Среда I (1/1)

Высушенный, на ватных ногах, я добрался до наших комнат, размазанный признанием, что более позорного отступления я в жизни еще не совершал. Видимо, судьба издевалась и желала окончательно унизить меня: я наткнулся на запертую дверь, а ключей в кармане не обнаружил. По хмелю меня пробрал смешной ужас: кабы не застали меня в столь глупом положении, и я вознамерился переночевать в нише за гобеленом, не желая быть замеченным никем. Даже прохлаждающимся фамильным призраком, за которого я едва не принял моего друга?— он объявился в коридоре будто бы из ниоткуда, бесшумно, но внушительно: еще чернее темноты, неуловимый дух, он скалил зубы и тыкал пальцем:—?Недурственная засада, Тушин! Стягиваете батарею, дабы штурмовать неприступную крепость??— Вы явно постигли искусство ходить сквозь стены, друг мой,?— сдержанно отозвался я,?— в кои-то веки ваши трюкачества нам на руку: по досадному недоразумению я расстался с ключами…?— Как и с невинностью? Ой ли, дражайший!Чиргин подвалился вплотную, дыхнуло изысканным спиртным, а я, краснея, подумал, какой же дрянью, верно, несет от меня. Чиргин, разумеется, всё понял, ухмыльнулся и хлопнул меня по животу, что отозвался металлическим перезвоном; я сунул руку в карман жилета…—?Какого черта вы стащили мой ключ! —?воскликнул я, не уставая дивиться, как этот прохвост ловко осуществляет свой шарлатанский промысел.—?Признаться, я полагал ждать вас только к утру,?— Чиргин лукаво усмехнулся.—?Вы совершили сразу две ошибки, Юрий Яковлич. Переоценили прыткость вятских вдов и недооценили выдержку ветеранов акхал-техинской кампании.—?Я убежден, что стратегический гений принадлежит вам, Гриша,?— скалился Чиргин, пока я отпирал дверь, и вот в презрительной учтивости приглашал меня пройти в комнаты. —?Я же на короткой ноге с тактикой. Пожалуй, не будь Борис Кондратьич слишком сноб, чтобы не желать знаться с вами, а Амалья?— столь падка на гусарские усы, нам стоило бы поменяться ролями. Ибо Борис также стратег, и вы прекрасно бы сыграли с ним в шахматы и обсудили перспективы, далекие, как Амалья от благочестия; а мы с ней совершенно бестактно выжали бы из сложившегося положения максимум пользы и удовольствия. Но личные симпатии распорядились иначе.Он чесал языком и веселился, я лишь больше мрачнел, совсем забыв про усталость, даже не пожелал присесть: угрюмо остановился в углу, наблюдая за тем, как он расхаживает по комнате и машет отвязанным галстуком.—?Так вы… играли в шахматы,?— выдавил я, едва разжимая губы. —?С матерью партеечку в карты, с сыном?— в шахматы. Чудно.—?Мы с Борисом Кондратьичем сошлись во мнении, что моя стезя все же карточная,?— ухмыльнулся Чиргин. —?Ферзя в рукаве прятать сложнее, чем туза.—?Значит-с, вы проигравши,?— с настороженностью услышал я будто со стороны свой ледяной голос.—?Это именно что проигрыш, вовсе не поражение, Гриша,?— Чиргин косо улыбнулся. —?Наблюдать человека в торжестве выгодно: уверенный в собственном превосходстве, он обнажает свою натуру изрядно, и можно изловчиться и заприметить слабые стороны. Радость всегда куда искреннее боли и страха.—?И что же за слабые стороны вы нашли в Борисе Бестове? —?все столь же желчно осведомился я.—?Самая большая его слабость?— это он сам. Любит себя безмерно, а потому уязвим?— человек, что тратит сбережения на лучшую краску для волос, заслуживает жалости, а ведь ничего более страшного, чем чужое снисхождение для Бориса Бестова нет: он претендует на ненависть или восхищение, третьего не дано.—?Ну-с, один Крым стоит… признания,?— выговорить ?уважения? мне так и не удалось.—?Так Крым стал ему, на тот момент?— юнцу, отправной точкой! —?воскликнул Чиргин. Жестикулировал он отчаянно, глаза горели?— очевидно, Борис Бестов добился своего: им восхищались. —?После?— Индия, Китай, даже Америка, и мсье Верну следует взять у Бориса Кондратьича интервью, да состряпать очередное ?Вокруг света?…—?Несомненно, похождения Бориса Кондратьича потрясают воображение,?— пресек я холодно,?— вашу цыганскую натуру это пленяет, вы наконец-то обрели родственную душу. Однако вряд ли подробность, какого цвета был его индийский слон, поможет нам в расследовании убийства его брата.—?Увольте! —?вскричал Чиргин. —?На чем строится любой конфликт?— на противостоянии характеров и убеждений! Вражда двух братьев стара как мир, но на первый взгляд, разве в чем-то был ущемлен Борис? На что ему жаловаться? Он покорил весь свет, стяжал славу, признание, обожание, несомненно, самостоятельность. Не ему ворчать, что брат-де его стеснял, не на том поприще им биться за власть: Корнелий довольствовался домашним благоденствием, Борис же положил весь мир к своим ногам. Отчего же ему и того было мало? В чем же корни ненависти?.. О, уверяю вас, он сам жаждет поведать нам о том, и осторожность вот-вот уступит самолюбованию. Как первоклассный актер, он засыхает, на миг лишенный света рампы. Как бы он ни старался окружить себя таинственностью, всем существом своим он желает, чтобы о его подвигах слагали легенды, а потому вгрызается в самый дохлый шансик рассказать свету свою одиссею; он заставит вас слушать его…—?Определенно, как и Амалья… —?пробормотал я. —?Только вот история её, раздутая до слона, по сути?— мушка. Всю жизнь она смакует события пары дней…—?Крайне примечательных дней,?— Чиргин тонко улыбнулся и поглядел на меня выжидательно. —?Дней, которые должны объяснить нам всю нелепость их с Корнелием брака и его печальные последствия. Ну, что же вам нашептала веселая вдовушка… —?Черта с два, Чиргин!Я вспыхнул, ушел дальше от склоненного лица и мерцающих фосфорических глаз. Раздражение захлестнуло меня; я потянулся ослабить галстук, но не обнаружил его вовсе, как и воротничок, и мне вконец подурнело; из брюк я достал спички, но портсигара не нашёл.К чести Юрия Яковлича, он предложил мне свой.—?Это паскудно,?— наконец выдавил я, закуривая. —?То, на что вы обрекли меня этой ночью… Тело ее супруга еще не погребено, а… Да, впрочем, при живом муже вряд ли что-то обуздывало ее помыслы…?Презирай, презирай меня, я вся пред тобой…?Я осекся. То были не мои тайны и не мои грехи. Более того, добыл я их способом бесчестным и низким. Для полного падения оставалось выложить их, как на разделочную доску, на суд третьего лица, отринув последнее уважение, пусть Амалья Бестова заслуживала его в последнюю очередь.Чиргин взмахнул рукой и в нетерпении воскликнул сердито:—?О, вам неприятна подобная роль и ее издержки! Как же, вы, Григорий Алексеич?— совершенно положительный человек. Вам стыдно не оттого, что вы проникли в чужую тайну, а оттого, что она грязна и мерзка, и в ней вы измарали свои белые руки!Я не сразу почувствовал боль?— ногтем оттянул заусенец, и кожа порвалась. Я поднес руку к лицу, наблюдая, как вьется тонкая багряная змейка по пальцу. Я приучил себя держать руки в чистоте: ухоженность?— первейшее мерило допуска в цивилизованный мир (где надлежит сражаться за лишнюю копейку, а не за жизнь товарища?— это оставьте дикой степи),?— но ни за восемь лет честного существования, ни за год супружества не разрыхлели, не размягчились мозоли, шрамы и ожоги?— то ли дело перехватывать пламенеющее дуло или леденящий клинок.—?Это театр, Григорий Алексеич,?— продолжал Чиргин, смотрел на меня серьезно и встревожено. —?Только актеры в панике позабыли свой текст, ведь режиссер отказал им в читке сценария. Он открыл им простор для импровизации, но они заключены в своих амплуа. У кого достанет смелости и безрассудства выйти за рамки образа и выказать человечность, столь уязвимую и неприятную зрителю?.. Кажется, Амалья первой пошла на этот риск, давеча излив вам душу. В театре это неприемлемо. А паршивых актеров гонят взашей.Я прикрыл глаза и скупо обронил:—?Она никогда и не притворялась. Никогда не скрывала, что ей претит этот дом, этот брак, люди вокруг… Даже ненависти к собственной дочери не стыдилась,?— я прижал ранку и заговорил сухо:?— Амалья Петровна нажила ребенка до брака. И вышла за князя Бестова, будучи уже в положении. Притом, она не была знакома с Корнелием до свадьбы. Она нездешняя. Выросла под Рязанью, а сюда ее прислали к тетке, как раз тогда, когда она оказалась… в затруднении.—?Значит, ее отправили сюда, в глушь,?— проговорил Чиргин. —?Казалось бы, что мешало ей в уединении разрешиться неудобством и уже к осени вернуться домой, беспечной как прежде?.. Верно, князь заприметил ее и… —?Чиргин пожал плечами,?— получил что хотел.—?Замолкните,?— рявкнул я. Он ничуть не оскорбился, лишь презрительно вскинул бровь. Я отошел в угол:?— Есть хоть какая-то грань, за которую вы не ступите?! Амалья виделась с Корнелием лишь раз, он мельком взглянул на нее, одобрил брак, и через месяц они уже венчались. Про любовную лихорадку забудьте…—?Отчего же,?— скривился Чиргин. —?Вы наблюдали их отношения нынче, измотанных, измученных друг другом людей, на вас, молодожена, это произвело гнетущее впечатление и вызвало омерзение. Но не забывайте, Корнелий и Амалья состояли в браке четверть века!.. Изрядный срок, под конец которого желание прикончить супруга весьма естественно,?— Чиргин издал смешок в мороке злобного веселья.—?Благодарю, вы меня просвещаете,?— огрызнулся я. —?Но пример неудачный вышел. Читайте.Я наконец-то протянул ему то старое письмо, от Бориса к Антону, и нетерпеливо наблюдал, какое впечатление оно произведет на моего друга. Он же, поначалу гримасничая и вслух озвучивая остроты, делался все беспокойнее, и вмиг мне показалось, что не его, но задорного, привольного юношу я вижу пред собою, который жаден до новостей и общения с возлюбленным дядей, но столь долгое отступление подспудно уж терзает его, и после каждой тревожной строчки вздрагивает душа. И вот я увидел, как печальная весть вновь пронзила чужое сердце, и отвел взгляд.Молчал он очень долго, пока я курил у окна и всё прикидывал, как бы не соскользнуть в тягостную меланхолию сейчас, на пике расследования. Я заговорил, запаливая вторую папиросу, не оборачиваясь:—?Как видите, рассуждать об иных чувствах между Корнелием и Амальей, кроме равнодушия с одной стороны и ненависти?— с другой, попросту глупо. Еще в январе он буквально обезумел от потери горячо любимой супруги, разве возможно, чтобы через месяц он с головой рухнул в омут страсти!.. —?я поморщился. —?Что же до Амальи… Как бы то ни было, судя по всему, план ее удался, и Корнелий до последнего считал Савину за свою кровь… Вот же женская глупость! —?покачал я головой. —?Столь тяжкий грех и мерзостное положение, а Амалья растрепала свою постыдную тайну мне, первому встречному, так запросто!—?Амалья только рада потерять голову?— это легко, та и так пуста,?— сказал Чиргин. —?Ее беспечность может оказаться губительной, только и всего. Сейчас она откровенно радуется кончине ненавистного супруга, но акулы чуют кровь.Я нахмурился.—?Утром Лидия и Борис вызнавали у приказчика, как опротестовать права на наследство постылых родственничков…—?А если Амалья прямо призналась вам, что Савина?— не дочь князя…—?Впрочем, то лишь туманные намеки,?— пошёл я на попятную. —?Женская болтовня, не более, да, я сделал определенные выводы, весьма очевидные, но это же невозможно доказать.—?Эти туманные намеки?— мощнейшее оружие против матери и дочери,?— пресек Чиргин. —?Людям этого круга, чтобы выживать, не нужно рыть землю и тянуть жилу?— у них в ходу искусство лжи, интриг и козней. И кому надо, тот найдет лазейку, чтобы подцепить хоть крохотный намек и использовать его против беззащитной женщины, оставшейся без покровительства мужа, и юной девушки, которая попросту не понимает, как устроен этот мир.Я смотрел в окно, в мягкую тень леса, слушал стрекот ночных птиц и на миг вообразил юную деву, босиком ступающую по сочной траве, в белом одеянии скользящую меж вековых деревьев. В чем была ее вина, за что обречена на неприкаянность?.. Лишенная ласки и родительской опеки, она прижилась под раскидистыми кронами и щебетала по-птичьи, удочеренная самой природой. Уж неземная, она оставалась помехой людям жестоким и жадным, и к чему был этот мерзостный брак, если девочка так и виделась ?затруднением?, но уж не одной только матери…—?Амалья… —?заговорил я,?— то растекалась, как она ждала этого брака, как уповала на него и не верила своему счастью, то извергала проклятья и поносила на чем свет стоит своего мужа. Твердила, что ее обманули, воспользовались ее чувствами, и заключили ?гнусную сделку? против ее разумения и воли.—?Что же,?— медленно отозвался Чиргин. —?Очевидно, настойчивое вмешательство третьей стороны способствовало созданию этого вопиющего мезальянса, который вышел пыткой обоим супругам.—?Несомненно, родня Амальи (припоминаю хмельные речи Эдика) выказала немалое рвение, чтобы устроить судьбу падшей девушки… —?задумчиво протянул я.—?Но обратил бы князь внимание на потуги нищих помещиков, как бы прелестна ни была девчушка? —?отмахнулся Чиргин. —?Нет, он мог только самолично управить это?— но почему же, зачем же? Они не знали друг друга, он скорбел по жене…—?Он якобы выдумал себе идею во что бы то ни стало найти ?мать для ребенка?,?— неуверенно сказал я. —?Ему приглянулась юная, живая, здоровая девочка…—?Бесприданница и деревенщина! А к тому же?— порченая! —?воскликнул Чиргин.—?Он, верно, не знал!—?Даже так! Даже если долг отцовства пересилил в нем безутешное горе по жене, мог бы уж найти сыну мачеху более достойных качеств из более благородной семьи. Его состояние перекрыло бы все сомнения касательно несоблюденных приличий, но нет?— он преступает всякие приличия, здравый смысл, щепетильность… Ради женщины, которую последующие двадцать пять лет будет считать за пустое место! Нет, в этой пьесе есть еще действующее лицо…Я зажмурился и мотнул головой.?Как можно было думать на старика, будто есть его интерес!..?—?Амалью за язык не тяни,?— говорил Чиргин бесстрастно,?— сама растрепала нам об их знакомстве с Борисом ?во Франции?. Только этим воспоминанием о беззаботной юности она и живет. Она не покидала дома после замужества?— значит, они познакомились до того. А значит…—?Что можно утверждать на основании каких-то грязных сплетен! —?воскликнул я. —?Не в моих правилах порочить имя женщины, какой бы порочной она ни была!?…Я действительно была влюблена, а потому… обманывалась столь сладко!.. Я даже и не думала на старика…?—?Ежели вам неочевидна особая близость между Борисом и Амальей, то вы попросту слепец, и прикрываться филистерством тут малодушно,?— невозмутимо ответствовал Чиргин. —?Если б вы обнаружили доказательство их связи, что удовлетворило бы ваши претензии ищейки, вы первым затрубили бы на всю округу о мерзостном их грехе и соорудили бы костер.—?Но такой улики я не нашел,?— отрезал я. —?И клевета?— худшее, до чего можно опуститься!—?Полно стыдиться вашей роли! —?вскричал мой друг. —?Мы, изъясняясь по-вашему, ходим в разведку. Чем больше мы знаем об этих людях, тем вернее сможем прежде всего не виновного указать?— а огородить от клеветы невинных.—?Я работаю с фактами, Чиргин,?— рыкнул я. —?С фактами, а не с домыслами.—?Всякий факт когда-то был всего лишь жалким домыслом, а самые гениальные мысли зачастую приходят в пьяном бреду,?— пожал он плечами. —?Покончите с ханжеством и признайте: между Амальей и Борисом связь, и нам будто бы дела нет, но они свели знакомство еще до брака Амальи и Корнелия, этого неуместного, невозможного брака… Сложите же два и два! После смерти княгини, кто остался Корнелию ближайшим человеком, кто прибыл сюда, чтобы спасти дом, вытащить его из безумия, похлопотать о мальчиках?.. —?Чиргин потряс письмом. —?Притом, меж братьями была тяжелая ссора, Борис называет Корнелия ?своим убийцей?! В письме племяннику! Видимо, разрыв случился на глазах всей семьи. Объединила ли братьев смерть Ирины Романовны? Той, на которую деверь-то покушался, а! Посмотрите на него сейчас?— обыгрывает очередной гамбит, и главное его оружие?— неведение положившейся на него женщины. Отлаженная работа, Григорий Алексеич. Вам ли не знать, как действуют из раза в раз непойманные преступники?— обкатывают до блеска выстрелившую схемку.Он встал предо мною, потрясая письмом, и сказал внушительно:—?Больной этот брак свершился по воли третьего лица, злой воли, извращенной. Человек, для которого не свята ни вдовская скорбь, ни девичья невинность.?Всё надеялась, ждала, и кого?— его, мерзавца, который продал меня, как скотину какую… Продал!?Я вырвал у него письмо.—?К чему копаться в том, что было так давно! Меж супругами накануне смерти Корнелия не было согласья?— вот что нам важно здесь и сейчас. Меж ними не было любви?— мы видели это, свидетельствовали, и на данный момент этого достаточно! Сколько раз секундная вспышка ярости даже меж преданными друг другу людьми ведет к непоправимому… Сколько раз мне приходилось выезжать на места столь нелепого кровопролитья: под ?горячую руку? попала жена, стал жертвой ревности муж… И все?— кипятком в лицо, топором по затылку. И не нужно воссоздавать их первое свидание, чтобы разобраться, кто виновен. Так и здесь?— случилось, и все тут, надобно иметь дело с данностью.—?Как можно разобраться в настоящем, не понимая прошлого! —?Чиргин широким шагом подлетел к окну, обрушил кулак на раму. —?Корнелий Бестов совершил необъяснимый поступок, не обоснованный даже порывом чувств, но на все найдется причина, а покуда мы не выискали ее, как можем обсуждать последствия! Заметьте, произошло это двадцать пять лет назад. Критический срок, роковая отметина для этой семьи. Великое потрясение настигло тогда этот дом, и появление здесь Амальи под руку с Корнелием и чужим ребенком под сердцем?— один из существенных эпизодов всей драмы… Или уже пора определить сей жанр как трагедию?..—?Пора перестать пороть горячку и оставить пошлые метафоры! —?я порывисто подошел к нему, и на миг мне пришла картина, как я пытаюсь загнать обратно в клетку взбесившуюся птицу, что рвет воздух когтями и грозно щелкает клювом у моих глаз. —?Вы забываетесь, Юра, это не подмостки, а настоящая жизнь,?— я схватил его за предплечье и потянул вниз, будто надеясь сломить запал его мысли. —?Люди горазды на глупости, и бессмысленно искать подоплеку в каждом опрометчивом поступке…—?Даже самый бездумный шаг порожден мыслью или чувством, пусть кратким на тот миг?— но и его корень уходит далеко вглубь человеческих привязанностей, понятий о мире, отношений с ближними… Всякое действие раскладывается на причину и следствие, невозможно переходить ко второму, пренебрегая первым. Я твержу вам?— ?двадцать пять лет назад?,?— вам кажется это смехотворным, но и вы, Гриша, хромаете оттого, что в детстве свалились с лошади!.. И лошадей не любите также, хоть умом понимаете их несомненную пользу?— но в сердце вашем глубокая неприязнь, которой вы стыдитесь потому, что признание ее будет признанием вашей слабости.Я отнял руку.—?Да, Юра. Слабости,?— я поджал губы. —?Лошади полезны, мой страх?— вреден и неразумен. Много же я услужу себе, потакая ему.Я отвернулся, нелепо ударив по воздуху рукой, лишившись на миг опоры. Я приучил себя обходиться без трости, что требовало постоянного усилия, но в минуты смятения упускал контроль, и мой нелепый недуг прорывался секундной неуклюжестью. А тут еще заныло под лопаткой, и я дошел до стола, но лишь оперся на него?— садиться было непозволительно.В руке хрустело старое письмо. Я потянулся к тетради, чтобы припрятать его и дополнить мои записи новыми сведениями, как она сама раскрылась предо мною чистым нутром.Дрогнувшей рукой я схватил ее, перелистнул на начало, в конец, и похолодел.—?Ну и куда,?— ледяным голосом процедил я,?— куда вы дели мои конспекты!—?Съел на ужин,?— каркнул Чиргин и оказался подле. —?Что случилось?—?Мои записи,?— дрожа от ярости повторял я,?— пропали!..—?Быть может, вы делали их молоком, проверим…Веселясь, он поднес свечу к моей тетради; я выхватил ту в последний миг и закричал:—?Довольно! Все листы с моими записями вырваны!..Я смотрел ему в глаза, где еще не остыли угольки веселья, и жуткое предчувствие скрутило меня.Я бросился к чемодану…—?Нет!.. —?я вытряс его верх дном и шарил по полу, разбрасывая вещи, как слепец. Наконец унялся, замер. Выдавил:?— Яд пропал. И мой револьвер.Чиргин опустился рядом на колени.—?Я закрыл дверь на ключ,?— сказал он.—?Войти мог всякий, у кого ключ есть… —?отмахнулся я.—?Тогда что же вы удивляетесь…—?Я спрятал всё в потайной карман… Надо было очень хорошо искать, и притом?— знать, что именно. Кто в доме знает про яд… Кто мог также подозревать, что он пошел в дело… Кто проследил, что Трофим передал яд мне!.. И к чему же…—?Проще пареной репы,?— хмыкнул Чиргин,?— Трофим спохватился, что кто-то нуждается в лекарстве от наскучивших родственничков побольше нашего и забрал причитающееся!Я отвернулся от его усмешки.—?Тот, кто и приказал Трофиму отдать нам яд… Быть может, у преступника вовсе выкрали яд, бросили, Трофим нашел… Или сам выкрал?— принес нам, а убийца допросил слугу и решил вернуть свое оружие… Черт возьми, черт возьми!Я пнул чемодан и тяжело поднялся. Чиргин поддержал меня за плечо, но я скинул его руку, а он вскричал:—?Вот оно что! Он понял, против кого играет! Конечно!.. —?я недоуменно воззрился на него, а он глядел на меня в негодовании. —?Оттаскать бы тебя за усы,?— рявкнул Чиргин. —?Что за черт тебя за язык тянул погонами хвалиться!—Что-о…—?Ты растрепал, хвастун, что ты легавый!Я поджал губы.—?Действительно, я нашел уместным напомнить о моем служебном долге Александре Антоновне и поставить в известность о том Бориса Кондратьича.Чиргин взвыл, сплюнул, смотрел волком.—?Чугунная твоя башка. А о людях ты думал?!—?Именно о них и думал! —?вспыхнул я. —?Придержите ваши оскорбления! Давно было пора их прижучить. Произошло преступление, убийство, да кого?— беспомощного старика! И после вы предлагаете и дальше на задних лапках перед ними выслуживаться? Водите дальше за локотки хорошеньких дамочек, а я занят вопросом жизни и смерти, и с чего бы мне стыдиться…—?И ты, как же, возгордился! Вот и результат: они тебя за нос водят. Сначала подкинули яд, чтобы вы тут резвились, а как что?— щелк тя по носу, прибрали обратно, да еще твою компрометирующую писанину и, чудно, пистолет! Обезоруживающе, туше!—?Так тебя это будто радует! Мы в дураках… Надобно вызнать, кто располагает ключами, кто что делал в эту ночь…Чиргин закрыл глаза и отмахнулся, чуть ли не усмехнулся.—?Это серьезно! —?вскричал я. —?Дом снова в опасности?— яд в чьих-то руках не просто так, а с ужасной целью… Мы должны думать, как предотвратить непоправимое. Благодарствуй; ты напомнил мне о главном. Завтра же я объявлю о своем положении, объявлю, что старый князь был убит, добьюсь вскрытия прежде похорон (тут я полагаюсь на тебя, Юрий Яковлич, что ты сышешь мне доктора), и они пойдут на сотрудничество, иначе…Чиргин хлопнул рукой по столу.—?Ты не понимаешь, что это за люди… С ними так нельзя!—?Чего же их щадить! —?воскликнул я. —?Только потому, что кровь у них чище? Карманы туже набиты?—?Причем тут!.. Ты устрашить их хочешь, а это…—?А это разумно, покуда действенно! Страх отрезвляет и усмиряет…—?Страх превращает человека в животное! Вот чего ты захотел?— держать всех в узде, как…—?Если это удержит их от преступления, то да, намерен. И знай: будь у меня кандалы, я бы заковал их всех.—?Ещё скажи, для их же блага!—?В том числе,?— спокойно сказал я. —?Пока человек не в силах нести ответственность за свои действия ему же лучше будет со связанными руками?— не раскроит ненароком голову ни себе, ни окружающим. А если же человек намеренно творит зло?— так это долг общий…—?Что, что? —?вскричал он. —?Казнить его?—?Брось передергивания. Требуешь для всех свободы, но покажи мне хоть одного, кто к ней действительно готов. Все эти люди… большие дети, невоздержанные, прихотливые, себялюбивые. До сих пор чахнут над давними обидами, как кощей над златом, и оправдывают своей слабостью ненависть и вражду. Ничего благородного, ничего осознанного в этом нет. Красивыми словами?— проклятье, рок, трагедия… прикрывают собственную несостоятельность. Неумение простить, забыть, жить дальше! И с такими мне нянчиться? Держать за ручку, по плечику гладить и кивать: ?Да-да, голубушка, бедное ваше разбитое сердечко! Раздерите тут всех в клочья в отместку, раз того требует ваша душа!?… Сколько можно… потакать!Он смотрел на меня упрямо и угрюмо:—?Если обходиться с ними как со скотом, чего же ждать от них человечности. Не обольщайся, Гриша?— до тебя в том преуспел старик. Исход?— убит непрощённым на смертном одре. Ты ищешь глубинные мотивы, у кого же рука не дрогнула, так я скажу?— всякий пошел бы на то, только бы не дать ему почить с миром. Банальная злоба, воспитанная многолетней холодностью. Они уже пережили презрение, опалу, отвергнутость… Они носят это в себе и способны на большую подлость и зверство, нежели вы можете представить. Клин клином не вышибешь. Жестокость ещё никогда не оказывалась спасительной; здесь же она будет губительной.Я рассмеялся ему в лицо.—?Ты не был на войне, тем попрекать тебя не буду. Но всякий знает?— если ребенок тянется к огню, следует бить его по рукам. Не от злобы?— по необходимости. Только потому, что ласкового слова он не поймет.Я подошел к нему ближе и сказал негромко:—?Труби дальше на каждом углу о спасении души, вот только если действительно желаешь помочь, приготовься: руки замараются. Потому что трезвомыслие требует действий, порой жестких, порой насильственных. Нужно вмешиваться и брать ответственность. А не только сердечно улыбаться и понимающе кивать.Его глаза глядели непонимающе, светлели от сомнения и грустной растерянности, и тут он весь переменился, вздрогнул; в тот самый миг, когда в мое сердце закралась темная мысль.Он всё понял и отпрянул.—?Ты… ты мне не веришь.Он даже не спрашивал.—?Думаешь, это я всё подстроил. Всё украл, уничтожил. Голову тебе морочу.Я прикусил губу, не сводя с него глаз. Ответил не сразу, но пришлось:—?Ты ведь против. Против всего, что я здесь делаю. Ты ведь не хочешь, чтобы… Как я могу на тебя положиться.Он смотрел на меня, бледный, растерянный. Так всегда выглядят люди, когда встречают смертельный удар.—?Я лишь… не хочу, чтобы это заходило так далеко,?— сказал он наконец.—?Куда уж дальше,?— мы помолчали. —?Всегда приходится выбирать сторону, Юра.Он долго смотрел на меня, и взгляд его разъедала пустота.—?Я ничего не брал.Я склонил голову на бок. Сказать ?верю? я так и не смог.Он повернулся, ушел к себе.Кляня все на свете, я тяжело вздохнул и принялся прибирать вещи, как он вновь возник предо мною.—?На, бери,?— он протягивал мне свой револьвер, который пользовал для выступлений. —?Раз тебе так спокойней.—?Заряжен канарейками? —?нелепо усмехнулся я. Все сказанное навалилось на меня и не давало продохнуть; о многом я уже сожалел, но этот разговор был необходим.—?Сюрприз,?— его синие губы растянулись в оскале. —?Хоть чем-то ты меня удивишь.Его презрение ко мне стало тем очевидней, когда наутро меня разбудил наглец Трофим, чье морозное приветствие взбудоражило меня получше ушата ледяной воды, хоть похмелье настигло меня дичайшее. Комната Чиргина уже пустовала, и я, понукаемым вялым стыдом за ночное поражение, поплелся в трапезную.Давеча в запале я бравировал, что-де с утра возьму быка за рога, припру Бестовых к стенке, объявлю о моём долге и потребую именем закона привести врача, чтобы тот осмотрел тело и вынес вердикт, что пресек бы всякое противление следствию, но Чиргин явно оставил меня один на один с дерзким замыслом, и отчего-то я чувствовал себя последней скотиной.Подкосило меня то смертельное разочарование, которое пронзило его насквозь, стоило ему догадаться о том, что я так и не смог выразить словами?— всполох недоверия к нему, самому близкому человеку. Объятый сомнениями и желая разговора, я искал его и пытался разобраться, что же предпринять.Уже в дверях на меня обрушились подробности минувшей ночи. Мне захотелось выбежать вон и уехать прочь. Скорее небо обрушится, нежели Амалья Бестова упустит шанс посмаковать свои свершения. И мне уготована самая постыдная участь. И где это видано, чтобы мужчина выходил опороченным из женских покоев!..Но трапезная расставила всё по своим местам, призвав к молчаливому трепету пред главным:На столе высился тяжелый черный гроб. Во гробу возлежал князь Корнелий Кондратьевич Бестов, полупрозрачный, пошедший темными пятнами; серые космы обрамляли лицо белым пухом, всклоченную бороду подстригли и причесали. Лицо, что запомнилось мне искаженным яростью, затихло, закостенело в горькой печали. Одет князь был добротно, но скромно.Позже Чиргин огорченно шепнул мне, что разочаровался скучностью подачи виновника торжества: понадеялся, будто покойника облачат в королевскую мантию.—?Григорий Алексеевич,?— тихий, бесцветный голос окликнул меня, и я увидел Лидию, застывшую у окна. Подле, к моему удивлению, околачивался Чиргин. Я поприветствовал княгиню, отмечая, как усталость выбелило ее лицо. Негромко она продолжала:?— Мы ждем священника. Тогда начнутся похороны. В нашей часовне. Ни в коем случае не настаиваю, чтобы вы присоединились к нам, господа… Дело семейное, а покойного вы чуть знали, и знакомство едва ли вышло приятным.—?Брось, Лида,?— резко пресек Чиргин. —?Не для того ли я здесь, чтобы не отступать от тебя в самую трудную минуту!—?Кто сказал тебе, что эта минута будет трудной? —?она сказала это быстро, почти беззвучно, и глаза ее остекленели. На миг она зажмурилась и столь же равнодушно добавила:?— Разумеется, печально…—?Я не сказал, что минута эта печальна,?— также негромко и кратко сказал Чиргин, не сводя с нее пристального взгляда, что мне стало неловко. — Но тем и труднее.Я кашлянул и коротко перекрестился над гробом.—?Ох! Вот и плакальщица сыскалась!Громкий возглас, щелканье каблучков, трескот ненужных слов: Амалья ворвалась в глухое наше молчание вихрем сумятицы и вмиг вцепилась в мой локоть.—?Вы присоединитесь к процессии, господа! Ах, какая прелесть, что у нас есть на кого положиться в столь горестное для нашей семьи время! Наших-то мужчинок не хватит, чтоб гроб нести, а тут свежая кровь…Я молился, чтобы она отпустила меня, а Чиргин бросился к Амалье, сердечно пожал ей ручку, сочетая в этом движении и скорбную почтительность, и оскорбительную горячность:—?Мы с вами в этот скорбный час,?— фальшь этих слов, интонации, жестов была очевидна нам всем, но Чиргин упорствовал, и никто не решался его одернуть. —?В час, когда позабудутся все невзгоды, и горе объединит обиженных и обидчиков…—?Священник еще не явился, Юра,?— со льдом обрубила Лидия. —?Не отнимайте у батюшки хлеб?— ему будет, чем нас развлечь.—?Я нисколь не претендую!.. —?он, оскорбившись, прижал руку к груди и заискивающе посмотрел на Амалью, которая откровенно развлекалась:?— Я лишь… Наше положение двусмысленное?— мы, верно, едва знали покойного, мы и представить не можем, что для вас?— его уход, и прикрываться приличиями как-то пошло, но я намерен заверить вас в подлинном нашем сочувствии и участии…—?Ну разумеется! —?воскликнула Амалья, отцепляясь от меня и от души пожимая его руку. —?Разумеется, мы нуждаемся в вашем обществе, Юрий Яковлич, Григорий Алексеич!.. Я обещаю вам отменные поминки, а потом… Наконец-то мы распахнем двери в большую залу!..—?Полноте, к чему… —?задохнуласьЛидия.—?Как же к чему, милочка,?— смех Амальи корябал ржавым гвоздем,?— так ведь там палисандровый паркет и рояль!.. Жаль, никто не играет на той же скрипке, уже был бы дуэт, но да мы узким кругом, спляшем и под рояль…—?Позвольте, ?спляшем??.. —?ломкий возглас сорвался с побелевших губ Лидии Геннадьевны.—?Да-да, прелестно, что вы согласились нести гроб,?— верещала Амалья и трепала Чиргина по локтю, впрочем, задорно поглядывая на меня; я поспешил отвести взгляд и уставился на иссохшие руки покойника. —?Пошлем молодчиков, которых батюшка приведет, прибраться в зале, с гробом сами управимся… Ах, этот банкет, танцы, рояль, цветы… Послать, что ли, эту девчонку, чтобы цветов нарвала… Хоть какая-то будет от нее польза! Кухарка уже здесь? Справлюсь об очередности блюд…—?Верно, я переусердствовала, проследив за всем заранее,?— процедила Лидия.—?Вы все уладили, милочка? —?ахнула Амалья.—?Мне сделалось грустно от мысли, что на вас все эти хлопоты, когда вы вся объятая вдовьей скорбью…—?Ах,?— улыбка Амальи ничуть не увяла, только зубки блеснули и глазки сверкнули, когда она тронула Лидию за рукав:?— Вы своей заботой, дорогуша, даете мне время пораздумать о супружеской моей жизни, что ли? Так вот я думаю, что с вашей стороны любезно будет исполнить нам сегодня вальс.—?Вы скорбите, Амалья Петровна,?— не выдержал я, не заботясь, сколь резко и зло прозвучат мои слова:?— Собрались достойно проводить мужа в последний путь!Она посмотрела на меня с интересом и негромко сказала:—?О да, Григорий Алексеич. Суетность вмиг покинула ее, когда она степенно подошла ко гробу и положила руку на борт, провела по батистовой обивке, поправила край савана, чуть коснувшись рук покойного.—?Провожаю навстречу возлюбленной его супруге, он так этого ждал все эти годы. Так и расстанемся без сожалений?— тем слаще наше взаимное облегчение.В задумчивости она отщипнула цветочек сирени со свежей изломанной ветки, что приложили к гробу, потерла пальцами, принюхалась и, окрыленная писком аромата, так же вопиюще неспешно вышла вон.Чиргин обернулся к Лидии, а она отозвалась на его жест скорее, чем если бы намеревалась скрыть свое удовлетворение оказанным ей вниманием. Я совсем сник, почувствовав себя лишним. До сих пор у меня в голове не укладывалось, как это Лидия Геннадьевна поощряла вольности моего друга, но признал, что в общении с этой дамой, воплощением благородства, тот Юрий Яковлич Чиргин, которого я изучил в мельчайших подробностях и знал как облупленного, уступал место иной натуре, неокрепшей, но некогда старательно вылепленной не устремлением самого Юрия Яковлича, но усердием властной, тираничной руки личности деспотической, в чьем распоряжении некогда оказался столь податливый материал, как потерянная детская душа. Тогда-то в его и пронзили этим стальным стержнем пристойного лицемерия, двуличной порядочности, неукоснительных манер и особого даже тембра голоса, подкупающего своей отрешенностью. Лидия Геннадьевна в эти минуты не могла не признавать в нем отголосок прошлой жизни, света, у которого ее отняли и заперли здесь, среди вырождающейся морали, меж размытых нравственных границ. Чиргин, каким он себя создал, отвергал это и презирал, но для княгини Бестовой обращался к тому, что некогда силой в него закладывали, и Лидия упивалась этим обманом, что для нее был живительнее воздуха.В этом не было ни малейшей необходимости, если только не скрывался за тем коварный умысел. Но я слишком хорошо знал моего друга: он подыгрывал этой женщине только потому, что ей того хотелось, и он сделался готов развлекать ее даже над гробом человека, которого жена обманывала еще до брака.Я угрюмо направился к неприметной двери в углу, желая уйти от роли нежеланного свидетеля неуместной сердечности; разбухшая створка с глухим скрипом отсекла меня от простора и холода трапезной и той неловкости, которая сковала меня от лицезрения того фарса. Но вместе с волной распаренного воздуха кухни на меня нахлынули отголоски вольных, переливчатых речей, которые могут вести лишь очень близкие, равные люди в минуту укромного уединения.Жил князь Роман Васильевич. И стават-то по утру-ту по раннему, Он пошел во чисто поле гулятися, Он со Марьей-то со Юрьевной. —?… Вот и надорвете сегодня животы,?— Никитишна постукивала ложкой по котлу. —?Хозяин позвал меня к себе в воскресный день и строго наказал, чтобы на его поминках был пир горой. Так и сказал: ?Закорми их всех досмерти, Липка?.—?Мы голодны, Липонька,?— весело отвечал Борис Кондратьич. Он запросто расположился за высоким столом и хрустел греноком, от которого откусывал кусочки и кидал их Йозику, пританцовывающему подле. — И знаешь, на какое бы блюдо все налетели, позабыв ножи и вилки, впились бы зубами и даже косточки б сглодали? —?не дожидаясь ее ответа, Борис пояснил:?— ?Князь Бестов под маринадом?. Или нет: ?Корнелий и корнишоны?.—?Ты всегда был горазд на всякие непристойные разговоры, Боря… —?пожурила она его, но без малейшей досады.Потрясенный, я на миг потерял самообладание и чуть не уронил с полки какой-то горшок, но вовремя спохватился и остался незамеченным: барин и служанка продолжали свой непринужденный разговор, и Борис принимал как должное оглушительную дерзость кухарки, более того?— поощрял ее своим вниманием к каждой фразе, слушая кротко и отзывчиво, как принято слушать мать.—?Смерть, моя дорогая Липонька, представляет куда больший интерес, чем какие-то там мирские радости. Ибо она?— торжество.—?Видимо, барин полагал то же,?— ничуть не смутившись, пожала плечами кухарка. —?И чур меня, если не заранее видел всю свистопляску, которую вы устроите на его костях… Только бедняжка Сеша совсем голову потерял. Я с рассветом прихожу, так он уже стоит там над гробом…—?Хорошо, когда есть молодые руки, а, Липонька? Я уже слишком стар, чтобы хлопотать о достойных похоронах моих врагов.—?Но любоваться тебе только в радость,?— отрезала Никитишна рыбью голову. —?Твой брат…—?Мой брат мертв,?— резко оборвал Борис и отставил чашку. —?Тебя разве не пригласили на поминки? —?в его голосе, несмотря на доброжелательное выражение лица, слышались нотки лютой ярости.Анна Никитишна кинула на него странный взгляд, который затуманился влагой.—?Я, Боря, первая из приглашенных. И нас с Трофимом барин будет больше рад видеть, чем вас всех вместе взятых.Борис замер.—?Так он порешил еще в то утро… —?странная, робкая улыбка растеклась на его лице. —?Вершить судьбы своих подданных под одобрение преданных слуг… И вы это свидетельствовали. А Корней под конец жизни научился шутить! —?заговорил он громче. —?Оказать рабам доверия больше, чем собственным детям!—?Видит Бог, мы заслужили это верой и правдой,?— молвила Анна Никитишна.—?О, бог видел и бог это оценил,?— Борис откинулся на спинку грубого стула и сложил руки на животе. —?А нам он воздаст по заслугам. Мне в первую очередь?— я ведь так и не признал его за всевышнего. И оказался прав, а, Липонька? —?она нехотя обернулась, и только тогда он завершил:?— Что же это за мир такой, где бог мертв, а дьявол здравствует и хвалит твою стряпню?..Анна Никитишна смотрела на него долго, а лицо ее разгладилось, и плечи распрямились. Борис Бестов прошептал:—?И тебя ведь это более чем устраивает, милая Липонька. В том твоя гордость.Она на миг оцепенела, а после резко отвернулась, заговорила громко в привычной своей квохочущей манере:—?Барин все заранее предписал, как следует его провожать, так этой твоей вертихвостке взбрело закатить поминки громче свадебного пира!.. Берегись,?— воскликнула она, обернувшись и ножом указывая Борису Кондратьичу в грудь,?— бегерись, Боря, бабьего разгула!—?Ну, уж сколько она ждала,?— отмахнулся тот.—?Теперь-то совсем стыд потеряет, да если б он ей был когда-то ведом,?— Анна Никитишна подкинула в кастрюлю моркови. —?А ты бы хоть пальцем шевельнул, чтобы подготовить брата к последнему пути.—?Так быть может, Липонька, я его туда спровадил.Борис беспечно плескал ложечку в чашке чая, и я видел его профиль, рассеченный до уха тонкой ухмылкой. Кухарка глянула на него искоса, переживала мысль на языке, но смолчала. Борис склонил голову, не спуская с нее недоброго взгляда:—?Не начала ли ты во мне сомневаться, милая Липонька? Разве не дал я тебе слово?—?Ты сыплешь клятвами как из сита, Боря,?— слова Анны Никитишны откликнулись звоном тарелок и плеском воды. —?Еще бы ты их исполнял.Усмешка на губах Бориса окаменела.—?Разве я не исполнил данное тебе обещание, Липонька? —?она молчала, повернув к нему широкую свою спину, склонив ниже голову, что за воротником виднелся красный затылок… молчала. Борис словно перестал дышать и беззвучно вымолвил:?— Или ты уж пожалела, что меня тогда его дать заставила?..Анна Никитишна отставила тарелку со звоном. Будто тишина скололась.—?Негоже это, когда слуга с господина чего требует,?— сказала она глухо и сухо. —?Да ты сам обучил меня дерзкой быть. Так что изволь до конца… исполнить.Теперь я не мог видеть Бориса, но что-то подсказывало мне, что лицо его резко изменилось. Тишина сгустилась и тяжестью легла на сердце. И тут Борис тихо-тихо промолвил, и голос его чуть дрогнул:—?О, милая Липонька… —?и он замолк.—?Он умер без надежды,?— произнесла она сухо, заговорив явно о другом, быстро обернулась к Борису, чьего лица было не разглядеть. —?И ты его этой надежды лишил.—?Да,?— просто сказал Борис. —?Лишил. Тебе не кажется это… естественным?—?Мне кажется это предсказуемым,?— спокойно отвечала она. —?Но как ты это обставил… Что привел ее так. Напоследок.—?Напоследок,?— тихо, с неуловимым выражением, повторил Борис. —?А ты, я погляжу, не сомневаешься в ней.—?Ничуть,?— мотнула головой кухарка. —?Она?— Бестова. Мы с ней перекинулись тут вчера парой словечек. За завтраком птичка ничего подобрать не смогла, так ее ястребицы эти заклевали. Я ее тут и подкормила. Ничего, она сама?— орлица. Как и отец ее. Заклюет и не поморщится. И тебе это нравится,?— добавила она с резкостью.—?Иначе она бы не выжила,?— бесстрастно сказал Борис.—?Иначе ты бы ее не приголубил. А у вас, одеревенелых, есть лишь одна слабость,?— Анна Никитишна склонила голову на бок, с легкой улыбкой поглядела на него,?— вам тоже ласки хочется. Еще сильнее даже, потому что вы в ней себе отказываете…—?Ей хочется правды, Аня,?— поправил ее Борис.—?Правды! Как мы все тут жили без нее?— тужили, да, но жили ведь! А теперь… Ты все взбаламутил, Боря,?— понизив голос, сурово объявила Анна Никитишна. —?И Корнелий… он от правды умер.Пальцы Бориса собрались в кулак, но голос его оставался ровным и даже безразличным:—?Наш дом привычен жить во лжи, милая Липонька. Во лжи, узаконенной высочайшим повеленем. Что бы выстрелило вернее правды? Видишь ли, это я разрешил ему умереть. Надежда, что все обошлось, его мучила, но не отпускала, ей он жил. А я ее отнял?— моя Пташка принесла на хвосте свою озлобленную правду и выклевала ему сердце.Анна Никитишна покачала головой, с грустной улыбкой сказала:—?И он это с радостью принял!.. Потому что от нее принял, от нее. Ты счастливым ему умереть дал.Борис запрокинул голову, чтобы что-то сказать, но отчего-то все молчал и молчал. Наконец, резко выдохнув, он отвернулся от кухарки и с треском прикончил свой тост.Пёс обиженно тявкнул. Я подумал, что Чиргин на моем месте ворвался бы именно сейчас, когда собеседники уже исчерпали глубину искренности, но не оставили еще доверительного духа взаимной склонности, застал бы их врасплох и наблюдал бы первейшую реакцию, и тут же, пользуясь их растерянностью и смятением, пригвоздил бы вопросом, ответом на который будет наверняка правда или же ложь столь нелепая, что, изобличив ее, можно добиться еще больших откровений.Но прозвонил колокол: то прибыл священник.Утро 28 мая, Борис Кондратьевич БестовПоклянись сейчас же, поклянись немедля… Так ты умоляла меня грозно, в горячности оскорбленной супруги, в гневе перепуганной матери, запыхавшись, кричала, захмелевшая в дерзости, и тряслась-то, будто пьяная, пьяная нашим общим горем. Руки твои держали крепко, рвали простыни с треском, справляли грязную работу с блеском, и оттирали слезы до красных морщин, и отчаянье въелось тебе под кожу, разбереженную, грубую кожу, что вместо пудры знала лишь копоть и муку. Муку же сердечную не смыть колодезной водой, не сбить жесткой ладонью, только заклевать угрозами перепуганной наседки, чей птенчик вывалился из гнезда.С давних пор ты взяла себе в привычку быть мне за подругу?— я же принял тебя за сестру. Привлекло меня то, что преданность твоя была прежде не зовом сердца, а ответной пакостью обидчикам, что не признавали тебя за достойное жизни существо. Детвора жестока, деревенская?— особенно, а блудниц издавна бьют камнями, так на что надеяться их детям: тех заводят на болота и топят, повязав на шею жернов общественного порицания. Ты росла волчонком, мне же отец передал натуру охотника, и пока родитель мой отлавливал по коридорам усадьбы девок (твоя мать как-то ненароком тоже там… плутовски заплутала), я бродил по лесным тропам и выискивал след дивной твари, чью голову хорошо бы повесить в библиотеке.Тогда я, пяти лет отроду, еще не понимал, что тварь та уже расположилась там за умной книгой и в натуге прослыть хорошим мальчиком приглаживает девственные усы; впрочем, спустя двадцать лет рубили головы мы все же там, на смех и стыд древних фолиантов, знающих о братоубийственной вражде поболе нас… Но тогда я, пятилетний, пропавший в дебрях охотник, взвывший от охоты попасть наконец домой, к материной юбке, в голодном отчаяньи принявшийся подгрызать заусенцы, вдруг остолбенел, настигнутый незатейливой песенкой песчаной ласточки. Рыжая кикимора, ты спугнула меня, но я привык бежать на врага, вовсе не прочь?— да только, когда подбежал, визжа от страха, ты уж исчезла: красный всполох меж деревьев, хвоя в волосах. Ты кидалась в меня шишками, я все тянулся укусить тебя за босую ножку, а потом мы вместе рухнули в овраг, рыдали и ели землю, на том и познакомились, на том и примирились, и ты, на правах старшей на целых три зимы немытой и дикой девчонки подала княжескому сыну чумазую ручку и, чирикая, вывела из чащи.Ступили мы на барскую землю, и оказалось, что это я привел пугливую овечку?— в дар матери, конечно же. Ей пришлось по нраву зашуганное существо. Мать-то твоя уже три месяца как плутала по коридорам в передничке, заглядывала ненароком в самые темные углы, что мой отец находил приемлемыми… А на рассвете, взбрыкнув затекшими ногами, неслась с ворованной у господ крынкой молока обратно в деревню, где в хлеву прятала плод своей мимолетной девичей наивности. Но в ту осень тебе надоело мерзнуть в хлеву, надоело затыкать уши от криков о распутной матери, надоело давиться коровьими лепешками по понуканию ребятни, ты ушла в лес?— и я понял, верно, уже тогда, но только через много лет ты призналась, подтвердила: да, чтобы сгинуть, сгинуть, сгинуть.Но пятилетний кроха-охотник вывел из лесу овечку. Ее с позволения барыни помыли, почистили, остригли, на шею повесили бубенчик?— и… приручили. С руки ты стала есть охотно, на зов прибегала, блея ласково…Тем страшнее показался рык медведицы, в которую ты обратилась, когда твоего медвежонка вознамерились пустить на каминный коврик.Липонька, милая, добрая Липонька. Пусть пускают слюни, пускают сплетни?— впору писать роман черного принца и кухарки, да все они глупцы, милая Липонька, добраяЛипонька, глупцы и слепцы, но мне внимание приятно (ты утверждаешь?— необходимо, жизненно, и я не спорю с тобой из уважения, в тайне?— из согласия), тебе же судьба держаться в тени, чем ты и довольствуешься смиренно. Раз ты попыталась сбежать, и тогда я дал тебе это детское прозвище по новому имени, чужому имени соперника, которого позорно было бы таковым и признать. Но что оставалось делать шестнадцатилетнему юнцу, что задыхался от ревности и решил проучить тебя хорошенько: забудем детские забавы, как только уложишь ты волосы, ведь сбегаешь от меня и от дома своего (уже ведь родного, мы тебя приютили?— ты стала семьей, и даже после смерти матери твоей беспутной осталась здесь верной слугой), сбегаешь вдруг под венец!.. Анна Липова?— вот как тебя величать ты просила скромно, потупившись, но упрямо, и зубы сводило от твоего упрямства, что я дразнил тебя Липкой, облупленной Липкой и наказал ребенка назвать в честь друга детства?— уже безвременно утерянного, ведь он вознесется на пенистом гребне войны и оттуда и рухнет. Чрезвычайно героически и весьма прозаически?— чтобы досадить матери, утереть нос брату, покрасоваться перед племянниками и отомстить тебе, твоей скучнейшей женской доле, столь тоскливой и неизбежной.Я тебе вряд ли принес счастья, Анечка, пусть ты венчала меня витязем терновой ветви. Я ведь полновластный господин, и твое, служанки, преклонение, меня только пуще убеждало во всесилии. Я люблю говорить, ты первая полюбила меня слушать, но только при тебе я опускаюсь до бессвязной речи, вшивых слов и угрюмых вздохов?— лишь до надрывных криков опускаться не хотел, не мог допустить, и все же случилось и так?— и кричала уже ты в ответ, чтобы я поклялся, поклялся немедля…И господин клялся слуге, клялся в верности, клялся в преданности, и зачем-то ты приняла все всерьез, ты, единственная, кто не признавал мой избитый спектакль с тонкой улыбкой непозволительного снисхождения?— да что уж там, тебе я всегда позволял много, слишком много, потому что был уверен в твоей скромности, но с тебя сталось: ты злоупотребила этим лишь раз, а я до сих пор даю тебе право упорствовать в той своей просьбе?— бросьте, угрозе, самой настоящей угрозе, и от страха у меня трясутся колени, что не подгибались под пением ядер и свистом картечи?— я боюсь, милая, добрая Анечка, боюсь разочаровать тебя.Мне следует перестать бояться неизбежного, тебе?— к нему подготовиться и пресечь эти тревожные взгляды помутневших от тревоги глаз. Ты первая и последняя в этом доме, кто тешит себя уверенностью, что Борис Бестов?— та самая паршивая овца, ради которой пастух оставил все стадо.А ведь я обрек этот дом на погибель?— лишь выставил им счет, отплатил им той же монетой,?— но как же так вышло, что из-под венца, из нового дома ты сбежала обратно?— сюда, в дом родной, чтобы при живом муже гулять то ли в девках, то ли вдовой, вместо родных детей пестовать нас, бездушных уродцев, отвыкших от солнца, и согласиться, наконец, быть членом семьи?.. Ты глупая, моя старая Липка, ты не знаешь, что такое страх за свою жизнь?— только за чужие ты и боялась, все время боялась, да и кто бы подумал о тебе, вездесуще-незаметной, незаменимо-пренебрегаемой, кто бы взволновался, что вместе с домом Бестовых погибнешь и ты?..Я думал об этом, Аня, я думал. И я не передумал.Двадцать пять лет назад ты не дала сатане защекотать меня до смерти. И я до сих пор не знаю, благодарен я тебе за это или нет. Я знаю только, что боюсь… Боюсь, что однажды, уже?— совсем-совсем скоро?— ты пожалеешь о своей былой доброте. Давным-давно ты заприметила Мальчика-с-пальчика среди высокой травы и вывела его из дремучего леса; да разве теперь не заприметила ты кошку среди голубей?.. И бездействуешь. Уговариваешь себя, что не тебе судить… Верно, если б ты судила, разве смогла бы остаться здесь, в этом проклятом доме, и дальше стряпать, гладить и убирать, с рук кормить нас, свору голодных псов, лишь к твоей ласки приученных?.. Но ведь одну тебя я наделил правом карать и миловать?— одна ты мне судья, палач и совесть, но ты… безмолвствуешь.А дети лишь пуще резвятся без окрика няньки.—?Боренька!..Окрик соседской девчоночки скребет по ушам. Перевесилась через плетень и зовет играть в ее глупые игры, отвлекает от серьезных дел?— колчан полон березовых стрел, тетива?— лента с маменькиного чепца?— горит под пальцами. А соседская девчоночка жалеет воробьев и вот уже тянет розовые свои ручки к луку, чтобы отобрать и сломать.Что за гадкая девочка!—?Здравствуй, Маленька…От досады к изумлению, от непонимания к озабоченности, от недоверия к животному ликованию?— как кожа этой очаровательной мордочки не лопнула под напором стольких переживаний. И все?— в один миг, и все?— от двух слов, пустозвонких. Для нее они?— сладость, для меня?— словно с языка сплюнуть горечь.Но ею она насытится. Что за жалкое зрелище. А ведь когда-то от него кружило голову?— вдарило шипящей волной, словно захлебнулся шампанским, и задорный газ до сих пор не выветрился окончательно: нет-нет, да зачешется что-то в груди назойливо, и как бы изловчиться, чтобы прибить уже эту мошку, которая вгрызается меленькими своими зубками и потягивает кровь…Слишком справедливо было бы дать ей напиться.—?Боренька, ты… Я подумала, после поминок, надо бы устроить продолжение… Вечер, да, вечер! Там… Ты же прекрасно играешь, я знаю, я послала прибраться в зале… Там рояль…Она не требует раскаяния, она не требует извинений. Она ликует, потому что познала запретное, и небеса не разверзлись, и гром не прогремел. А эти глазки, голубенькие блюдца, таращатся упоенно, и жуть берет от сходства: так нашу кровь разгоняет жестокость, так разрывает сердце безнаказанность.И вмиг, я вижу, я верю, я знаю, что ей запросто удалось то, за что мне некогда обломали бока, намертво.А потому она не просит уж?— требует:—?Ты исполнишь ведь.Что её улыбка и протянутая рука?— не иначе как щедрый, барский жест: бери, я делаю это для тебя, и сделаю ещё, если захочу, а ты, помалкивай и берегись. Берегись, не наскучь мне.Ужели привычное, выдрессированное подобострастие не пересилит в ней новой гордости, гордости вседозволенности, что покупается кровью?Вот и выстрелила, шутиха. Зарядил я её четверть века уж как. Всё опасался, что холостая.Ан-нет, знатный вышел фейерверк. Но не оказался ли я на линии огня?..Не мне валяться в ногах этой женщины, вымаливая прощение: она сама падет в мои ноги и будет обнимать их и поливать слюной. И это столь пресыщенно, что совсем уж отвратительно, если бы не вцепившаяся подобно клещу в мой мозг мысль, что да, она падет в мои ноги. И обнимет их…Чтобы утянуть на дно за собой.А это совершенно не входит в мои планы. Судить нас будут по разной тяжести, madame, и я приложу все усилия, чтобы лишить вас права быть мне судьей.Ты сама напросилась.—?Право, исполню. В детстве я обломал все пальцы об одну заковыристую мазурку…—?О, мазурка!..Мазурка, мазурка. Наша любимая мазурка.Твой беспечный похоронный марш.Священник, молодой, светловолосый, спокойный, он шёл, не оглядываясь, весь в белом, и белый дым курился особым благоуханием, превосходящим запахи весны. Читал молитву тихо и мягко, и певчими ему служили беспечные птички, а хмурый пономарь семенил подле, и вязко капало его бормотание, пока синий палец отсекал священные строки.Следом несли гроб. Несли его вчетвером Макар, Борис, Трофим и Севастьян. Надрывались все четверо, но нас, как гостей, не привлекли?— готовность, с которой Чиргин обнадежил Лидию своей помощью, испарилась, стоило Бестовым принять ношу на свои захилевшие тела, а потому мы с моим другом чинно брели позади.Севастьян шел, скованный фраком, поникший и постаревший со дня нашей первой встречи лет на двадцать. Горе сделало старшего сына Корнелия Кондратьевича чуть ли не безумцем?— но не таким, как привычно изображают буйно помешанных пациентов лечебниц с горящими глазами и невротическими жестами, о нет: Севастьян Бестов весь будто бы иссяк. Внутри этого покачивающегося под тяжестью гроба и горя существа словно ничего не осталось кроме костей кожи?— и глаз его было совсем не видать. Он ни к кому не приближался, никому не сказал ни единого слова, а всем было, впрочем, все равно. Я не смел досаждать Севастьяну Корнеичу своей жалостью (для уважения горе его было слишком глубоко, и Севастьян не нашел сил скрывать свою печаль), а потому старался меньше смотреть на его сломленную фигуру. Дорисовывать в воображении его трагедию мне было куда занятнее, чем всматриваться в прорезавшиеся морщины, уродующие его лицо.Макар же без особых усилий удерживал на своих широких плечах угол гроба и даже время от времени исхитрялся сдувать упавшие на глаза волосы. Он оглядывался на Амалью, будто бы ища поддержку своему кажущемуся легкомыслию, а Амалья, отвечала одобрительной улыбкой, в которой, однако, не осталось ни капли вульгарной непочтительности, скорее, лишь гордость за пасынка. Впрочем, с таким же выражением она поглядывала на Бориса, но тот был непривычно отвлечен.На него как на самого приземистого из носильщиков пришлась наименьшая тяжесть, и он шел, задумчивый и редкостно тихий. Скупо он отвечал пономарю, но ни капли привычного яда не упало с его уст. После сцены откровения, которую я наблюдал меж ним и кухаркой, он словно закрылся в раковине; весь мерзостный восторг, который он испытывал по поводу кончины брата, враз испарился. Угрюмо он поглядывал исподлобья на единственного человека, сохранившего полное самообладание.Лидия Геннадьевна предупредительно, но в то же время крайне отстраненно вела под руку княгиню Матильду. Старая княгиня потрясла всех своим появлением: ее сгорбленная, размытая фигура, словно черная туча на горизонте, замаячила на ступенях парадной лестницы в тот самый момент, когда вся наша процессия уже выстроилась для того, чтобы начать траурное шествие до часовни. Ломким хрупким голоском она решительно обрубила все зашумевшие возгласы и уговоры о том, чтобы возвращаться ей к себе, и оповестила, что намерена присутствовать на похоронах своего сына. Бестовых настигло замешательство: очевидно, в добровольном отшельничестве Матильды легко было ее и вовсе позабыть, однако стоило ей единожды твердо высказать свое решение, как Макар на пару с Борисом помогли ей спуститься. Каждый невесомый шаг почтенной дамы давался ей с трудом, медленно-медленно ступала она, казалось, невесомо?— до того хрупка и тонка она была даже под слоями траурного одеяния, которое ныне увенчала длинной вуалью… и все равно бельма ее слепых глаз блестели из-за плотной черной ткани. Сойдя вниз, она неуловимым колыханием рук оттолкнула сына и внука, и они отпрянули, потупившись, и пару мгновений княгиня застыла одиноким черным изваянием напротив гроба.В повелительном жесте дрогнули иссохшиеся пальцы, окунутые в черный шелк. И никто не воспротивился и не попытался убедить ее, что снимать крышку уже неуместно и несподручно?— сняли по приказу слепой. Корнелий в гробу был так стар и безобразен, и я с трудом отдавал себе отчет, что он приходится сыном старухе, а не братом или мужем. Матильда вытянула руку (никто не смел приблизиться к ней, пусть Борис подавил в себе этот порыв с заметным усилием) и ступила пять ровных шагов до гроба. Ладонь ее пронеслась в сантиметре от покойника: еще чуть, и коснулась бы она сплетенных гнилых рук, костяной груди, накрахмаленной шеи, желтого подбородка?— и, наконец, опустилась на впалую щеку. Так она держала его секунды, опустелые оттого, что свидетели этого прощания лишились права дышать. Вновь три шага поломали тишину: княгиня, пятясь, отошла, остановилась и неистерпимо медленно присела в глубочайшем поклоне. Колени ее подгибались все ниже, а спина оставалась прямее палки, и я мог поклясться, что в этот миг слепые глаза ее, прикованные к мертвому лицу оставленного сына, видели.Выпрямившись, она отступила, будто оступилась, и Борис не выдержал, оказался подле, но она отвернулась в непривычной резкости, отняла руку, которую он только вознамерился перехватить, и поручила свое слабое тело заботе Лидии. Борис склонил голову, и зубы его клацнули в яростной улыбке.Чтобы принять Матильду, Лидии Геннадьевне пришлось отпустить от себя сына. Я ловил себя на мысли, что опека ее слишком сильна, удушлива?— в присутствии матери сын предельно походил на отца: втягивал шейку в плечи, деревенел, а голосок его вторил приторному материному воркованию,?— тогда как предоставленный сам себе, Мика вполне походил на своих сверстников резвостью, бойкостью и очарованием. К тому же, он был изрядно остер на язык, а внимательные глаза подмечали больше, чем стоило бы видеть мальчику его возраста?— так он еще и многое понимал. Однако осознание происходящего перебивалось легкомыслием, с которым маленький Мика определял свое отношение к окружающему миру: за эти скорбные дни я ни разу не заметил на его задумчивом лице следов слез, хотя смерть деда он, безусловно, осмыслил, но подошел к ней как к придавленной букашке, чьи внутренности наконец-то можно без помех изучить.Сейчас, оторвавшись от матери, Мика ничуть не заскучал и даже не занял себя типичными мальчишечьими увлечениями вроде погони за бабочками, а продолжил с интересом наблюдать церемонию, важность которой он определенно чувствовал, пусть не признавал. Я понял, что хотел бы поговорить с ним, когда увидел, как он несколько раз подходил к Чиргину и между ними вспыхивал укромный, отрывистый разговор.Я спросил у моего друга об этом после; тогда же мне тоже было, на какого ребенка отвлечься…Савина скользила в тени деревьев, по тонкой границе запущенного сада и распущенного леса, и платье в этот раз ее было черным, тяжелым, что сковывало ее доселе легкие движения; платье, как призналась она мне в краткой, скраденной беседе, чахло на чердаке, сточенное молью, припорошенное пылью?— Макар нашёл его для неё и одел. ?…В нем мыши гнездо свили, еще давно, совсем давно, Маковка тогда впервые уехал надолго, далеко, чтобы учиться, чтобы из него зачем-то человека сделали, и вот он вернулся и сказал мне, что ж ты как дикая, говорил, и мы нашли это платье, мышей выгнали, и он меня одел… Тесно, тесно и вот-вот задохнешься, а он и шнуровал накрепко, что я визжала, а он и приговаривал, что я красивая… А после сказал заколоть волосы, ведь там, в людях, все девушки волосы закалывают, будто гнезда на голове носят, так он мне и рассказал, а мне всегда казалось, что маменьке не к лицу, когда она волосы прибирает, впрочем вот Лида… А Маковка тогда настоял, а я его ублажила, и вместе мы веселились, когда из меня барышню корчили, вот же потеха была!..?То одергивала платье, то наматывала на кулак, приподнимала, отчего белые ножки ее хлестала трава, спотыкалась и вовсе утратила свое стремительное изящество дикого зверя, словно обузданная бархатной сбруей.?И я подумала сегодня, а ведь… мы же отца хоронить пойдем. Он ведь никогда… и слова мне не сказал, что я хожу… такая вот вся, дурная. Ни разу не попрекнул!.. Да я подумала только после его смерти, что ему ведь, верно, может и хотелось когда, чтобы я правильно была. Я, знаете, ночью подкралась на него посмотреть, а я видела, как Севаша его устраивал и все не шел прочь, не шел, а я притаилась за дверью и смотрела, что папа там, на столе, совсем… безобидный. Он уже ничего не может нам сделать, но мы же мстим ему, да, мы же мстим ему… И, знаете… я… наверное, я тоже?.Что знала эта девочка о жизни? Что она знала о человеке, которого боялась и почитала как отца, о доме, в котором родилась и провела всю свою жизнь?.. Я смотрел на нее, скованную нелепой пристойностью траурного платья, что было ей велико и не прикрывало голубых ключиц, а только царапало жестким воротом лебяжью шейку, смотрел, как переступает босыми ногами она по прелой земле, и волосы ее цепляются за вшитые в корсаж камни, и оттого ей больно… Я смотрел и думал, если в ней и вправду нет ни капли крови Бестовых, пало ли на нее проклятье?..Проклятие ненависти и злобы.?Я должна быть виноватой, да? Скажите, я сделала очень плохо, что не помешала этому? Иногда я просто думаю, что… мне было интересно увидеть это, понимаете? Увидеть, потому что… я никогда доселе…?Не знала жизни. Ничего не знала…Пономарь отворил двери запрокинувшейся часовенки, что совсем покривилась и посерела за столетья?— или за последние двадцать пять лет? —?и купол так провис, что я не разглядел и креста.Внутри было совсем тесно, но Борис указал на боковую неприметную дверку.Гряда ступенек вела вниз, а в стенах мелькали ниши, будто дупла в зубе. Мы спускались все ниже и ниже, а я думал, как бы Севастьян, которого колотило крупной дрожью, не уронил гроб. Пахло сыростью, свеча в неколебимой руке священника чадила, тусклый желтый свет ее отпугивал в дальние углы тени и крыс. Усыпальница поглощала нас, скрадывая эхо шагов, упиваясь сбитым дыханием, отказывало в ощущении времени, распахнув пред нами свои гиблые объятья. Наконец мы оказались в низкой широкой зале, разбитой по центру высоким плоским камнем, на который и установили гроб, открыв его в последний раз.Трофим запалил два факела. Стоило усыпальнице озариться огненным светом, как нас пронзила дрожь, потому что увидели мы не древний подземный храм, не потускневшие иконы, не посиневшее распятие, но дымчато-белую фигуру у дальней стены, у черного зёва, что предвкушал поглотить гроб и князя во гробе.Аленька была в белом подвенечном платье. Заместо вуали златокудрую голову ее покрыла фата. Мгла усыпальницы покрыла безмолвием наши возгласы, сокрыла вялостью жесты изумления и протеста. Супротив неё встал священник, тоже весь в белом, и поднял руку в крестном знамении. Александра опустила руку и положила на грудь усопшего цветок мака. Красного, как самое пекло.Так под талую молитву возгорелись их глаза?— хищно, бездонно.Утро 28 мая, Севастьян Корнеевич Бестов?…В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего…?Теперь я наконец-то могу коснуться тебя, отец.?…Ты еси Бог сошедый во ад, и узы окованных разрешивый…?Ты лишил меня возможности сделать единственное, на что я способен?— помочь тебе. Защитить тебя. Поддержать тебя. Продолжить тебя.?…Всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит…?Сколь многие презирали меня за то, что я-де не сумел пойти собственным путем. Но что если свой путь я всегда видел в том, чтобы идти вслед за отцом моим, за тобою.?…Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…?И это я продолжил твой род, я. Мой сын наследует мне. Ты сам знаешь, люди придают слишком большое значение росчерку пера. Ты сам знаешь, чернила сведет кровь.Падет от страны твоей тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши.Он бы пролил её, не задумываясь, не колеблясь, твой возлюбленный сын.?…На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия…?Тот, кто продал первородство за чечевичную похлебку*. А я подошел под твое благословение, хоть ты не знал, что даешь его мне, потому что желал благословить другого. А что он, другой? Отплатил тебе за доверие и надежды ненавистью и проклятьем. Теперь это проклятье на всем нашем доме, и винят за то тебя. Что-де ты загубил наш дом, заточил наши души, заморил наши тела.?…Дабы исправилися путие мои, сохранити оправдания Твоя…?Это же не так, дорогой отец. Это ложь. Ты никогда не хотел нам зла. Ты просто был ослеплен.?…Исповемся Тебе в правости сердца, внегда научити ми ся судьбам правды Твоея…?Ты залюбовался солнцем, когда оно вышло в зенит. И вот ослеп. Я затушил его, но было уж поздно. Тогда я, привычный бродить во мраке сделался твоим поводырем. Слепые, вожди слепых. Так смотри же, куда я привел тебя.?…Открый очи мои, и уразумею чудеса от закона Твоего…?Я не сумел устроить тебе мирный уход. Я не смог оградить тебя от его злобы, что кинжалом воткнулась в спину, исподтишка, под конец, так подло и рьяно, ей-богу, дьявольское озорство.?…Отыми от мене понос и уничижение, яко свидений Твоих взысках. Сними с меня поношение и презрение, ибо свидетельств Твоих я взыскал. Ибо седоша князи, и на мя клеветаху: раб же Твой глумляшеся во оправданиих Твоих…?Поверь, я поступился всем, чтобы оградить тебя от этого, но он обошел меня, снова и снова, как в детских играх, как в отроческих забавах, он получил твое одобрение, всеобщее восхищение, на него ты возложил надежды?— вновь, на предателя, на безумца. Я не хотел?— но она предстала пред тобой, и ты забыл всё, и протянул к ней руки, и обратил к ней взор. А она улыбается так же, так же как он, беззаветно и широко, пока на губах стынет кровь.?…Гордии законопреступоваху до зела, от закона же Твоего не уклонихся…?Зачем ты дал ей напиться, отец??…Умножися на мя неправда гордых…?Неужели ты не понимал, что она не остановится??…Усырися яко млеко сердце их…?Такова их природа, таким ты взрастил его?— безудержным, ненасытным.?…Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот мiру Твоему даровавый…?Ты, всегда готовый отречься от себя, ты, знающий цену каждому слову, ты, претерпевший так много, слишком любил его, чтобы хоть сколько-то ограничить. Унять. Руку перехватить и отнять. Сложно устоять перед вольной силой. Но именно тебе была дана власть усмирять. Понукать.?…Ты бо Един кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина…?Ты слишком любил.Как и брата своего.Ты слишком прощал.?…Яко Ты еси воскресение и живот, и покой усопшаго раба Твоего…?Кое-что и правда следует оставить лишь Богу. Наше человеческое прощение, жалкое, себялюбивое, напыщенное, порой приносит больше бед, нежели искренняя ненависть.?…Да постыдятся гордии, яко неправедно беззаконноваша на мя…?В чем больше беды, в том, что он возненавидел и кричал, и клялся о том на каждом углу, или же в том, что ты принял ее, плод его вражды, и подпустил, и усадил подле, и умер на ее руках, как он и желал?..?…Когда сотвориши ми от гонящих мя суд?..?И ты, всю жизнь положивший на то, чтобы взрастить нас, дать нам достойную жизнь, благоденствие и счастье, в конце ушёл, подведя нас к краю пропасти, не злым умыслом?— но человеческой слабостью, этим неистребимым, неумолимым желанием любви.?…Избави мя от клеветы человеческия…?Я не виню тебя?— верно, я дал тебе слишком мало, чтобы покрыть твою жажду. Верно, я снова подвел тебя, возомнив, что могу решать за тебя.?…Истаяла мя есть ревность Твоя, яко забыша словеса Твоя врази мои…?Слишком многого я не говорил тебе, жалея. Слишком многого скрывал, щадя.?…Скорби и нужди обретоша мя, заповеди Твоя поучение мое…?Как будто у меня не было сердца. Как будто вместе со смертью возлюбленного твоего сына не рассыпалась в пыль и та нежная, трепетная часть меня, которую ты так ценил.?…Виждь смирение мое, и изми мя, яко закона Твоего не забых…?Видишь ли, я посчитал то достойной жертвой. Ты всегда нас этому учил?— поступаться собой ради семьи, и хоть один из твоих сыновей усвоил урок.?…Мнози изгонящии мя и стужающии ми, от свидений Твоих не уклонихся. Много изгоняющих меня и теснящих меня,?— от свидетельств Твоих я не уклонился…?Видишь ли, я решил, что так будет лучше. И то, что мы все пока еще живы, свидетельство тому, что решение было верным.?…да обрящу и аз путь покаянием: погибшее овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя…?Ты, верно, не думал, не допускал и мысли, что было бы, вернись он сам воплоти. То же, что пытался сделать твой брат? О нет. Хуже. Хуже. Ведь твой брат любви был лишён, и рвался к ней, через злобу, через гнев, но к ней. А сын твой любовью был пресыщен, и потому ненависть его оказалась бесцельна, а потому совершенно разрушительна.?…Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся…?Теперь свидетелями разгулу давней обиды станем мы.?…Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего…?Знал ли я тогда, что вместе со страшной угрозой уничтожаю твое счастье, счастье всей твоей жизни? Единственное утешение и надежда после смерти возлюбленной твоей супруги? Понимал ли тогда, что я никогда не займу в твоих глазах его места? Предполагал ли, что созданное мною уже никогда не тронет твоего сердца, потому что то разбито?— мною??…Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши…?Да, такова моя плата. В сердце твоем было слишком много губительной любви. Только разбив его, вдребезги, можно было уберечь тебя и всех нас.?…к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве…?Я обрек тебя на смерть вместо жизни. Но ведь мы прекрасно не-жили. Как хорошо, когда есть с кем умирать.?…Источник жизни Сый, мужеством Божественным, Владыко, окованныя изводяй, раба Твоего к Тебе верно отшедшаго…?Ты оставил нас, не благословив на примирение, ведь сам так и не получил прощения того, кого поставил себе судьею.А нас судишь сам.Осознав под конец, что любовь без суда лишь развращает.?…Разбойника рая, Христе, жителя, на Кресте Тебе возопивша, помяни мя, предсодеял еси покаянием его, и мене сподоби недостойнаго?.