Вторник III (1/1)

—?Объяснитесь, Трофим,?— потребовал я. —?Что это.—?Лекарство, которое упомянули за завтраком господин Чиргин, сударь,?— с непоколебимым чувством собственного достоинства отвечал старый слуга. —?Очевидно, сударь, что у господина Чиргина в этом нужда.—?И откуда вы это взяли?—?Я нашел это в покоях князя Корнелия Кондратьича, сударь.—?Что? —?опешил я. —?Когда именно? Что вы там делали!—?Каждый третий день я лично прибираюсь в покоях барина. Сегодня я проделывал то же самое, когда в ящике их бюро обнаружил этот флакон, сударь. Я помнил, что за завтраком господин Чиргин выразили надежду, что в нашем доме имеется определенное лекарство. И я, прочитав название, предположил, что это оно и есть, и принес вам, сударь.—?Вы смыслите в латыни? —?оборвал я.—?Увы, сударь, в латыни я не силен. Но я частенько закупаю лекарства в аптеке, а сударь Севастьян Корнеич ознакомили меня со всеми выписанными рецептами для барина, сударь, так что я в этом деле несколько… образован. Сударь.—?И что же, твой хозяин принимал это лекарство? —?подал голос Чиргин.—?Нет, сударь, подобное лекарство барин не принимали.—?Корнелий Кондратьич и не мог принимать это лекарство,?— прервал я их обоих. —?Просто потому, что это не лекарство. А совершеннейшая галиматья, бессмысленный набор букв,?— Трофим едва уловимо повел плечами в безразличии, и столь откровенное презрение рассердило меня; я рявкнул:?— Вы только что признались, Трофим, что в вашей обязанности?— закупка всех лекарств, вы осведомлены о каждом порошке, что употребляется в стенах этого дома, а потому вам самому должно быть известно, что вот это,?— я потряс флакончиком,?— чепуха! Если вы сейчас же не прекратите нас разыгрывать, я поговорю с вашим хозяином о том, как вы относитесь к работе!—?Мой хозяин мертв,?— только и обронил старый слуга.Я задохнулся от возмущения, а Чиргин сказал:—?Так кому же ты служишь, Трофим?—?Дому Бестовых, сударь,?— оповестил нас старик и, как только молчание затянулось более чем на пару секунд, вновь слегка поклонился:?— Мое почтение, господин Чиргин, господин Пышкин.И удалился, оставив нас в пустующем коридоре.Как только его широкая спина исчезла во мраке, я наконец-то совладал с собой настолько, что сообразил ему достойную рекомендацию:—?Вот же нахальная рухлядь!Однако Чиргин бешенство мое совершенно не разделял, как и не был склонен к юмору, а, оглянувшись, положил мне руку на плечо и не отпускал, пока мы не достигли наших комнат, и я не запер дверь на ключ.—?И куда же нас завел ваш перфоманс с выдуманным недугом! —?воскликнул я, всё ещё сердясь на непочтительность слуги. —?Старик явно вешает нам лапшу на уши?— но вы даже этому не сопротивляетесь, а скорее потворствуете! Над нами откровенно смеются!—?Главное, что не молчат,?— спокойно отвечал Чиргин, усаживаясь на подоконник. —?За завтраком я поставил их всех перед вопросом… Что же, ответ мы получили достойный.Я рассмеялся и потряс флаконом перед его невозмутимым лицом.—?Вот же подарочек! Ну-с, посмотрим, что за птичий помёт вам сюда накидали.Я откупорил склянку, пригляделся к белому порошку, нахмурился и во всей предосторожности не рискнул сразу же отсыпать себе на ладонь, а лишь принюхался.До носа моего донесся легкий аромат горького миндаля.—?Черт,?— я отпрянул и поднял взгляд на Чиргина. —?Это он. Это цианид.Юрий Яковлич ограничился кивком головы, склоненной в мрачном апофеозе драмы.—?Орудие убийства под боком убитого. Изящно, ничего не скажешь!В глубочайшем смятении, притом торжествуя, я прошёлся по комнате, потрясая склянкой.—?Невероятно. Потрясающе! Так скоро… И вот?— подтверждение всего… Я знал! Но как же… —?я резко обернулся к Чиргину, покуда услышал что-то вроде похрюкивания; Юрий Яковлич уткнул нос в плечо и прятал усмешку. Я вознегодовал:?— Смеетесь! А у нас на руках уже орудие убийства! Теперь только добиться официального следствия… Произвести вскрытие…—?Вот так прыть! —?воскликнул Чиргин, и я с неудовольствием отметил в его тоне презрение. —?До луны допрыгнете, Григорий Алексеич. Услышать бы от вас хоть толику вразумительного. А то поглядишь, вы сами себе этот флакончик придумали, дельце обстряпали, чтоб о своей звезде всем напомнить, воссияв на поломанных судьбах невинных людей.—?Да как вы смеете! —?вскричал я. —?Клевета! Вы сами видите… это же всё ваши игры… та же тарабарщина,?— я подставил флакончик под свет, пытаясь разобрать кособокую надпись,?— то, чего вы добивались за завтраком… Как вы пришли к выводу, что во флаконе из-под несуществующего ?Pekistedae Teroides? яд?—?Вывод сей сам к нам пришёл,?— ухмыльнулся Чиргин,?— я же пытался проверить само существование лекарства. Я выдумал болезнь и вопросил о лекарстве. Тот, кто о подозрительном флаконе с неизвестным содержимым не подозревает, будет сбит столку невразумительным названием лекарства, а потому пожмет плечами и посоветует мне горчичники поставить?— как это сделал тот же Севастьян. А вот истинный хозяин лекарства должен был бы тут же поправить меня, указать, что оно лечит совсем от другой болезни.—?Но никто этого не сделал. Следовательно, один из домочадцев, тот самый ?хозяин?, солгал.—?И тут встал вопрос, зачем же кому-то скрывать свою причастность к таинственному препарату? Я бы предположил, что на самом деле это лекарство от проблем характера столь деликатного, что о них даже подушке не расскажешь, но, увольте… Сифилис? Здешним поселенцам нечего бояться?— даже запертые в одной клетке, они воздерживаются друг от друга с тем же непримиримым усердием, что я?— от мыла и мочалки. К тому же, я разыграл трогательную драму. Только у последней твари не дрогнуло бы сердца в сострадании.Я пригляделся к нему, гадая, всерьез ли он, а лицо его затвердело под маской Пьеро.—?И тем не менее, результат превзошел все ожидания,?— я искренне желал его приободрить, чтобы он хоть сколько-то разделил со мною триумф.—?Значит, мелочны ваши ожидания,?— отозвался он и закурил.—?Вы ставили на это?!—?Я желал потрясения,?— лениво отозвался он. —?После разговора с Трофимом.—?Он ничего…—?Ночью. Нужно же мне было как-то попасть в дом. Пришлось потревожить старика. Мы даже оттрапезничали парой ломтиков ветчины.—?О… я думал, вы с…Он приподнял бровь и глянул на меня надменно.—?Я не имею привычки докучать дамам, Григорий Алексеич. Скажете, неподобающе?— бросать женщину одну посреди могильных плит в полночный час, надлежало хотя бы проводить её, но не седлать же мне было коня бледного*, да и тяготилась она моим обществом поболе, нежели обществом мертвецов.Он тянул намеренно, развлекаясь моим нетерпением, и я взглянул на него как можно более грозно:—?Меня не касаются ваши интимности.—?О нет, вы только рады их смаковать, любезный. Ну, будет, я скормлю вам сплетню покрупнее. Видите ли, меня изрядно повеселили ваши вчерашние заявления, что вы сделали над княжьим телом хладным, об отравлении, но ещё и взбудоражили; я пошутил о том с Трофимом, и… Ох, угрюмый же он мужик, Трофим.—?Чиргин!—?Поведал мне, что в начале мая на чердаке проснулась тьма-тьмущая ос.Я задохнулся.—?Кто их обнаружил? —?вырвалось у меня.Чиргин не удержался от плутовской улыбки:—?Тревогу начал бить Борис Кондратьич. ?Младший барин говорил, что больно жужжит?,?— рассказал мне Трофим.Я живо представил, как Борис, недовольно скашивая свой и без того кривоватый тонкий рот и поцокивая языком, небрежно прислонившись к стене, лениво жалуется на раздражающее жужжание.—?Он закупил отраву? —?осведомился я.—?Нет. Столь радикальный способ избавления от ?жужжания? избрал сам Корнелий Кондратьич.Я молча посмотрел на моего друга, наткнулся на его горящий взгляд.—?Увольте! Старый князь … Самолично распорядился, чтобы в доме был яд!..—?Именно,?— глубоким голосом отвечал мой друг. —?Сам старый князь приказал своему верному слуге съездить в город за столь непримечательной, казалось, покупкой?— весна в разгаре, кого не мучают эти чертовы твари! В аптеке исполнительный Трофим приобрел четыре закупоренных флакона цианида стандартного объема…—?Что же,?— в задумчивости я принялся мерить шагами комнату,?— пожалуй, тут мы можем ему поверить. Ведь в конце концов, эта информация легко проверяется в той же аптеке, учитывая размеры городка и суть закупки, продавец мгновенно предоставит все подробности сделки, так что дворецкий не опустился бы до лжи… —?каблуком задавливая червя сомнений, я выпалил:?— И когда же в последний раз травили ос?Чиргин посмотрел на меня, и глаза его довольно блеснули. Вместе с тем в его взгляде сквозила горечь.—?Их так и не травили.—?Что!—?Их не травили. Корнелий Кондратьевич лично приказал избавиться от яда на следующий же день после закупки,?— бесстрастно проговорил Чиргин. —?И это было сделано Трофимом… К слову, это произошло тринадцатого и четырнадцатого мая соответственно.—?Четырнадцатого мая!.. —?сквозь зубы выплюнул я, сопоставляя даты. —?Не это ли тот день, когда Лидия Геннадьевна отправила нам письмо! Что же, неудивительно: наверное, появление в доме яда казалось крайне недвусмысленным. Бедная женщина…—?Это день после, когда яд уже уничтожили. Единственное… Вот какая незадача вышла,?— спохватился Чиргин и совершенно невинно перекинул ногу на ногу,?— одна склянка из четырех куда-то пропала.Я перевел взгляд на покоящийся в моей ладони одинокий флакон и произнес:—?Полагаю, она только что нашлась.Я не сдержал тяжелого вздоха.—?В аптеках цианид фасуют в те же флаконы, что и прочие медикаменты, по дозировкам. Злоумышленнику не потребовалось пересыпать яд, а лишь наклеить другую бирку, чтобы никто, кроме него, не понял, что это яд.Я в возбуждении снял очки, протер их, снова надел, и бросился к чемодану. Привычный к оформлению хода дела на бумаге, вооружился тетрадью и пером и тут же занес туда все установленные сведения.—?И остается сложить два и два,?— воодушевленно кивал я, едва успевая записывать:?— Две недели назад по приказанию К.К. яд закупают в объеме четырех склянок. На следующий день одна пропадает. Оставшийся яд уничтожен. Л.Г. пишет нам письмо, возможно, взволнованная этим фактом (знает ли, что яд украден? Уничтожен?)…—?Вы упускаете ещё одну занятную деталь,?— нарочито медленно проговорил Чиргин и повернулся ко мне с оскалом:?— За день до того, как Корнелий приказал закупить яд, в этот дом вошла его внучка.—?Александра Антоновна,?— сухо поправил я, и приписал себе. —?Неудивительно, быть может, она его и надоумила. Как бы то ни было, проходит две недели, приезжаем мы.—?И Макар,?— обронил Чиргин. —?Вот только теперь стоит сказать: ?Все яйца в одной корзине?.—?Через пять часов старик мертв. Наутро (понедельник) на кухне (где изо дня в день варили и смешивали с лекарством молоко для больного) мы находим бумажку. Обертку от небольшого стеклянного флакона, обыкновенную, из тонкой бумаги, которую используют, чтобы правильно хранить те медикаменты, которым нельзя попадать на свет. Версия о том, что это обертка от настоящего лекарства, которым потчевали Корнелия Кондратьича, отпадает: она не подходит к искомому флакону (это подтвердилось сегодня, когда Л.Г. показала вам медикамент, который пользовал больной). Итак, настораживает нелепое название лекарства. Что же это за ?лекарство? и кто его принимает, от чего, и почему его использовали в вечер воскресенья на кухне примерно в то же время, когда и разводили молоко для К.К. —?вот что необходимо было выяснить. По реакции домочадцев на вашу игру (вторник) мы делаем вывод, что…—?Игру, он загодя начал игру,?— вдруг тихо, сквозь зубы проговорил Чиргин. —?Завез оружие, дал время, чтобы кто-нибудь проворный стянул его, и тут же уничтожил остальное, дабы не множить риски… Он понимал, что умрет. А когда пропал яд, получил подтверждение, что домашние готовы извести его и на смертном одре… Но мог ли он допустить, чтобы это вышло из-под его власти? О нет, и свою смерть он подчинил своей воле. Он сам припас себе яд. И сам же им воспользовался. Не без помощи, вероятно, но… Нас же оставил в этом доме, завещав расследование… Расследование его темного замысла. Какое же гнусное намеренье! —?вскричал Чиргин. —?Вот он и рассчитывал на вас, ищейку! Что вы вцепитесь в того, кто первый себя скомпрометирует, и навешаете на него обвинений в том, о чем у человека был лишь умысел…?— О чем вы! —?я отмахнулся. —?Свершилось преступление…—?Быть может, виноваты многие, но виновных нет! —?воскликнул Чиргин в болезненном возбуждении. —?Старик сам все придумал, чтобы…—?Взгляните-ка сюда. Я приложил к флакону первую обертку. В кармане Чиргина она успела измяться, но характерные изгибы сохранились и теперь точь-в-точь совпали с округлостями баночки.—?И что же? —?недовольно фыркнул Чиргин.—?А то, что яд находился у убийцы вплоть до сегодняшнего полудня. Этой бумажкой оборачивали эту самую баночку. Видите, как идеально легла обертка? Яд хранили только в этом флаконе. Никуда не пересыпали. Когда обертка слетела в ночь воскресенья, убийца не стал избавляться от яда, нет, то ли от дерзости, то ли из глупости, сохранил его и даже… Заново замаскировал под ?лекарство?, поглядите на надписи!На обоих обертках неровным почерком была выведена дичайшая бессмыслица и я не знал, в каком случае изобретательность невежды поражала больше: то ли ?Nepistepale Herodem?, то ли ?Pekistedae Teroides?.—?Убийца не мог вспомнить точно, как подписывал яд в первый раз?— отсюда и расхождение в ?названиях?. И тем не менее, они схожи. И это приводит нас к мысли о том, что источником вдохновения служила какая-то реальная фраза на латыни, которая оба раза была у злоумышленника перед глазами?— и он уже коверкал ее на свой вкус. Понимаете, в чем главный промах? Если бы убийца не подписал флакон заново, то можно было бы говорить, что первую бумажку нарочно подкинули на кухню, чтобы повести нас по ложному следу. Но нет, Юра. Это был один и тот же человек. И только сегодня днем, после вашей провокации, он поспешил избавиться от яда.—?Но ведь яд нашли в комнатах умершего,?— недоверчиво косясь, сказал Чиргин. —?Разве мог туда кто-то пробраться?—?Туда мог пробраться всякий, кто располагал ключом,?— холодно отсек я. —?К тому же, басенка эта со слов Трофима. Вы доверяете этому человеку, Чиргин? Мы не знаем, кому он верен, а он издевается над нами, прикрывается чужой волей, а на деле, кажется, творит всё, что ему вздумается. Он мог выполнить чей-то приказ?— передать нам этот флакон с такими словами. Или выдумал все сам. И ни в чем нам не удостовериться.—?Ну конечно,?— огрызнулся Чиргин. —?А вы бы хотели видеть в нем механизм, у которого просто барахлит мотор, и единственная ему дорога?— в утиль! Этот человек провел тут всю жизнь. Он умен и наблюдателен, он только и делает, что видит и слышит все, что творится в этом доме, разве что ничего никому не говорит. Он всецело посвятил свою жизнь служению. Не службе, заметьте. Служению. Он выполняет завещанное хозяином, и ничто не собьет его с пути. Он все знал заранее. Помните, как он заступился, когда нас уже погнали взашей? Все предусмотрено. И бессловесный получил голос, такой голос, которому не может противиться здесь никто. И если вы будете утверждать, что он и вправду наивно полагал, что преподносит нам лекарство, а не яд, я съем свою шляпу.—?Не стоит таких жертв,?— отрезал я. —?Я уже доказал вам, что убийца всё время хранил яд при себе и спохватился лишь после вашего розыгрыша. Вы знатно его напугали. Он понял, что мы вышли на след.Я постарался посмотреть на него с одобрением, но он лишь хмурился и жевал сигарету. Я осердился на себя за излишнюю строгость к нему, а он протянул:—?Что с того. Кто бы ни был преступником, а у каждого была возможность избавиться от яда. Мы считали ворон целый день.—?Вас это будто радует! —?вскричал я, обескураженный его мрачной усмешкой.—?Занятно выходит,?— пожал он плечами. —?Избавиться от яда именно таким образом… Не прикопать его, не выкинуть в ручей, не спрятать в пустой комнате, а именно что пробраться, рискуя, в комнату покойника и подложить ему под бок… Изощренная жестокость или беспримерная глупость… Экий жест! Надеялся, что туда-то мы точно не проберемся, не посмеем?..—?Даже если это правда,?— сказал я,?— и слуга нашел яд там… Вчера ночью я бегло обследовал комнату князя, в том числе и письменный стол. Ничего подобного я там не находил. Так что, эта басенка говорит либо в пользу проворности преступника, либо за причастность Трофима. Разговорить бы этот комод! —?в негодовании вскричал я.—?А, размечтались, полицейщина! —?Чиргин гадко рассмеялся. —?Запереть бы всех в трапезной и обыскать весь дом сверху донизу! А потом, по одному, в погреб, крюками к стене, и допрос! Знаем мы вашего брата,?— он сплюнул.Я в смятении отшатнулся и сорвал с себя очки, яростно протер, злясь, что руки дрожат от гнева.—?Я здесь не для того, чтобы слушать ваши издевки, я здесь, чтобы не оставить этого! Верно, мы проворонили нужный момент. А могли бы воспользоваться им! Могли бы устроить так, чтобы один остался со всеми в трапезной, а другой проделал бы обыск! Вы, артист, разыграли б свой припадок, вокруг вас вертелись бы все разом, а я побежал бы ?за лекарством??— Бог весть, сколько удалось бы обследовать! Дай Бог, уже к вечеру я привёл бы сюда наряд…Из-за его извечной неспособности к соблюдению старшинства и слаженному содействию мы снова оказывались ни с чем.—?Что же вы терзаетесь,?— только и сказал он, насмешливо,?— яд в ваших руках.—?Именно,?— сжав зубы, сказал я. —?И теперь, считайте, следствие официально. Свершилось преступление, Чиргин. А за преступление положено наказание. Законы общества этого требуют.—?А чего требует ваша душа?Глаза его были совсем голубые, когда он сказал это тихо и быстро, как бы не ко мне, а к кому-то другому, запредельному, нездешнему.—?Сотрудничества,?— обронил я после долгого молчания, за которое я осознал, насколько же устал. —?Единомыслия. Согласия.Он молчал. Я прикрыл глаза:—?Ну, а ваша?Я молился, чтобы он не свел все к шутке.Быть может, поэтому он просто грустно рассмеялся.Если бы он продолжил упорствовать, я бы утвердился в своем больше, но он замолчал и вовсе опустил голову, и этот чахлый смех занозой впился в мое сердце, когда я отвернулся, и, не встречая никакого противления, без оклика, без препятствия прошел в свою комнату, где надежно упрятал флакон с ядом в потайной карман чемодана.Вечер 27 мая, Александра Антоновна—?Бедная моя девочка. Вы оскорблены, вы злитесь…Это не злость. Это ярость.Легко быть одной, когда вокруг никого, и никому до тебя нет дела. Но как тяжко, Боже, тяжко, невыносимо стоять одной посреди толпы, которая подкладывает поленья в твой костер! О, бессилие! А огонь уже лижет пятки, и последний выбор?— кричать от боли и страха, или откусить себе язык.Слишком больно. Я кричу.—?Как это, ответьте! А вы знали, знали же, что так будет! И молчали! Почему так? Почему они всё отрицают? Как смеют они возражать, как смеют перечить!—?Вы поняли, что невозможно переубедить их. Вы поняли, что ваше положение плачевно как никогда, и, увы, чем громче вы будете кричать о своих правах, тем скорее сорвете ваш дивный голосок, и, опростоволосившись, сделаетесь немая пред клеветниками! Нужно действовать умнее.—?Думаете, я буду сидеть, сложа руки?—?Думаю, вы будете осторожнее и научитесь выжидать. Поспешность и апломб чреваты плохим отношением и необоснованной враждой, с чем вы и столкнулись, что вас и обидело до горьких слёз… А не стоит задирать нос! Вон, даже ваш дружок из московской жандармерии встал на дыбы. Вот это, право, знатный вышел сюрприз. Отчего же вы не предупредили меня, что знакомы с нашим незадачливым визитёром!С визитёрами... Но раз он не догадался... Хоть что-то я оставлю для себя.—?Это всё журнальчик. В тот самый день… Мне было страшно, дядя! Я прочла какой-то глупый рассказик, и была приписка, что сочинитель его смыслит, как выйти из плачевного положения.—?Бог мой. И вы притащились к нему!—?Ну, смейтесь. На меня напали с ножом! В полиции меня обсмеяли побольше вашего. Что мне было делать? Дожидаться вас, верно! —?И пойти к незнакомому мужчине показалось вам разумнее…—?Нежели ждать, как овца, пока меня придушат в собственной спальне!—?Однако, так и вышло. Молчите уж. Но теперь мы обременены досадной связью с… полицейским следователем! Как вышло, что какой-то писака…—?Ничего не вышло, он и пальцем о палец не ударил...—?Всего-то угрожает вам от имени закона. Впредь осмотрительнее выбирайте, на кого положиться.—?Кажется, он говорил, что ушёл в отставку.—?Бывших следователей не бывает, голубушка. Псы. Вцепятся в горло и не отпустят. Ну-ну, полно бледнеть, ещё в этом зверском платье, будто с того света, ей-богу. Ну, будет, будет… Не прижмёт он нас, ваш ищейка, не прижмёт. Я вас дразню. Вот только… Дикое совпадение, Сашенька, что в доме нашем одновременно оказываются бывший женишок Лидоньки на пару с вашим знакомцем из жандармерии? Связанные дружескими узами!—?Я не звала его. Не звала! Я не могла знать, что мы встретимся, зачем это, зачем!Зачем это перепутье судеб над обрывом.—?Однако вы, пташка, принесли весточку на хвосте несчастному Корнелию, не так ли? Вы признались ему скорее, чем мне, кто это ступил на порог нашего дома. Ради старых шашней Льдиночки он бы не расщедрился на гостеприимство, о нет. Его увлекла игра с огнём.Не по глупости, не по неведению старик пошел на этот риск. О нет, в том проявилась древняя власть, власть царей, что одним взмахом руки меняли судьбы народа. Так и он, решился вмиг?— и переиграл всё, к чему вёл выверенный гамбит искусного игрока. И сколько бы он ни считал себя в превосходстве, забавляясь со своими питомцами?— собакой и мной?— это он, кто останется ни с чем. Так и не смог превзойти своего брата. Ужели лишь потому, что тот всю жизнь облечен этой древней как мир, как кровь, властью, и даже смерть не смогла её у него отнять?..Она отняла другое?— то, чего он столь дерзновенно возжелал: твое прощение.—…оставил нам надсмотрщика. В духе Корня, ничего не попишешь! Но это совпадение теперь меня терзает… Легче признать обратное: это легавый откликнулся на призыв, а шут?— приложение фарсовое, как и ирония судьбы, что он протеже строптивицы. Облегчите мне страдания, голубушка. Признайтесь, когда вы изловчились вызвать господина Пышкина?—?Я не делала этого. Сами видите?— мне же хуже! Он угрожает мне…—?Именно. Вы слышали его слова: он захочет подловить вас, потому что только глупец не уяснил нынче, сколь шатко ваше положение. Он постарается раскачать… Сам будет нападать, а тот, другой?— попытается приласкать… Прошу, не угодите в силки, пташка!И все?они?— с протянутой рукою. Один за лаской, другой?— с угрозой, третий прикормит сахаром, четвертый кинет песком в глаза, а пятый, пятый… Отчего так много их кругом и каждый требует своего? Как я получу то, зачем пошла на всё это? Для чего держала руку старика и лишала его последней надежды?..—…Я слишком напугал вас, но я лишь предупреждаю. Вы?— мое сокровище, Сашенька. И было бы печально, общипай пташке крылышки.—?У Пташки давно уж нету крылышек. Только клювик.—?И выклюет она их гадкие глазки. Гадкие-гадкие-гадкие глазки… То, с чем вы столкнулись сегодня…—?Лишь доказывает, что я на верном пути.—?Только шею не сверните. Не повторяйте сегодняшних ошибок. Не лезьте на рожон. Не пытайтесь убедить людей в том, что они готовы отрицать до последнего вздоха. Правда им неудобна и неприятна. Вы им невыгодны. Вы им?— кость в горле. В ваших силах погубить их… Как и себя. Ваша правда?— обоюдоострый меч. Чем больше угрожаете им, тем в большей опасности вы сами. Увы, это ваш путь, а я рядом, только чтобы помочь. Надеюсь, вы хорошенько уяснили?— никто кроме меня не заступится за вас. Мне казалось, при нашей первой встрече мы… сказать ли, ?поклялись друг другу в верности??.. И не скрепили ли мы наши клятвы… жертвенной кровью?Той, что на моих руках. Он смеётся. Он знает.—?Он знает. Он знает, что случилось в марте… Это никак не объяснить, он прав, это было…Уже так давно, но каждую ночь?— снова и снова. Постылые стены, ложная надежда, темнота, ужас, чужак, рука в перчатке, теснота за шторой, тихие шаги, три секунды без дыхания?— и та, другая, уже бездыханная, немой крик?— не мой.Это была быстрая смерть с долгими последствиями.—?Это было слишком давно. А мы ведем счет на дни. Куда нам месяцы. Никто до этого уже не докопается. Он запугивал вас, и, увы, он преуспел. Вы наказаны за собственную опрометчивость, что же, мы все учимся на своих ошибках.—?Я не звала его, не звала! Что мне сделать, чтобы вы мне поверили?!Постыдная дрожь, вспомнить только яростный блеск на стеклах очков и жалящую правду о моей вине, и не найдется вина, чтоб испить черный ужас в моем сердце. Отмахнуться от шерстяного пледа, подоткнутого под ноги… Вскакивает потревоженный пёс и обиженно пялится.—?Сашенька, я верю вам. Как это славно, правда? Когда хоть кто-то вам верит. Ради вашей улыбки…Он готов мне соглать о своей преданности. Просто потому, что его забавляет, как сильно я нуждаюсь в нём.—?А тот яд, вы говорили, старик зачем-то приказал добыть яду, а после уничтожил, но ведь…—?Но разве случилось что-то, хоть что-то сомнительное, хоть что-то, вызывающее опасения?.. —?и всё же плед подоткнут, и пёс устраивается поверх. Таков мой плен?— уют обретенного дома и ласка хозяина, его мирный смех, напоминающий не о благоденствии, а о его праве силы. —?Ничуть. Нисколь. Так пущай резвится. Вы ещё непривышкая… На наше имя он не покусится. Чуть сунется?— его тут же щёлкнут по носу, нам даже пальцем шевелить не нужно.?Наше имя?. Как же. Моё имя напишут в рапорте, когда понадобиться козел отпущения, а имя Бестовых, до которого я так и не дотянусь, останется незапятнанным.—?Сегодня я услышала сполна, как готовы принять меня под ?нашим именем?.Не затем ли я вам, дядя? Всю грязную работу вы повесили на меня. Не то ли вы проделаете и со всеми своими промашками? Перед домашними вы защищаете меня, потому что то вам на руку, но перед чужаками? Да бросите меня им, как кость?— собакам, и только руки смочите в моей крови.Первый же и отречетесь от меня.—?Не бойтесь. Сашенька. Некогда я убил человека. Совсем ещё мальчика. Не на войне, а здесь, посреди ленточек и чепчиков... И смотрите. Я здесь, перед вами. Шучу о том безнаказанно. Быть может, мне стоит поблагодарить за то брата… Все же, одна из главных заслуг его?— он сделал нас из неприкасаемых неприкосновенными.Гладит бороду и подмигивает собаке, полагая, что я вконец наивна, чтобы не разглядеть, как дрогнула рука, как метнулся взгляд. Навиделась сполна: снаружи?— будто облитый воском, внешним лоском, но внутри по душе его расползлись трещины, и ничто не залечит их, ни показная милость, ни глубинная тоска.—?Тогда вы остались нетронутым, потому что того захотел ваш брат. Но разве сейчас он хочет, чтобы хоть кто-то остался безнаказанным?Взгляд, разбереженный раскаяньем, мутнеет, темнеет, а улыбка тянется шире и обвисает безвольно:—?Сейчас он мертв.—?Сейчас двое людей рыщут по дому и вызнают то, что может причинить вред и боль каждому, даже вам, дядюшка. Все потому, что так захотел ваш брат. Захотел, чтобы безнаказанным не остался никто.Так уж он пообещал. На собственной крови поклялся. А я сказала, что уже клялась?— на твоей крови.—?Даже если так, пташка. Поповское это дело?— увещевать нас за непримиримость и вражду. Но едва ли наш дурной нрав оскорбляет закон. Блюститель его останется ни с чем, разве что с разукрашенной физиономией и несварением желудка.Старик знал слишком много, как много из него лилась кровь, и боль, и слезы о потере, столько, сколько и не выплакивала я. Он знал о тебе всё?— от первого слова (последнее я ему подсказала), от первого шага (последний я ему описала), до любимых сластей (каких я и не пробовала), до сердечных страстей (каких я и не испытывала). С тоской и радостью о прошлом, мне явлен был ты, другим, неведомым доселе, молодым, сильным… счастливым. И раз, когда глаза старика прояснились от слез, я узнала твой ласковый взор, и цвет ваш совпал точь-в-точь, и смотреть мне стало невмочь. Я всю жизнь знала, как это случилось: он предал память твоей матери, ты порвал с ним, и он прогнал тебя. Запретил возвращаться.Но на смертном одре, разбитый, покинутый, и?— о чудо?— вновь обретший надежду, старик говорил иначе. Старик клялся в другом. Вас разлучили, говорил он. Говорил то, что сегодня услышала я ото всех, из каждого угла: будто ты уехал прочь от него, в другую страну. Будто погиб там, погиб спустя три года, и не было от тебя весточки, не было прощения…Прощения не было. Но ты проклинал старика дольше?— восемь лет! Старик не знал этого. Его обманули. Тоже обманули.И кто теперь обманывает меня?В одном вы с ним сошлись, на грани смерти: заклинали меня дознаться до правды и утвердить вашу волю. Волю непримиримой ненависти.—?Знайте, дядя: если г-н Пышкин вызнает что-то про моего отца, я воспользуюсь его помощью.—?Вызнает! Больше сплетен, больше клеветы? Вас ни капельки не удовлетворило то, что вы услышали сегодня утром. Но именно это вы и будете слышать. И тот, на кого вы намерены положиться, уже верит общей лжи?— не вашей одинокой правде.—?Неправда. Есть тот, кто мне верит.—?О, понимаю… Вам хочется другой музыки. Уже нашли себе менестреля. Свидание на могильных плитах… Увы, издержки воспитания, вы взращены в поэзии тлена, что уж удивляться вашим печальным пристрастиям…—?Что за вздор…—?Ох, старый лис лезет не в свою нору… Но, увольте, пташка, я не могу спокойно смотреть, как…—?Как хоть кто-то меня понимает?—?Понимаю вас я! Понимаю, как страшно, больно и одиноко… Как хочется внимания не только этого противного старикашки с сальным взглядом… Уж извините мне мой вид и манеры, но и вы не показываете себя избирательной. А тот проходимец… Вы доверяете тому, кто ни разу не сказал ни слова правды. Что вы знаете о нем? Кто он такой? Чего он хочет?—?Я же доверяю вам.—?Нет, мне вы вынуждены верить. Простите, пташка, сейчас я скажу то, за что вы возненавидите меня еще больше, но… единственный человек, которому вы искренне доверяли… предал вас раньше всех. Простите, но это правда. Ведь он не смог жить ради вас. Он предпочел умереть. Не смог помириться с отцом ради вас. Предпочел вечную вражду и обрек на нее вас. Что уготовал он вам в этом доме? Ненависть. Чему же вы удивляетесь, что вас общипали наши дамы, а мужчины скалят пасти? Только потому, что вы вторите его рыку, который памятен здесь, и который мы все так хотим забыть. Если кто и запустил это колесо непримиримости, так это тот, кого вы почитаете, как святого. В конце концов, это он обрек вас на такую жизнь. Он, а не мы.Извините ли вы меня, если я запомню эти слова, дядя, и объяснюсь ими, когда придет ваш черед отвечать?Человек, захлебнувшийся однажды одиночеством до одури, навсегда запомнит первые принявшие его объятья. Как вечно хранит отпечаток последних, сжимавших его перед бездной покинутости.Я храню. Я помню.—?Что же до того, в ком вы обнаружили сочувствие… Знатный прохиндей. Не видите, как он обхаживает другую, даже замужнюю? Гонится за двумя зайцами. И преуспеет, доколе зайцы ластятся к его руке. Удивляюсь, как он ещё не посватался к брошенке Вишке, кто б ему отказал. И ваша боль, ваша скорбь… ему чужды. Все, что он видит?— это молодую, еще привлекательную женщину, измученную поэтической тоской, что доводит ее почти до безумия. И женщина эта вот-вот наследует богатейшей фамилии! Помните, он открыл свое настоящее имя? Это претензия на породистость. Человек-де нашего круга. Уже о многом говорит и на многое позволяет закрыть глаза: на его странность, на его бедность и бледность, на всё то, с чем он желает расстаться. Да он вас обольстит. Склонит… и появятся последствия. На нервной почве это случается так быстро. Но, конечно же, он примет ответственность. Он поклянется вам в вечной преданности, извиниться за буйную страсть, чем только вам польстит, и пообещает хранить ваш покой, заботиться о… Если вы выйдете за него замуж, разумеется. Voila! Он потерял все, у него ничего нет, что еще ему остается?— цепляться за такие вот дары судьбы.А вы ведь дар, Сашенька, дивный дар!..Так говорил и старик. Но прежде?— говорил ты, всегда говорил. Могу ли я подвести тебя? Могу ли допустить, что кто-то ещё рассчитывает на меня так сильно, как некогда ты? Что кому-то я могу показаться не средством?— целью?— Если, конечно, с ним уже не сбежит брошенная невеста. Смех!?Осторожнее с ним, душенька. По роже он?— аферист, по повадкам?— маниак. Хоть узнайте человека прежде, чем бросаться к нему в объятья. Но главное… прежде, чем доверять.—?С вами я не могла позволить себе такой роскоши.—?Но вы же не пожалели, пташка?Вы можете говорить, что в нашу первую встречу началась моя новая жизнь. Короткая, скорая, насыщенная черным цветом. Единственное, о чем вы пока не догадываетесь, так это о том, что все уже предрешено. И я постараюсь, чтобы вы не узнали?— должен же быть у меня хоть какой-то козырь. Вы называете это дружбой и родственными чувствами?— что же, вы сами ввели меня в свой дом, и я вижу, что у вас здесь подразумевается под этими ?родственными чувствами?. Не так я представляла рыцаря на белом коне?— но вы на его звание никогда и не претендовали. Однако я неспроста с такой легкостью зову вас дядей, хотя вы и не просили, тогда как ваш брат, например, настаивал, чтобы я обращалась к нему как к деду, но все, что я смогла для него сделать?— так это надеть поганое белое платье. А вас я даже не терплю.С восьми лет меня в лоб никто не целовал.—?И всё же, сам старик положился на него.—?Как положился и на вас. Поверил… вам! Видите ли, в чем заключается искусство стратегии… Умение выждать нужный момент. А я выжидал его, пташка. Двадцать пять лет выжидал. И вот?— свершилось! Настала минута, когда мой несчастный брат сделался готов поверить в чудо… И чудо явилось. А ему уже не было дела до того, правда это… или нет.—?Вам ведь хочется сказать?— так, как вы привыкли говорить про моего отца?— осталась правда одна: он умер.—?А разве всем оттого не легче, пташка?—?Легче умереть следом? Дай-то боже.Ваш сверлящий взор затуманен легкой дымкой… восхищения? Женщина во мне не может сдержать улыбки, но зверь обращает эту улыбку в оскал. А вам это нравится?— держать в руках дикую кошку и гладить. Кошке тоже это нравится. Главное, не гладьте против шерсти.—?В вас стремительно пропадает все человеческое, Саша. А ведь пару месяцев назад я подобрал вас человеком. Злым, насмешливым, умным, тревожным и даже напуганным… но все же человеком. Но вы ведь превращаетесь в совершенную мегеру! Как же мне это нравится.Как же мне это нравится.—?Но что же, признайтесь, вы испугались, когда он умер? Я помню, столкнулся с вами в дверях, вы убегали без оглядки?— скажите, вам стало страшно, когда он взглянул на вас в последний раз?Как я поняла, что умрет, сию минуту же? Мял простыни и был в полнейшем бреду, упрашивая меня казнить его. Уговаривая помиловать. Он говорил, с натугой и болью, что не раскаивается ни в чем?— и повинен во всем. Он умолял держать его пальцы перед концом?— и кричал, чтобы я не смела пачкать об него руки. Он гордился тем, что я?— дочь его сына,?— и стыдился, что во мне его кровь. Он восхищался своим свершениям?— и ужасался их последствиям. Он просил меня помочь ему умереть. Но когда смерть настигла его, он позвал меня ее именем.—?Так что же, вам стало страшно, когда он умер?—?Мне стало хорошо.Когда я вернулся к Чиргину, он сидел на спинке кресла, словно на жердочке, и сумрачно курил. Дым витал в воздухе, как и обременительная неловкость нашей недосказанности, что еще хуже?— саднящая в горле досада состоявшейся ссоры. Стоило бы разрядить этот густой, словно патока, воздух извинениями, но я поглядел на отброшенную тетрадь и весь подобрался: наши неурядицы подождут, когда дело касается жизни и смерти.Я взял тетрадь, устроился за письменный стол и постучал карандашом. Чиргин даже не взглянул на меня. Я перечитал записи, сделал пометки, прокашлялся и бодро подвёл черту:—?Итак, нам остается только выяснить, кто же был на кухне, когда Корнелию Кондратьичу приготавливали молоко,?— покуда мы уверены, что яд положили туда именно в тот момент, ни раньше, ни позже.—?А разве мы уже не знаем, кто это был, Максим Максимыч?.. —?тихо просипел Чиригин, покачиваясь на своей жердочке.—?Разумеется,?— бесстрастно отвечал я, заглядывая в свой конспект. —?Ответственность готовить лекарство лежала на Севастьяне. Но в тот вечер он решил лично сопроводить Корнелия до комнат, уложить в постель. И поручил лекарство своей супруге. Однако Лидия Геннадьевна презрела эту обязанность, ушла к сыну, а о молоке попросила Амалью Петровну.Чиргин смотрел на меня, пару раз беззвучно открыв рот, заглатывая дым, и наконец тихо воскликнул:—?Сколько же в вас… хладнокровия, Гриша!—?О чем вы? —?несколько надменно обронил я.—?Одно дело?— строить безликие теории, увлекательно и занятно, но другое… подменять переменные уравнения настоящими людьми и получать неутешительный ответ! И вы столь хладнокровно… перечислили этих людей… Одного за другим.Он дёрнул головой и закусил папиросу. Но тут же вскинулся, и в какой-то нелепой обиде воскликнул:—?Так вот знайте, когда Амалья возилась с молоком, на кухню заглянул Борис.Верно, я припомнил их признания.—?Значит, двое,?— только и сказал я.Конечно, я держал марку, и его возмущение ничуть не укоряло меня, отнюдь, льстило, но всё же я был излишне возбужден, руки подрагивали, а в горле скопилась дурнота. То ли от плохого сна и питания, то ли от напряжения и вечных ссор с несносным товарищем… То ли от дымовой завесы, что застилала нашу комнату. Сердясь на Чиргина, который в дымном угаре чувствовал себя как рыба в воде, я подошёл к окну и с удовольствием вдохнул отрезвляющий вечерний сумрак.—?Вы же не… —?голос его дрогнул, а я даже не обернулся, пренебрегая его смятением,?— вы же не подводите черты?..—?Отчего же,?— отозвался я, любуясь вишней во цвету,?— под определенным этапом?— да. От гаданий и блужданий впотьмах наше дело шагает к конкретике: известно как, когда… и ?кто? сузилось до двух человек. А это без сомнений?— новый этап.—?Ваше,?— я обернулся на затянувшуюся паузу, а он смотрел на меня пристально и угрюмо. —?Ваше дело это.—?Вы отказываетесь от содействия? —?спокойно уточнил я. —?Ещё немного, и я уличу вас в симпатиях к преступнику.—?Я отказываюсь от… —?он запнулся, поперхнувшись дымом.—?От ответственности? —?мой голос изломился на высокой ноте. —?За то буду вам премного благодарен. Мне же легче.—?Ни в коей мере,?— тяжело отвечал он. —?Именно поэтому я этого не оставлю.—?А зря. Я-то знаю, как управляться с ответственностью.—?Скажите, ?расправляться?.—?Довольно.Я вернулся к столу и приписал ещё пару строк. Он всё сидел, окрысившись, и томился. Я заговорил, не отрываясь от записей:—?Я крайне признателен вам за помощь. Ваше обаяние, гибкость… Умение подобрать слова, манеру, сказать то остроту, то любезность, пошутить и подставиться под шутку… войти в доверие, в общем?— в вас непревзойденно. Я бы не выудил из этих людей ни слова. В конце концов,?— я обернулся и посмотрел ему в глаза:?— Это расследование обязано вам. Без вашего упрямства я бы не задержался в этом доме ни на секунду дольше приличествующего. То, что вы почитаете развлечением, навело меня на настоящий след. Отстраняетесь или нет, но вы уже внесли огромный вклад, Юрий Яковлич.—?Хватит,?— прошипел он, резко бледнея, что я тут же поднялся к нему навстречу, но он вскинул руку, и в подступившем сумраке мне почудилась когтистая лапа,?— хватит поносить всякое мое… мое стремление… развлечением! Будто всё, что я… шутки ради! Кончайте свою ложь! Хватит глумиться, что я никак… ничем… Будто мне нет сердца, один смех! Я понимаю больше, лучше, что нужно им…—?Что нужно вам? Вам, вам что нужно, Христа ради, молю, ответьте, что нужно вам!Он замер, а я осознал, что сорвался на грудной крик и стою перед ним, заломив руки.—?Я не понимаю,?— едва слышно проговорил я, пока он стоял надо мною, тяжело дыша, почти испуганно, словно зверь какой, не сводя с меня глаз,?— я не понимаю, что вы… Как вы… Как вам помочь! Мне очень больно видеть вас… таким…—?Я полагал, безобразное вам привычно,?— рот его скривился, но я пресек возгласом:—?Да прекратите же! Паясничать. Мне привычна ваша стойкость, Юра. Ваш разгул. Вольный, лихой, право, чудной, но… В вас всегда столько жизни и столько любви к жизни, но… теперь!.. Знаете, я когда это письмо прочел, я только и подумал?— вот бы вам на воздух, к речке, в лесок, подальше оттуда, подальше, чтоб весна, и… и цветы всякие. Цветы.Он опустил голову и зажмурился. Лицо его сморщилось как у старика.—?Я не этого для вас хотел,?— безвольно моя рука повисла, обведя комнату обреченным жестом. —?Я опять перед вами виноват. Снова бросил вас… Только сейчас?— во всю эту пучину. Я не этого хотел. Мне просто очень больно видеть вас…—?Безнадежным.Он провёл рукой по впалой щеке и посмотрел на свои пальцы, словно думая увидеть на них пыль или прах.—?Знаешь, ведь мне здесь хорошо,?— негромко сказал он, не поднимая взгляда. —?Наконец-то на своём месте, на конец. Мне нужны они… верно, потому, что я очень нужен им. Некому их больше любить.—?Мне нужен.Я встретил его взгляд, пряча дрожащие руки.—?И не для того, чтоб растерзать или живьем пожрать. Живой ты мне нужен.Он смотрел на меня как на чужого, когда сказал:—?Ты за меня помолись.Я опешил на миг.—?Жена за тебя каждый день молится.—?Ты за меня помолись. За Георгия помолись.Теперь он смотрел пристально, но робко, говорил настойчиво, но тихо.Я терялся, что сказать, как посмотреть, куда деться, а он пустился на медленный шаг и заговорил негромко, сбивчиво, будто и не для меня.—?На Страстной… всё шатался. И очутился близ Новодевичьего, как-то ноги донесли. В среду. Как собака к Иверской притащился. А там на исповедь?— толпа. Теснят. Все убогие, а я?— высосыш. Куда деться! Уж пришёл. Смотрю на Неё, уйду, говорю, чего мне тут… Но смотрит?— грустно, строго, говорит, ну, куда уж тебе. А мне не продохнуть. Под этим взглядом. Как мальчишка… приволокли из лесу, весь изгваздался, брючки порваны, перед матерью стыдно, но такое счастье-то, что нашли, ведь заблудился, пропал уж, а выволокли, и вот… Дотерпел, подхожу, обернулся к людям… Скажете, привычно мне кланяться, руки скрестил?— хвостом взмахнул, а они: Бог простит, будто бы знали, насколько я виноват, да каждый из них себя поболе виноватым судит. Поп усталый, как все?— изможденные, вестимо, иудушки, пришли каяться. А я как рыба. На крест смотрю. Он вздохнул, говорит, пьешь? Пью. Буянишь? Ох как. Блудишь. Помышляю. Ну-ну, говорит, ну-ну. Господи, помилуй, дай сил, не погибнуть рабу твоему… Накрыл, спохватился?— имя, говорит, звать как. Георгием… Он читает, ?прощаю и…?, а я понимаю, вот сейчас или уж никак, и я говорю, погубил, я погубил, я девочку к смерти подвел, под ручку и подвел. Погубил. А он уж крестит и говорит: целуй, ну. И крест, как же… в самое распятье. Господи, прости. Как же не удавиться. На праздник причащайся,?— говорит. Готовься, не пей три дня, благословляю. И причащайся. Я смотрю на него?— он что, вины моей не услышал. Ему, что, девочки не жаль, что меня на месте не расшиб. Оташтнулся, оглянулся, а у Ней из щеки кровь струйкой, и взгляд этот кроткий… Сердце прихватило. Вывалился вон. Смотрю, канава?— там бы и подохнуть. Гляжу?— уже в кабаке. Господи, ничего не могу. Как не пить, если всё перед глазами! На каждом углу, беленькая, вздорненькая. А там смотрю… не выпил. Домой притащился. Всё разбил, вымел. В четверг выл. Пришёл Федька, тянет рюмку. Я говорю, не могу, не сейчас. А ему что, разве немцы пост держат? Говорит, поди сделай что-нибудь для людей, чего ты воешь. Легче станет. Выпей, часы продай, деньги нищим подай. Чего выть-то. Как врач-де, убеждает, нельзя так скоро бросать, потихоньку надо, пей. Нет, говорю. И пью. Обозлился, прогнал его. Один вконец обозлился. Снова шляюсь по-собачьи. Туда-сюда. Мимо церкви иду?— чуть не сплюнул, чего ж Тебе надо, пить запрещаешь, чтоб я ещё больше страдал! С такой вот мыслью зашёл, думаю, всем закричу, каков я и… А там двенадцать евангелий. Тьма и сотни свечечек, и слова, слова. Слышу, вижу… знаю: Он больше каждого за каждого страдал. А я-то что?— за себя страдаю, за себя пью и убиваюсь за себя. А Он?— за всех. И за меня, что ли? И за меня… ?Помяни мя, Господи?, так старушка рядом молилась. ?Помяни мя во царствии Твоем?. Я тоже молился. На Пасху причастился.Он стоял у окна с потухшей сигаретой, смотрел вдаль, но, окончив, обернулся, и я не избегнул его открытого ясного взгляда, от которого подло, трусливо захотелось скрыться?— и опустил голову. Молчание узлом стянулось на моей шее.—?Я тоже.Вот и всё, что я смог сказать.Он не отвечал, и я взглянул на него исподлобья.Теперь он смотрел словно сквозь меня, совершенно оцепенев. Наконец, коротко кивнул и улыбнулся, но улыбка эта была очень далёкая. Как улыбаются с берега уходящему кораблю, только тот, кто отплывает, скорее внушает себе, что провожают его улыбкою, пока тот, кто остался, стоит и плачет.Пришла непомерная усталость, заныла нога. Я опустился в кресло, снял очки и привалился к спинке, очень желая чего-нибудь покрепче.—?Ну-с, готовы на геройство?Я вздрогнул. Неизвестно, сколько времени продлилось наше оцепенение, но уже стало совсем темно. Я обернулся к смутной фигуре на фоне окна, и чиркнула спичка?— Чиргин запалил свечу, что едким жёлтым цветом очертила его лицо.—?Что вы…Резка перемена, отразившаяся на нём, потрясла меня: ни тени тоски или печали, как ни следа светлой, чистой грусти. Заместо?— кривая усмешка и коварный блеск выпученных глаз, тень поперёк заострившегося лица, скрежет голоса:—?Геройство, в этом вам нет равных. Готовы на подвиг?— выслушать человека? Репетиция прошла успешно. Время порвать зал.Он стремительно пронесся по комнате, и свеча плясала у него в руке бесовским огоньком. Замер у дверей, резко обернулся ко мне и простер руку:—?Ну же, Тушин! В атаку! Где ваше парадное?—?Объяснитесь, безумец!Отставив свечу, он ухватил меня за лацканы сюртука, протащил к чемодану, вывалил содержимое на пол и рывком выхватил доселе аккуратно сложенный костюм?— правда, безошибочно?— вечерний.—?Вы голодны, Гриша, жалуетесь на пустой желудок. Но я состряпал для вас пир; вас уже ждут…Порой сопротивляться его хмельной удали было невозможно: словно ураган, он окружал меня своим навязчивым присутствием, настойчивым действием, и творил со мной нечто, ему необходимое, мне же?— непонятное совершенно. И как бы неприятно для меня ни было терять власть над собственным положением, я подчинялся его безумству, только бы он уверился в моём расположении. Особенно сейчас… Я искренне старался подыграть ему и даже нашёл некоторое удовольствие в этих мгновениях угара, лихое, безудержное, во многом обязанное обаянию моего друга и тому доверию, которое я, несмотря на все наши дрязги, разочарования и недомолвки, питал к нему.А потому я скоро приоделся, послушно выскочил вслед за ним из комнат, едва успев запереть дверь, и потащился следом, когда он вихрем помчался наверх.—?Сочувствие, мы все нуждаемся в сочувствии,?— говорил он вполголоса, озираясь бешено. —?Душу продать не так-то сложно, когда к тебе отнесутся с участием и состраданием.Я почти раскусил его план, а он резко развернулся и грубо приложил меня к стене рядом с большим окном, в котором из-за темноты, обрушившейся на землю ночью, наши бледные лица отражались как в зеркале.—?Вы прекрасно выглядите, мой капитан, а расквашенный нос?— диво комплимент, боевое ранение, дамы на это особенно падки. Вот,?— он сунул мне в петлицу повядший чудовищный георгин,?— так еще лучше. Разве что…К моему ужасу, он собственноручно пригладил мне волосы, одернул сюртук, поправил галстук и смахнул невидимую пылинку с воротничка. Благо, что усы не подкрутил.—?Это уже чересчур! —?вскричал я, отпихиваясь, но он, словно угорь, вертелся рядом и тянул ко мне свои руки.—?Гриша, посмотрите на меня,?— вдруг он резко остановился и заглянул мне в самую душу. —?Гриша. Вы должны принять все, что у нее на сердце и, сокровенное, сделать пищей трезвого вашего ума. Чем больше мы знаем, тем больше у нас шансов спасти невинного и, раз вы так настаиваете, наказать виновного. У нас нет права на ошибку.Пока он говорил это, яростно, искренне, ноги мои, подчиняясь воле моего друга, уже несли меня куда-то, а точнее?— прямо в распахнувшуюся дверь, и меня вихрем развернуло, три раза прокрутило, в спину сердечно толкнуло и на прощание проголосило:—?Я надеюсь на вас, Копейкин! Попутного ветра!Прежде чем я успел перевести дух, меня захватила круговерть мыслей: ?…Черт возьми. Что задумал этот подлец. Экая гадость. Да разве б он хоть раз церемонился. Револьвер бы…?Увы, револьвер мой покоился на дне чемодана, и вот я, безоружный и вконец обескураженный с крайне глупым видом стоял на пороге небольшой, заставленной под завязку самой разной мебелью комнаты, резавшей глаз яркостью и безвкусием красок. Тяжелые пестрые гардины, навешанные на крючки для тюля, и тюль, защемленный оконными рамами; кресла самых разных габаритов; стулья разных гарнитуров, что громоздились на проходе; комод посередине комнаты и огромный грязный поднос на хрупком столике, который, втиснутый в самый дальний угол под пыльные полки, еле выдерживал такую тяжесть вкупе с массивным самоваром. Лежбище раскинулось гигантское, вроде того, что оприходовал Чиргин, но половина его была завалена кучей разноцветного линялого тряпья. Пол застилала груда наваленных друг на друга ковров, прожженных, грязных, во главе их?— свалявшаяся шкура медведя.Всеми этими мельчайшими подробностями я изрядно налюбовался в течение последующих шальных часов; в первый же миг все мое внимание было приковано к царице сей сумасбродной горы, живому воплощению пустой расточительности и кричащей вульгарности.Амалья Бестова.Стояла у окошка, прихлебывала, оттопырив два пальчика, из чашки нечто, пусть по цвету соответствующее чаю, но по запаху явно крепче, и искусно строила бровки, не сумев скрыть свое торжество по поводу моего появления. Я даже допустил мысль, что ей удалось заполучить в услужение Чиргина, и он расплачивается с ней мною, неведомо, за какие еще там грехи.Мы смотрели друг на друга несколько стучащих мгновений. Вскоре я понял, что стучат не мгновения, а малюсенькие часики на стенке с потрясающим по размерам маятником. Часики эти были подвешены прямо над дверью, а потому, будь я ростом с того же Чиргина, маятник уже давно снял бы с меня скальп.Наконец я все-таки решил оставаться порядочным человеком так долго, насколько это возможно.—?Вечер добрый,?— приступил я.Изгиб ее выщипанных бровей прорезал морщинами узкий лоб, а на губах стремительно пролегла хищная улыбка.—?Я немного заплутал,?— невозмутимо говорил я,?— ваш дом весьма… весьма…—?О, какая прелесть! —?воскликнула Амалья и со звоном коцнула чашку о блюдце. —?Вы первый любезник, что осветил мой вечер своим визитом!Следующее, что я желал сказать всем своим существом, что-то вроде: ?Что же, прошу прощения, хорошего вечера, приятно оставаться?, но тяжесть долга намертво пригвоздила меня к месту.—?Вы блистательны, мадам, рядом с вами меркнет даже солнце,?— выдавил я, отчаянно ища в окружающей обстановке хоть что-нибудь, что воодушевило бы меня и настроило на нужный лад. Следующую любезность я адресовал прибитой над камином голове белого кролика с оленьими рогами:?— Положительно, я рад этой… приятной неожиданности, мадам.Амалья будто только этого и ждала, отставила блюдце с чашкой и засмеялась визгливым смешком:—?Вот уж и правда неожиданность, Григорий Алексеич! А то мне отчего-то взгрустнулось под вечер… Иногда… бывает так одиноко…Амалья вела наступление по всем фронтам, для стремительности удара выпустив на поле боя кавалерию. Здравомыслие диктовало мне командовать отступление, причем немедленное, и мне еще предстояло свыкнуться с данностью, что нынешняя вылазка?— самоубийственное геройство.—?Как же может быть одиноко, когда в доме столько вас… столько родственников.—?Издержки высокого воспитания, Григорий Алексеич. Мы ведем крайне уединенную жизнь. Не мешаем друг другу помирать от скуки и тоски.Я оторопел.У Амальи и на это нашлось оружие. Картинно неловким движением ручки она смахнула блюдце с чашкой на пол и ахнула. Мои войска позорно прогибались под натиском врага?— тем скорее я подлетел к ней, больше переживая за благополучие медвежей шкуры, чем за целость собственных коленей, на которые и грохнулся, дабы поднять чашечку и блюдечко.—?Бедный мишка… Я так его мучаю своей неуклюжестью! —?раздалось мне сверху.—?Ему уже все равно,?— промычал я и выдавил нечто несусветное:?— Но будь он жив, радовался бы как щенок вашему вниманию.—?Ах, вы шутник! Ох, а это правда, Григорий Алексеич, что вы видели живого тигра? —?раздалось уже куда ближе. —?Там, на Востоке? —?еще ближе:?— Вы же сражались там, на Востоке, так ведь, капитан Пышкин? —?совсем близко под видом глубокого декольте.Когда меня поставили перед этим не очень-то и выдающимся, но довольно примечательным фактом, я вдруг понял, что Амалья Петровна явно собиралась отходить ко сну, судя по жутчайшему розовому пеньюару, рядом с которым лохмотья туземцев казались образцом целомудрия.—?И такое видел,?— проговорил я, а в глазах слегка потемнело от прихлынувшего к лицу жара,?— в смысле, тигров. В Туркестане тигры… —?я зажмурился, сглотнул и отрапортовал:?— Я их видел, всех видел, совсем как вас вижу, так и их видел, о да.—?Живых или мертвых? —?теперь очередь маячить перед моим лицом дошла и до ее голубеньких глазок, непрестанно моргающих.Рукой я изо всех сил стискивал блюдечко. Тут я понял, что не только мою руку терпит хрупкий фарфор. Тонкие пальчики медленно ползли к моему запястью.Я набрал в легкие побольше воздуха и бросился в этот удушливый, тесный омут с головой:—?А какие вас больше интересуют?Амалья поднялась не в пример быстро тому, как опускалась, и я последовал ее примеру. Тем более, мы все еще держались за блюдечко.—?Вы безумно храбрый человек, Григорий Алексеич, раз можете рассказать и о живых, и о мертвых! —?прошептала Амалья, и мне в лицо пахнуло маком и ликером. —?Но, впрочем, смерть всегда будет волнительнее жизни! Начать хотя бы с того, что смерть мы встречаем только лишь раз, а жизнью?— каждый день пресыщаемся. Становится скучновато!С этими несколько философскими словами она отпрянула и неспешно двинулась по комнате, лавируя меж мебели, совершая незаметные ухищрения, суть которых настигла и повергла меня несколько позже. Но когда я заметил, как ее пальчики украдкой ослабляют шнуровку, я почувствовал острую необходимость куда-нибудь скосить глаза и заняться важным делом.—?Как вы покраснели! —?измывалась чертовка. —?Вам жарко, мне скучно, давайте же…—?Такой любознательной женщине разве может стать скучно! —?я всегда точно знал, что лгать не умею, более того, всякую ложь презирал всем сердцем. Но Амалью, кажется, это не смущало. Она повела оголёнными плечами:—?Ой, я вас умоляю, Григорий Алексеич… Когда живешь в натуральном склепу, наскучит все, что угодно!..Она дошла до двери и приложилась к косяку. Белокурая головка поникла, и кудри опали на обнажённые ключицы.—?Я так счастлива, что вы пришли,?— тихо сказала она, не поднимая глаз. —?Мое сердце вновь разбито. Покончено с пустыми надеждами. Я на пороге новой жизни. Помогите мне сделать первый шаг, вольный шаг. Прошу, не оставьте меня, Григорий Алексеич.Она вскинула голову и посмотрела на меня исподлобья. Глаза её были огромные, ярко-голубые, и совершенно растерянные.—?Я соболезную… вашей утрате.Верно, я выдавил из себя самое худшее, что можно было придумать в подобном положении.Она простила меня на удивление быстро.—?Оставьте. Вздор,?— так же негромко, без фальшивых придыханий, без возведенных глаз сказала она. —?Презирайте меня. Поносите бесстыдницей. Но перед вами не стану скрывать, покуда вы?— первый за долгие годы, кто сделался ко мне человечным. Кто прислушался ко мне. Так прислушайтесь и сейчас: я не скорблю по мужу. Я такая дрянная, что вам в том признаюсь.—?Я вам верю,?— только и сказал я.А она чуть приоткрыла рот, громко вздохнула и прижала тонкую руку ко лбу, на миг закрыв лицо. Неужто слеза скатилась по румяной щеке и канула в отблеск жаркого пламени?А она уже оказалась совсем близко с сухими глазами и странным голосом повелела:—?Тогда расскажите мне о тиграх.—?О да,?— рассеянно произнес я. —?Я видел тигров. И живых, и мертвых. Я даже подстрелил одного… А все потому, что этот тигр… он был…Она стояла подле и с жадностью всматривалась мне в лицо. Но помимо этой жадности юной девочки, готовой принять любую ложь, в ней жила мудрость зрелой женщины, готовой любую ложь мне простить.—?Он был людоед,?— сказал я, закрывая глаза. —?Вы знаете, Амалья, стоит хоть один раз тигру отведать человеческого мяса, как он уже не может вкушать ничего другого. И вот, этот зверь принялся терроризировать деревеньку местных поселян. Они, конечно, мало что могли против обезумевшего хищника… Я не могу позволить себе описать те ужасы, которые он вытворял…Амалья положила руку мне на плечо.—?О Боже мой, это ужасно! Нет-нет, расскажите мне все! Расскажите, ведь вам, верно, было так жутко переживать те минуты!..—?Неподобающе… говорить о таких вещах даме!.. —?запротестовал я.—?О нет, скажите, скажите! Я привычная к таким душераздирающим историям, Боря столько рассказывал и о войне, и о Востоке!.. Что скрывать, это будоражит!.. —?она вздохнула и опустилась в кресло, с волнением взглянула на меня:?— Вам, верно, так нелегко жить с грузом воспоминаний о том ужасе…—?Нелегко,?— промолвил я, спохватившись, что уж давно ничего из себя не изображаю нарочно. —?Что ж, извольте. Тот тигр. Тот убийца. О, он нападал на самых беззащитных. Если днем редкие мужчины того племени могли копьями и огнем отпугивать злодея, то по ночам, когда костры догорали, зверь пробирался прямо в их хижины и уносил в своей пасти самое драгоценное… самое беззащитное. Детей. Совсем младенцев. Представьте ужас матерей, проснувшихся с рассветом. Пустые колыбели. Опрокинутые люльки. Кровавые следы. Несчастные, обманутые, обделенные и убиенные горем женщины. О, как они проклинали своих мужчин за их никчемность и бездействие…—?Не повторяйте,?— раздался надломленный голос. —?Я способна представить!На мгновение мне показалось, что за этим восклицанием, прозвучавшим искренне и непроизвольно, крылось что-то большее, чем я был готов услышать. Как будто тень сломанной жизни пронеслась в одном этом восклицании, но я отмахнулся от нее, как от мушки отмахнулся.—?Видя страдания несчастных, наш отряд решил избавить их от изверга. Мы с двумя товарищами отправились за тигром.Она слушала меня, затаив дыхание, и только треск огня в узорной печурке вторил моему отрывистому рассказу.—?Мы выслеживали его два дня и две ночи.Я смотрел в пол, борясь с темными образами. Не думал, что эта украшенная броской выдумкой историйка прорубит брешь в моей памяти, и посыплется на меня то, что доселе было еще плотно замуровано. Доселе хоть это не терзало меня.—?Что же вы замолчали! —?воскликнула Амалья и молвила тоненько и тихо:?— Неужели, всё закончилось так печально?.. Неужели ваши друзья, они…—?Да,?— наконец-то выговорил я.—?Надеюсь, это случилось быстро,?— зачем-то сказала она.—?Отчего же,?— скупо обронил я. —?Схватка была долгой.Она странно смотрела на меня.—?А,?— наконец откинулась в кресле и склонила голову,?— по-вашему, страдание достойно. Ну, а как же вся эта грязь, и кровь, и боль, и скорбь? Что в том достойного? Когда человека расплющит и волоком провезёт, что в том достойного? Или там, запрут, заморят, замучат. Как его то возвышает?Она смотрела в сторону, едва ли желая моего ответа, и тихо добавила:—?По мне, там уж ничего человеческого не остается. Так, на донышке плещется.—?Дело в том, чего ради,?— пожал я плечами.—?Кого ради,?— эхом откликнулась она и вдруг вскинулась:?— А ежели всё ради себя? Когда вы остались один на один с чудищем, вы убивали его ради тех обездоленных женщин, ради погибших товарищей или ради себя? —?она тряхнула головой, махнула рукой и медленно проговорила:?— Я вот понимаю, что только для себя. И страдала тоже?— для себя.Она замолчала, и какой странной, чужой казалась она в этом задумчивом молчании, без лёгкой улыбки, с печальными морщинками вокруг рта и потухших глаз.—?Так вы убили его? —?сказала она позже, глядя куда-то в сторону. —?То чудище, вы убили его?—?Убил.Она вцепилась в кресло и воззрилась на меня без тени улыбки:—?И как же? Как?—?Один из моих товарищей, Дятлов, успел ранить его в живот. Зверь заметался. Казалось, всё кончено. Но вот отвлекся, чтобы прикончить обидчика. А я прикончил его выстрелом в голову.Не шевельнулась, лишь глаза закрыла. В багряном полумраке я увидел, как она побелела. Негромко она попросила, а я едва спохватился:—?Подайте мне воды.Я запутался в склянках, что были расставлены на неустойчивом подносе, расписанным красными маками, дважды мне под руку попадались фруктовые настойки, на третий?— в чайничке?— коньяк, и им я тоже воспользовался.Я подошёл к оцепеневшей Амалье и поднёс стакан; она цепко схватила меня за руку и так и не выпустила, почти принуждая опуститься подле.—?Простите меня… Я напугал вас.Стула не оказалось, и я уселся на бархатную скамеечку для ног. Амалья же отпила пару глотков, перегнулась, поставила стакан на пол…—?Ничего, ну что вы, право… Я вас измучила, вытребовала с вас откровенность… Такое бы забыть и не вспоминать никогда. Вас, верно, часто мучают дурные сны,?— она чуть вздохнула, потянулась за стаканом, отпила, снова вздохнула, а взгляд её затуманился. —?Боря тоже никогда спокойно не спит. Война, война, а после и эти муки… Она подпёрла голову зяблой рукой и улыбнулась так, как улыбаются матери, вспоминая шалости давно подросших детей:—?А ведь Боря тоже как-то одолел тигра, правда, в Китае. Чуть не остался без руки, у него до сих пор два пальца не сгибаются. Самолично потом освежевал и укрыл шкурой чьи-то прелестные ножки. Она перекинула свои ножки, худенькие, тонкие, с изящной косточкой щиколотки, чуть коснувшись моего плеча.—?Ах, да что же вы… Ничем вас не угощаю, только ваши соки пью! —?она вскочила, пронеслась мимо меня в розовом аллюре, подбежала к хлипкому подносу и забренчала скляночками. Я поднялся, пытался протестовать, но она уже примчалась с двумя бокалами, с которых капала какая-то радужная смесь, и, шажочек за шажочком, потеснила меня, и я споткнулся, и рухнул в нагретое уже кресло. Тут же на колено моё пристроилось теплая ляжка, на плечо?— тонка рука, а ладонь охладило стекло бокала.Раздался лёгкий перезвон?— Амалья чокнулась об мой своим, и высоким голоском объявила:—?Ну, за вас, Григорий Алексеич! Всё-таки, какую неожиданную, прелестную компанию вы мне составили!После потрясения, пережитого за разговор с Чиргиным, я наредкость остервенело приложился к стакану. Всего-то два глотка, остро-сладкие, липкие и терпкие, а в голове тут же помутилось, и под язык будто подложили ваты.—?Ваш приезд… —?щебетала Амалья, прикрывая рот рукой,?— знаете, сначала я была в замешательстве, всё-таки, такое дело, такие времена, а мы совершенно незнакомы, но!.. —?она отпила ещё,?— ваш приезд?— добрый знак. Эдакий резкий, сумбурный, но неотвратимый конец всего старого, гадкого, и стремительное, неудержимое начало нового, свежего, лучшего!Она снова чокнулась со мною, и я снова механически отпил.—?Да, мы оказались тут вовремя,?— услышал я свой хрипловатый голос.—?И ваш друг! Ах, знаете, своим обхождением он внушает нам веру, что мы ещё не опустились вконец. Сколько любезности, сколько благодушия, сколько искреннего участия! Ему нужно то же?— вот и обходится с нами так, как хотел бы, чтобы обходились с ним. Священные слова! За вашего друга и его ласку!Бокалы вновь задребезжали.—?Вам, Григорий Алексеич, очень повезло с таким другом… Пейте-пейте за его здоровье!И я выпил.—?Да. Ему тут хорошо,?— выдавил я.—?А вам? Вам хорошо, голубчик?Её голос, сахарный, надломленный, совсем не понравился мне. Я поёрзал в кресле, прикидывая, как бы взбрыкнуть, и беззаботно протянул:—?О, я признателен за столь теплый прием…—?Ах вы! Лгун и подлец! Вас же ледяной водой облили! Ну, ничего, я устрою вам прием пожарче.Её пальчики вокруг моего уха и вниз по шее, за воротничок.—?Это совершенно… —?я перехватил одну ее ручку и отвел как можно дальше, стараясь говорить четко и сухо:?— Амалья Петровна, я понимаю, вы очень расстроены…—?Да что ты, голубчик, я праздную! Не видишь, что ли, как мне весело!Мир, и без того тусклый, враз помутнел до желто-черного копошения.—?Ах, а без очков-то совсем мальчик!Я вцепился в кресло, пытаясь подняться, но отсидел именно увечную свою ногу, а женщина эта привалилась ко мне больше, и по звездочке, блеснувшей в ее пальцах, я понял, что она дразнит меня моими же очками.—?Ох, как покраснел, ужели я его смущаю!На лице её, зардевшемся, сияла улыбка столь искренняя и нежная, что злоба во мне на миг улеглась, уступив стыду.—?Ну-ну, слепой?— и тот увидит, как я свободна! Свободна от рабства? Ну-ну, берите больше: свободна от иллюзий. От девичьих мечтаний, от глупых надежд! Стою на пороге золотой клетки, что вот-вот покину…—?Нелегко…—?Двадцать пять лет! Двадцать пять лет я отдала этому дому! Да мои сестры столько не прожили, ну кроме Аглашки. Двадцать пять лет?— ради чего, ради кого? Ради себя! Да! Да! Viva Amelie! Всё надеялась, ждала, и кого?— его, мерзавца, который продал меня, как скотину какую… Продал! Но это,?— она стукнула кулачком по розовой груди и визгливо рассмеялась,?— не искоренить! Как ни пыталась?— всё больше обольщалась!.. Но теперь… Всё, кончено. За сброшенный балласт!Она опрокинула в себя последние капли, бокал выпал из её расслабленной руки, а в следующий миг она привалилась к моему плечу. В какой-то мстительной злобе к Чиргину я выпил до дна.И как это моя рука оказалась в её пушистых светлых кудрях!.. Резко я одёрнулся, попытался встать, и вместе с тем бормотал:—?Всякий брак?— своего рода испытание…—?Ах, испытание! —?взвизгнула она. —?Помнится, батюшка нас увещевал, венцы-де мученические*!.. А Господь даёт благодать, дабы превозмочь… Да разве ж Бог освящает брак, который не брак вовсе, а гнусная сделка!..Она ударила по подлокотнику и попала по моей руке. Я одёрнул её, а она резво перехватила, вцепилась и, поднося мой кулак к своей груди, заговорила голосом грудным, волнительным и насквозь хмельным:—?…Стоило мне войти в этот дом и… Как я боялась этого старика! Он уже и тогда был стариком, тогда, когда меня впервые показали ему, и единственное, что он сказал, вполголоса, как сплюнул… Да, он всё заметил, всё понял… Но я же ничего не могла поделать… Из-за этого все и началось. Ничего нельзя было поделать, хотя это не я так думала, а мне так говорили, и, Господи Боже мой, ведь можно было бы иначе, но да, да… —?она то ли всхлипнула, то ли рассмеялась:?— Я сама так решила, я сама того захотела… Но не знала, как они на том сыграют, мерзавцы… Ничуть не думала… А там, на свадьбе стоял столбом, будто всё ещё в трауре… Я до последнего не могла поверить, жмурилась, промаргивалась, но нет, рядом не он, а тот, тот! А ведь мне обещали, а я поверила, что все будет прекрасно, что это спасение, что не будет ни позора, ни боли, я действительно была влюблена, а потому… обманывалась столь сладко!.. —?её острый носик клюнул меня в висок, и шепот стегал меня по щеке. —?Я даже и не думала на старика, Пресвятая Богородица не даст соврать, уж как я Её молила, чтобы все устроилось, уж как благодарила! Как можно было думать на старика, будто есть его интерес!.. Как можно было так скоро жениться, и почему же именно меня судьба наказала этим браком?.. Якобы вздумалось ему искать ?мать для мальчика?… Впрочем, тут моя совесть чиста, вон он, мальчик, ах, любуюсь, Маковка мой, золотце мое, уж сил не пожалела!..На миг она отпрянула, оглянулась куда-то, помахала рукой, будто видела пред собою возлюбленного воспитанника, но вот ручка обломилась, упала плетью, и Амалья вновь обернулась ко мне, и лицо её было искромсано тоскою:—?Так-то всё и обернулось, против моей воли, против моего разумения. Ну, валяйте, говорите мне, какая я дура, как надо мне Боженьку благодарить, что так всё обернулось, как смиряться надо, как поклоны класть… Да мне-то что! А давайте я вам в лицо посмеюсь…И она посмеялась, скаля маленькие зубки, жмуря жабьи глазки, прижимаясь к моей груди.—?Заплатила. Сполна заплатила, голубчик. Всё-то за то, что была молода, хороша, весела и хотела жить.Медленно, как подымается змея из тростника, она подняла своё лицо к моему.—?Так до сих пор хочу.Её губы были такие же, как она вся?— сладкие, гадкие, дребезжащие сотней испитых, разбитых бокалов.—?Амалья Петровна! Ваш муж!.. вашего мужа ещё даже не похоронили!—?Я же призналась тебе, мучитель, что не скорблю и не… Презирай, презирай меня, я вся пред тобой…—?Он прошлой ночью умер!—?Так в том, что он умер, беда его, не моя!—?А вы так и желали,?— выдохнул я,?— чтоб он умер, да поскорей!—?А желали ли те женщины, те женщины, чьих детей порвал пополам зверь, чтоб он умер, да поскорей?.. Те женщины, скованные страхом, истерзанные ужасом, пронзенные тоской, разве они не отчаялись вконец? И что бы они делали без вас, храбрых, могучих воинов, что бы они сделали?! Вспомните их глаза…И я вспомнил. Ей-богу, вспомнил.—?Оплакав своих детей, прокляв своих мужей, они сами затачивают копья и идут на тигра. Впрочем… копья им ни к чему. Такие женщины растерзают зверя голыми руками!Она взвилась надо мною, и, будто оторопь, меня пронзил животный ужас, и с языка моего сорвалось проклятье:—?И вы… пошли бы!Она замерла на миг, и широкая улыбка озарила её лицо тусклым пламенем.—?Уж хаживала.Вечер 27 мая, Борис Кондратьевич БестовКлак. Клак-клак-клак.Это маленькое воинство марширует по деревянным клеточкам.Белое по черному. Черное по белому. Белые на черных. Черные на белых.Без крови не обойтись. Без насилия не обойтись. Меня приучили относиться к этому равнодушно в Крыму, когда шхуна шла не по воде, а по трупам. В Индии, где под британским флагом я косил сипаев как жухлую траву. В Китае, где смердили пропитанные опиумом тела. В Штатах, что раскроились в междоусобице надвое, прямо как тамошние индейцы орудуют своими топориками по вражьим черепам.Сколько себя помню, жестокость настойчиво приглашала меня пуститься под руку в пляску, от заката до рассвета, неистовую пляску, когда алая пелена застилает взор, а под ногами крошится прах что врагов, что друзей.Как часто я ей уступал.Клак. Клак-клак-клак.Выстраивается черно-белое войско. Стенка на стенку.Я веду эту партию всю свою жизнь.Но как бы хотелось обольститься, что теперь-то можно перевести дух и убрать резные фигурки в коробку.Ведь Король мертв. Партия подошла к концу, по всем правилам. Но отчего-то это посмертное упорство. Верно, под конец жизни брат переборол свою поддатливость и нашел упоение в тирании. А ведь это я отличался ослиным упрямством, а вовсе не благонравный Корнелий.Это королю пристало соблюдать ритуал и блюсти обычаи, я же могу позволить себе вольности. Но для начала?— пыль в глаза.—?Банальное начало, Борис Кондратьич.—?Никто из нас не отличается изобретательностью в способах прихода в мир, не так ли, Юрий Яковлич?—?Зато какое многообразие открывается, когда возникает потребность из этого мира уйти.Как-то раз две лисички решили перехитрить друг дружку. Девчонка, разумеется, врёт, очевидно, ведь врать не умеет?— изловчилась и чирканула письмецо увальню из жандармерии… Туп как пробка, но пробивной. Слишком прост, и порой это становится затруднением. Однако интересен довесок: я действительно готов поверить, что волею судеб у благонравной Лидоньки всё же есть крохотный постыдный секретик, иначе не краснела б она так от корявых улыбок этой обезьяны. Но в чём же его корысть? Оставим богам разбираться в совпадениях, наше дело?— вспарывать кишки действительности. Очернит ли он свою давнюю подругу или собьет с пути истинного новую знакомую, а грех не заполучить его с потрохами, чтобы в нужную минуту отделаться от слишком настырной ищейки.Опрометчиво выставлять свои привязанности напоказ, если только в конце не предусмотрена жертва без колебаний и сожалений.—?Вас очаровывает это разнообразие, Юрий Яковлич? Вот в чем ваша корысть? Профессиональный интерес я оставляю на кристальную совесть вашего друга, полицейского следователя.—?Любители вашего уровня дадут фору и профессионалам. Моя же забава исключительно человеческая.Е2-е4, с7-с5. Что может быть более банально, а вместе с тем?— более многообещающе.—?Соглашусь, я люблю давать фору. Так еще острее чувствуется высота собственного полета. Только согласитесь ли вы принять от меня уступку, Юрий Яковлич?—?Конечно же нет. На самом деле я полагал, что подобное придется уточнять мне у вас, а не наоборот.—?У вас хороший старт. Вы отменно играете в шахматы, но именно в картах вам нет равных, ведь главное тут не умение вести игру, а способность читать знаки. Ваш рассудок выжжен спиртом, но настоящее искусство и не терпит трезвомыслия. Вы ныряете в омут, потому что начисто лишены желания жить. Но совсем иначе обстоят дела с теми, кто достаточно глуп, чтобы надеяться на вашу помощь. Они-то все хотят жить.—?Но при том изрядно наслаждаются своим падением. А я весьма искушен в столкновениях со дном.Он пригянулся нам всем, даже мне, он обжился в миг на нашем ледяном озере… Чем подкупает он?— тем, что и вправду, одного поля мы ягоды? Или же этим печальным блеском глаз, сочувственным пожатием плеч? Он смотрит на нашу грязь с затаённой радостью, как празднуют весеннюю слякоть после лютой зимы: предвкушают зелёные всходы. Как бы разочаровать его, что мороз погубил нас на корню?—?И обретаетесь там, подхватывая в последний миг всех этих самоубийц? Как же вам хватает рук? Не убеждайте меня, что растягиваете свою душу, будто спасательный матрац. Больно дырявая.—?В этом и заключается мастерство создания иллюзии, не так ли, Борис Кондратьич? Только тот, кто заранее убежден в обреченности предприятия, воспримет закономерное разрешение его за истинное чудо.—?И вы усердствуете в угнетении. Нагоняете тучи, призываете гром и молнии, чтобы потом вытащить из-за пазухи солнце. Или простую лампочку? После всех страхов и ее почтут за ненаглядное светило.—?Важно лишь то, чем это предстанет в глазах публики. Если ей и такое солнце годится?— мне ли упорствовать.Неужто интерес его?— сугубо человечески, жалостливый?..Это же попросту смехотворно.Пусть я позволю ему заглянуть под мою маску, быть может, он ужаснется, что польстило бы мне безмерно. Легко понять, что я не согласен был влачить долю некоронованного брата. Просто догадаться, что всякое мое единоличное предприятие заканчивалось крахом. Беглеца ловили и возвращали в опостылевшее родное гнездо, и били его плетями за его непослушание. И не всякий раз образно. Чем обширнее будет мой портрет в его глазах, тем мне приятнее: мое самолюбие велико, надо же его питать чужими чувствами, от обожания до ненависти: мне все равно, лишь бы не равнодушие.Лишь бы не равнодушие, да, маменька?..—?О, к слову, я знаю секрет одного магического трюка… маэстро. Поправьте меня, если я что-то упускаю. На сцене стол, на нем?— клетка с прелестной птичкой…—?Чаще всего, это канарейки.Так пущай его разорвет от той боли, которую он вознамерился за нас понести.—?Дивные птички. И вот маг достает птичку из клетки, предъявляет публике, дабы ни у кого сомнений не осталось, что пташка живая, пусть невольная, но летать рвется, и вообще ей на свете хорошо живется. Запускает обратно в клетку. Накрывает узорчатым платком. И?— хлоп! —?сдирает платок, а остался только стол, ровный-ровный, и никакой клетки, никакой птички. Публика в замешательстве, дети плачут. Но тут изящный пасс?— и из рукава вылетает та самая пташка… Я верно знаю, маэстро, что это уже совсем другая пташка, а несчастная ее сестра покоится внутри стола, схлопнутая механизмом клетки?Самое смешное, что он также клюнул на мою приманку. Не устоял перед моею Галатеей. Для того и создана она?— чтобы будоражить, отвлекать, вносить сумятицу, ибо имя ей?— агония. История её трагична и темна, а её вид раненой тигрицы вызывает интерес у охотника… желание приблизиться… и добить. Возьметесь ли вы за кинжал?Ну, хотя бы из жалости?Вы уже, безусловно, узнали от своего сведущего друга её страшную историю… Ту невинную кровь, с которой она начала своё возвращение в Дом. И что за дивный подарок мне?— жалость случайного человека к моей пташке, жалость деятельная, быть может, с попыткой спасти принцессу из лап дракона?.. И вот этот человек исполнит неприятную роль, к которой мне не хотелось переходить, но необходимо: тянуть из нее жилы, склонять к сомнению и терзанию, расспросами и напоминанием заставлять проживать вновь и вновь страх и гнев, и любой исход мне по душе: захлебнется ли она в огненной ярости или потонет в ледяном ужасе.Так прошу вас, подсобите ей сгубить душу, как уж ей заблагорассудится.—?Для публики птичка, что весело порхает с руки мага, и есть спасенная пташка. Все зависит лишь от мастерства убеждения.—?Так вот каково ваше ремесло, Юрий Яковлич. Выдавать желаемое за действительное.—?Чем больше сноровки в создании собственной иллюзии, тем легче мне разоблачать чужие.—?Весьма заносчиво. Я ведь воспитан на античных трагедиях, Юрий Яковлич. Мой вкус требует пафоса особого качества.—?Выходит, мы представители враждующих школ, Борис Кондратьич. Античными идеалами чести и мести я пресыщен, нахожу в них беснование ума. Оттого приемлю лишь фарс. —?О, сей жанр злоупотребляет внешней буффонадой. Костюмы, грим… кричащая фальшь. Это ли вы цените особо?—?Избытком мишуры прикрывают священный ужас истины. А чем больше сказано в либретто, тем скучнее опера.—?Очевидно, гробовое молчание нашего театра кажется вам особенно многообещающим.Истина... Что за пошлость. Говорят, никто уж и не знает, какая на лицо эта дама. Ее давно никто не видел?— больно уродлива, даже жутка.Приходится признать, что все-таки есть кое-что, чего не знаю даже я.Не знаю, каждый ли тут готов зайти настолько же далеко, насколько зашел я.—?Моя правда в том, Борис Кондратьевич, что я выигрываю этот ход. Ваша?— в том, что вы предпочли уделить внимание другому гамбиту, пересмотрев свою стратегию. Истина же?— я ем вашего коня, вы его теряете.—?И наверняка попадаете в ловушку, Юрий Яковлич. Я ем вашего офицера. Ладьей.Легко улыбнетесь моей старомодности, но ладья вполне может вывести из строя офицера. Смотря, кого вы ставите за него. У вас не проработана защита. По молодости я тоже отдавал предпочтение быстрому штурму, пока не пригвоздили меня, как мотылька, булавкой. С тех пор я научился брать измором.—?Доска пустеет, Юрий Яковлич. И чернеет. У вас на этой клетке стоит ферзь?—?Прямо супротив вашего.Мы вывели лучшие фигуры. Но видите ли, в чем загвоздка!.. Мы оба ставим на одну и ту же лошадку. Это чревато. Очень чревато. Но вы желали бы, чтобы она как можно скорее сошла с дистанции и поскакала с вами во чисто поле, я же сделаю всё, чтобы никто не сорвал с её глаз шор, и пришпорю её безжалостно, чтоб бежала до последнего и?— решающее условие?— рухнула замертво чуть не добрав до финиша. Жестоко? Та самая пляска, и, клянусь, она приобщилась, и ей нравится. Попытаетесь вразумить, помешать, защитить? А теперь вспомните её гордость. Наша фамильная черта. Я уже сделал многое и сделаю больше, чтобы пробудить в ней кровь, самую чёрную кровь, что болотной жижей вязнет в наших жилах.Я вручу нож вам, чтоб вы пролили её. Она не устоит перед искушением сделаться жертвой.—?Вспоминается этот развеселый французский роман про четырех бессовестных пьяниц и развратников… Там был один эпизод, где одинокий мститель пригвоздил кинжалом палача своей матери. И непутевый палач умер. Но не сразу?— сирота успел расспросить его обо всем подробно, обличить во всех грехах и скрыться… А палач все еще был жив. Умер он, только когда добрые люди захотели помочь ему?— и вытащили кинжал из раны. Несчастный погиб от потери крови в одно мгновение. Некоторые вещи неотделимы друг от друга, и гарантировать выживание можно, лишь приговорив к совместной гибели. Если вы вдруг увлеклись нездоровым стремлением всех спасти.—?Смерть не есть освобождение. Съем-ка я вашу ладью, Борис Кондратьич, ей удобно будет за краем доски, а конь мой пусть гарцует прямо к вашему королю.—?Отчего же вы тогда напросились ей в любовники, Юрий Яковлич?—?Как вульгарно. Скорее уж она мне тёща. Несносная, зловредная, скандальная, но раз в год блинками потчует, да с медком.Так и вы, поборник истины, до отвала потчуете нас ложью.С таким врагом, как мой покойный братец, я зарубил себе на носу: ?Не смей недооценивать противника?. Я отдаю вам должное, Юрий Яковлич, но я говорю с позиции силы. Начнем с того, что я знаю в разы больше, чем вы можете себе представить. Вы можете подозревать, догадываться и домысливать, и это получается у вас в разы лучше, нежели у вашего друга-солдафона. Изволите полагать, что ваша фамилия никому ни о чем не говорит, а ваше прошлое?— исключительно ваше дело. Но я возмужал в армии, и выяснение диспозиции?— первейшая задача. А свой невысокий рост я нашел особенно пригодным в разведке. Считайте себя в превосходстве. Заблуждения и сомнения?— мои любимые тузы. Покусившись на наши частности, вам не избежать удара по своим. Всё ваше сокровенное, любая тайна, всё, что держите вы близко к сердцу, потерпит сокрушительный удар, и я приступлю немедля же.Не думайте, что все эти пешечки, которые вы столь любезно жертвуете, хоть сколько-то утолят наши аппетиты. Играете шута, бросаете к нашим ногам достоинство, репутацию, состоятельность, доброе имя?— то, за что мне в своё время приходилось бороться, чего я добивался потом и кровью, и, несомненно, это всё ценности, но потому, что сам боролся, и дотянулся, и обжегся, знаю: с этим всем легче легкого расстаться. Меня не обманет ваша показная беспечность, ваша смиренность, с которой вы подставляетесь под тычки и насмешки. Нет, я покушусь на самое личное, на то, что, словно вата, обкладывает и согревает наши окоченевшие сердца. Я оскорблю вашу скорбь, я перетру в пыль ваши потери, я укорю вашу кровь.Этим ли готовы вы пожертвовать ради загнанной лошадки?Полно уж. Дайте ей испустить гордый дух в порыве схватки, хоть это утешит её напоследок.—?Вот и попался ваш конь. Видите, как удобна смерть?— сразу простирается дорога жизни.—?Ваш второй слон это подтвердит. Недолго же он наводил ужас на моих пешек. Все решилось за считанные секунды.Считанные секунды. Ещё четыре дня. Среда. Четверг. Пятница. Суббота. Не так уж и много, чтобы построить дворец. Но достаточно, чтобы разрушить империю. Мир слетел с рычага и завис в падении. Вот-вот он перевернется.—?Зато теперь ваша ладья под ударом, Юрий Яковлич.—?Это ненадолго, Борис Кондратьич. Рокировка.