Среда II (1/1)

Священник мягко протянул последний слог молитвы, сотворил крестное знамение. Судорожный свет очернил лица собравшихся неровными кляксами теней. Вряд ли хоть кто-то вслушивался в напевы священника, вряд ли хоть кто-то вторил сердцем священному тексту. С моих губ ?Аминь? осыпалось шелухой; разум мой стянула пелена сонливости и, верно, взгляд мой в эти долгие мгновения (минуты? часы?) сделался стеклянным, как и у моего друга?— только тот вовсе не моргал, отчего глаза его налились кровью, отравленные черным дымом. Отзвук ?вечной памяти? смолк в глухих сводах, и мы осоловело заворочались, смаргивая оцепенение, сжимая в кулаки опухшие пальцы, разминая затекшие шеи?— все же склонились, против веления сердца, под гнетом древнего страха, в безвольном поклоне перед усопшим.А священник указал нам, что время дать покойному последнее целование.Я будто услышал ропот сердец.Севастьян, всё время стоявший подле гроба, наклонился к белому лбу отца и приник серыми губами. Он так и не смог выпрямиться, не расправил плеч, а как был, согбенный, чуть отошёл, но споткнулся о мертвую тишину; окаменевшие, мы не могли отвести от него бездушных взглядов.А он окинул нас горящим взором, дрогнул, сцепил руки, тут же разнял, всплеснул ими, и всё дёргано, беспомощно, как перевернутый жук шевелит лапками, и безгласно вскричал.Острый стыд за других людей пригвоздил меня к месту; я покосился на священника, но тот ничего не сделал, чтобы разрешить этот позор. Кто-то шевельнулся: Лидия положила ледяную руку на плечо сына и подвела его ко гробу, указывая поцеловать.Мика запрокинул голову и в искреннем удивлении посмотрел на мать:?Зачем, ведь он уже ничего не почувствует!?И верно, отупело подумал я, ведь ничегошеньки не почувствует.Лидия сцепила пальцы на его ручке, и мальчик поморщился; сама она наклонилась к покойнику, но так и не коснулась губами окостенелого лица.Более никто не шевелился. На Севастьяна было страшно смотреть; казалось, на этот раз предательство родни поразило его в самое сердце. Снесши столько оскорблений, он оказался не в силах вынести последнего, которое они припасли для его отца.Ни на миг я не думал, что сам в праве подойти к покойному; я не имел к нему никакого отношения, он меня не знал, моё присутствие на его похоронах, столь унылое, видит Бог, только оскорбляло его.Чиргин, верно, решил иначе. Он подошёл ко гробу и дал целование; лицо его было на редкость печально, когда он отошёл.Савина сделала робкий шаг и провела птичьей ручкой по савану. Когда она отошла, я заметил цветок ромашки на руках мертвеца.Священник безмолвствовал.Конец обряду положила мать. Все время стоявшая в изножье гроба, неколебимо прямо, равно как Александра?— в изголовье, княгиня Матильда развернула свое хилое тельце и ступила из усыпальницы вон. Призрачно-беззвучно, но вслед за ней утянулась и тишина, на долгий беспомощный миг нас поглотившая: тут же старуху подхватила под руку Лидия, негромко приказав сыну идти следом, их опередил Трофим, получив приказание привести помощь для окончательного погребения, Борис Кондратьич деловито обратился к священнику, кухарка унеслась по своим хлопотам, Макар, доселе понурый, вскинул голову и потянулся за Савиной, что тут же прильнула к его сильной руке, робко улыбаясь. И только Севастьян остался недвижим?— окаменел, приклонивши колено подле гроба, и я не видел его глаз, что были темнее могильного мрака.Амалия Петровна всплеснула руками и воскликнула:—?К трапезе, дражайшие, к трапезе! Батюшка, вы же останетесь, непременно останетесь?..Я вышел вон.Свежий майский воздух довел меня до легкого головокружения и фиолетовых искр в глазах; я снял очки и прислонился к яблоне во цвету, дурея от запаха.Следовать сразу за Бестовыми я не мог; да и в пылу чуть не поклялся, что ноги моей не будет на этом бесовском гульбище. Чиргин, вестимо, ускользнул, всё отыгрывая опеку над Лидией. А я спохватился, что не взял с собою папирос, и подумал, а не плюнуть ли на всё и не прогуляться ли прочь…Бестовы промелькнули мимо рябью миража; ещё чуть, и я сравнил бы их со стайкой вспорхнувших птиц. Скривившись, я ломал ноготь и посматривал на облака, предаваясь воспоминаниям о прежних похоронах, на которых мне выдалось горе побывать, и вспомнил отца…От дум меня отвлек негромкий разговор: из часовенки наконец выбрался и священник; сняв белое облачение, он остался в простом залатанном подряснике, и презрительный взгляд Бориса Кондратьича говорил сам за себя; даже не пытаясь скрыть насмешки, он небрежно прощался со священником, называя того запросто ?отцом Виталием?, и прилагал благодарность пачкой замусоленных ассигнаций. Отец Виталий, не слишком стараясь, делал вид, что ничего не замечает, и весьма сухо прощался с князем Бестовым. Борис скривился, сказал что-то бесцеремонное, одаривая священника насмешкой, но тот пожал плечами и заговорил о чем-то другом; беседа вскоре исчерпала себя, и священник пошёл прочь от Бориса, а у того рот подрагивал в косой усмешке. Рядом переминался пономарь; попав под желчный взгляд, заважничал, а Борис без слов сунул ему ассигнации. На том и разошлись.Пономарчик подхватил саквояж с утварью и нагнал священника, что-то заговорил, но отец Виталий лишь коротко кивнул помощнику, и тот угрюмо засеменил прочь.Сцена вышла то ли комичная, то ли пошлая, и мне не казалось правильным, что я стал её свидетелем; я хотел ускользнуть вглубь сада, но священник неожиданно оказался прямо передо мной. Едва ли он искал разговора, но мне было невыносимо от мысли, что он заподозрит меня в таком же непочтении, какое выказали все Бестовы, и я сам подошёл к нему, спохватившись, припоминая, как делала жена, скромно опустив взгляд и кротко улыбаясь:—?Благословите, батюшка…Но он не поднял руки, а чуть прищурившись, поглядел на меня.—?Вы друг семьи?—?Да.—?Слава Богу.И благословил меня.А я ведь сказал это прежде, чем подумал. Впрочем, подумав, рассудил, что иное потребовало бы лишних объяснений и ещё привело бы к ненужным превратностям. Но стоило ему выдохнуть это благодарение, как я опешил от облегчения, прозвучавшего в этом вздохе, и зачем-то приплёл, убирая руки за спину:—?Я знакомый брата Амальи Петровны.И покраснел. Будто этим знакомством повязал себя какой ответственностью за эту женщину, и вот оплошал, и стыдился вместо неё.—?Чудо, право, чудо! —?быстро отвечал отец Виталий, словно не заметив моего замешательства. —?От этой семьи давно уже все отвернулись. Не ездят, не гостят. А тут вы…—?На самом деле, я знаком с Бестовыми скорее понаслышке,?— протянул я. —?Эдуард Васильич, брат Амальи Петровны, он мой… армейский товарищ… попросил приехать и поддержать её… и вот…Мы неспешно шли по саду, и мой собеседник внимательно слушал меня, но в этом было больше вежливости, нежели интереса; казалось, он был отвлечен на что-то далекое, так он проводил рукою по колосящимся былинкам, но в то же время его волновало что-то важное, из-за чего он так и обрадовался, когда услышал, что я?— друг семьи. Но ведь меня тоже крайне заботило семейство Бестовых. Я подстроился под его размеренный, но стремительный шаг, вновь присмотрелся к нему, и вмиг меня словно под ребра ткнули?— ведь он живет тут, прекрасно осведомлен о жизни всех и каждого в округе, как он может помочь мне разобраться в самых глубоких тайнах семьи Бестовых… Если только разговорить его!—?Признаюсь,?— я бодрился и говорил громче,?— мне было странно увидеть Корнелия Кондратьевича, я ведь столько слышал о нём, но вот сама встреча… Удивительный, конечно, вышел у них с Амальей Петровной союз…Я оборвал на высокой ноте, покосившись на священника, однако отец Виталий, очевидно, воздерживался от досужих сплетен; онрезко спросил:—?И как вам, удается?—?Простите?..—?Поддерживать её, вам удается? —?я потупился под его пристальным взором. Глаза у него были светло-карие, ясные. Он вновь провёл рукой по бороде?— видимо, этот жест прорывался у него в волнении, и заговорил:?— При сближении некоторые открытия… могут оттолкнуть. Тут нужна кротость, чтобы не отвернуться. Не все на это готовы, не каждый обязан на это идти. И вы… Но, раз уж так… —?он закусил губу, с чем-то внутренне соглашаясь, после недолгого молчания продолжил:?— Я уже сказал, от этой семьи отвернулись все, уже давно. От каждого из них. Простите меня, повторяюсь. Но я искренне радуюсь, что в это нелегкое время в доме есть кто-то ещё, кто-то посторонний, пока они в глубоком потрясении. Перемены, как бы ни были желанны, всегда страшат. Этих людей не утешишь призванием уповать на волю Божию, так они стремятся утвердить во всем волю собственную. Дай Бог, они утешатся вашим участием. Даже если оно будет лишь терпеливым присутствием.Мне хотелось воскликнуть: ежели их не привели в чувство святые слова, древний храм, само распятие, что могу сделать я, смертный человек, откровенно их презирающий?.. Только более распалить и сойтись с ними в схватке, где они не будут честны, а я?— милосерден?..—?Утешатся?.. —?процедил я. —?Кажется, они только свободнее вздохнули.Мне хотелось вопросить: разве то, что они позволяют себе, не богомерзко? Отчего же сам священник не попрекнул их, не укорил? Разве не его это было дело? Слово, что он молвил над гробом, уже казалось мне глухим и вялым; он даже не пытался привлечь их внимание, воспламенить их веру, в конце концов, уличить в черствости и бесстыдстве. Попробуй я высказать подобное, меня бы тут же заклеймили ханжой; его же обязывал к тому сан!..Он будто понял, о чем я думаю, и обернулся на мое смятение, сказал:—?Я понимаю, вам многое кажется диким. Так они и одичали. Не знают, куда податься со своей болью, забыли, как излить её. Вот и беснуются. Господи, помоги! —?он вздохнул. —?Хоть Лидия Геннадьевна раньше на праздники приходила с сыном…—?Лидия Геннадьевна очень строга и благочестива,?— невпопад подхватил я, сам не зная, зачем, а отец Виталий поджал губы и отвел опечаленный взгляд:—?Княгине Лидии Господь судил родить только одного ребенка. Я Мишеньку крестил. В тот день и её причастил, тут, на дому. Все думали, она не выживет… —?он покачал головой,?— слава Богу, обошлось. Она часто ездила, к Богородице прикладывалась, а потом взяла и серебряный оклад нашей иконе подарила, польский какой-то, весь в завитушках, камушки блестят, ну и… —?он махнул рукой, чуть улыбнулся. —?Ездить перестала, видать, решила, что своё отъездила. Очень в духе католиков. Что там в Польше-то… —?он улыбнулся ещё шире, забавляясь этим беззлобным подтруниванием. —?Отчего-то Бестовых туда тянет, вон у Корнелия Кондратьича мать так и осталась лютеранка, к нам ни ногой, да, впрочем… А ведь было время, Корнелий Кондратьевич приводил их, всей семьёй (ну, кроме матери), со слугами, целым домом, порой и к заутреней, и ничего, держались!Я понял, что такое случалось, когда была ещё жива первая жена Корнелия, и старший сын его был подле.—?Наслышан,?— сказал я в неловкости,?— князь Бестов пользовался большим уважением…Отец Виталий отчего-то прикрыл глаза и провёл рукой по русой бороде.—?Он его добивался. Заслуживал. ?Собирал сокровища?, да вот где… Едва ли он успел этим попользоваться.Снова вздохнув, он сказал негромко:—?Некогда, мой дед, иерей Кирилл, отказался отпевать Кондратия Бестова.Я застыл на месте.—?Он был… он покончил с собой?..Отец Виталий покачал головой.—?О, нет. Нет… —?он пожал плечами,?— если только не подразумевать самоубийством упорную попытку заградиться от любви.Лицо его было на редкость бесстрастно, но меж бровей пролегла тень печали.Я понял, о какой любви он говорит, и подумал про себя, что именно эту любовь сложнее всего разглядеть и понять, не то что объяснить другому. Я сомневался, удается ли мне, и предпочитал не думать об этом вовсе, а просто сохранять чистоту совести и рук.Мы брели дальше, и впереди показалась хлипкая повозка, у которой пономарь прикармливал лошадь морковкой. Отец Виталий повернулся ко мне с широким ?ну!..?, а я мешкал и жевал губу. Плоды нашего разговора оказались совсем ничтожны, и я подумывал, а не полезть ли на рожон? Кто ещё будет союзником мне в этой неравной игре, если не тот, чей долг?— призывать людей к порядку и нравственности?—?Корнелий умирал очень тяжело,?— выпалил я, впившись в священника взглядом,?— никто не скорбит по нему, все только и ждали, чтоб он поскорее… и вот…—?Вы заблуждаетесь,?— чуть нахмурившись, прервал меня священник. —?Смерть Корнелия?— тяжелый удар для всех его родных.—?Разве что для Севастьяна,?— перебил я,?— да впрочем…—?Не он один в отчаяньи,?— только и сказал отец Виталий.Он знал многое и намеренно не открывался мне! В негодовании я чуть не выругался и собрался уже было выкрикнуть ужасную правду, как он шагнул ближе и, внимательно вглядываясь мне в лицо, проговорил:—?Не всегда обязательно знать все закоулки чужой души, чтобы прийти на помощь. Только Господь сердце человеческое ведает, мы же чаще соблазняемся излишним знанием. Мы не всесильны; правда о человеке может поколебать наше самое лучшее намерение, хотя никакая правда не будет достаточна, чтобы человека узнать всецело, ведь обо всём ведает только Господь. Он и прощает. Что-то намеренно сокрыто от нас, иначе бремя было бы слишком тяжко. А в нас всегда недостаточно любви, чтобы понести чужую боль безропотно.Он отступил и провел рукой по бороде. Пробормотал имя покойного.—?Этот человек всю жизнь приносил себя в жертву. Казалось бы, что может выйти дурного. Но отчего-то всё вкривь да вкось пошло, а?Он кивнул в сторону дома, и мне почудилось, что ветер принёс обрывки оживлённого говора и даже смеха. Я помрачнел и отвернулся, но отец Виталий будто продолжал прислушиваться и не сводил взгляда с распахнутых окон, в которых плескались белые занавеси.—?Всю жизнь он с поразительной настойчивостью старался любить ближних.В его спокойном голосе мне почудилась горькая усмешка. Её я едва сдержал: последние слова, которые я слышал от Корнелия Бестова, были о ненависти. В ней он исповедался пред всеми и ею всех проклинал.А священник сказал:—?Всегда выходит промашка, ежели прежде не полюбить Христа.Кажется, я до сих пор явственно слышу его тихую молитву: ?Господи, упокой душу новопреставленного раба Твоего Корнелия в месте светлом, в месте блаженном, в месте отрадном, откуда отошли мука, скорбь и стенание…?На прощание он снова благословил меня:—?Божией помощи вам, Григорий Алексеич, вы заходите,?— и пообещал мне то, о чем я так и не попросил:?— Буду молиться о вас и о вашем друге Царице Небесной, да проведет Она вас через это искушение.Я стоял оторопело, пока повозка, скрипя и покачиваясь, удалялась в тенистую рощу. Как он узнал о Чиргине, как понял, что и он тут… посторонний? А всё, что я мог сказать в ответ, было: ?Да, о Георгии помолитесь?. ?…Платить обязались чертиМне оброк по самой моей смерти;Лучшего б не надобно дохода,Да есть на них недоимки за три года.Как наешься ты своей полбы,Собери-ка с чертей оброк мне полный…?*Я оглянулся на голос?— и сквозь плети яблоневых ветвей увидел размытую белую фигуру, что остановилась не слишком близко, чтобы я мог разглядеть в подробностях лицо, но и не слишком далеко, чтобы я не мог расслышать эти насмешливые строки.Я надел очки и увидел, что глаза Александры покраснели и лихорадочно блестят, белая ткань платья только сильнее оттеняет залившиеся болезненным румянцем щеки и лоб. Можно было подумать, что она больна. Но прежде я увидел ее ласковую улыбку сытой львицы.—?Ну, облегчили душу? —?весело сказала она, приветливо склонив голову. —?Поп вам расписал, как надо нас всех тут придать анафеме? Сдерете с нас три шкуры на оброк-то полный!Я поджал губы и хотел было уйти прочь, но она перехватила меня за локоть.—?Вы скучны,?— возмутилась. —?Сказка о попе и его работнике балде! Ну! —?она в веселом раздражении надула губки и дернула меня за рукав. —?Даже Пушкин вас не развеселил! Неужели вы не цените Пушкина, Григорий Алексеич? Вам бы взять его в наставники на литературном поприще. Он ведь почти тёзка вам…—?Я Пышкин, а не Пушкин?— отсек я.—?Этим и горды, я погляжу,?— усмехнулась Аленька. —?Тот еще повод для гордости, неужели вам не льстит сравнение с величайшим? Верно, вы не получили удовольствия и от похорон.—?Вы же наслаждаетесь,?— выпалил я, на что она ехидно вскинула брови, а я едко процедил:?— Отчего же не спешите присоединиться к празднику Амальи Петровны?..—?Я не участвую в конкурсе веселых вдов,?— холодно отвечала она.—?Верно, вы же?— невеста смерти.Лицо ее исказилось?— но лишь на миг, потом она вновь улыбнулась в своей кривоватой манере, что всякий раз напоминало мне подобную усмешку Бориса Кондратьича:—?Неплохо. Все же Пушкин вас вдохновляет.И тут же негромко произнесла нараспев: ?… И гибель вслед пошла кровавым знаменам,Отозвалось могущего паденье,И мир земле, и радость небесам,А мне?— позор и заточенье! *…?Стихи волновали её; с губ, из голоса, совсем ушла скабрезная усмешка, ёрничанье, только лоб волновался так же, как белая ткань платья под ветром, как облака на небе.Сдержанно я сказал:—?Предпочитаю Лермонтова.—?Хоть в чем-то мы оказались солидарны,?— выдохнула она устало, но поспешила улыбнуться. —?Впрочем, мне всегда казалось, что Лермонтов лишь выплескивал на бумагу всю ту тоску, что пожирала его душу. Жил в вечном страдании и пытался найти на него управу. Отделаться, вот так вот! —?она всплеснула рукой, окутанной белым батистом, глаза ее вспыхнули. —?Кинуть всем в лицо, чтоб за красоту почитали. Браво, браво! А он по ночам глаз сомкнуть не может, ведь все то тягостное в сердце копошится и наружу лезет, будто гной из раны течет, вязко, густо. Только сколько его не сцеживай, разве оно рану залечит? Вот вы… —?я оторопело глядел на нее, а она поднеслась широким шагом совсем близко, и я видел испарину на желтом лбу. —?Вы затем же принялись писать? Вместо бутылки?— перо… Занятно. А что сталось с вашей ногой?—?Нога приключилась совсем в детстве,?— молвил я, желая быть откровенным. Как взволновалось под её жестом старое платье, как разошелся перед ней тугой майский воздух, так всколыхнулось всё и во мне, и я отвечал на её неожиданную искренность честным, незамысловатым рассказом:?— Я упал с лошади, весьма глупо. Врач тогда перепугал мать несказанно, и увечье…—… Смертельно? —?Александра вновь широко оскалилась; впрочем, вся она, измученная духотой и истомленная ожиданием, представлялась существом демоническим.— В вас потеряли последнюю надежду? Или на вас ее никогда и не возлагали?Обескураженный, я поднял взгляд. Она смотрела внимательно, но уверенно, не гадала?— знала наверняка то, что я никогда не смел произносить вслух.—?У меня был старший брат, моя кончина в малолетстве не была бы большой трагедией. Я выучился заново ходить. Отца удивило мое решение идти на фронт,?— добавил я. Она молчала, и я пожал плечами, поспешно, зачем-то повторил:?— У меня был старший брат…—?И потому ваш отец всего-то ?удивился?… не шибко огорчился,?— молвила она и отщипнула яблоневый пустоцвет. —?Мне, верно, не понять,?— она мягко покачала головой, и сбившийся золотой локон летел по ветру хрупкой соломинкой. —?Я всегда была… единственной.Она повела плечами в девичьей скромности, но грудь вздымалась горделиво, как и горели глаза, черным пламенем. Такой же воздух калился вокруг этой женщины, когда стояла она посреди усыпальницы в подвенечном платье.—?Были… —?задумчиво повторил я, намереваясь продолжить, как осекся, пораженный сменившимся выражением ее лица?— то посерело от страха, и чем дольше держал я паузу, тем беспомощнее делалась Аленька; в секунду она покачнулась, словно по голове ударили обухом, но тут же подобралась, вскинула голову, оскалилась:—?И таковой сделалась для Корнелия. Видели, вы же видели,?— она резко одернула платье, что ткань затрещала, жемчуг капнул с корсажа,?— и вас это возмутило! Это венчальное платье моей бабки, княгини Ирины. Сколько он звал ее в бреду, как молил о встрече и все заглядывал мне в глаза, хватал за руки. Говорил, у меня её глаза. И наказал надеть её платье в день его похорон. Вы, верно, возмущены, что за дурная это все шутка!Беспокойство сжигало ее глаза развеселым блеском. Я подумал, что последнее, чем это все является для Александры, так это шуткой. Я вспомнил, что сказал о ней Чиргин, когда застал ее в усыпальнице в день смерти старого князя: ?молилась, она молилась?. Но не было в той молитве ни толики того мирного света, что лился от слов священника: только жестокое, неистовое пламя, что возгоралось веками над капищами. Жрица?— вот кто была она. Жрица древнего культа.Культа смерти.—?Верно, я знаю, о ком вы говорите,?— проговорил я. —?Княгиня Ирина… Мое почтение. Давеча видел её портрет. Рядом с покоями княгини Матильды целая галерея портретов вашего семейства.Александра стояла недвижима, окостенелая в надменном страхе. Я стоял супротив нее с мечом в руках, чтобы опустить и обезглавить ее ложь. Видит Бог, то я и совершил:—?Вашего портрета там нет.—?Как же я могла там появиться, если вошла в дом своего отца две недели назад? —?в ледяном спокойствии молвила она.Ни восхищение ее выдержкой, ни жалость, проснувшаяся вчера за завтраком, когда ее клевали остервенело хозяйки дома, не удержали меня от этого удара с плеча. Увы, с самой первой нашей встречи я не мог утверждать, что проникся к этой женщине симпатией, скорее, интересом. Но что выводило меня из себя более всего, так это ее упрямство. Верно, сложно было усмотреть в её поведении только лишь игру; она всё воспринимала крайне серьёзно, последние силы клала на переживание происходящего, но столь невероятна была вся эта история с объявившейся родственницей, которую привел в дом прожженный хитрец, и признал?— лишь обезумевший старик, что я не собирался отступать от этой загадки, пока не обнаружатся неопровержимые доказательства в пользу той или иной версии. А она… упрямилась, огрызалась, отказывалась хоть сколько-то помочь ей?— и тем взгревала пущие подозрения, что она способствует обману. Быть может, задумался я на миг, она сама не подозревает о том? И весь спектакль?— дело рук искусного мастера?.. Что, если девушка очень больна, внушаема, а в детстве пережила глубокое потрясение, связанное с гибелью родителя?— вот и подошла на роль, приняв всё за чистую монету?.. Оттого в ней столько искренности и стойкости?В таком случае, разобраться во всём?— ещё более мой долг, коль я смогу помочь невинному человеку удержаться от окончательного падения. Она и так уже в положение крайне незавидном и предосудительном. Если я смогу натолкнуть её на критическое осмысление происходящего, если она задумается, чью же волю исполняет… Дай Бог, сама одумается!Ей же лучше, мне же легче.—?Вот в чем загвоздка, сударыня,?— медленно сказал я. —?Портрета вашего отца там также нет.Взгляд её метнулся, пальцы одернули рукава.—?Там есть портрет Макара. И этого достаточно.—?Одно ваше слово,?— не выдержал я. —?Одно ваше слово, сударыня, и этого будет достаточно. И я без колебаний стану вашим другом и первейшим помощником…—?Как можно говорить о дружбе, коли в вас нет веры? —?отозвалась она, очень устало.Я осекся, а пред внутренним взором моим предстал Чиргин, его слова о том же пронеслись эхом. Я задумался, как часто ставлю под сомнение мельчайшее его намерение, как ожидаю подвоха в самом невинном действии, с каким подозрением отношусь ко всякой его фразе, привыкши слышать издевку и насмешку, я будто бы забывал, что за этим извечно стояла забота и внимание. Я подумал о собственной непримиримости к его выходкам, резкости в словах, о склонности к осуждению вместо принятия и попытки прислушаться, понять… Репутация, которую возвел вокруг себя дымовой завесой Юрий Яковлич Чиргин, говорила сама за себя. Лжец, мошенник, мастер иллюзии, вскормленный цыганами прохвост, своим выживанием обязанный собственной сноровке и гибкости.Как запросто я уступал его нарочному обману. Как запросто сомневался в единственном человеке, который наградил меня безоговорочной верой ребенка в чистоту моих помыслов и правильность поступков.Я закусил губу.Аленька, очевидно, брала реванш. Насытившись моим замешательством, любезно оказала услугу: перевела свой кипящий взгляд на меня, едва заметно судорожно вздохнула и сделала какой-то странный жест, будто бы сцепив у меня с рукава пылинку.—?Пойдемте, заморим червячка. Пока нас не заморили…?День 27 мая, Макар Корнеевич БестовУгораздило же дотянуть почти до двадцати пяти и ни разу не схоронить родича.Если не считать той, что выносила и родила?— да кто б пригласил на похороны виновника преступления. А тот в свое оправдание и двух слов не связал бы, а свинячий визг кого б разжалобил… Устроил поросёнок жизнь свою на крови матки?— в ней же первее грязи вымазался, её же налакался заместо молочка. Боров вышел откормленный, лощёный, клеймённый кровным убивцем?— в общем, породистый.Ему в няньки определили, по всеобщему суждению, дворовую девку, шутовским колпаком повенчанную, а он взял да привязался к ней, стал кликать матерью, заместо той, чьё имя и не стремился никогда узнать.Нет в ней ничего святого, говорят, говорят и плюют, а она оттирается и шире улыбается, и в этом сила большая, нежели в горностаевых мехах и важно вздёрнутых носах. Как приникнуть к льдине и не примерзнуть, да какое ж в том утешение?— в лютом холоде моралей, когда греет сердечность и попущение пусть дурного, но душевного же, своего, искреннего. В ней нашлась ласка и нежность к тому, что спихнули на её тонкие рученьки обузой, долгом?— так она восприняла как отраду, и вместе мы верещали от восторга, когда щекотала она нежное младенческое пузо моё своими коготками. Смеялась громко?— и приучила меня, и я вслед стал задорничать?— назло, назло отчуждению, возможно, справедливому.Но как бы мальчишке ужиться с мыслью, что у отца могут быть весомые причины, чтоб не то что на ночь не зайти проведать, но и лишний раз в сторону не поглядеть?— нет, то быстро уяснилось как должное и не требовало объяснений. Сомнения, что не должно эдакой холодности быть меж отцом и сыном, закрались, стоило столь же отчужденному, столь же чуждому братцу Севашке обзавестись собственным потомством?— и неожиданной нежностью к поросячьим пискам, щенячьим визгам.Легко было счесть то проявлением слабости.Брат Севашка?— размазня. Даже вставши?— весь кривой, бокал трясётся в хилой руке, а та сама уж старческая, пошедшая пятнами… И эта вот химера не в силах не то, что голоса повысить, а даже и всего-навсего попросить! Да что ему надобно? Почтить память покойного. Да что твоё слово, братец!.. Слово!Исполин-отец, неколебимая скала, своей далёкостью невольно внушал трепет, а так как долгое время не было и мысли обижаться на его холодность, то принимался образцом. Величие, несокрушимость, могущество и бессловесный ужас?— вот, о чём стоит говорить сейчас, поднимая пыльные кубки.Не о добре?— глупо, не о зле?— ложно, лишь о силе.Это отец нас всех собрал.Будто выбрались бы мы, крысы, из своих насиженных углов, чтобы хоть друг другу в глаза взглянуть?— без его приказа! Растечёмся как гниль болотная, мордами в землю, дальше сочиться смертной обидой. Все мы тут?— скорпионы, в банке закупоренные, и выпустить нас отсель?— губительно, всему миру губительно. Под присмотром старика мы прятали свои жала, но что станется сейчас, когда призрак его развеется дядюшкиной насмешкой, маменькиным непочтением, братским раболепием, невесткиным безразличием, сестрициной беспечностью?.. И той вон женской злобой, что торжествует больше всех за нашим содомским застольем.Смотрите, Сашенька, совсем как ваши глаза.Оливка?— сочная на вилке. Сочны губы, на них вино упало кровавой каплей, а ей и нравится, нравится и пачкать белое платье тем же алым, да кто ж жених такой невесте?— выпороть бы ее супротив всей этой манерной дури, покуда вообразила она собою чуть ли не ангела мести. Она?— бархатная, тучная, смертоносная пчела, но уж в сердце паутины, что ткёт самозабвенно наш домашний паук. Повисла там приманкой, но ещё думает, что в силах оторваться и куда-то там взлететь, в кого-то там влить свой яд, которым брызжет каждое слово.Вот мы втроём, я, сестрица, да она?— то, что ещё бокал вина, и дядюшка обзовёт молодым поколением: на что истратили свою юность?— на растерянную злобу; с чем вступаем в молодость?— с обиженной ненавистью. Нас оставили, обделили, забросили. Нас даже не водили за нос, не тешили сказкой-обманкой, попросту махнули рукой: сами разберутся, коли выкарабкаются. И после этого требуют нашей преданности и любви.Сестрице люба её бездна, она там обжилась и очень уж настаивает, чтоб и я к ней присоединился. В её запущенности мне даже видится сомнительное счастье?— она никому ничего не должна, раз с неё никто ничего не требует. Та женщина, что претендует на звание нашей… родственницы изначально ставит себя, что никому ничего не должна?— однако со всех что-то всё требует, как требуют, очевидно, и с неё?— что пауки, что цветочки, которые ей должно опылять. Что же до меня, так с меня и требуется, покуда я должен, и прежде всего?— матери.Её надеждам, её глупой вере в то, что я представляю из себя нечто сносное. Выпестованный безбашенной лаской её, мне и сражаться с её мельницами. А я бы и рад отогнать от неё всех этих плотоядных вшей, которые тянут к ней свои похотливые ручки?— да maman будто тем и живёт, что вниманием мужчин самого низкого сорта. Но отец привил мне почтительность к старшим, и в его случае это неоспоримо: будучи в глубокой ко мне претензии за те досадные издержки моего появления на свет, он всё же ни словом не попрекнул меня, пусть и не обласкал; бессловесность его оставалась равнодушием, но обязательным?— обеспечил меня, пристроил, дал образование и средства на взлёты и паденья, столь необходимые для укрепления крыльев. И притом отец-то ничего с меня никогда не требовал кроме того, что постановлено было его законом без обсуждения?— умеренность в кутеже и непримиримая защита имени. Первое требует снисхождения в угоду молодости, второму же я верен безо всяких клятв.Но совсем скоро взыщется со всех нас клятва верности?— и кому же. Братцу Севашке.—?Я… Я хотел бы… Сказать слово. В память о… Корнелии Кондратьевиче… В память об отце. Он был наш… Весь наш отец, и он был… Он был с нами.Каких угодно слов заслужил отец, но не жалкого блеянья. Проклятья, которыми щедро обменялись мы в канун его гибели, и те послужили ему лучшими дифирамбами.Но мы держим планку приличий, и хоть когда-то позволим выговориться несчастному Севашке… Ручка эта все ж обломится, под тяжестью кубка и горя обломится, а жалкое тельце рассыплется всё в тот же прах, стоит только дунуть. Что же сделает с ним тяжесть венца?.. Расплющит. В коровью лепёшку расплющит. Да вот только на немощных этих плечах по закону установится весь наш дом. И тот, что же, рухнет?.. В самую бездну-то и рухнет?..Так вот от этого, что ли, бегу я, выпятив вроде как грудь?— но, выходит, и хвост поджавши?! Будто не я вырос и окреп под нелюбезным крылом нашего ?повелителя?… моего отца. Будто нет на мне притом обязательств перед отчим домом……Перед матерью, перед сестрой, кто я прежде?— защитник.А лучшая защита?— это нападение.?Никитишна превзошла себя и, судя по её суровому лицу, через себя же переступила, закатив нам ?пир горой?: закрыв глаза на скромность поминальной трапезы, ей пришлось махнуть рукой и на постную среду, а Бестовых едва ли смущала сочная баранина и жирные утки посреди стола; вино плескалось в бокалах, сыры крошились, речи лились бурно, порой натыкаясь на неловкие тосты, будто на подводные камни: что-то промямлил Севастьян, и его скорбь вызвала во всех усмешку, нежели сочувствие, ничуть не урезонив всеобщего оживления. Амалья, заскучав после пары-тройки речей, которые держали Севастьян и Лидия, махнула рукой и воскликнула громко и легко:—?Наш повелитель умер и, ручаюсь, уже горит в аду. Он нам все прощал, но под конец возненавидел. И уж не нам за то его судить. Теперь с ним расправятся черти.Никитишна, что в ту минуту сменяла блюда, негромко ухнула, и горечь разлилась по её лицу, как сметана?— по переднику. Амалья вскинула брови:—?Вот как! Неужто ты, голубушка, полагаешь, что Корнейка наш прямиком на облацы вознесся? Чай, ещё молилась за его душу-то грешную.—?Так уж положено,?— поджав губы, отвечала Никитишна, едва обернувшись к Амалье, ничуть не выражая ей почтения,?— молиться за ближних, а люди-то мы все грешные.—?Корней-то Кондратьич тебе ближний был? —?ахнула Амалья и рассмеялась. —?На что ещё в барском доме покусишься?—?Барин мне уж поболе, чем родной отец удружил,?— отозвалась кухарка.—?Да как тебе не стыдно о том пред господами говорить! —?взвизгнула Амалья. —?Срам!—?Уж не больше срама, чем с вашей дочкой вышло,?— донеслись до меня слова кухарки, но раздался грохот: на пол полетел кубок и разбился вдребезги.Борис нарочито посмеялся, разводя руками, и шутливо отругал Никитишну?— он уронил кубок, не донеся его до подноса, что она держала в руках, и теперь будто бы винил её в том, что слабы стали её руки.—?Стареет наша наседочка,?— Борис улыбался мягко, но глаза смотрели жестко и тревожно, пока Никитишна, густо покраснев, опустилась на колени подбирать осколки. —?Теряет расторопность, но невозможно это списать даже на влюбленность: все блюда сегодня не пересолены, а, невероятно, переслащены!Раздались согласные возгласы, и я запоздало присоединил к ним свой, избегая испытующего взгляда Чиргина.Кухарка тяжело поднялась, громко охнула:—?Ой, господа, простите старую слепуху… Да видать, я попутала соль и сахар, или разыграл меня кто… Ох уж эти девки, ну я им задам!Так, картинно причитая, под пристальным взглядом Бориса, она удалилась на кухню и прислала вместо себя пригожую девку: в честь знаменательного дня в доме завелась прислуга: несколько девушек на кухне и пара парней, которые помогли с уборкой. Я всё подумывал улучить минутку и заговорить кого-нибудь из них, готовый довольствоваться и крохами сведений, но Бестовы явно ограждали себя от любого пересечения с прислугой. Несомненно, они понимали, что уже к вечеру в деревне, а назавтра?— и в городке растерзают свежую сплетню, как упыри из гиблого дома день и ночь напролет на костях покойника отплясывали, запивая чаркой алой крови. И, вестимо, особенно упивались производимым впечатлением. Я же сычом угрюмо сидел над своей тарелкой, на которую приличий ради положил рагу и кусок хлеба.Но не успел привольный разговор возобновиться, как прозвучал мягкий, бесстрастный голос Трофима, и все опешили, совершенно забыв, что старик всё время находился подле. Сутулый, грузный, он стоял бессловесной глыбой, и даже сейчас, когда он заговорил, от него веяло неживым холодом.—?Как управляющий именьем, господа, я должен сделать то, что покойный барин не счел нужным совершить самолично.И прежде, чем кто-либо опомнился, Трофим неспешно подошел к Севастьяну, остановился и с глубоким поклоном, на вытянутых почтительно руках что-то преподнес. Шеи вытянулись, пронесся ропот, а старый слуга, все также в поклоне, молвил:—?Ваше Сиятельство.Тут я наконец-то разглядел: то была массивная связка ключей.Севастьян Корнеевич отложил нож, и тот соскользнул на пол.Гремящую тишину прижег льдом голос Бориса:—?Пес нашел нового хозяина… скулит призывно?— свора должна-де признать нового вожака. Да только кто ж хоть снюхается с зачумленной псиной.Лидия вздрогнула. Севастьян сидел, недвижим, не поднимая взгляда. Мелко подрагивали руки слуги: сколь бы вышколен ни был Трофим, а старческая слабость терзала его тело, но упрямо и достойно ждал он решения Севастьяна.А я и разглядеть не мог, дышит ли тот вовсе.—?Поэтому-то самых хилых щенков в помете топят сразу же при рождении. Чтоб не плодили потом свою немощь.Борис тянул губы в яростной усмешке, и даже Амалья, без следа досужей злости на изумленном лице, притихла.Севастьян склонил голову ниже.—?Негоже корить других за собственные ошибки, дядя.Поднял белое лицо с черными глазами, протянул серую руку и принял ключи.—?Поглядите-ка, он все-таки это сделал! —?вскричала Амалья под краткий вздох Лидии, опомнилась, ухватила Бориса за жилистую руку, обернулась по сторонам, возмущенно краснея:?— Сеша, ну что ты, что же ты!Севастьян уже было потянулся неровным жестом спрятать ключи в карман?— но связка оказалась слишком большой и не влезала и после трех вялых попыток, а потому ему не осталось ничего другого, как опустить каменную свою руку на край стола, и от того, как исходила она мелкой дрожью, ключи царапали тарелку, и хрупкий колкий звук рассыпался по трапезной. Так же стучали зубки Амальи:—?Я полагала тебя достаточно смышленым, неужели ты не понимаешь, что ключи должен получить кто угодно, но не ты!—?Будет вам, голубушка,?— осадил ее Борис,?— не вредничайте. Дайте Севаше хотя бы тройку дней почувствовать на своей шкуре, каково это?— стать новым царем над долиной смертной тени!Он сплюнул и опустошил бокал.—?Это я?— новый царь,?— некстати прозвенел голосок маленького Мики. Ребенок давно уже заскучал, катал из хлеба комочки, перемигивался с Макаром, но вот решил завладеть вниманием не только матери и дяди. —?Дедушка сам сказал, ?Михаил?…—?Уймите свое дитятко, милочка,?— гаркнула Амалья, глянув на Лидию. —?Не ему чай привыкать к особому положению!Лидия и бровью не повела, только лишь смахнула с рукавчика Мики крошку поминального пирога:—?Уймите свою экзальтацию, Амалья Петровна. Трофим выполнил поручение Корнелия Кондратьича, а раз на то его воля…—?Прошу прощения, сударыня, но это не совсем так,?— бесстрастно проговорил слуга. —?Покойный барин не давали четких распоряжений, кому надобно передавать ключи от дома.—?Так это ты сам расхозяйничался, Трофим! —?воскликнул Макар и с недоумевающей усмешкой хлопнул по столу. —?Вот вам и распорядитель пира!—?Это мой долг?— передать ключи следующему хозяину дома, Макар Корнеевич, сударь,?— спокойно отвечал Трофим.—?Но Севашка еще не хозяин! —?взвилась Амалья. —?Почему ты передал ключи ему, а не Макару?!—?Маменька, полноте… —?пусть Макар и закатил глаза, но никаким жестом не спешил уже остановить мачеху, напротив, вторил ее возмущению ленивым упреком:?— Да, старина Трофим явно занялся самодурством, вот и вышло недоразумение…—?Отнюдь,?— отсекла Лидия. —?Это данность. И я советую всем смириться с ней.—?Раз Севастьян Корнеевич теперь считается за хозяина,?— подала голос Александра, беспечно осматривая дольку яблока,?— то кто же хозяйка?..—?Уж точно не ты, голубка,?— рявкнула Амалья, скривившись.—?Александра Антоновна лишь поднимает закономерный вопрос,?— вступился за свою подопечную Борис Кодратьич,?— раз хозяином дома наш любезный Трофим венчал Севашку, то разве не его благоверная супружница должна величаться хозяйкой?Амалья резко побледнела, глаза Лидии разгорелись.—?Маменька?— вдова отца,?— воскликнул Макар. —?А вы, дядя, мелете вздор. Конечно же, Амалья Петровна как была хозяйкой, так и остается!—?Когда мой сын женился,?— подала голос княгиня Матильда, и всем пришлось прислушаться к этому хриплому карканью,?— и его невеста, Ирина, вошла в наш дом… Первое что я сделала?— так это передала ей ключи.—?Севашка женился уже давным-давно,?— затараторила Амалья. —?И раньше ты, душенька,?— обратилась она к Лидии,?— сдерживала свои амбиции!—?Я приму любую долю, коль на то будет воля моего мужа,?— смиренно сложив руки на коленях, и бровью не повела та.—?Пока не оглашено завещание, воля вашего мужа ни для кого ничего не значит! —?вскричал Макар. —?Не смейте попирать мою мать! Думаете, если отец умер, то с ней можно уже не считаться?! Как бы ни так, у нас тут не варварство какое, сжигать себя заживо вслед за мужем не требуется! Моя мать останется в этом доме, и вы не сможете ее отсюда выжить! Уж скорее я?— вас!—?Никто не пытается выжить вашу мачеху из дому… —?глубоко оскорбленная, севшим голосом проговорила Лидия.—?А вам все равно придется передать ключи, Амалья Петровна,?— сказала Аленька,?— даже если Макар станет хозяином. Ведь рано или поздно ему придется жениться…—?И не ты ли уже наметилась на это тепленькое местечко?— через постель моего сына! —?рассмеялась Амалья, ожесточенно. Пара голосов, в которых я различил и свой, осадили её, Аленька же болезненно покраснела. Амалья, ничуть не смутившись, тронула Бориса за локоть:?— А у неё губа не дура. Твои уроки? Впрочем, ничего удивительного, ведь Макар одно лицо с…—?Вы в том сноровисты,?— покрыл её Борис громким восклицанием,?— как устраивать женскую судьбу! О, les femmes, les femmes! Сетуете и кукситесь, а всё счастье ваше устраивается удачным замужеством! Вы искусны там, где любой мужчина попадает впросак: властвуете чувствами и дёргаете за ниточки. И всякая гордая махина, сооруженная нашим мужским холодным разумом, крошится в пыль, стоит вам стрельнуть глазками. Мы скорее одолеем тайну вселенной, нежели загадку вашего естества. Потому мы и жадны до ваших тел. Но никогда мы не доберемся до вашей сути, если только вы сами не откроетесь нам. Ликуйте! Никакие избирательные права не дадут вам большей власти над нами, чем слово ?да?, с которого начинается всякий брак, даже нежеланный. Так что, Сашенька, — он отсалютовал бокалом Александре, которая всё не могла согнать красный жар с щёк, — за кого бы из присутствующих ни пойдёте замуж, вы останетесь в выигрыше, если сохраните вместе со своей красотой ещё и толику мудрости...—?Это я женюсь на Александре Антоновне!Звонкий голосок Мики без натуги пронзил сгусток неловкости и смущения, и мы все спохватились, обернулись: мальчик выпрямился на своем стульчике, выпятил грудь и глубоко дышал, сурово сдвинув брови. Он окинул нас серьёзным, встревоженным взглядом и повторил, кусая губу:—?Мы с ней женимся и уплывём туда, где ночуют киты.Кто-то пошутил, что Александра Антоновна обрядилась в венчальное платье ради своего юного женишочка; она презрительно улыбнулась, но взяла то на вооружение, и уже не глядела затравленно, как раненый зверь.—?Пока ты, дружок, ещё не подрос для женитьбы! —?весело воскликнул Макар, давно уже уязвлённый этим постыдным обсуждением.—?Мне и нельзя подрастать,?— насупившись отвечал Мика под наши невольные улыбки,?— если я подрасту, она больше не расскажет мне сказок.—?Но сударыня и так рассказывает тебе сказки, Миша,?— сказал Чиргин, забавляясь,?— на что же тебе супружество?—?Потому что тогда она будет рассказывать сказки только мне,?— откликнулся Мика и снисходительно закивал, как и присуще детям, признавшим истинную причину всех взрослых бед от неверия в Рождественского Деда.Детский лепет принёс нам облегчение, беседа вновь разлилась неспешным потоком: Савина что-то зашептала Макару, Амалья смеялась над плутовскими виляниями Бориса (и это его снисхождение к ней выглядело престранно), Чиргин предался фальшивым воспоминаниям на пару с Лидией, как они заблудились в склепе на похоронах какого-то пана, Аленька оттирала салфеткой яблочный сок с рукава и попросила мне ей помочь. Так, безмятежно, прошло еще около получаса, пока Лидия Геннадьевна, удостоверившись, что все окончили трапезу, не поднялась и не пригласила любезно через час собраться в чайной комнате на десерт. Следовало переодеться.??Приставало горе к доброму молодцу, Хочет с ним подружиться, познакомиться. Он от горя в зеленый луг?— За ним горе идет, косу несет, косить велит. Эко горе навязалося, эко горе привязалося! И я от горя в темны леса?— За мной горе со зверьми бежит, Хочет меня ими затравить. Эко горе навязалося, эко горе привязалося! И я от горя в чисто поле?— За мной горе идет, соху несет, велит землю пахать. Эко горе навязалося, эко горе привязалося!?____________[1] Отрывок из произведения А.С.Пушкина ?Сказка о попе и о работнике его Балде?.[2] Отрывок из произведения А.С.Пушкина ?Наполеон на Эльбе?.