Вторник II (1/1)

Я находил все донельзя противным. Эти посыпавшиеся из семейного гардероба скелеты вызывали во мне скорее отторжение и стыд, нежели профессиональный интерес или азарт. Конечно, и захватывающего в том было немало: разгребать всех эти помои в поисках жемчужного зерна истины, продевать ниточки в иголочки и штопать прорехи на широком полотне, на котором запечатлилась история одной несчастной семьи. Но то остервенение, с которым они клевали друг друга, спрашивая за былые невзгоды, вызывало во мне лишь дрожь отвращения.Единственный человек (помимо Савины Корнеевны), к которому я успел проникнутся сочувствием, был старший сын покойного князя. Одинокая скорбь Севастьяна Корнеевича пред кощунственным равнодушием его родичей вызывала по меньшей мере уважение, если не искреннюю симпатию. Как бы сам он ни был ничтожен, его обездоленное положение будило во мне возмущение чёрствостью прочих домочадцев.Подождав, пока Бестовы разойдутся, я даже порадовался, что Чиргин куда-то запропастился, ловко уведя под локоток Лидию Геннадьевну: ни его пламенный азарт, ни её холодная отрешённость никак не помогли бы несчастному Севастьяну Корнеевичу, и я проворно направился на второй этаж, уповая на сокровенный разговор. Теряясь в анфиладе комнат и путанице коридоров, я уже придумывал достойный предлог, под которым должно подступать к человеку, чей свет померк в безысходном горе, как меня отвлёк странный монотонный звук…Бесконечные глухие удары по дереву.Словно кто-то заколачивал гвозди огромным молотком.Достаточно сильные, чтобы дверь, напротив которой я оказался, подрагивала.Я медленно приблизился к ней и под очередной звучный удар дернул за холодную ручку.Что за дикая картина открылась мне, когда вошел я в те сумрачные покои!У дальней стены, в тени, стоял человек и вновь и вновь обрушивал кулаки на письменный стол. У меня перехватило дыхание от безысходной тоски этих методичных движений и я задумался на миг, сколько же потребовалось усилий и времени, чтобы растерзать кожу до крови о гладкую, казалось, поверхность стола.—?Черт возьми! —?вырвалось у меня.Он тут же оставил свою агонию и, замерев, закрыл лицо обагренными руками. Увечные, они приковали мое внимание, и я не успел увидеть лицо человека, охваченного экстазом самобичевания,?— и слава Богу.—?Что… что вам нужно?.. —?глухо проговорил Севастьян.Я вспомнил первое наше столкновение, как в ночи ворвался я в покои умирающего, а преданный страж его восстал против меня и погнал прочь хриплым криком.Нынче ему уж нечего было стеречь. Своим достоинством он давно уже поступился, и вовсе не стыд сквозил в его вялых жестах, а бесконечная усталость.—?Я… —?лучшего решения, как говорить правду, я не видел:?— Севастьян Корнеич, могу ли я чем-то помочь?..Он тяжело вздохнул. Я расценил это как разрешение остаться и подступил ближе, плотно закрыв за собою дверь.—?Прежде всего, примите мои соболезнования, князь…Он все так и стоял, отгородившись от меня руками, глубоко и редко дышал?— то были сухие рыдания.—?Пусть я почти не знал вашего отца, наслышан о нем достаточно, чтобы уважать и чтить его память… Я разделяю вашу утрату… Утешит ли вас, если я подтвержу, что состояние вашего отца было слишком запущенным, чтобы хоть что-то предпринять?.. Уверен, сведущие умы не давали вашему родителю больше месяца, а он своей волей к жизни совершил невозможное…—?Так воскресите его.—?Прошу прощения?..—?Так воскресите его! Вы спрашиваете, ?могу ли я чем-то помочь?, а я говорю вам, ?воскресите его?! —?заговорил он неожиданно звучным голосом, безудержно, но тут же надломился, опустил руки, и, отвернувшись от меня, сделал пару неловких шагов в сторону и грохнулся на стул, и уже совсем по-иному, быстро и запинаясь, безо всякого выражения запричитал:?— Это мне нужно просить прощения… я совершенно не помню вашего имени… Не помню, кто вы…—?Пышкин. Григорий Алексеич Пышкин. Я товарищ Юрия Яковлича, сопровождаю его в…—?Григорий Алексеич, конечно… Я, право, сожалею… Все вот так вот… Совершенно неподобающе… Стыд и срам… Совсем нехорошо…—?Полноте, Севастьян Корнеевич… Я соболезную.—?Очень неловко, очень неловко… Я в замешательстве… Все к тому и шло, но чтобы вот так вот разом…Более подходящий момент трудно было подгадать.—?Вы были подле своего отца, когда это случилось. Благая участь?— почить дома, в постели, на руках любящего сына…Лицо его перекосилось в злобе:—?Как же!.. Уже, уже, он уже отошёл, когда я… Нет, на руках у неё, у неё! —?зверская ревность терзала его, но в следующий миг он вцепился в свои волосы и взвыл:?— Как я мог оставить его! Боже мой, боже мой!.. Я всегда был рядом, всегда! Гнал он? Гнал, гнал, я покорялся, но всегда был рядом, всегда, но она, она!..—?Как же так,?— вздохнул я,?— неужто она оттеснила вас, сына!..Мне всегда не хватало драматического дарования Чиргина, который одним изгибом брови мог выразить искреннее сочувствие, однако нынче от меня требовался лишь негромкий тон и немногословность; Севастьян едва ли понимал, кто рядом с ним.—?О, он вручил её ключ… Он ли? Вздор! Ведьма, сама отобрала, сама учинила…—?Она выставляла вас вон и запирала двери?..—?О, пусть, пусть, раз он желал, так его воля… Только я мог помочь ему, и он…—?Ваш отец не мог не понимать, что действительно помочь ему можете только вы, Севастьян Корнеич.Он вскинулся, и тут отвел взгляд уже я.—?Я знаю, что делать. Не лекарь, но знаю, умею… Пусть хоть на семь засовов запираются, я здесь, отец, я рядом, я приду, как только будет нужда… Но вот же… Не успел, не успел!Так сидел он, вцепившись себе в сутулые плечи, раскачиваясь из стороны в сторону на хрупком стульчике, и дрожал его глухой прорывающийся голос, и блестели слезами черные, запавшие глаза.—?Это всё она подстроила,?— сквозь зубы прорезалась ненависть,?— так и он развлекался, всегда развлекался… Всё ему было весело, а ты его поощрял.Последняя фраза пронеслась судорожным вздохом, и я отчего-то испытал чувство вины перед этим человеком. Может, за то, что правда не смог ничего сделать. Может, вовсе за то, что оказался здесь. И на краткий миг?— за то, что все еще стоял истуканом, надеясь докопаться до самого нутра этого дома, и перед лицом неизбывного горя я впервые ощутил мелочность всякого оправдания, которое я выдумывал, чтобы осуществить своё стремление.Но я нахмурился и сказал себе, что эти черные слезы блеклого человека?— та неискупимая скорбь, которая жаждет удовлетворения. Кто, если не я, с трезвенностью непричастного, с самообладанием постороннего, с чистым взглядом и сухостью действий смогу помочь этому страданию?Пусть же его утешит справедливое возмездие, которому я, как порядочный человек, обязан поспособствовать.Но я продолжал стоять в оцепенении, как он повернулся ко мне и тихо, беспомощно сказал:—?Мой отец умер.—?Я соболезную…—?Вот, он вернулся, и принес смерть. А я предупреждал. Всегда предупреждал.Не поняв его слов, я не нашелся, что и сказать, а он в странном разочаровании отвернулся от меня, тихо и кротко произнес:—?Что же теперь с нами будет.Я похолодел от простоты безысходности.—?Что же, Севастьян Корнеевич,?— медленно начал я,?— как старший сын, вы?— прямой наследник вашего отца и…Он встрепенулся на мои слова, оглянулся, оттер пот со лба, верно, только сейчас осознав, что все это время находился не один и беседовал с живым человеком, а не призраком воспоминаний. Та темная, безумная сущность, что поднималась с глубин его души, рассеялась, и он вновь сделался человеком, потрепанным, сломленным, но совершенно обыкновенным. Он прислонился к спинке кресла, закинул тощую ногу на колено, поджал губы и потянулся за папиросой, поговаривая с невеселым смешком походя, раскуривая:—?Наследник! Наследник пустой короны, Григорий Алексеич. Горько признать… Они-то беснуются, потешаются, уверенные, что это они, они его сломили, перегнули, заставили сделать так, как им хочется… О, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что отец вдоволь повеселился. Теперь-то они растянуты, как на дыбе, давятся своими ожиданиями и надеждами. Что за нелепость. Знали бы, как они жалки. Отец-то знал.Я смотрел на него, и все правила вежливости и врожденное чувство такта призывали меня незаметно удалиться, потому что я знал, к чему приведет мое дальнейшее присутствие: к новым откровениям, а затем?— к непримиримой неприязни. От ранения и двух месяцев плена я оправлялся в лазарете долго, а потому проникся неумолимым законом, что царствовал на границе жизни и смерти: койка моя стояла в общей палате, кругом были такие же несчастные, правда, менее удачливые или же упорные в стремлении выжить. И так единственным моим досугом было слушать их бред или предсмертные раскаянья во всех грехах, и я не раз против воли узнавал слишком много, чем было бы позволено узнать незнакомцу при обычных обстоятельствах. После внезапного откровения человек раскаивается в своем порыве и корит себя за недостаток выдержки, и вместе с тем доля гнева перепадает на случайного поверенного в эти дела духовные. Чем больше сокровенного расскажут тебе в порыве отчаянья, тем неприятнее ты потом будешь казаться. Мне не раз отводили паскудную роль потенциального шантажиста?— в особых бурных фантазиях.И теперь, когда предо мною вцепился сломанными ногтями в собственные плечи поверженный и размазанный горем человек, я беспокоился, что моего участия уже стало достаточно для того, чтобы Севастьян Бестов не захотел видеть меня никогда более.Я не одобрял подобного. Это был трюк Чиргина: зачастую он доводил свою жертву до ?нужной кондиции?, чтобы произвести должный эффект, выудить сведения, повязаться узами неловкости и стыда. И вот получалось, что столь некрасиво я поступал с несчастным Севастьяном Бестовым. Единственное, чем я успокаивал себя, так это тем, что расследование убийства отца навряд ли найдет противление у сына.И деловито, но все еще достаточно проникновенно я засуетился:—?Где тут бренди… Вам нужно выпить. Поразительные обстоятельства!.. —?в пустоту бормотал я, звякая стеклом графина. —?А теперь, Севастьян Корнеевич, прошу вас, выслушайте меня…Я решительно вознамерися заполучить Севастьяна Бестова в союзники.Я помог ему сделать пару глотков и так и остался стоять рядом с ним, может быть чуть ближе, чем диктовали приличия.—?Я еще раз повторюсь, что крайне соболезную вашей утрате… Я здесь посторонний человек, Севастьян Корнеевич,?— говорил я,?— право, я был наслышан от моего друга о вашей супруге в самых прелестных описаниях, и знакомство с вашим семейством всё же делает мне честь, несмотря на некоторые, не стану скрывать, скользкие моменты… —?несколько паясничая, я указал на свой перебитый нос, но Севастьян лишь косил мутный взгляд куда-то на моё колено, и я подобрался, придавая голосу решимости и суровости:?— Поймите, эта история не может оставить меня равнодушным. Как порядочный человек, я не смею отстранятся вашего горя хотя бы из соображений чести. Я смогу покинуть ваш печальный дом, только когда буду полностью уверенным в вашем дальнейшем благополучии.—?Это… любезно с вашей стороны… Григорий Алексеич,?— он будто бы с трудом вспомнил моё имя,?— отец… наказал принять вас как гостей… О, мы умеем оказывать гостеприимство…Улыбка прорвала на его сером, истончённом лице гнилую брешь.Озарение коснулось меня как и омерзение?— на миг, пока я не заглушил эту слабость неумолимым призывом к деятельности; но миг, миг стучало в висках: ?Он знает о нашем обмане. И ему совершенно наплевать?.Но вот улыбка увяла, и чахлое его лицо вновь смялось в жалобной гримасе.—?Будет вам… Вы сделали всё, что могли… Чем мог человек помочь человеку, что уж говорить о помощи преданного сына отцу… Вы, Севастьян Корнеевич, столь ревностно охраняли покой своего батюшки, приняли на себя все заботы о его здоровье…—?Да,?— живо откликнулся Севастьян. —?С тех пор, как отец стал чувствовать недомогание, я принялся лечить его,?— говорил он это не без гордости. —?Ездил за врачами, сразу же?— в город, а после я даже в Москву за профессором,?— он назвал имя, то был известный специалист. —?Все лекарства я закупал строго по рецепту, их же сам и приготавливал для приема, все строго по расписанию…—?Что же, это касалось и молока, которое ваш отец пил на ночь? Вы делали это каждый вечер: разводили в молоке лекарство, приносили ему, он его пил, и вы уносили чашку?Глаза Севастьяна метнулись, руки медленно потянулись ко всклоченным поредевшим волосам, когда он заговорил:—?Каждый… каждый, каждый вечер… Порой просил супругу.—?Ах, как и в последний раз.Он болезненно поморщился на слово ?последний?, чего я и ожидал.—?Последний… После того ужина отец был совершенно разбит, он истратил все свои силы, ему было плохо. Как же мог я его бросить! Да, он пожелал, чтобы Макар сопроводил его до постели, но не мог же я…—?Вы отправились с ними, чтобы удостовериться, что все в порядке.—?Как же, как же! —?вскричал он в новом приступе тоски. —?Он выгнал, выгнал всех, кроме неё. Как же, как же, кроме неё!—?Кто же принёс лекарство?—?Я попросил супругу…—?Кажется, ваша супруга совершенно не причем. Она укладывала вашего сына спать. Лекарство готовила Амалья Петровна. Она передала готовое снадобье вам?Первые секунды как будто бы ничего не произошло. Он тупо смотрел на меня блеклыми глазами, застланным непроницаемой пеленой влаги, причем скашивая взгляд куда-то в сторону, и только стакан в его руке вдруг постепенно начал дрожать. Через мгновение его длинная белая рука тряслась как в лихорадке, и все бренди расплескалось на пол. Глаза его юркнули из стороны в сторону, будто мышь в погребе, и на миг его лицо приняло крайне осознанное выражение, какое случается у человека, только что нашедшего подтверждение своей давней догадке. Но только лишь на миг?— через секунду он снова смотрел мимо меня и, задыхаясь, вопрошал:—?Амалья… Амалья! Откуда ей вовсе знать, какое лекарство, как сготовить, да разве было ей хоть какое-то дело, только и знала, что ждала больше всякого, когда же отец… —?он запнулся, и заговорил через силу, проталкивая ком в горле:?— Я уже не видел. Мне нужно было отлучиться… На секунду. Отлучиться… Ах, Амалья! Отец эту… и на порог не пускал, ещё б он пил с её рук!—?А с рук Александры Антоновны Бестовой он и пил, и ел.Лицо его, мертвенно бледное, вмиг вспыхнуло пунцовым, жилы на руках вздулись, и он повернулся ко мне, ухватился за моё плечо, и заговорил с небывалым жаром, но будто в забытьи:—?Бестова! Бестова! Наше имя, сударь мой! Наше! И никакие самозванцы не посмеют, не посмеют, слышите, брать его себе! Играя на моем горе, никто не сможет просто так… —?он задохнулся,?— то, что она была там с ним все эти ночи?— ничто, ясно, ничто! Пустой звук?— хотя они говорили, о, они же говорили… Но… под конец, отец, ты не дал себя обмануть! Потому что ты раскусил ее. Я это знаю, ты все-таки раскусил ее! Вместе с наживкой откусишь и руку! Пусть вы и говорили о том… что было… но оно прошло. А она смеет думать, что, раз каким-то образом прознала, то может прикрываться тем… Ей все нашептал это змий, заложил в ее голову знание о том, что было давно, о том, что никто уже не помнит, а если и помнит, то предпочтет забыть, как я! Черные дни нашего дома, и он явил ее напоминанием нам о грехе… Они вдвоем, ловчий и его птица, могут петь свои песенки, но, клянусь, я заложу воском уши, чтобы не поддаться их обману! Грязная ложь! Отец потерял голову, но непозволительно, чтобы она могла пользоваться этим! А в ту ночь?— я знал ведь, знал, что его нельзя оставлять с ней одного… Я не успел тогда, не успел к нему, и все, что он увидел перед смертью… нет, он успел попрощаться со мной. Я это знаю, знаю… я успел?— я взял его за руку, и все было… как было нужно… Все устроилось под конец…И почему-то слова Александры Антоновны, брошенные ей в ту огненную пропасть за завтраком, последний ее удар наотмашь Амалье, прежде чем она стремительным подкашивающимся шагом вышла прочь, приобрели для меня какой-то роковой смысл, который нашел свое подтверждение совсем скоро:—?Еще одно подобное слово о моем отце, и о вас тоже скоро станут говорить так же, как и вы?— о нем: без трепета и в прошедшем времени.В ту тревожную минуту, окропленную бредом безумца, я понял, что в доме Бестовых слов на ветер не бросают. Только человеческие жизни.Амалья приказывает Трофиму отправляться немедля, ведь если старик поторопится, письмо дойдет уже к обеду. Слуга скрывается, в дверях столкнувшись с Борисом Кондратьиечм?— и тот тут же настигнут женской ручкой и открытым взглядом небесных глазкок.—?Не вздумай убегать,?— предупреждает она сразу же, не сдерживая улыбки. —?Ты сегодня слишком хорошо выглядишь, чтоб покрыть себя позором бегства.—?Напротив, это повод,?— вяло отзывается он. —?Обыкновенно я выгляжу неотразимо.—?Обсудим завтрашнее событие, Борис Кондратьич,?— Амалья уводит его за собой, не рискуя отпускать сухую желтую руку, премило улыбается и хлопает глазками: в общем, не представляет собой ничего нового, что сегодня, что четверть века назад. Пытаясь заинтересовать его хоть сколько-то, добавляет:?— Я имею в виду, праздник.Он лениво кивает, столь же лениво поддаваясь ей и шагая следом:—?Разве это не Севаша хлопочет обо всем?—?Раз уж на то пошло, то это сам Корней уже успел позаботиться и о крышке гроба, и о ее цвете. Верно, боялся, что мы попросту сожжем его на костре,?— визгливый смешок.?— Но я говорю совсем о другом, Борщик. Идем же.—?Это ?другое? подробно описано в том письме, которое ты только что отослала с беднягой Трофимом? Когда это он стал твоей проворной субреткой?Ничуть не застигнутая врасплох, она поводит плечами:—?Это для Эдика. Теперь, когда он поблизости… Я написала ему, чтобы приезжал и забрал меня отсюда.—?Вот оно как, –он все же ступает вслед за ней через порог.?— Совсем оставила надежды и спасаешься бегством?—?Напротив, я ими полна, и никогда их не оставляла! —?весело воскличает она, и он опомниться не успевает, как позади уже щелкает закрытая дверь. Восторженное личико подносится совсем близко, но блеклые реснички дрожат в затаенном смущении, головка никнет в скромности:?— О, герой трех войн, не на это ли ты купился?..—?Нет, не на это… —?срывается против воли, почти бессвязно, и он поспешно отворачивается, заводит руки за спину, вздергивает подбородок в насмешке, но она, ухватив нежданное, но столь желанное, отбегает прочь, пригрев сведенными на груди ручками. Сдерживать улыбку она не может, но хоть опускает голову, залюбовавшись легкостью в теле и узором паркета. —?Нет, не на это… Да, теперь все будет хорошо. Теперь все просто обязано быть хорошо. Ну же,?— и вот она, заскучав, подлетает к нему в розовом аллюре и легко перехватывает его руки,?— вчера мы были заняты, так заняты, что совсем не успели отметить нашу победу.Он смеется зло, но даже не пытается высвободиться.—?Что за жалкие, громкие слова. Откуда ты набралась этой пошлости!—?О, я читаю по твоим рекомендациям,?— фарфоровые глазки искрятся смехом. — Вечность буду благодарна тебе за ту книгу...— А я был уверен, ты меня никогда за неё не простишь.— Брось, все эти истории до неприличия возвышают брошенных женщин. — Надеюсь, ты хоть не обольщаешься, что наша история хоть как-то походит на Улисса и Пенелопу!— Ну что ты. "Можешь ли мне уде-лить вре-мя меж цар-ских забот? А ведь, я пом-ню, тебе пре-да-лась я..."*. Коготки цепляются за острый подбородок, глаза под припущенными, как и шнуровка корсета, веками, полнятся лукавством. Супротив зелень цветет в сетке морщин:—?Ишь, разгулялась. Угрожаешь? Вот недавно и лишила меня своего расположения из ревности к моей пташке!—?Ещё бы ты страдал, паскудник! Но, пустое. Мне должно быть мудрее. Ты не настолько низко пал, чтобы попутаться с собственной внучкой! Но признаю, изводил ты меня знатно! Две недели моей холодности, надеюсь, были тебе достаточным наказанием!—?Ах, вот оно как! Вы все еще видишь во мне зачатки нравственности? Однако позволь, неужто ты и правда уверилась, что она мне внучка? На мой взгляд, Льдиночка за завтраком имела полный успех в опровержении этой хлипкой теории.—?Нет,?— медленно говорит Амалья и задумчиво кивает. —?Она?— вашей породы. Бестова. Истинная дочь своего отца. Бестия, самолюбивая заносчивая бестия — таким же был Антоша. Я помню тот день хорошо! Ворвался, развязный, напыщенный, злой как черт, его манер хватило только на то, чтобы обнять отца и дойди до стола. Что было потом!..—?Без надобности, – резко, поспешно отмахивается Борис,?— ты все очень подробно описывала мне в своих нескончаемых письмах, и я представляю все сполна, будто бы сам свидетельствовал. Тоша был… избалованным мальчиком…—?Антон был мразью,?— отсекает она.?— Я до сих пор помню его рядом с собой, будто вот он, стоит. Стоит и смеется: и эту девчонку теперь надобно величать маменькой!.. А еще я помню его кулак. На моем животе.Она смотрит с вызовом?— куда уж без него. Он же отводит взгляд и против воли улыбается:—?Не нужно так ругаться, Маленька,?— мягко говорит Борис.?— Все-таки, он был моим любимым племянником.—?О да! —? она смеется.?— Вспоминал тебя через слово, восхищался тобой! И, знаешь, я тут же почувствовала вашу связь. Как вы похожи… А сейчас я поняла, чем именно. Вы оба слишком любите себя. Ты?— потому что тебя больше никто никогда не любил. Он?— потому что его любили все. И вы не нашли ничего лучше, чем любить себя, себя, себя, а на других плевать, плевать, плевать… —?и выдыхает ему прямо в лицо, пусть для этого приходится приподняться на самые мыски:?— Самовлюбленные ублюдки, вот вы кто. Гады, пользующие женщин, искупающие свою мерзость харизмой и обаянием. Маковка никогда не станет таким. Его судьба миловала?— он не будет разбивать сердца. Кроить головы?— пожалуй, но он не настолько низок, чтобы пользоваться душами, когда можно обойтись телами.—?Заслуга твоего воспитания, я полагаю,?— ухмылка сводит его челюсти.—?Заслуга невмешательства Корнея,?— ее пальцы с хрустом сходятся.?— Конечно, Макар стал ему сущим проклятьем. Верно, насколько старик влезал в жизнь старшего сына, настолько отстранился от судьбы младшего. Но у Антоши была и другая мать… Какой она была, Боря? Эта княгиня Ирина, чьи драгоценности мне так и не достались? Предположу, что куда лучше меня.—?Да,?— отвечает он без раздумий и стеснения.?— Во многих смыслах?— да, куда лучше. Ирис была королевой, Маля. Так ее и прозвали, Вятская королевна, цветок папоротника!.. Об их союзе с Корнелием слагали легенды. Говорили, она околдовала дуракаКорня, когда он охотился?— встретил ее на лужайке, резвящейся с ручной козочкой. Через неделю они объявили о помолвке, через месяц обвенчались. А ведь она вышла за моего брата, когда мы прозябали в нищете, голоде и холоде… Они были сущие дети. Брату девятнадцать, она и того младше. Но не побоялась. Она была из тех, кто носит в себе пламя истинной любви?— по крайней мере, так о ней говорили. Ну и лакомый кусочек приданного. Впрочем, она сама была тот еще лакомый кусочек, об который многие ломали зубки. Она умела этим наслаждаться.—?Ах ты паршивец! Уже тогда завел обычай ухлестывать за женщинами собственного брата! —?она весело бьет его по груди, но он лишь кривится в пренебрежении:—?У Корнелия была только одна женщина. Одна?— на всю жизнь. К тебе он даже не принюхался. Слышала ты: муж и жена?— одна сатана? Никому пока из всего нашего рода так ладно спеться не удалось. Пожалуй, в ней было… прощение. Она была готова принять и простить своего мужа любым: нищим, убогим, безумцем, деспотом… убийцей.Она слушает в праздном любопытстве, водит пальчиком по оголенной ключице, медленно качает головой:—?О нет, нет… Я вижу, что она была за женщина. То было не прощение. Поощрение.Он будто каменеет. Взгляд мутится воспоминанием, когда в легкомысленной задумчивости он говорит:—?К слову, козочку-то мы потом разъели. Как сказала maman, рогатая оказалась первым членом семьи, которого пожрали во имя всеобщего спасения.С ее розовых губ сорвается вздох, ресницы запушатся, пока она хлопает ими, пунцовая ручка хватает жесткий локоть и сжимает цепко:—?Так они потом добрались и до тебя! И как он смел припомнить тебе это, а? Напоследок он всем нам припомнил грехов, но как посмел ставить тебе в укор то, в чем сам повинен! Ох, Боренька, выпало на твою долю страданий… —?а ручка с локтя перелетает на поджарую грудь. —?Скажи, неужели это случилось прямо здесь? Прямо…—?В этой самой комнате, да,?— он удовлетворяет ее любопытство бесстрастно.?— Памятное место, можете осыпать доски пола поцелуями…?— Как мог он, как посмел!.. —?она не слушает его вымученных издевок.?— Ты на своей шкуре познал, что самый страшный удар?— это тот, который в спину, это тот, который от самого близкого человека!.. – грозит пальчиком:?— Но вы возгордились, Борис Кондратьич, возгордились своим поражением. Решили, будто былые муки дают вам повод превозноситься над другими и заставлять их проходить через тот же ад!—?Милочка, я на этих условиях заключил контракт,?— он откровенно развлеается. —?Я мотаю трижды свой земной срок, а взамен отправляю новые души в путешествие по испробованному мною туристическому маршруту.Она смеется вместе с ним долго и легко, а потом говорит очень грустно:—?И начал ты с меня.Он смотрит на нее долго и тяжело, а потом говорит очень весело:—?Ты сама напросилась.А она лишь глаза на него поднимает и руки воздевает. —?Я… да. Да, да, я напросилась. Ты говоришь, что раз так, то это мой промах, то я должна за него платить, а ты ни при чем, значит? Я тебе поверила, потому что ждала тебя, а теперь ты говоришь мне: ?Пошла вон?, и я уже не хочу верить. Теперь я буду отрицать. Заткну уши, а все равно на тебя смотреть буду. Не слышу, что ты говоришь. Вижу тебя перед собою, и мне хорошо, так хорошо!..Он сжимает ее руки крепко, до боли сжимает.—?Бедная моя. Маленькая, глупая девочка. Ну как же я устал от тебя, как же ты мне…—?Надоела. О, я знаю, я знаю. Маменька говорила мне: ?Маленька, ты?— бабочка, мельтешишь перед носом, пестришь, так и хочется тебя прихлопнуть!?. Право, на мертвых проще любоваться?— в красивое оденешь, ладно уложишь и смотри, сколько вздумается, ведь они никуда уже не убегут! Но, Боря, я никуда не убежала. Прошло двадцать пять лет, я все еще здесь. Сколько я ждала, чтобы совершить побег. Послушай, давай сделаем это вместе. Ты уже умеешь это делать, я ведь знаю, я помню. Я всего тебя помню…Ее руки?— под его накрахмаленным воротничком, ее пальцы еще сильнее затягивают шелковый галстук. —?Я сама к тебе пришла, вот что ты хочешь сказать. Маленькая, глупая девочка, которой вскружила голову сама жизнь, во всем ее блеске и великолепии… Девочка приходила и напивалась из источника наслаждения, и то, что открывалось ей, являлось страшным, но таким прекрасным грехом, невиданным и большинству ее несчастных подруг. Но одного избежать она не смогла: ее тоже продали в рабство, так же, как и ее несчастных подруг. Только вот для них это было не больно, потому что они не знали, что упустили, а вот ей… После всего того, что было… Это стало попросту невыносимым!Он пожимает плечами:—?Сама говоришь, это естественно. Такова уж женская доля, и не на что тут жаловаться. Слушай, ну… —?он устало прислоняется к стене.?— Хватит жить прошлым, Маля. Терзаешь и себя, и людей вокруг, сама же себя лишаешь возможности счастья… Давным-давно, мы, верно, блистали, вот и потянулись друг к другу, вот и сошлись… На приятные пару недель. Но никогда не давали друг другу обещаний, не связывали друг друга обязательствами. Нам просто было хорошо друг с другом, но мы расстались без сожалений.—?Летом?— да, да! Но через полгода, зимой… —?бескровные пальцы по стертому бархату.?— Мы были же рады снова увидеть друг друга, были же? И тогда… тогда ты пообещал мне, ты решил позаботиться обо мне…—?Ну, и? Разве не получила ты статус, дом, очаг, иллюзию счастливой жизни? Разве не сокрыли мы твою ошибку, разве не дали тебе шанс начать все сначала?Она, будто ошпаренная, отступает от него, сжимает побелевшие пальцы в кулак, срывается на крик ярости:—?Мне едва исполнилось девятнадцать!—?Моя мать родила Корнея в восемнадцать. Ирис, кстати, родила Антошу тоже в девятнадцать.—?Знаю, знаю! И что с того?! Я не хочу говорить о других?— вот она я сама. Я не хочу слышать о других?— я сама у себя есть, и мне было плохо тогда, и последующие двадцать пять лет, и мне некому было жаловаться, потому что все мне внушали, что я должна быть благодарной! Благодарной за то, что стала скотиной, которой еще и в зубы глядели, прежде чем продать!—?Дуреха,?— сплевывает он и хватает ее за плечи. —?Как же ты не понимаешь, глупая, что твой брат этой сделкой спас твою честь! Ты?— беспечное, легкомысленное создание, о чем ты думала, когда шла дальше по наклонной! К чему еще привел бы тот образ жизни, в котором тебе было так хорошо! То, что мы встретились с тобой еще раз, и было еще не поздно все устроить?— ты за тот счастливый случай должна благодарить Господа Бога!—?О да,?— шепчет она, закрывая глаза. В его руках она словно тряпичная кукла, и растрепанная ее головка перекатывается с одного плеча на другое.?— Да, да, я благодарю Господа, я славлю Его! Ведь не будь я беспечна, не будь так наивна, разве связалась бы судьба моя с домом Бестовых? С твоим домом, Боря, как бы ты ни открещивался от этого. Когда я шла под венец… Я думала о тебе. И тебя ждала у алтаря! И ты об этом знал, верно ведь,?— она запрокидывает голову и глядит ему прямо в глаза. —?Да, ты знал, ты все знал. И продал меня. Ну так давай, Боря. В твоих руках проценты.И она улыбается. А он отпускает ее?— и с возгласом она падает на пол. И всё улыбается, ине пытаясь оправить платья. —?Чему же ты радуешься? —?не выдерживает он. —?Тебе,?— отвечает она.?— Себе. Жизни. Моему мальчику. Я могу быть спокойна: он получит все. И девчонка будет пристроена, он к ней до странности привязан… Впрочем, бумаги и так готовы, Маковке незачем будет маяться с этой девицей… О, нечего попрекать меня, что я плохая мать: моя мать сослала меня в Европу, чтобы выдать замуж мою уродину-сестру, а потом, когда мне понадобилась помощь, отделалась от меня, сунула под крыло старой тетки, и, верно говоришь, то Господь предусмотрел, что была она из-под Вятки. Моей матери важнее всего было пристроить всех нас до единой?— что ж, и я свою непутевую дочку пристрою, уж пристрою, и не твое это дело. Она не пострадает, что творится в ее бедовой головушке?— одному черту известно. Я в свое время утешалась мечтами о тебе… И до сих пор, моя самая сладкая наживка. Ах, — она пожимает оголенными плечами,?— я все такая же наивная дурочка, смотри, годы не взяли свое.—?Чему же ты радуешься? —?повторяет он. —?Я за тебя рада, Боря. Ликуй. Поистине, ты один имеешь больше оснований праздновать кончину старика, чем мы все тут вместе взятые! Ты спросил с него равно: смерть за смерть, тогда как мы все можем ставить ему в укор лишь нашу жизнь.Он глядит на нее, совершенно белый, а она лишь разводит руками:—?Моя вот жизнь начинается, Борщик,?— подавшись вперед, говорит она глухо.?— Эдик заберет меня отсюда, Маковка получит наследство и титул. Моя дочь тоже не окажется на улице, и когда так будет, я уеду в полной уверенности, что отдала эти двадцать пять лет не зря. Дело ли?— предлагаю тебе присоединиться. Я всё сделала для того. Ты не понимаешь. Я готова была... —?Не ?когда?, а ?если?,?— он обрывает резко, сухо. —?И этого не произойдет.Ее тихая радость будто колет ему глаза: он часто моргает и скашивает в сторону взгляд. А потом подходит к ней, опускается подле на колени и берет ее лицо в свои руки, говорит ласково:?— Я все рассказал ему. Маля, я все ему рассказал. Перед тем, как он позвал приказчика, я все ему рассказал.Она дергается, пытается высвободиться, но он лишь сильнее сжимает хватку, шепчет:—?Надо же было напоследок избавить его от груза иллюзий. Большое дело?— все это время он мнил себя моим избавителем, твоим опекуном, покровителем ?нашей ошибки?. Нехорошо получалось, мы дали ему слишком большой повод для гордости.Она мотает головой, и губы ее кривятся, а он прижимается своим лбом к ее и говорит:—?К тому же, ты всегда так тяготилась этими брачными оковами. Поверь, Корнелий также. Как творец вашего печального союза, я был обязан наконец разрешить вас от этих уз, прежде всего, от уз нравственных обязательств. Уверен, у него раскрылись глаза, и из жертвы моей беспечности ты предстала тем, что ты есть, Маля: порченым товаром, который я ему откровенно всучил. Увы, твоей низости от того не убыло. Я убедил его сполна, что то был наш с тобой сговор, и твоя амбиция обрести титул, богатство и сохранить честь оказалась удовлетворена сполна. Ну, голубушка, не обижайся. В конце концов, какая тебе разница, как думал о тебе злостный старик, которого ты так ненавидела за одну его доброту? Мне же остается надеяться, что под конец он успел отплатить тебе и твоей чернявой блошке той же монетой, в кои-то веки отступив от своего губительного великодушия ради справедливости и трезвенности.Краткий вздох вырывается у нее через приоткрытый рот, а он заправляет локон ей за ушко.—?Бедная Маленька, ведь я был хранителем твоих тайн. А я подумал… Я просто подумал, что пора рубить канаты, отдать швартовые. Мы уходим в свободное плаванье. И я не беру с собой балласт. Я от него избавляюсь.Он отталкивает ее и поднимается, поправляя галстук. А она, откинувшись на ковер, беззастенчиво оправляя корсаж, смотрит исподлобья и настигает шепотом, когда он уже закрывает за собой дверь:—?От тебя избавишься.Я уходил от Севастьяна Корнеича, еще раз заверив его в своей дружбе, с некоторыми важными выводами.Прежде всего, разумеется, Севастьян, как наследник, теоретически более всех заинтересован в смерти своего отца, но все твердят, что именно он прикладывал как можно больше усилий, чтобы позаботиться о своем родителе. Да и прок сводить в могилу и без того обреченного? И всё же… Невозможно забыть, как старик рвал и метал в последний свой ужин, и особенно взъелся он на своего старшего сына… Могло ли это подтолкнуть Севастьяна к безумной мере, отчаянной попытке отплатить за все обиды и поношения? И мысль более трезвая: Севастьян увидел в неприязни отца угрозу перемены его намерений: вдруг тот на следующий день позвал бы приказчика и изменил бы завещание? Действовать надобно было незамедлительно.Тут же я согласился с тем, что подобная тревога могла бы охватить любого из присутствующих. Но прочие только ручки б потёрли в предвкушении: держу пари, каждый из них давно уже задался целью подставить Севастьяна Корнеича и вызвать на него отцовскую немилость такой степени, что сын подвергся бы самой жестокой опале.Однако судьба оказалась милосердна к Севастьяну. Старый князь не смог нанести ему удара тяжелее, нежели последние слова проклятья.И теперь сам Севастьян, на чем свет стоит, проклинал эту женщину… Ярость его поразила меня своею силой и непримиримостью, и я много видал на своем веку тщательно разыгранных драм, что даже разбитые в кровь княжеские руки не убеждали меня совершенно в искренности его слов, пусть я и доверял его отчаянью. Приняв во внимание произошедшее за завтраком и нынешнее возмущения Севастьяна Корнеича, стоило всерьёз подойти к этой редкостно странной фигуре, что нынче носила имя Александры Антоновны.Ведь мы действительно не знали ничего толкового ни о происхождении этой женщины, ни о ее связи с этим домом, ни о ее судьбе. Единственное, что не давало тут же счесть ее за самозванку?— так это ее имя в завещании, внесённое туда по требованию самого князя и провозглашенное приказчиком. Однако те, к кому она (пусть с явной неохотой) взывала как к родственникам, совершенно не собирались считаться с нею, а слова, сказанные против неё Лидией Геннадьевной и Севастьяном Корнеичем, можно считать за прямое объявление войны.С какой же стати мы с Чиргиным, не колеблясь, приняли ее историю за чистую монету? По сути, ничего, кроме пустых утверждений, мы от нее не слышали. Невозможно было обратиться и к прошлому: ведь при первой нашей встрече она даже не назвала своего имени, покрыв молчанием и всю свою биографию.То, чему мы стали свидетелями за завтраком, окатило меня не только грязью, но и волной новых вопросов. Ножами издевки и насмешки две женщины попытались соскоблить налет тайны с третьей?— и из вскрытого гнойника засочились еще большие недомолвки, противоречия и ложь. Фигура той, к которой подобало обращаться как к ?г-же Бестовой?, вызывала все большее недоумение и, каюсь, немалое раздражение, как и стойкое подозрение.Необходимо было разобраться с этим как можно скорее. Оставлять это дело на Чиргина казалось слишком опрометчивым.Я увидел ее ненароком, проходя мимо просторной комнаты. В кресле у окна, совсем недвижимо, сидела она, будто ожидала того, кто придёт и освободит её от окаменелого уединения.Но видел я не мраморную статую, а натянутую струну, за которой и страшно, и азартно наблюдать: когда же надорвется. Я помедлил в дверях, изучая ее.Лицо её, будто высеченное смелым художником из гладкого белого камня, своим высоким лбом, крупным прямым носом, еще чуть-чуть и даже тяжелым подбородком, напомнило мне тигриную морду. И глаза ее, небольшие, полуприкрытые и зеленые, и, что настораживало более всего?— немигающие?— только подтверждали мои мысли. В ней была грация затаившегося в тростнике зверя, зверя-одиночки, исполненного вечного достоинства, но готового сорваться в убийственный прыжок в любой миг. Утонченная холодность Лидии Геннадьевны, слепящая живость Амальи, колышимая ветром Савина?— все это в них было иного толка.Давеча я вспарывал тонкую кожуру такого фрукта как Севастьян Корнеич, так мне захотелось запалить свечу в сумраке нашей Марьи Моревны. Любые сомнения, что делаю я что-то неправильное и предосудительное, пытаясь приподнять завесу здешних тайн, оставили меня. В конце концов, с нею у меня имелись личные счеты: убитая, но живая, просившая о помощи и обманувшая своих спасителей, безымянная, но заявляющая о своих правах… Она должна была дать хоть какое-то оправдание своим действиям. Я был намерен его получить.Я негромко прокашлялся и неспешно, но решительно вошел.От меня не укрылось, как судорожно смяли ее пальцы страницу книги, что лежала у нее на коленях, но взгляда на меня не подняла и вовсе никак больше не шелохнулась.Призрак улыбки коснулся ее губ.—?Почему-то с вами мне хочется соблюдать приличия,?— все также окаменелая, произнесла она. —?Дивный день, Григорий Алексеич.Я неторопливо подошел к окну, вознамерившись испытать ее молчанием.Светило белое майское солнце, нежное и юное, совсем не как в июльскую жару или январскую стужу. Листва пробивалась отчаянно, путаясь меж свежих цветков, небо не умещалось в заросший тонкими пиками деревьев горизонт. Хотелось разбить стекло окна и вдохнуть всю эту жизнь.—?Вам нравится? —?спросил я, не глядя на нее.Она молчала долго. Наконец я обернулся, а она мне улыбнулась и провела пальцем по подбородку.—?Нравятся ваши усы. Куда лучше баков.Подозреваю, я болезненно скривился, а она рассмеялась легко, как-то по-детски, и я подивился этой ее привольности. Сколь потерянной и угнетенной предстала она перед нами в первую встречу, столь уверенной и спокойной казалась сейчас, свободно расположившись в этом кремовом кресле, рассеянно зажав пальцами страницу книги и чуть покачивая мыском темной туфельки.—?Вы весьма переменились,?— сказал я.—?Многое переменилось,?— в тон мне отвечала она, а я поражался её беспечности. —?А я следила за вашими публикациями! По три рассказа в месяц? Зверство, но вы неплохо держитесь. Не желаете ли раздуть занятный сюжетец из кончины нашего старика?Я опешил, так беззаботно она говорила об этом, и мое неприятие, верно, слишком живо отразилось на лице, и она всё поняла:—?О,?— она нахмурилась,?— ну конечно. Раз я не убиваюсь горем по человеку, которого знала пару недель своей жизни, то я уже бесчувственная мерзавка, охочая лишь за выгодой! А что, фамильный брильянт,?— она хлопнула рукой по открытой груди, куда слезою капнула алмазная подвеска. —?Вы всегда судите по первому впечатлению, капитан?—?Нет, я им обманываюсь.—?Иногда оно и к лучшему. Вот сейчас, вы такой серьезный и сердитый, а при нашей первой встречи были тихий, чуть растерянный, смущенный… Мне кажется,?— доверительно понизив голос, обратилась она ко мне,?— сами стены этого дома вынуждают выпрямиться, расправить плечи, чтобы достойно постоять за себя. Такие уж обычаи в банке, куда загнали скорпионов. Или ты их, или они?— тебя.—?И это вам тоже нравится.Ей не стоило большого труда расслышать в моих словах упрек, и встретила она его с благосклонной улыбкой:—?Вызов борьбы будоражит кровь. Вы это знаете получше меня, Григорий Алексеич. Я не сомневаюсь в вашей храбрости. Я знаю, вы были на войне, а там, говорят, смерть маячит перед лицом вместе с огнем, мечом и гангреной. Только знаете ли вы, что неизвестность хуже отравленной воды в колодце? Там ты умрешь от жажды. А тут ты умираешь от страха. Когда смерть стоит за спиной, ты можешь только вжаться в стену.Несмотря на улыбку, она побледнела так же резко, как секунду до того?— налилась кровью. За внешней бравадой сердце ее изнывало в тревоге. Я пристально поглядел на нее поверх очков:—?Звучит весьма туманно, хоть и претенциозно. Вынужден предупредить, Александра Антоновна, за восемь лет за мною укрепилась репутация бескомпромиссного поборника истины.—?Ваш друг, безусловно, уверен, что истина?— в вине! —?она криво усмехнулась, и в этом жесте я вдруг различил манеру Бориса Кондратьича. — Ах, это всё, конечно, походит на анекдот. Как вышло, что мы сидим здесь и болтаем о всякой чепухе?.. Наши пути лишь раз пересеклись, будто спьяну, в бреду каком-то, значимо, знаково, но кто придумал, чтобы мы встретились вновь, именно здесь, именно сейчас?.. Знаете, после определённых событий в моей жизни, я более благосклонно отношусь к совпадениям: я бы даже поверила в эту байку, что-де ваш приятель?— старинный друг Лидии Геннадьевны, что-де вы тут заблудшие дачники…—?Но?..Она глядела на меня с прищуром.—?Это же всё шелуха, отвод глаз. Никто вас не знает, все вами тяготятся, но вы отчего-то упорствуете, будто забыли тут что-то важное и не уйдете, пока не отыщете… Вы беззастенчиво суёте свой нос в дела этой семьи. Что вы здесь забыли, по существу? Только не говорите, что приехали вытрясти из меня извинения. И не смейте говорить, что по случаю было бы неплохо ими обменяться.—?Действительно, к столь суровому взысканию вы пока что не готовы, сударыня. Я не зверь, чтоб сразу же бить по больному,?— я говорил это ровно, с вежливой улыбкой, она же заметно встревожилась и еще больше разозлилась, когда я добавил:?— К тому же, вас уже изрядно потрепали. А вы еще спрашиваете, зачем мы здесь. Неужели Юрий Яковлич вам не поведал?..Она оскалилась:—?Ах, ваш друг был столь искренен в заверениях!.. Он сказал, вы здесь, ?чтобы помочь?, ну надо же! —?она криво усмехнулась и глянула на меня зло. —?Знаем мы вашу помощь, господа. Знатно удружили. Боюсь, те, ради кого вы здесь, даже не представляют, какой опасности подвергаются, обращаясь к вам за помощью! Подумываю, не предупредить ли…Я поправил очки и пожал плечами:—?Вам, разумеется, так скоро поверят.Она помрачнела, откинула волосы и воскликнула горячо:—?Дед поверил мне, и этого достаточно! Если бы не его вера, вас бы, господа, тут след давно простыл! А что до прочих… Я не собираюсь доказывать то, что является истиной! —?в пренебрежении она взмахнула рукой. —?Они могут не верить мне. Сейчас самый большой риск для меня?— это довериться кому-то. Главное, со мной моя правда.—?Что для всех прочих?— ложь.Она откинулась на спинку кресла.—?В том, что знаю лишь я одна?— моя защита.—?А для кого-то?— приглашение к убийству.Она вздрогнула, но поглядела на меня с любопытством. Я чуть склонился к ней:—?Тогда, в марте, вы, верно, знали куда больше, чем соизволили нам поведать. А после еще обижаетесь, что мы-де сумели вам помочь!Она отшатнулась.—?Тогда я ничего не знала!—?Ну-ну! —?ухмыльнулся я. —?А сейчас, послушай вас, знаете так много!Она захлопнула книгу, и я подумал, что сейчас встанет и уйдет, но она лишь сцепила руки на коленях и скоро, будто переживая величайшее унижение, заговорила:—?В марте я обратилась к вам в отчаяньи. Я действительно не знала ничего и сказала вам все, все, что сочла нужным. Что еще я могла сказать? Что отец умер, когда мне было восемь? Что он рассказывал мне что-то о большой семье и о большом доме, как сказку на ночь? Что убеждал меня, будто когда-то за мной придет ?дядя? и спасет из той нищеты и грязи, в которой мы жили и в которой он и погиб?.. Всё это?— драгоценные мне воспоминания, утешение, которое придумывал для меня отец в трудную минуту, но я давно уже разуверилась, что это могло быть правдой… —?она опустила голову. —?Видит Бог, неверием этим я предала память отца… —?произнесла она совсем тихо,?— но вот я здесь. И больше я не отступлюсь!Она вскинула голову и я пламенем во взгляде воззрилась на меня. В ее горячности было что-то, достойное уважение, однако в ее манерах вечно дергалось что-то театральное, отчего я никогда, ни доселе, ни после, не мог всецело доверять ей, колышимую этими буйными порывами чувств, насыщенными самолюбованием.—?Борис Кондратьич, несомненно, прекрасный рассказчик,?— только и сказал я. —?Послушать его баек, верно, как на собственной шкуре пережить. Я не сомневаюсь, что эти два месяца, пока он держал вас где-то, не допуская до ?семьи?, он многое поведал вам, да так красочно, что вы уже верите, будто то произошло и с вами. Он отменно подготовил вас к общению с умирающим, разочарованным и подавленным стариком, однако не предупредил вас, что чем больше обрадуется старый князь вашему обществу, тем больше огорчаться все прочие домочадцы.—?Моя радость от того не омрачится,?— она надменно улыбнулась. —?Собака лает, караван идет. К слову… —?она усмехнулась,?— мы с вашим другом вчера также пытались объясниться, заново познакомиться, так сказать, и он что-то плел про каких-то цыган, они, якобы, дали ему прозвище… Что это за чехарда с именами вашего друга? И причем тут цыгане?Я вскинул брови.—?Скажем так, одно время Юрий Яковлич водил с ними весьма тесное знакомство. Неужели он вам не рассказал?Она подернула плечами:—?Кажется, он из тех, кто любит, чтобы его расспрашивали.—?А вы, Александра Антоновна, очевидно, не из тех, кто привык интересоваться кем-то, кроме собственной персоны. Вот и нашла коса на камень.Она отвела взгляд, и я понадеялся, что хоть немного стыд подавил ее. После недолгого молчания она сказала:—?Знаете, а зовите меня ?Аленькой?. ?Госпожа Бестова? совсем уж дикость, а ?Александра Антоновна? это что-то вроде ?нападающий защитник?, совсем не к месту.Я медленно кивнул, ошеломленный, как непринужденно она сама же дала мне карты в руки. Не время было играть в благородство.—?Соглашусь, фальшь всегда тяготит,?— ровно проговорил я. —?Признателен вам за благоразумие; ни к чему со мной этот маскарад.Она, будто ужаленная, вскинула на меня изумленный взгляд.—?О чем вы?—?Совсем уж дикость?— ваши претензии на фамилию Бестовых. После всего, что вы мне так запросто поведали… Отпираться смешно. Про ваше имя и отчество судить не могу, как знать, могло же случиться и такое совпадение. Впрочем, никто из ваших ?родственников? не то что не знает, как Антон Корнеевич Бестов называл своего ребенка, да так и вовсе не признает, чтобы у него вообще было потомство.—?Вы шутите или издеваетесь! —?она всерьез возмутилась. —?Вам, что, мало?.. И перед вами ещё распинаться, на потеху!.. Впрочем, почему меня должна волновать ваша ограниченность! Или вы ожидаете, что я потрачу последние силы и ценнейшее время на то, чтобы доказывать вам, что я?— та, кто я есть?.. Увольте!—?Да, я бы на вашем месте потратил и время, и силы, чтобы доказать мне это, и доказать хорошенько! Напомню вам, сударыня, что я не только бездарный сочинитель дрянных историек. И даже не частный сыщик, влекомый корыстью и готовый закрыть глаза на то, что оскорбляет вкус. Я, черт возьми, следователь сыскного отдела московской жандармерии, и я служу не личным амбициям, не собственной прихоти, а закону и истине. И то, что вы тут предо мною живая, значит для меня лишь то, что два месяца назад вы ввели следствие в заблуждение, и в общей могиле лежат бренные кости невинной женщины, чьей зверской гибелью вы воспользовались в самых сомнительных целях! То, что я говорю сейчас с вами, значит по меньшей мере то, что два месяца назад вы обманули закон, утаили важнейшие сведения и позволили беззаконию играть вам на руку! То, что я вижу вас сейчас пред собою, значит хотя бы то, что вы виновны в укрывательстве преступления, и мой долг не только служебный, но человеческий?— призвать вас к ответу немедля же. Так что да, сударыня, на вашем месте я бы потратил время и силы на то, чтобы обстоятельно и доходчиво разъяснить мне ваше положение и привести самые веские доказательства подлинности имени, что вы избрали себе, чтобы войти в эту семью!На моих словах она побледнела до того резко, что я не сомневался?— сейчас лишится чувств. Однако она едва ли изменилась в лице, лишь губы болезненно скривились, а глаза заблестели лихорадочно. Когда она заговорила, голос ее звучал сипло и зябло, будто вновь она подставилась под холод мартовского ветра:—?Вы полагаете, я сама не была бы вам благодарна, если бы вы помогли мне утвердить мое имя, подлинное имя?.. Да, я узнала его два месяца назад, но оно мое, по рождению, по крови?— мое! Думаете, не ответила бы я со всей искренностью, если бы вы, о честный, безупречный человек, поручились за меня? Но нет… Это невозможно, я знаю, невозможно. Как невозможно вам войти в мое положение. Все, что у меня есть?— это правда.—?А правда, как известно, у каждого своя.Мы обернулись на новый голос, возникший без шагов и лишнего шума; Аленька вздрогнула так, что вот уж, право, едва держалась в сознании.Борис Кондратьич, в бордовом жилете и лёгкой домашней куртке, чуть склонив голову, улыбался своею липкой усмешкою. Глаза его колюче и зло косились на Аленьку, не жалуя меня ни единым взглядом. Вместе с ним важно притащился пёс и тут же радостно кинулся Аленьке на колени. Я увидел, какие серые её руки на белой собачьей шерсти.Борис Кондратьич усмехнулся. —?Ну-с, Григорий Алексеич, экую комедию ломаете. Аппетиты у вас волчьи. Даже мы удовлетворились сполна тем, что разыгралось за завтраком. Однако же… Не ослышался ли я? Что вы у нас, Григорий Алексеич… следователь!Я глядел на него в упор и ровно произнес:—?Именно так.Борис Кондратьич приоткрыл рот и поцокал языком.—?Ну, как Порфирий Петрович? Допрос ведете, рапорт составляете? —?Он почти застенчиво склонил голову:?— Злодеяния преследуете?.. —?и вдруг, как стакан об пол, с хищным оскалом:?— Надо бы поздравить Лидоньку с такими потрясающими знакомствами! Кажется, теперь мы с нею квиты, каждый привел цепного пса! —?и, не дав мне и слова молвить, воскликнул:?— Щедро, щедро вскрываете карты, голубчик! Ну, полно, приберегите в рукаве хоть тройку, покуда туза уж выложили. Да вот партия нашей масти.—?Право хозяев?— делать первый ход. Что весьма удобно гостям: есть время обозреть картину во всей полноте.—?Ну-с, и как вам наши пейзажи и бытовые зарисовки? Портретную галерею вы уже оценили сполна… В каком же углу землю рыть будете? Нужный след уже взяли, господин ищейка?—?О, разумеется, Борис Кондратьич. Ведь ?доски пола уже впитали кровь, а стены насытились бесчинствами?. Как я могу отвергнуть столь заманчивое предложение. Нюх мне ещё не отказал.Я всегда наслаждался мгновением, когда человек обнаруживает себя уличенным в неопровержимом, ибо некогда сам, по невнимательности ли, по гордости ли, допустил промашку, отдав противнику все карты в руки. Старое письмо, этот счастливый дар судьбы, всё ещё хрустело у меня на груди, и моя ли вина, что написано оно было как пошлая поэмка: так и вертелось на языке. Однако Борис, в отличие от Аленьки, даже не бледнел: лишь на краткий миг лицо его застлал мрак досады. Но мне было достаточно и того: я знал, что он все понял, а он знал, что все понял и я.Я не дал ему времени выдумать изящный контрудар и оставить за собою последнее слово; верно, он был достаточно умен, чтобы не отпираться, и игрок был достойный, чтобы не опускаться до оправданий и лжи, а уж то, сколь изящно он обернет свое признание, меня не волновало?— по крайней мере, пока. Я ушел, оставив их, обескураженных и поверженных.Вслед мне тявкнул терьерчик. Что ж, сей раунд остался за мной.Я не обольщался; вызов брошен, вызов принят, партия разразилась и шла по всем правилам тактики решительного боя под покровом ночи, главное из которых: действовать всякому правилу вопреки.Летела пава через улицу, Ронила пава павино перо; Мне не жаль пера, жаль мне павушки.С Чиргиным я повстречался в саду, когда он на моих глазах выбрался из лесной чащобы. Лицо моего друга выражало мечтательную рассеянность; только он увидел меня, как легким шагом подлетел и перехватил меня под руку:—?Дражайший мой Тушин! Какая встреча! Ну что за дивный день сегодня!..Я опешил, поразившись совпадению, ведь именно так приветствовала меня и Аленька. Я уже был пресыщен пустыми заигрываниями, а потому сухо осведомился:—?И что вы делали в лесу?—?Следовал за Ариадной, что убежала на встречу с минотавром. Лидия Геннадьевна оставила меня разбираться с лекарствами, а сама...—?Вам удалось отыскать флакон? —?спохватился я.—?Увы,?— покачал он головой. —?Всевозможные травы, снадобья и пилюли, но ничего похожего на отраву, ни одной баночки, к которой подошла бы наша бумажечка. Полноте, Пышкин, даже если ваша версия верна, какой негодяй, свершив злодеяние, оставил бы на прежнем месте яд? Уверен, от него тут же избавились. По крайней мере, так поступил бы я. Если этот ваш яд вообще бы существовал... — Что вы...— Вы же признали, что это лишь теория! — Это практически очевидно, Чиргин! Всё указывает на то, и...— И вы сделаете всё, чтобы ваша убеждённость оказалась правдой, я не сомневаюсь! Ну-ну, не огорчайтесь, я не отступник, просто... дразню вас, любезный. Угоститесь теперь и пряничком: я наконец-то навел мосты с Лидией Геннадьевной. Она, бедняжка, так раскаивается в своей несобранности. Признавалась в своих страхах, в стыде, в том, что никак не знала, как с нами обходиться. И очень просила остаться и помочь ей…—?В чем же?—?Я бы предложил свой план: в сохранении человеческого облика, но у нее явно иные цели. Зачем-то же она сбежала от меня в лес.—?Ну так, зачем же?Его улыбка совсем не понравилась мне.—?Свидание? —?выпалил я первое, что пришло в голову, но тут же отбросил это дикое предположение, стоило лицу Лидии Геннадьевны предстать перед моим внутренним взором: нет, заподозрить такую женщину в подобном было попросту кощунственно.—?В некотором роде,?— спокойно отвечал Чиргин. —?Она встречалась с Котьковым, приказчиком.—?А ведь ничего вопиюще странного,?— спустя некоторое время согласился я. —?Печально допускать такое, но, полагаю, она узнавала, кому отойдет наследство, если Севастьян Корнеич скончается до оглашения завещания своего отца?—?И да, и нет. В основном Лидию Геннадьевну интересовали права ее сына, малолетнего Миши. Первейший вопрос?— лишится ли тот своей доли, если (по какому-то недоразумению) ее упустит Севастьян. На это Котьков сказал, что, если имя Мишеньки указано в завещании, то он получит то, что причитается, даже если его отец останется ни с чем.—?А вот это уже очень странно… Почему она интересовалась этим, будучи уверенной, что ее муж?— основной наследник?—?Как бы то ни было, а Лидию Геннадьевну этот вопрос очень интересовал. Как и возможность оспаривания прав других родственников на наследство. И то же самое интересовало и следующего собеседника господина приказчика… Бориса Кондратьича. Борис Кондратьич, оказывается, имеет обыкновение гулять по угодьям с охотничьим ружьем наперевес, но навряд ли Котьков заплутал по дороге в свою контору и случайно наткнулся на князя: эта встреча, безусловно, была обговорена, как и свидание с Лидией Геннадьевной. Так вот, они вели долгую беседу, зачинщиком которой был, конечно же, Борис, и его цель была ясна как божий день: он пытался узнать условия завещания.—?Видимо, чтобы найти лазейку, как опротестовать права Севастьяна.Чиргин жестом подтвердил правильность моей догадки и продолжил:—?Тем не менее, Котьков соблюдает профессиональную этику, устоял пред недвусмысленными предложениями подкупа, и примирительно посоветовал Борису Кондратьичу дождаться субботы, когда завещание и зачитают. Но это не самое главное. Стоило Котькову вырваться из цепких лап Бориса Кондратьича, как несчастный приказчик попал в мои. Мы премило поболтали. Я завел разговор о богатых наследниках и тернистых путях бедных родственников до завещанного имущества, на что Котьков поделился со мной опытом своей практики. Я сказал что-то вроде: ?Что же, навряд ли пара десятков тысяч будет таким уж подарком членам этого семейства?, намекая на то, что они и при жизни Корнелия Кондратьича брали в оборот его большие доходы, а после его смерти все сорвут куш. К моему искреннему удивлению, Котьков округлил глаза и долго смеялся над несчастным семейством, потому что ?старый князь всю жизнь держал их в ежовых рукавицах?. В общем, выводы, к которым я пришел после нашей беседы, неутешительны, мои худшие опасения оправдались. По словам Котькова, семья Бестовых — это эдакий местный феномен. Еще прежний князь, Кондратий Бестов, страдал от того, что всё имущество было в равной степени в ведении всех многочисленных родственников: семья промотала все состояние и влачила свои недолгие жизни в нищете. Дабы не подкладывать подобную свинью своему сыну, прежний князь в своем завещании наделил своего наследника?— Корнелия?— абсолютной властью по части этой части. Отныне только Корнелий мог распоряжаться состоянием (правда, когда он стал главой дома, от состояния этого оставались считанные гроши), и никто более, даже родной брат. Никто не имеет права что-либо делать с деньгами Бестовых без ведома Корнелия и его разрешения на то. Короче говоря, в семействе Бестовых был учреждён майорат, самый жёсткий.—?Увольте,?— тряхнул я головой,?— это же какая-то древность, ей-богу… Феодализм!—?И всё же,?— Чиргин взмахнул руками. —?Раз была на то воля князя Кондратия, всё закрепилось за Корнелием. Нетрудно понять, сколько неудобств причиняет это обстоятельство членам семьи и как портит им кровь. Вы только представьте себе того же Севастьяна: сколько ему уже?— сорок лет?— у него своя семья: жена, сын, а для того, чтобы его жене купить подвязки, ему приходится идти кланяться в ножки Корнелию. Или тот же Борис?— всю жизнь прожил в полной зависимости от своего брата! По общепринятому мнению, деньги?— это значит свобода, а что делать, если они превратились в цепи, которые исправно пятьдесят лет кряду держит в своих руках черствый и скупой старик! И вот, лишь спустя полвека царствования, жалкие подданные, что были в положении поистине рабском, наконец смеют на что-то надеяться.—?И ненавидеть Севастьяна,?— мрачно подвёл я черту. —?Положение его хоть и завидное, но ему самому не позавидуешь.—?Признаюсь, я удручен,?— вдруг сказал Чиргин с досадой. —?Отложив сантименты, эта женщина готовится к худшему, будто уже попрощавшись со своим несчастным супругом, чтобы во что бы то ни стало обеспечить будущее своего ненаглядного сына…—?Прагматично,?— согласился я,?— но здраво. Вы видите Севастьяна, Юра. Он едва в своем уме от горя, чуть держится на ногах и совершенно охладел к собственной жизни, куда уж ему до заботы о семье. Я ведь побеседовал с ним.И я рассказал о тягостном часе, проведенном мною в обществе Севастьяна Корнеича, и в конце чуть помедлил, прежде чем поделиться с ним сомнением:—?Мы должны понимать, что Севастьян, как главный наследник, более всех заинтересован в скорой смерти отца, но ведь, согласитесь, он тут единственный, кто действительно питал к старому князю хоть какие-то чувства. Конечно, он может старательно играть, и не только перед нами, но перед всеми, играть годами…—?О нет-нет, это не игра,?— серьезно ответствовал Чиргин. —?Он подлинно скорбит! Я, как и вы, повидал человеческого горя сполна, но могу судить, что оно неподдельно хотя бы потому, что сам увлекаюсь актерством. Изобразить подобное невозможно.—?Ну и что же, списать его со счетов только потому, что в его характере сыновья почтительность?—?Бросьте, какая почтительность?— самый настоящий фанатизм!—?Так разве это оправдание?—?Ни в коей мере,?— сказал Чиргин печально. —?Как часто нож в руку вкладывает самое сладостное желание, самое искреннее чувство!—?Мы заплутали,?— пресек я. —?В конце концов, нельзя ставить сантименты превыше разумных доводов. Разве может чувство быть фактом? Никогда нельзя уверять с полной уверенностью, что кто-то кого-то любил или ненавидел. В нашем распоряжении лишь последствия?— мертвое тело и кровь на руках. На чьих же?—?Но на все находится причина, капитан. И нет ничего удивительного в том, что идет она от человеческих страстей.Я покачал головой. Спор этот наш длился уже вечность, заранее проигранный обеими сторонами?— виной тому были наши слишком разные подходы к жизни и одномоментно железное упорство, с которым мы стояли на своем. Сойти с проверенной годами позиции было бы предательством собственного опыта. Когда-то мы даже заключили соглашение, чтобы больше не пытаться переубедить один другого, но в следующий же спор решительно нарушили всякие договоренности. В конечном счете, это не переставало быть крайне занятным.—?Что же,?— со вздохом заключил я,?— Севастьян совершенно выбит из колеи. Он слаб, безволен и помешан исключительно на собственном страдании по умершему отцу. Так Лидия Геннадьевна вынуждена брать на себя больше, чем возможно понести женщине, но она мать?— и этим все сказано. Её не любят, Севастьяна презирают, она вынуждена биться за своего ребенка. Ведь как я понял с ваших слов, эти коршуны только пуще обрадовались отсрочке оглашения завещания и теперь ненароком выясняют, кому же отойдет наследство, если к моменту вступления его в законную силу главный наследник…—?Как-нибудь так невзначай да помрёт,?— Чиргин беззаботно ухмыльнулся. —?А потому больше всего, что коварного Бориса Кондратьича, что благочестивую Лидию Геннадьевну волновало, как лишить своих противников прав на это самое наследство.—?Претендентов много и права их очевидны,?— развел я руками. —?Макар?— родной сын, Савина?— дочь. Княгиня Матильда?— мать. Борис?— брат, Амалья?— вдова. Даже в случае внезапной кончины Севастьяна Лидия Геннадьевна остается матерью его сына, родного внука Корнелия Кондратьича. Правом их наделяет кровь, это бесспорно.—?А что насчет дочерей первенцев? —?вдруг поинтересовался Чиргин, на ходу закуривая. —?Появление Александры Антоновны обернулось явным потрясением и вызвало вполне конкретные опасения.Я сощурился и зажевал ус. Определенно, это хороший момент, чтобы высказать все мои сомнения на этот счет, которых изрядно накопилось за два дня.—?Что же, не только вас заботят права чёртика из табакерки!Этого было достаточно?— Чиргин усмехнулся и, стряхнув пепел с папиросы, воззрился на меня с любопытством:—?Смотрю, вы отказываете барышне в снисхождении. Обижаетесь, что я перехватил у вас пальму первенства на этой стезе, поболтав с нею ночью?—?Увольте, я ничуть не в обиде,?— махнул я рукой. —?Давеча я знатно наверстал.И я кратко сообщил ему подробности нашей беседы и, признаюсь, робел, поскольку взгляд его омрачался, а меж бровей прорезалась тревожная морщинка.Он молчал долго, когда я окончил, и прошёл немало шагов в тишине, глядя под ноги.—?Почто вы ей не верите? —?сказал он наконец.—?Так с чего бы ей верить! —?огрызнулся я. —?Мы ничего не знаем о ней, она же ничего не собирается объяснять, и не располагает ничем, кроме этой наглой, скандальной легенды! Старик всю жизнь тоскует по умершему во цвете лет сыну, любимцу, корит себя, что некогда не досмотрел, и вот медленно умирает, окруженный жестокими, алчными родичами. И тут?— явление, ангел! —?якобы дочь от первенца, якобы прощение с того света!.. Она одним своим приветом дает ему то, чем прочие служили годами. Да, она здорово подходит на роль дыхания весны в этой обители мрака, немудрено, что она так быстро свела старика с ума и внушила ему свою волю… Или же волю того, кто держит ее на коротком поводке.—?И что же? Я вам скажу, в том же меня убеждала Лидия Геннадьевна,?— без выражения сказал Чиргин,?— стенала, что-де это всё козни и хорошо разыгранный спектакль, чтобы старик переменил своё мнение и симпатии… Можете не повторять, я наслышан. Он смотрел на меня со скукою, и я надавил:—?Не станете же вы отрицать очевидное!—?Да, они с Борисом Кондратьичем напоказ близки,?— Чиргин пожал плечами. —?Как знать, быть может, это он навел на нее страху зимой, когда разыскивал, он-то её и умыкнул… Старый лис пасёт свою пташку…—?То же говорит и Севастьян. Только слепой не заметит кукловода. Эта женщина?— выдрессирована Борисом Кондратьичем для того, чтобы внести смуту и разлад в семью. Всё по наущению своего наставника. Она сама знает только то, что он поведал ей. Возможно, их связывают непростые отношения, обман, даже шантаж, но она не может от него отделаться, видно, всецело обязана ему, и, клянусь, я расстрою их гнусную игру…—?Дрожь пробирает,?— фыркнул Чиргин. —?А ещё вчера пели трогательные песни о воссоединении семьи!—?Я погорячился,?— с достоинством отвечал я. —?А вы всё насмехаетесь. Верно, забываете, что своё ?воссоединение с семьёй? она купила смертью невинной жертвы!—?Мы не знаем, что произошло тогда,?чтобы обвинять её,?— отрезал Чиргин.—?Но знает она, и что же?— молчит! Как могила молчит! И это трижды доказывает её причастность, злобу её умысла, её вину! Эта женщина?— свидетельница (и это по меньшей мере) двух преступлений, а вы предлагаете расшаркиваться перед нею и ручки целовать, довольствуясь ее злобными остротами и экивоками. Да она наслаждается своею ролью!—?Наслаждается! —?воскликнул Чиргин. —?Её знатно общипали сегодня, экзекуции гнуснее я не видывал уже давно! Но знаете, что я вам скажу, она страдает и готова пострадать ещё за свою правду.—?Так-то сказала и она, ?своя? правда, надо же! —?вскричал я. —?Ах, как это удобно?— у каждого своя правда, свой взгляд на мир, дойдет до того, что действительность затрещит по швам и разлетится на тысячи лоскутков, и каждый найдет себе свой по вкусу, где будет чистеньким, хорошеньким, очень правым и всеми уважаемым. Но нет,?— жестко сказал я,?— есть только одна истина, и нечего склонять ее на все лады в свое удовольствие.—?Так ежели это и есть истина? —?негромко молвил Чиргин. —?Ежели она выше доказательства? В конце концов, самая главная истина требует лишь веры.—?Когда речь заходит о нас, грешных,?— после недолгого молчания отвечал я,?— нет ничего ниже. А значит, нужны доказательства. И я добуду их, но ради истины?— а не ради чьей-то правды.—?Славно,?— только и сказал Чиргин.—?Вы стоите на своем? —?с досадой воскликнул я.Он коротко улыбнулся.—?Я верю ей.—?И Севастьяну верите?—?И ему верю.—?Но он же первый кричит о том, что Александра Антоновна?— самозванка! Да что же… И Лидии Геннадьевне верите? Уж она-то сколько раз уже обманывала нас и только и думает, как обмануть ещё!—?И ей верю,?— устало отвечал он. —?И даже вам…—?Я не понимаю,?— я закрыл глаза и остановился. —?Я не понимаю вас, я не понимаю, как вы можете быть столь беспечны… Сама судьба научила вас тому, как опасно это, как опрометчиво так запросто верить! Как вы можете забывать тот жестокий урок и так легко ошибаться!Клянусь, я не хотел этого говорить. Оно сорвалось?— резко, быстро, и разбилось вдребезги, и осколки впились в нас. Чиргин стоял предо мною бледный, тихий, а у меня не осталось сил даже взгляда отвести.—?Ошибаетесь вы, Гриша,?— наконец сказал он, негромко. —?Моих родителей свела в могилу отнюдь не излишняя вера, а напротив, недостаток доверия. Они усомнились друг в друге, то их и сгубило.Отступать уж было некуда.—?И вы доверяете всякому человеку.—?Я доверяю сердцу, когда оно кричит.В тягостном молчании мы вошли в дом, и я уж подумал скрыться, гонимый стыдом, но Чиргин обернулся ко мне, чтобы что-то сказать, и я в глупой надежде взглянул на него, но он осёкся и посмотрел мне за плечо.Я вздрогнул: в шаге от нас стоял Трофим, абсолютно неслышно оказавшийся подле. Смерив нас бесстрастным взглядом прозрачных глаз, он чуть поклонился, и его нарочитое молчание вынудило меня воскликнуть:—?У вас какое-то дело, Трофим?—?Так, сударь,?— и вновь молчание, и вновь мое нетерпение:—?Так говорите же.Старик прикрыл глаза и едва слышно вздохнул, но явно не от волнения, а лишь бы потянуть время. Я был готов сорваться на возомнившего о себе невесть что слугу, но в последний момент он протянул нам маленький предмет, покоящийся на пухлой белой ладони:—?Я взял на себя дерзость рассудить, что это и есть то самое лекарство, которое требуется Юрию Яковличу.Юрий Яковлич медлил. Пришлось мне забрать маленький флакончик темного стекла, обернутый желтоватой бумажкой, на которой неразборчиво, но уже виденным где-то мною почерком значилось:?Pekistedae Teroides?.________________[1] Амалья цитирует начало послания Медеи к Ясону. Ясон, борясь за власть со своим старшим родичем, много пользовался помощью Медеи и состоял с нею в отношениях, но когда подвернулась возможность заключить более выгодный брак, бросил ее. В отместку Медея убила их общих детей и сожгла заживо новую невесту возлюбленного.