Алексеич, я вот-вот задохнусь, а там вечер подкрался дивный…Так она заняла меня, и Севастьян вовсе лишился нашего внимания, как мягкое кресло или буфет у стены, и я даже не заметил, как он исчез?— к тихому торжеству Амальи.?Я же задыхался вовсе не от недостатка свежего воздуха, а от избытка этой женщины, а потому с ненужной силой толкнул створку и окна и радостно вдохнул простертый майский вечер, тенящиеся деревья, опрыснутые последними каплями бесподобного персикового заката. Всё существо моё противилось одной лишь мысли вновь запереть себя в одной комнате с Амальей Бестовой, а потому я еле справился с желанием выйти в это самое окно: были мы на первом этаже, и до земли оставался буквально метр.Но Амалья атаковала первой, начав тем, что захлопнула за Севастьяном дверь, и вот обернулась ко мне в затаённом молчании, в котором скопилось слишком много ожидания и предвкушения?— так, не предвещая ничего хорошего, мерцали в сумерках её глаза. Я быстро отвернулся к столику, от нечего делать провел пальцами по шершавым мордам львов, вырезанных в орнаменте столешницы, и принялся смотреть, как витки пара покидают две чашки, уцелевших во время погрома.Я слышал, как скользят шажки Амальи, и в воображении нарисовалась картина, как если бы драная кошка попыталась перенять повадки пантеры; я усмехнулся, но моё оживление тут же поняли совершенно неправильно?— шажки засеменили скорее, но я обернулся к ней прежде, чем она вновь завладела бы моим локтём.—?Вы что-то хотели мне сказать.Она чуть оступилась от неожиданности, но не восприняла моей резкости, лишь жеманно улыбнулась:—?О да… Хотела что-то сказать… Только что-то все совсем вылетело из головы, Гришенька…—?Жаль,?— обрубил я. —?На том вопрос, полагаю, исчерпан. На личике её проступила тень замешательства.—?Стойте, стойте… Какой еще вопрос, Гришенька… Я же даже ничего не успела вам сказать! —?пролепетала она.—?Так не тяните же.—?А вы куда-то торопитесь? Разве вы не хотели бы… немного задержаться?.. —?и она ступила ближе.—?Госпожа Бестова,?— проговорил я намеренно, видя, что это обращение причиняет ей почти что зубную боль,?— на то у меня нет ни времени, ни желания, ни возможности, и если все, что вы хотите от меня?— так держаться за мой локоть, позвольте вас разочаровать отказом и прекратить уже это недоразумение.Амалья выглядела так, будто я отвесил ей пощёчину. Но уже через мгновение она встряхнулась и положила руку мне на плечо. Глаза её разгорелись пуще, но теперь в них поселилась тревога.—?Ах, Гришенька!.. Как вы жестоки, право!.. Неужели это все только из-за того! Да нет, что вы, я и подумать не могла, что вы можете быть так ревнивы! Поверьте мне, ничего в том такого там не было! —?если бы я еще понимал, что это было за ?то? и когда случилась какое-то ?там?. —?Ах, мальчик мой, поверьте, ни в коем случае! —?был ли ?мальчик? местью за ?г-жу Бестову?, я мог только гадать. —?Давайте разберемся в этом, вот, что следует обсудить. Мне было дивно как хорошо с вами, но я должна признаться: моё сердце… ах, моё сердце отдано другому, и очень, очень давно! Я…Ах, вот оно что. Бедняжка Амалья, совсем запуталась в своих же интрижках. Я, кажется, не удержался и даже фыркнул.—?Амалья Петровна, будьте покойны, мне в жизни нет дела до ваших отношений с кем бы то ни было. Особенно с моей скромной персоной. Прошу вас оставить эти нелепости и… —?я решительно двинулся к двери, но она снова остановила меня уже двумя руками.—?Действительно! Оставим эти нелепости! О, Григорий Алексеич!.. Прошу вас выслушать меня. Вы справедливо сердитесь на меня, я каюсь, вот я перед вами, я каюсь! Я ни в коем случае не хотела вас чем-то задеть… Да, да, вы правильно все поняли?— между мною и Борей действительно было что-то, даже не просто там ?что-то?, а очень даже ?кое-что?, но это было давно! Да, я любила его, любила, я и сейчас его люблю… Позвольте сказать же это вам, Григорий Алексеич, я не хочу, чтобы вы лелеяли какие-то надежды, давайте разрешим то недоразумение, которое произошло между нами вчера! —?не давая мне и слова молвить, она металась туда-сюда и говорила, говорила голосом дрожащим, улыбаясь через силу:?— Мы встретились с ним как-то в Париже, летом, двадцать пять лет назад, о, какое было время, я была юна, совершенно юна, и меня откровенно понесло, я так радовалась жизни и ее вкусу!.. И в него я тоже влюбилась, я в каждого тогда влюблялась, и нам было хорошо, о да, мне со всеми было хорошо, но, представьте моё удивление, мою радость, когда именно с Борей мы встретились через полгода, а ведь думали, что те дни были прелестными, но быстротечными, и только ?здесь и сейчас?, как он всё твердил, carpe diem, mademoiselle!.. Но вот, зимой… Зимой нас свела судьба, не иначе… Меня отослали сюда, к тетке, она сжалилась и пустила меня на губернский бал, и вот… Вижу его! Здесь! Он мне улыбается, он меня узнает! И я… я нуждалась в помощи. И я… Я заставила его пообещать, что он поможет мне. Да, я воспользовалась его слабостью, но он шел на нее сознательно, а, это неважно, неважно, главное, что он пообещал мне, что спасет меня?— и я доверилась ему. Я… Ах, он пообещал мне брак, вы представляете!.. То, что было мне необходимо, но то, о чем я не смела и мечтать!.. Ах, как же я влюбилась в него, уже больше, уже серьезно!.. Он говорил, что ему надо все обсудить с братом. Говорил, что брат должен одобрить всё: и я соглашалась. Я старалась быть как можно лучше, когда он показал меня Корнею, ведь от того, какое впечатление я произведу, зависело наше счастье! Как я боялась этого человека, они были совершенно непохожи с Борей, а тогда он еще был в глубоком трауре, и он седел, голова его седела клочьями, клок белый, клок черный, и глаза его… прозрачные, о Господи, как он смотрел на меня: без единого чувства!.. Но Боря старался, я старалась, и Корней согласился. Помню, смотрел, стеклянно, и сказал что-то про Божью волю. Какое это было облегчение! Я помню, Боренька благодарил меня за старания, говорил, какая я умничка, что выдержала это испытание, а потом он сказал день свадьбы, и следующие три недели стали для меня мгновением наивысшего счастья!.. Я говорила всем: ?Я иду за Бестова, за Бестова?, и как все завидовали мне, как все восхищались мною, ведь кто я была?— безродная рязаночка!.. Ах, какая я была счастливая! Ведь Боря навещал меня каждый день, и они вместе с Эдиком, давали мне уроки манер, учили быть благородной дамой, а я охотно училась, ведь представить только нашу пару: я и Боренька, Боренька, и, честно сказать, плевать мне было, Бестов он или Сидорка какой. Главное: мой, и я в безопасности!.. А потом, в день свадьбы, о, какое на мне было платье… Я изодрала его потом в клочья… Посреди храма стоит он, Боренька, он протянул мне руку, и я, кажется, забыла все уроки манер и бросилась прямо к нему… Он взял мою руку и вложил в руку брата своего, и отступил. И батюшка венчал чужого, проклятого старика моим мужем, а меня?— женой его!..Она уже давно глотала слезы, но, о непостижимая женская сущность, продолжала улыбаться, да так искренно, что не оставалось сомнений, что она сию минуту же переживает все те волнения, как и много лет назад.—?Вы понимаете, прошло столько лет, и вы спросите, как же я могу его видеть, как сносить его могу, а я отвечу,?— она хихикнула, пожав плечами,?— а я отвечу: ?Да люблю я его, ну?.—?Амалья Петровна. Я уже сказал вам, что меня это совершенно не волнует. Позвольте пройти.Мне часто приходилось быть жестоким?— но в сей миг мне сделалось оттого особенно гадко. В минуту её сокровенного порыва мыслей и чувств я будто плюнул ей в лицо, и она тут же отпрянула от меня, словно я ударил ее. Своей тонкой ручкой она в картинном жесте коснулась своей чересчур открытой груди, но на мгновение мне показалось, что в ее голубых глазках мелькнуло что-то, похожее на отчаянье.Я же соврал. Меня это всё более чем взволновало.Я уверяю вас, он это заслужил!..Чем дольше вглядывался я в ее фарфоровые глазки, тем больнее давалось мне прозрение. Амалья Бестова совершенно не скрывала своей радости, даже нет, счастья, ликования по поводу смерти своего мужа, уже сколько раз поносила покойного на чём свет стоит, да и в последние часы его жизни артачилась, негодовала и позорила своего благодетеля своей чёрной неблагодарностью. И вот я получил ответ, откуда же взялось в ней столько ненависти к тому, кто спас её от прилюдного падения своим жестом невиданной щедрости?— взял в законные супруги женщину не по кругу и не по достоинствам… Что сподвигло Корнелия Бестова на этот поступок до сих пор оставалось для меня тайной. Очевидно, в том была особая договорённость братьев, и весьма кстати я вспомнил своё свидание с Эдиком Хоботом, что так судьбоносно произошло накануне нашего приезда в дом Бестовых: я вспомнил, как в пьяных слезах винился он за некий грех перед своею сестрицей, убеждая меня в полном её несчастье… Мог ли за спиной пропащей девушки сплестись заговор трёх мужчин?— притом с благой целью устройства её плачевного положения?.. Подлость всего этого предприятия проявилась лишь в странном обмане, по которому Амалья уверилась, что идёт за Бориса?— и вот до сих пор изводила себя мыслями о том недоразумении.На пустом месте выросли её терзания?— ведь тот трюк уберёг её от позора, подарил статус, привилегии, высокое имя, и, благодаря слепоте князя Бестова даже причина всей неурядицы?— дитя?— получила защиту и имя.Хорошо ли бы было сделать с этим зверем то, что вы когда-то сделали с другим чудовищем?!—?Я скажу лишь одно, Амалья Петровна. Губить заодно с собою вам следовало того, кто (помимо вашей собственной же глупости) и обрёк вас на всё это бедствие. Вы же вместо Клавдия закололи Полония.—?О чём… О чём вы говорите… —?пролепетала она, с беспомощной нежностью цепляясь за мой фрак. —?Я лишь хочу сказать, что… то, что вчера между нами было… Да и будто было что-то, так, шалости… Оно ни к чему не обязывает, я… Я ни на чем не настаиваю, напротив, я… Я все-таки обидела вас, но ничего не могу поделать: понимаете, он сказал мне, что у меня глаза синее незабудок!..Она думала, что я понимаю её и оправдываю.Ни к тому, ни к другому я не имел в тот миг склонности.Годами она терзала себя ненавистью, копила её, но вот только не к тому, кто действительно заслуживал гнева обманутой женщины, а к великодушному спасителю, что принял под крыло эдакую пигалицу. И чем же она уплатила свой долг…Это она в ту роковую ночь готовила молоко князю. Хитро передала через руки Аленьки, чтоб и не ступать в покои супруга, но замести все следы не сумела?— обронила обёртку от флакона с ядом. Обёртку, подписанную исковерканным названием книги, которая сейчас лежала у меня за пазухой. Книги, которую я нашёл в её же покоях, хорошенько упрятанную.Пузырёк же с остатками яда Трофим нашёл в покоях убитого. Ключами она располагала?— как хозяйка дома, несомненно.И какая вера могла быть этой женщине, по чьим разгоревшимся глазам я увидел ныне?— её рука не дрогнула… бы.И ведь не дрогнула.Всё говорило против неё, и вот в довершение я мог прибавить как доказательство её ликование победительницы, что в упоении от лёгкости своего триумфа, в хмелю безнаказанности топтала всё, что было другим свято. Скорбь Севастьяна она высмеивала, печаль Макара не понимала, растерянность собственной дочери презирала, и было ей дело лишь до торжества?— в пылу его она отдалась единственному, кто разделял её восторг…Единственному, ради кого, очевидно, она всё и затеяла.Уж хаживала.И ведь свершила же.—…Потому между нами ничего не может быть, голубчик мой Гришенька, да к тому же, погляжу, и вы женат! —?всё щебетала и щебетала она. —?Ну так что только дружба, искренняя и память о невинной шалости, и разве ж можно то ребячество воспринимать всерьёз, а впрочем, зачем нам всё серьёзно, когда и так вышло забавно…—?Гнусно,?— обрубил я. Она вскинула голову, а я в медлительности отошёл от неё, не отрывая взгляда от зардевшегося её личика: в мрачном торжестве я хотел наблюдать ещё одно доказательство ужасной правды. —?Гнусно слушать ваши лживые речи, госпожа Бестова. О, а ведь это имя вам столь ненавистно… Хорошенько вы постарались, чтоб избавиться от него!Она едва ли понимала меня: хлопала глазками и растерянно тянула ко мне ручки.—?В том вы наметили наш ?секретик?? В том, что на этих руках,?— я схватил ее за запястья,?— кровь вашего мужа!—?Что вы говорите, что за жути вы говорите!.. —?она вырвалась, ошпаренная, замотала головой:?— Это ведь он, он погубил меня, я вам ведь открылась, вся-вся открылась!..Она замотала головой, подбежала ко мне в детской неуклюжести, уцепилась было за лацканы фрака, накуксившись, будто маленькая девочка, у которой отобрали игрушку, а я вновь перехватил её тонкие запястья и сдёрнул с себя, словно ядовитую змею. Кровь стучала в висках, и голос свой, холодный и ровный, я слышал издалека:—?И то верно, ещё вчера открылись?— а я закрывал глаза на очевидное. Вам хотелось признаться?— да только слов прямых вы не сумели подобрать. Так я вам подскажу: этими самыми ручками вы умертвили своего немощного супруга, и называется это ?убийство?.Она отпрянула от меня, лицо без единой кровинки, умоляющие глаза. Я быстро отвел взгляд, а она пролепетала:—?Что вы… что вы такое говорите!..—?Я говорю правду. Вы отравили своего мужа. В ту ночь, с воскресенья на понедельник. Вы знали, что каждый вечер Севастьян носит ему чашку с молоком, где разводит лекарство, смягчающее кашель. И вот, после того ужина вас обуяла ярость, вы рассудили, что с вас довольно. И как удачно Севастьян поручил свою обязанность супруге, а тут и вы воспользовались случаем, великодушно отослали её с ребёнком, а сами же в молоке вместо снадобья развели яд. Цианистый калий?— он совсем недавно появился в доме, это вы не станете отрицать?—?Да, да,?— прошептала Амалья,?— то есть нет, не буду отрицать, я…—?Вы украли один из пузырьков, прежде чем яд уничтожили, и спрятали у себя. И вот нашли яду применение. Убийство. Убийство своего благодетеля и спасителя. На глазах у его сына, рядом с его братом, мимо его внучки вы изящно переложили ответственность в чужие руки?— те, что поднесут лекарство умирающему старику. Не удивлюсь, если вы стояли под дверью, ловя его предсмертный хрип! —?я пытался говорить спокойно и даже равнодушно, но гнев и возмущение, переполнявшие меня, так и прорывались наружу. —?Господь мой Бог, вы даже не удосужились сыграть безутешную вдову! Единственное, на что вас хватило?— так это вешаться мне на шею! Вы не пытались даже замести следы?— вы понадеялись на то, что кроме вас тут достаточно людей, желавших Корнелию Бестову смерти, вот только одного вы не учли…Пока я говорил, она сначала держалась и смотрела на меня вылупленными своими глазками, вот-вот готовыми вылезти из орбит, но стоило мне повысить голос (я сам того не заметил), как она метнулась к окну, с силой стиснула край столика, пряча лицо.В секунду вскинулась, вскрикнула:—?Да! Да, я желала! Я хотела, я… Я всё загадала, всё заготовила, но я не сделала, Богом клянусь, Господь мне руку отвёл, я не посмела, нет!Но я слышал свой голос, что звенел в ледяной ярости:—?Одного вы не учли: другие узники этого сумасшедшего дома оказались поумнее вашего. Никому из них не пришло в голову убивать и без того обреченного уже старика! Вас, что же, подвело терпение?— двадцать пять лет вы терпели, а два дня потерпеть отказались, пока болезнь и старость не утянули бы на тот свет вашего мужа! Нет, вы возжелали, чтобы последние минуты его исполнились особой мукой! И после этого вы говорите о дружбе!.. Искренне вы признались мне?— и надеетесь найти понимание, так я всё понял, понял даже то, чего вы сами, кажется, не разумеете: грех этот на душу вы взяли из-за мужчины, который обманул вас и подставил, бесчестно продал старику… О, женская глупость!Пока я говорил, она дрожащими руками схватила свою чашечку и сделала пару нетвердых шагов до кресла, куда и рухнула, словно подкошенная.Я не видел ее лица?— она сидела ко мне спиной, молчала, но громко дышала, чуть ли не стенала, но и будто посмеивалась, и в наигранно безукоризненном жесте, оттопырив пальчик, поднесла ко рту чашечку и, судорожно вдыхая, сухо рыдая, отпила пару глотков.Я вскричал:—?А ведь все родичи ваши, поди, давно догадались, оттого и не предостерегли вас от сегодняшней вакханалии, только подыгрывали вам?— потому что вдруг обнаружили, что за способность в вас взросла?— способность убить!.. И после этого, с кровью на руках, вы еще смеете приближаться ко мне! И помыкать мною прилюдно, будто я ваш лакей! Вы посчитали меня за глупца?! Или подумали, что мне будет всё равно?— всё равно, что вы, женщина! —?убили собственного мужа, хладнокровно и бездушно, в его же постели!..Она сдавленно всхлипнула, ее плечи дёргались в беззвучных рыданиях как обломанные крылья бабочки.—?Я не желаю иметь с вами ничего общего, госпожа Бестова,?— заключил я, приоткрывая дверь,?— молитесь своему дьяволу, только он вас спасёт от последствий, потому что я с этой минуты приложу все усилия, чтобы довести это дело до официального следствия! И присяжным будет плевать на прелесть ваших глазок.Я мельком оглянулся через плечо и увидел, как она выронила чашку. Чашка разбилась вдребезги, а Амалья дрожала от рыданий?— и в тот миг я испытал мрачное удовлетворение инквизитора, выбившего раскаянье из своей жертвы.Не впервой мне было сладостно это чувство.Последним жестом я широко распахнул дверь, чеканно шагнул вон и громко её за собой захлопнул.Беспокойный взгляд перебегает по книжным полкам; солнце меркнет в закате, и в сиреневой полутьме буквы сливаются в чёрную вязь?— так на скрип поддавшейся двери Аленька без разбора хватает первую книгу и прячется за потёртой обложкой от случайного нарушителя её уединения.Дверь хлопает, отсекая уже двоих от внешнего мира. Но не звучит ни возглас настойчивого приветствия, ни смущённое извинение. Пальцы Аленьки свело судорогой, и резко она отнимает книгу в неприкрытой злобе на немое присутствие чужака.Чиргин глядит с прищуром:—?Чем вас отвратили коронованные мертвецы, царевна, коль вы столь яростно презрели летопись их подвигов?..Аленька захлопывает книгу, придавив мизинец, и смотрит на обложку. Усмехается.—?Они утомили меня. Больно уж важные. Мнят, что вершат дела Господни ради общего блага. Приобретают земли, строят храмы. И тут же, тоже на благо, видно, рубят головы и ссылают в монастыри наскучивших жён. И каждый придумывает о себе что угодно, лишь бы не предстать пред потомками в грязном исподнем. Но приходится!—?Предпочитаете сказки, царевна? Понимаю. Там выдумка не только дозволена, но так и вовсе узаконена.—?А по-моему, в сказках вся правда,?— отсекает она.?— Сразу ясно, кто злодей.Он глядит на неё искоса:—?А злодей, вестимо, тот, кто хочет смерти герою. Вот ведь, кажется, и в вашу грудь кто-то забил осиновый кол,?— огромная голова на тонкой шее кренится, словно вот-вот и отвалится, а сам он, щурится, губы скорбно поджимает:?— В сажень кол-то, царевна, не меньше!—?Не беспокойтесь, сударь. Там, где принято подвешивать сердце, у меня давно дыра,?— жёлтую руку кладет на белую грудь.?— Не то что кол?— ядро насквозь пролетит.От его вальяжности уж ни следа?— шаг ближе резвый и скорый, меж бровей?— тревожная морщинка:—?И всё же, как ни прискорбно, я вижу самый натуральный кол. Вонзился, а вы и дышать не можете. Позвольте подсобить… —?он сокращает последний шаг, а она всё же отшатывается, и он тут же замирает, говорит весело: —?Ну-ну, я же к вам с голыми руками, глядите, ни ножа, ни камня не прячу, а вы, главное, дыхание задержите, раз, два-с, три-с, ну, маэстро, на бис!.. Чиргин вскидывает длинную свою руку, щёлкает пальцами, и от панциря её корсажа отщепляется багряная лента. Аленька хмурится трогает причёску?— та, и без того уж ранее потревоженная, рассыпается по плечам, на что Аленька усмехается с пониманием?— то-то она списала всё на слишком быстрый темп вальса…—?Ну-с, много же крови вам подпортили,?— он тянет ленту на себя, а она всё не кончается, и он наматывает на кулак уже будто в скуке:?— Глядите, вся скисла,?— дергает напоследок, мнёт в ком.?— Хватило же у вас наглости экую бурду предлагать на пробу местным кровопийцам!—?Да чтоб они вусмерть упились.Голос Александры гудит чугунным звоном. Голос Чиргина?— хрип болотной трясины:—?Вам известно, царевна, что в сумерках распускается не только кружок шекспировской драмы, но и табак? Разыщем его меж прочих цветов… быть может, он под боком у маков… Для этого надо лишь сойти в ад.—?Вы хотели сказать, ?в сад?.—?Я говорю на вашем языке, царевна, коль вы противитесь поискам общего.—?Такая вот я противная.—?Быть может, вам противен я?Она чуть бледнеет и вздрагивает, ведь он очень серьёзен, но кривая его улыбка морочит ей голову.—?Мне противна ваша манера издеваться,?— и на выдохе:?— Зачем вы спели ту грустную песню?—?Вы попросили.—?Нет! Не того я просила.—?А, вы ждали визгов и пляски! Любовных стонов и трясучки!—?Пусть бы так! Вы что, не сумели б? Разве вы не яшкались с цыганами?—?Назовите пусть так,?— улыбка его мрачна, в глазах?— недобрый болотный огонёк.?— Хоть они сделали больше: пригрели меня, вскормили, взрастили. Одарили меня сорочьей усмешкой, нечистою рукой и степным простором мысли. В конце концов, дали мне имя и приучили выживать играючи.—?А ваше настоящее имя?.. —?запинается, хмурится:?— Они что, выкрали вас?—?Увольте! —?он смеется, и смех скрипит щебнем под колёсами повозки. —?Мы ладно съехались, мирно спелись. Я мальчишкою сбежал, они меня приняли. С ними я и колесил лет десять изрядно, пока на застрял в Москве-матушке.—?Отчего вы сбежали?..—?От бабушки,?— улыбка его?— кривой порез вдоль белого лица.?— Блинками она меня горелыми потчевала, перинку лебяжьим пухом не взбивала, вот я нос воротил, а там и убёг.—?И вы не желали вернуться?..—?Цыгане поили меня зелёным вином, и я забыл, куда мне возвращаться, а главное?— зачем.—?Но сейчас-то вы вспомнили! Почему же…—?Видать, давно не пил. Потому и песню спел, как матушка моя ещё пела, а вам, строптивице, гляньте-ка, не по нраву пришлась! А поднесли бы мне чарку, спел бы и не такое, а похлеще, пожутче, по-цыгански, как вам любо. Только проку? По вашей же указке доводить вас до исступления? Увольте, воздержусь.—?Уж лучше б визги, стоны! Но нет, вы спели хуже, вы спели совсем грустно!—?Отчего же?—?Они ведь так и не встретятся.—?Отчего же?—?Оттого, что никто не живёт по сто лет. Столько они насчитали, через сто лет им свидеться.—?И что же?—?А то, что они умрут!—?И что же?—?Нет, это просто невыносимо! —?яростно.—?Да что же, царевна? —?кротко. —?Прежде умрут, потом встретятся.?— Но зачем же умирать? Почему нельзя здесь вот, сейчас!Он будто глубоко задумывается.—?Да как же… приходится, царевна. Такие уж издержки нашей натуры. Но зато после, Бог даст, будет не ?сейчас?, но ?вечно?, то есть ?дальше?, и при том?— вместе.Она замирает перед ним, голова, руки?— ещё во гневе, но только взгляд?— растерянный, даже испуганный. —?И с кем вы там встретитесь, чтоб дальше жить?.. —?не выдерживает, больше не слушает, отступает, насильно улыбается, говорит теперь громко, ломко:?— Ну-ну, а я вас раскусила! Я вызнала, вызнала: у вас есть дама сердца,?— едва сдерживает улыбку. Он касается лацкана фрака и подцепляет карту дамы червей. На миг на лице его проносится подлинное изумление. Он быстро спохватывается:—?Былые привязанности, цепляются как репей!—?Отчего же былые? —?дерзко усмехается Аленька.—?Оттого, что развязались.—?Ну, а нынешние?Он не сводит с неё сизых глаз.—?Вяжут крепко.—?Ой ли,?— кривится она, подступая. —?Чтоб крепко повязаться, времени много нужно.—?Увольте. Знаете же, времени нет.Голос его неожиданно холоден. Аленька вздрагивает и касается зашедшейся груди. С ворота слетет игральная карта. Аленька заглядывает в неё и на миг замирает, ошеломлённая: вместо дамы червей пред нею король треф. —?Я говорила уже, я обучена… —?она легко пожимает плечами, переводя взгляд то на короля, то на своего собеседника,?— папа и не такое умел. Взять хоть крольчонка из шляпы?— скажете, пошлость, а мне всегда восторг. Я за этими крольчатами присматривала, прикармливала их, они мне друзьями были, только вот умирали все быстро.—?Прикажете достать вам крольчонка?Он подходит чуть ближе и заносит руку в картинном жесте; она только смеется и качает головой:—?Куда уж! Я его не удержу, он ускачет, да под кухаркин нож. Так вот, вкусная сегодня была птица! Никогда такой не едала, сочная, мягкая… а чай, ещё вчера летала.Он перехватывает её пальцы. —?Что ж вы не пригрели её под своим крылышком?Руку отдернула.—?Нет у меня крылышек. И не мне гнездо вить.—?Верно, чужие ворошить!..Отпрянула.—?Занятно, царевна… Вот вы и во всеоружии. А броня ваша?— гордыня, весом с тонну, но снять ее?— от вас же ничего не останется. Вот вам и предпочтительнее, чтоб она вас придавила.В вихре юбок оборачивается:—?Так значит я?— пустышка!—?Мартышка,?— привычно скалится, говорит в оживлении:?— Столь усердно вы гримасничаете вслед за своим дядюшкой! Прежде в вас не было такой злобы.—?Прежде меня не было здесь.—?Так это место вредно вашему нраву?—?Это дом моего отца.—?А панталоны?— бабушки. Благо, хоть не моей.Аленька переводит на Чиргина затуманившийся уже было высокой мыслью взгляд. Чиргин смотрит серьёзно с лицом угрюмым, и только левый глаз, иссечённый мягким отсветом заката, хитро щурится. Аленька, в негодовании, отворачивается к окну, смотрит в пол, после, мельком, на Чиргина, поджимает губы, борясь с румянцем, что залил щёки, тяжело дышит?— и тут же смеется. Совсем глупо, по-девичьи прыскает, прикрыв рот, и в задорной уже суровости вскидывает голову с обвинением:—?И это говорит мне человек, пользующий чужие манишки.—?Мы с вами так и вовсе играем в маскарад: сколько лет этим лохмотьям, в которые мы облеклись?.. Так и пахнут тайной и тленом,?— скалится он.?— Мы все тут гости. Вот и мне перепало.—?Бросьте! Я тут хозяйка. Так должно, так будет, так правильно. Наконец, так захотел мой дед!—?А вы, так уж хотите?Он опирается рукой о подоконник, лбом прикладывается к стеклу, глядит вниз, где уже темень простёрлась по саду. Она долго молчит и прежде чем негромко сказать:—?Только одного хочу. Дознаться до истины.—?О, тут могу услужить вам подсказкой: истина?— в вине.—?Я не пью.—?Но уже пьяная.Он так и не смотрит на неё, и она вскидывает брови и задирает нос:—?А верно же! Полагаю, достаточно, чтобы указать вам на неудачу?— вы тоже кое-что потеряли.Он так и не смотрит на неё?— только на гущу тьмы под окном:—?Вы сами уличили меня, что я пользую чужие манишки, а значит, сам по себе нищ?— что же я потерял?—?Совесть.Чиргин медленно отнимает посиневший лоб от стекла, не спеша поворачивается к ней всем телом и только потом улыбается?— в полутьме улыбка его кажется Аленьке грубым мазком по гипсовой маске.—?Знаете, бабушка недаром прозвала меня бесёнком. Я бессовестный.?— Тогда я?— бессильная.—?А ещё и беспамятная,?— он негромко вздыхает и жалуется шутливо:?— Вы обещались свести меня в сад.—?Ах, вы всё рвётесь… —?Аленька клонит голову к плечу. Глаза её стекленеют, через бледный лоб ложится светлая прядь; на губах увядает улыбка:?— Да что же, там нас ждёт благоухающий ад. Я поутру себе придумала, будто там должно непременно быть много маков. Разумеется, красных, непременно, красных, даже нет, алых, конечно?— но и чтобы не только Марс, но больше, наверно, Гипноз. А что сон?— забвение. Худшее, что можно вообразить?— исчезнуть без следа, будто и не было тебя вовсе, испариться, не оставив после ни слова, ни дела, ни чувства, потерять всякую цену, попросту?— сгинуть. Супротив вечной славы?— отнюдь не терзание, не пытка, а лишь забвение. Чай, и в ледяном озере на самом дне* есть утешение?— в попранной гордыне. Имя Брута на все времена, но кому есть дело до праведнейшего из язычников, коль сгинул он в Лимбе*?.. Вот и мне нет дела, нет дела?— я все твержу, я будто счастлива… И перед смертью мы убедили его, что жил он в напраслину, и уже не имеет никакого весу, ничего святого?— и мы с удовольствием его затоптали, а сегодня и сплясали, и, согласитесь же, так хорошо было, отрадно!.. Да вот только… Всё это… Всё это платье, и маки, и главное без слёз, с улыбкой, ведь так сильно хотелось, и вот свершилось, и… Говорите, гримасничаю. Да. Какая ж без радости улыбка?— гнусная рожа.—?Вы себе льстите, царевна. Я видел рожи гнуснее.Она даже не обижается, только хмурится, качает головой, сцепив руки, говорит быстро, и прорывается тоска:—?Нет, нет, вы пока не понимаете, не представляете всю гнусность… Я говорю вам прямо, гордо, да, говорю, как есть, как свершилось: вот так, без радости, без любви я ему улыбалась, напоследок усмехалась, а он, совсем слабый, вконец несчастный, еле руку ко мне протягивал и молил, молил… Сначала ещё на крик срывался, грозно будто, но померк, затух, и робко, тонко, жалко, просил: ?Прости, прости!?.Судорожный вздох, потупленный взгляд, а рядом он всё смотрит в сад. —?Слабый, жалкий… Поверженный. Как давеча бушевал, как его все боялись?— а теперь сам испугался, и этот испуг ему сердце сжал, а он на меня смотрит и умоляет, будто я его сердце под нож кладу… Я в тот миг это как увидела… Сердце-то больное, большое, но протухшее, серое, кровь загустела, клокочет гулко… А я ведь не думала, что у него оно есть, сердце-то. Не верила, не могла допустить, что… Что он совсем не такой, кому я руки не желала бы подать, а другой… И когда он меня за руку брал, я то дичилась, но порой… ластилась, да, ластилась! Говорил мне… ?внученька?… Он же так запросто меня полюбил!..Робкая улыбка, быстрый взгляд, губа закушена до крови. Он протягивает руку, чтоб отвлечь её, придержать, но она мотает головой, и звучит колко, горько:—?А я… видно, слишком хорошо приготовилась его ненавидеть. И вот, под конец, тянется ко мне, а я чуть дальше руку положу, он же слабый совсем, не дотягивается. Просит. А мне просто быть рядом невмочь, но как иначе! И зачем-то он заговорил о нём, зовёт его, просит, молит… благодарит за меня. А я уже… себя не помню. В висках стучит?— слова, слова, заклятье злобы. Руку совсем убрала. А он просит, просит, просит прощения, но я, я…Аленька поднимает глаза, исполненные мукой, и видит такой же взгляд напротив: встревоженный, ясный, до рези ясный. —?Я даже последнего глотка ему не поднесла. Во всём ему отказала. ?Расплеталася коса русая, Выплеталася лента алая, Лента алая, ярославская; Распаялся мой золот перстень, Выкатился дорогой камень: Атаману быть застреленому, Есаулу быть поиману, Добрым молодцам быть повешенным, А и мне ли, красной девушке, Во тюрьме сидеть, во неволюшке; А за то, про то красной девушке,?— Что пятнадцати лет на разбой пошла, Я шестнадцати лет души губила, Я зарезала парня белокурого, Из белой груди сердце вынула. На ножу сердце встропахнулося, А и я, млада, усмехнулася!?У наших покоев я опомнился?— не нашёл ключа. Я дивился, зачем Чиргин постоянно придерживает его при себе, будучи способным проникнуть за любую дверь, пусть бы к ней была приставлен царский караул. Я же вознамерился разыскать его во что бы то ни стало: необходимо было расставить всё на свои места и определиться, что делать дальше?— кому-то из нас следовало ехать за властями, поскольку в своих действиях я был уверен, пусть старался не думать о той досадной вспышке гнева, в которой я, возможно, преждевременно предъявил своё обвинение. С другой стороны действие это возымело?— вряд ли Амалья Бестова после такого потрясения предпримет что-то серьёзное, разве что в отчаяньи доведёт себя до истерики… Меньшее, с чего она могла бы начать свой путь покаяния.Я не стремился привлекать ко всему этому положению излишнее внимание. Я уповал, что Амалья в силу женской гордости умолчит о причине своего расстройства (особенно перед Севастьяном, с которым ей всё ещё предстояло пить чай), и вместе с тем не совершит какой опрометчивости в экзальтации,?— но всё же поторопиться стоило, и я решительно искал Чиргина. Дом до странности замолчал и опустел. Но стоял уж не камнем бездыханным, могильным,?— а насыщенный сумеречным ветром, согретый теплом ускользнувшего солнца, и в воздухе тихонько звенел перелив давешней эйфории.Очередную дверь я толкнул уже бесцеремонно, разочарованный прежними тщетными поисками, но тут же понял, что нарушил чьё-то уединение: я замедлил шаг под тяжестью секунды, в которой не прозвучали вовремя удержанные слова, и чужое замешательство от моего вторжения смешалось во мне с досадой на собственную неуместность и необходимость довести дело до конца.Но изумление восторжествовало во мне, когда я различил меж книжных полок (я оказался в библиотеке) фигуры Юрия Яковлича и Александры Антоновны— они же оглянулись на меня в подозрительной поспешности, будто стремясь скрыть, что я нарушил их сокровенный разговор, отпрянули от окна, которое стало для них чем-то вроде точки соприкосновения?— и это показалось бы мне поистине любопытным, не будь я обуян стремлением разрешить своё дело особой важности. Иначе я, может быть, и заметил бы особо, почему в глазах Аленьки стоят слёзы, а Чиргин необычайно бледен.—?Ах, Максим Максимыч!.. —?воскликнул он прежде, порывисто вскинув руки и устремляясь мне навстречу. Такую манеру, громкую, размашистую, он приобретал, когда хотел затоптать хрупкость пробившихся переживаний?— и это одно должно было бы насторожить меня, но он и не дал мне опомниться:?— Где же вы блуждали…—?Нам надобно переговорить,?— сухо прервал его я и искоса взглянул на Александру, однако уже не обнаружил её: будто испарилась, и, обернувшись, я успел заметить лишь шлейф платья, ускользнувший за дверь.—?Именно! —?воскликнул Чиргин, но, тоже убедившись, что мы остались одни, заговорил тише и внятнее:?— Всё меняется, я только что узнал… —?он осёкся, вглядываясь в меня. —?Позвольте, вы будто с тонущего корабля; на вас очень озабоченное лицо, которое не предвещает ничего хорошего?— неужели вы нашли на рифы, капитан?..—?Был шторм,?— коротко возвестил я. —?Всё решилось. Я…—?Позвольте,?— Чиргин похлопал меня по плечу,?— не на глас ли сирены вы правили свой фрегат?.. Присядьте, тут тихая гавань…Я отмахнулся и встретился с ним взглядом?— и нашёл его глаза такого же исступлённого оттенка, что и у Амальи, и невольно отшатнулся, а он удержал меня за предплечье, но как-то робко, изумившись моему отторжению. Я тут же устыдился, всё ещё не в силах отогнать морок, а он спешил что-то сказать, но тут дверь распахнулась.На пороге стоял Борис Бестов. Белый как полотно.—?Григорий Алексеевич,?— ровно позвал он,?— пойдемте.—?В чем дело? —?буркнул я, но Чиргин без единого слова оставил меня и подошёл к Борису.—?Пойдемте, сударь,?— бесцветно повторил тот,?— это же… по вашей части.Казалось, на белом его лице жили только глаза, и те?— горели.Он сказал без единого чувства:—?Там, внизу. В комнате. Амалья. Совсем мёртвая.