Вторник I (1/1)

У отца дрожат руки.?Не сдюжит, Алексей Игнатьич. Лошадка-то резвая вон какая! Уж коль с такой высоты… Да и малой совсем. Не сдюжит?.Глаза у отца совсем черные. Стеклянные. Он не моргает, только веко дергается.?Свихнулся?.?В конце концов, ещё сын есть?.?На тебя даже не посмотрят. С такой-то ногой… Теперь я говорю, слава Богу, что тогда тебя угораздило навернуться. На тебя даже не посмотрят?— и слава Богу?.Седые волосы и черные усы. Подшучивали, что майор Мадрапов мажет их сажей. Бровей у него нет?— сгорели. Штыком он скребет грязь с сапога.?Где ваш головной убор, ефрейтор? Да хоть лопух нацепи. Полчаса под этим поганым солнцем?— и мозги сплавятся. Снова новобранцы? Вас тут как собак нерезанных?.Рыжее пламя ревет утробно. Вокруг костра?— скопище тел. Пляски, пляски, визги, визги. Такая нынче песня.?Они же чертовы дикари, Гриша. Ещё б они не ели собак?.Барабаны, барабаны. В ногу, в ногу.?Да у него ж одна нога короче другой!?Наступаем и отступаем. Наступаем и отступаем. Как волна, как море, как вода. Воды. Воды. Воды! Под ногами только песок. Сплошной песок. Песок в сапогах, колючий, режет, режет.?Режь веревку. Режь!?Песок в глазах. Песок во рту. Зубы клацают прямо над ухом. Спина горит. Под лопаткой словно утюгом прижгло. Они тычут в нас копьями. Это хуже штыков. Им это нравится. Они верещат. Мы визжим. Как свиньи визжим.?Гриша, почём ты продал нашего борова? Не говори Мане, он был её любимцем…?Черви. В людской плоти приживаются белые. Но под этим поганым солнцем даже черви черные. Для Мити Шенина весь белый свет теперь?— черный. Степняки выкололи ему глаза.?Когда ты ещё поешь вареников, Гришенька, милый. Ты дурак, дурак… Отец тебе не простит. Ну, а если я тоже?..?Мать держится за плечо мягкими пальцами. Причитает, что запачкала мукой. Смотреть на неё?— сплошная мука. Волосы у нее?— охапка спелой пшеницы. Поперек лба седая прядь.?Прибавишь ты мне седых волос, Гришенька?.Горячий сумрак. Песок на зубах. Волочится нога, волочится веревка. Любимого борова Манечки тоже держали на привязи. И зачем я продал его, так и не набив цену?.. Мать откармливала его три месяца. Мы умирали только-то два. Часа? Месяца? Года? Все одно?— кругом чёрные черви и чёрные тела. Зубы белые. На зубах песок. Нужно проползти еще совсем немного. Прикрыться лопухом, чтоб беглецов не заприметили. Так наказал майор Мадрапов. Он здесь с самого начала войны и еще раньше тоже тут был. Он не верит, что новобранец может продержаться дольше трех недель. Говорят, в Бога он тоже давно не верит.?Я буду за тебя, Гришенька, молиться. Мы все будем?.Дикари тоже молятся. Пляски, пляски, визги, визги. Такая нынче молитва. Им нужна вражья кровь. Возьмите мою, пусть только это кончится.Каждый раз это кончалось по-разному. Чаще всего степняки все же догоняли нас и зарубали саблями. Порой все заканчивалось еще до побега, у костра?— пламя перекидывалось на меня и пожирало. А однажды, когда я зачем-то на ночь употребил осетрину и запил ее молоком, я захлебнулся в крови своих однополчан. Сегодня же все просто потонуло в черном ничто.Когда я открыл глаза, в первый миг ничего не изменилось, и страх, что объял все мое существо, достиг предела. Я резко вдохнул и принялся задыхаться, лишь спустя невыносимое мгновения осознав, что утонул в одеяле, но даже когда отбросил его, оттираясь от горячего пота, все равно в лицо мне вдарила кромешная духота. На ватных ногах я добрался до окна, оборвал штору и распахнул створку.Едва надышался.Очень хотелось пить. О графине на комоде нечего было и мечтать, еще бы достопочтенный Трофим не позаботился, чтобы мы умерли от жажды. Я направился в уборную, выжать из ржавого крана хоть каплю воды. Ничего крепче не требовалось?— подобные сны уже десять лет были привычны мне, и я встречал их как старых, но уже порядком надоевших приятелей, перед которыми надобно снимать шляпу из уважения к давности знакомства, а вовсе не к самим персонам, от которых за столько лет осталась сплошная посредственность и скука.Я отмылся от липкого дурмана сна и ощутил томленую разнеженность всех членов, посему идея вновь завалиться спать не казалась уже больно дикой. Однако странный звук привлек мое внимание. Я вернулся в комнату и выглянул на улицу?— будто кричала сдавленно птица. Минуло секунд тридцать, звук повторился дважды, и тогда я понял, что он доносится из покоев моего друга.Стоило мне справиться с плотно затворенной дверью, как я вновь разбился о неприступную стену неподвижного воздуха, и мне сразу же пришлось метнуться к огромному окну и ударить по раме; с натугой она поддалась. Вместе с ветром в комнату ворвался ослепительный после мрака лунный свет,?— растущая луна висела прямо напротив нас. Я обернулся.Глухая ночь?— время кошмаров.Я знал истинную причину, почему Юрий Яковлич Чиргин почти не позволяет себе спать ночью и так часто делает это днем или утром. Внушил ли он себе, что солнечный свет отпугнет его демонов, или думал, что днем сон не так цепко вцепляется в мозг, что с ним еще можно бороться?— но это была его стратегия борьбы, которую он вел, насколько я мог понять, с давних пор. Безуспешно: я помнил осечку этого хрупкого плана еще в первый год нашего знакомства.Он откинулся на подушках, словно вымазанный в лунном свете,вытянулся, как струна, и только лицо резко и кратко подергивалось, а сквозь сомкнутые губы прорывались глухие стоны.Я тихо позвал его.Он сильно вздрогнул и что-то прошептал.—?Чиргин,?— чуть громче сказал я и положил руку рядом с его головой.Тут он жалобно запричитал, и если бы не видел я перед собою его лицо, я бы мог поклясться, что говорит это кто угодно, но только не мой друг. Я пытался успокоить его, окликал, тормошил, но он метался и сквозь стиснутые зубы стенал, умоляя и проклиная.—?Господи помилуй, Юра! —?взмолился я и в подкрепление своей вольности я крепко схватил его за плечо. —?Проснитесь,?— еще раз повторил я.Воцарилась тишина.—?Уйди, уйди! Я не знаю, где она.Он, конечно же, еще не отошел ото сна, а потому обращался не ко мне, а к полуночным фантомам, порождениям разбереженного воображения… но я заметил про себя, что никогда еще не внушал себе какой-либо мысли с большим усердием. Доказательством моей правоты мог служить лишь тон его полушепота?— пронизанный убийственной, тоскливой ненавистью, для которой я никогда не давал ему повода.—?Будет вам, Юра… —?как можно тверже проговорил я. —?Вам все приснилось.И тут он наконец-то сильно вздрогнул и рванул вперед, ударив воздух рукой, но я удержал его. Побелевшими глазами он впился в меня, не совсем еще осознавая, что происходит.—?Я забыл, где она,?— высоко, жалобно. —?Не могу отыскать, совсем не могу, никак!—?Будет вам, будет…—?Но она же там одна, я её оставил!—?Вы ни в чём не виноваты.Я так и держал его за плечо и чувствовал, как он весь исходит крупной дрожью, как прямо на глазах он снова леденеет и уже жалеет, что сказал что-то лишнее. Так было ведь всегда: он видел меня как раскрытую книгу, а сам окутывался туманом загадки, который я, вопреки его самолюбивому суждению, и не пытался развеять. Мне, в отличие от него, было куда важнее то, что происходит с ним сейчас, и я не собирался лезть в его прошлые тайны, как бы он всем своим неприступным видом ни возвеличивал их значение. Его упрямство пробуждало во мне нежность, и как на ладони я видел и его гордость, и ранимую душу, и призраков великой печали, и постоянную борьбу собственной, выделанной им самим, а не сотворенной Господом натуры?— но я старался не показывать ему своей прозорливости. В конце концнов, это было то, что давало ему основание возносить себя над другими людьми, то, что дало ему когда-то некое великое знание тщетности житейской суеты, мира и любви, которые он изысканно презирал. А на самом деле просто не позволял себе этого пусть обыденного, простого, но?— человеческого, стремление к чему совершенно естественно: этого он себя лишал оттого, что не считал себя достойным. Это его убивало, и единственным способом облегчить боль он видел грубое измывательство, которое обесценивало бы всякую добродетель или нравственное предписание. И пусть я не знал и не стремился знать всех подробностей, за что он самолично подвеграл себя остракизму, я уверен был в одном: он сам загнал себя в эту ловушку.Сейчас я все держал его за плечо, глядел на него, охваченного ужасом иррационального, пытающегося вернуться в привычный мир. Его душевная мука, что плотоядным червем грызла и грызла изнутри, теперь пробилась наружу, и страх проскочил в его растерянных глазах?— но страх не того, что виделось ему, а того, что то мог видеть я.Тут же я отпустил его, чуть сжав ему руку, еле слышно вздохнул:—?Как-то душно, вы не находите?..Я подошел к окну, но обнаружил, что уже успел его распахнуть.—?А мне что-то совсем не спится,?— соврал я и вновь подошел к Чиргину, и с досадой заметил, что тот спал прямо в одежде. —?А вы, по всей видимости, даже и не пытаетесь дать себе отдыху!—Бодрствуйте на всякое время! —?вскричал он и заулыбался. Глаза его таращились в ужасе.—?Нельзя так поздно ложиться,?— поворчал я. —?Когда вы пришли? И во сколько? Где вас черти носили…Я ворчал, лишь бы заполнить, пусть и недовольным брюзжанием, дребезжащую тишину, так что совсем не ожидал, что Чиргин, усаживаясь в постели, ухватится за мои слова и, лихорадочно поблескивая глазами, заговорит:—?Именно, что черти, Гриша!—?Да где же вы были? —?я повнимательнее пригляделся к нему.—?Во склепу,?— огорошил он меня.—?Ах,?— только и мог сказать я. Осмыслил и присовокупил:?— Ох. Так вот куда вы сбежали от меня! —?вскричал я. —?А вам никто не говорил, насколько это неприлично: променивать общество дорогого друга на мертвецов?—?Grand-maman твердила мне это денно и нощно,?— его разнузданный оскал всё более тревожил меня. —?Еще бы я не сделал все наоборот. К тому же не обессудьте, Максим Максимыч, а для хорошего сна мне надобно выслушать сказку на ночь, а ваши литературные изыски пока что не совсем удовлетворяют мой варварский вкус.—?Мертвецы не рассказывают сказки, Чиргин.—?Однако для меня они сделали исключения, возможно, приняв за своего… Например, насущное, что вас, ищейку, порадует: цифры. Кондратий Бестов почил в 1846-м.—?Так Корнелий стал хозяином едва ли в девятнадцать лет! —?воскликнул я.—?Мне скорее показалось важным, что княгиня Ирина Романовна была едва ли на пару лет младше своего супруга. Судя по возрасту Севастьяна Корнеича, они женились совсем рано. —?Неужто сразу после восхождения Корнелия на местный престол?.. —?протянул я.—?А скончалась княгиня на Рождество 1865го года.—?Вероятно, роды в столь почтенном возрасте и сгубили княгиню. Но тут еще нужно разузнать подробнее.—?Как бы то ни было, больше смертей в семействе за последние полвека не наблюдалось. По меньшей мере, таких смертей, что отпечатались в камне аккуратными датами… —?он замер на полуслове и будто окаменел; это совсем не нравилось мне. Отчаявшись, я беспардонно устроился на краю кровати и, едва сдерживая злость на собственное бессилие, хлопнул по одеялу и нарочито-громко воскликнул:—?Я весь в нетерпении! Добрались-таки. Разворошили курган!—?Меня опередили,?— с мрачной усмешкой сказал Чиргин. —?Я и пошел туда, когда увидел через окно, как некто заходит во склеп.Я дал ему выдержать драматическую паузу?— признаюсь, в ночной тиши, каплях лунного света и запахе старой комнаты, это сработало безотказно: на сердце потянуло приятным ощущением тайны. Я вскинул руку, не сдерживая улыбки:—?О, я догадываюсь, кто же был ночным охотником за сокровищами фараона,?— обождав еще пару трепетных мгновений, я возвестил:?— Александра Антоновна пришла ко гробу отца!?— Но тут-то и видит, что ?камень отвален от гроба, и унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его?.Слова упали с его губ как камень в тихой заводи.—?Она была все в том же подвенечном платье,?— добавил он в тишине и замолчал.Вновь он казался сокрушён неведомой мне тоскою. Но борьба шла. Чуть вздрогнув, он вздохнул. Взгляд его, брошенный исподлобья, мерцал, отражая лунный свет, а голос, обычно высокий и резкий, обрел тягучую плавность:—?Она принесла с собой единственную свечу?— поэтому долгий путь вниз по крошащимся от времени и плесени ступеням мне пришлось проделать в кромешной тьме,?— Сначала?— спуск вниз под землю, оттуда?— по длинному коридору, стены которого исполосованы датами, что едины общим именем. Свернув за угол, я оказался в круглой комнате с большим камнем посередине?— нечто сродни столу, на который ставят гроб, прежде чем замуровать его в приготовленной нише. Обыкновенно ее выдалбливают заранее, как видно, поступили и на этот раз,?— в камне стены зияло дупло, которое уже послезавтра займет покойный князь. А в дупле том горела свеча. И подле?— она, на коленях.—?И что же? —?не выдержал я, не выдержал его тоски, не выдержал, как он упивается ею, и разбил морок хоть этим нелепым возгласом.Он чуть склонил голову.—?Верно, молилась.В свете неполной луны его профиль, будто выструганный из грубого камня, чернел на белых подушках: он смотрел в окно, прочь от меня, заворожённый. Я чуть не схватил его за плечо, чтобы встряхнуть и учлечь прочь, прочь от топких миражей измученной души! Что было мне делать, как вытащить его из бездны?.. Только взывать к рассудку.—?Итак,?— заключил я сухо, скоро, ничуть не выказывая, как подействовал на меня его рассказ,?— судя по поведению Александры Антоновны, её отец всё-таки мертв, и она об этом знает. И похоронен он не в фамильном склепе. —?Чиргин наконец обернулся на меня, и я добавил:?— Навряд ли она заранее начала намаливать место упокоения старого князя.—?Да,?— кивнул Чиргин,?— за пару недель, что они знали друг друга, между ними так и не возникло привязанности?— по крайней мере, с ее стороны.—?Неужели это все, что она соизволила вам сообщить? —?уточнил я.—?Что же,?— Чиргин покачал головой и откинулся на подушки,?— если кратко вынести суть нашего разговора… То она намерена самолично заняться выживанием, на нашу поддержку совершенно плевав.Он замолчал. Я терпеливо ждал, но когда прошло уже около минуты, я понял, что продолжать он и не собирается.—?И что же? Это все? Больше она ничего не сказала: ни сколько она знала своего отца, была ли на самом деле в приюте, как получилось, что она осталась в живых?.. Что, в конце концов, делала целых два месяца, пока не появилась в этом доме неделю назад? Или мы просто убедились, что Антон Корнеич умер, причем вдали от дома?— настолько далеко, что его тело даже не перевезли сюда для обретения последнего пристанища? И… что это дает?—?Только то, что вы соизволили озвучить,?— был мне ответ.—?Пес с вами,?— отмахнулся я,?— это так жалко и скудно потому, что вы сами соизволили озвучить лишь малую толику вашей беседы. Почему-то я не сомневаюсь, что она вышла куда более насыщенной. А вообще,?— я вскинул голову,?— раз Александра Антоновна так уверена в смерти своего отца, значит, она должна знать, что именно с ним случилось. Вам она этого не сказала? —?молчание его было весьма красноречиво, и я отступил:?— Ладно. Не буду торопить события. Копаться в трухлявой старине?— ваш конек. Я предпочитаю сосредоточиться на настоящем, ковать железо, пока горячо.Я вздохнул и пригляделся к нему: он все еще был мертвецки бледен и задумчив, невидящим взглядом смотрел он на обрезок луны за окном и совсем забыл, как дышать. Я вновь проклял себя за свою несдержанность: даже ради дела я не имел права тревожить толщи этих вод. Что же… Раз не получилось отвлечь его, можно попытаться усыпить?— как говорил опыт, одни и те же кошмары дважды за ночь не приходят.—?Тут валом каких-то книг,?— медленно заговорил я, привставая,?— я бы изучил вон,?— я схватил первую попавшуюся,?— ?Литература Средневековья?, чернилами приписано ?Смердящего?. Вот что вы знаете про менестрелей, а, Чиргин?—?Спеть вам серенаду, Пышкин? —?у него не оказалось сил даже на усмешку.Я придерживался своей нарочитой суровости:—?Но-но, это вам не цыганский табор,?— я запалил ничтожный огарок полувековой свечи. —?Итак: ?Слово ?менестрель? произошло от латинского ?ministerialis?, которое переводится как ?слуга?. Однако оно нам известно под совершенно другим значением: поэт-музыкант, странствующий бард, воспевающий рыцарские подвиги и служение Прекрасной Даме…?Я поднял голову, чтобы поправить очки, и замер. Неужели ему хватило пары строк, чтобы забыться сном?.. Он лежал, совершенно недвижим, словно окоченев, белый, тихий, и в суеверном ужасе я рванулся к нему, но всё же уловил едва слышное мерное дыхание. Обессиленный, будто бежал версту под палящим солнцем, я упал в кресло, не в силах отвести взгляда от его руки поверх одеяла: большой, но вконец исхудавшей, испещрённой вязью чёрных вен.Верно ведь, ни в Москве, когда меня жестко предупреждал Гауфман, ни давеча при разговоре с Амальей, когда столь открыто она, наблюдавшая моего друга второй день в жизни, высказала свои крайние опасения и убежденность в самом худшем, ни даже, наконец, когда пять часов назад я попрекал его в халатности и убеждал принять меры… нет, доселе я не позволял себе окончательно признать, как далеко всё зашло. Как зачарованный я смотрел на его лицо, восковое, изъеденное тенями, и в ушах моих звенел голос Амальи: ?Совсем ничего осталось, совсем ничего?.Я зажмурился, тряхнул головой, и опустил лицо в ладони.Книга упала.В мимолетном страхе, что его разбудит лишний шум, я тут же поднял её, но он, верно, и вправду крепко спал. Я отложил книгу, но заметил, что из неё выпала пачка согнутых попалам листов.?Тоша,Ты знаешь, не в моих привычках ходить вокруг да около, но сегодня, видит Бог, поблуждаю изрядно. Быть может, тебя успокоит, что мучаю я также и себя, и каждое нелепое, неверное слово режет мне пальцы. Но ты уж извини мне эту причуду. Давай просто сделаем вид, будто ничего не случилось, и всё как в старые добрые времена, ну хотя бы год назад, наш счастливейший год, ты помнишь? Вспомним все те надежды, стремления, бурление молодости, горение сердец, и отступившую в зимний сумрак вражду, и снизошедшее на нашу проклятую семью святочное единение… Ты помнишь, Тоша, как мы все были вместе и даже были счастливы, по крайней мере, нам нравилось так думать. И давай сейчас не будем говорить, что уже тогда, тогда грядущее несчастье было предопределено; так говорит старуха, затопчем же её мерзкие пророчества, как Аполлон плюнул Кассандре в рот! Бабушка Матильда никогда не приносила веселья на праздник, но таков уж её удел. Вот только год назад мне казалось, что даже она нашла определённое удовольствие в том, что мы всей семьёю вместе праздновали Рождество. Прошу, Тоша, даже когда ты возненавидишь меня после этого письма, прошу: ответь мне, видел ли ты год назад в её глазах тот искристый смех, что разжигал в нас проблески родственного чувства? Видишь, я тоже хочу быть очарованным хоть призраком воспоминания. Я буду просить тебя подтвердить эту выдумку, и тогда она станет для меня той драгоценной ниточкой, за которую я перед смертью ухвачусь и, как знать, может, покаюсь… Но почему-то судьба так распорядилась, что твои-то ниточки я подрежу. Ничего, Антоша, я постараюсь оттянуть это как можно далее, как много у меня чернил и бумаги, и предрассветного часа обострения испитых моих сил.Что же, поплачемся боле, что на сей раз мы не справляем вместе Рождества? Ты прекрасно знаешь, что после того, что произошло, это не было бы возможно в той полноте, которая всем пришлась бы по душе. Ты верно писал мне весь год, что более ничто уже не будет как прежде, но, знаешь, я напишу тебе про этот самый момент, когда ты будешь читать это паршивое письмецо: вот теперь точно ничто уже не будет как прежде. Но поговорим же о чём-нибудь ещё, прежде чем я потеряю тебя, последнего человека, который питает ко мне что-то, что ты по наивности величаешь любовью! Проверь, как скоро оно лопнет мыльным пузырём и учти на будущее: настоящая любовь не истребляется так запросто. Впрочем, что могу я говорить тебе о настоящей любви. Только лишь то, чего не знаю о ней.Уговорил, перейду к, собственно, поздравлениям. С Рождеством, милый мой мальчик. Я бы пожелал: ?Храни тебя Бог?, но вот меня Он сохранил, и что же,?— всем на муку, прежде всего мне. Так что, просить для тебя того, чего сам себе не пожелал бы, не стану. Учитывая главную цель этого письма, пожелал бы тебе стойкости, духовной силы, крепости и проч., и проч., но как же это гнусно, да разве хоть что-то я вообще в праве желать тебе? Я уже сделал всё, чтобы испортить тебе жизнь, а если ты до сих пор любишь меня за те забавы, к которым я тебя приобщил, и вкус молодости, который я тебе привил, то это ты зря, Антоша, это ты зря. Знаешь, Сешенька верно меня ненавидит. Может быть, он сумеет тебе растолковать, чем чреваты связи с опальными дядьями-раздорниками, и ты наконец образумишься. А то, право, твоя привязанность донельзя распускает меня. Я уже начинаю думать, что не за зря могила от меня отплевалась, и будто в этой жизни мне ещё есть, чему радоваться.Конечно, ты мой любимый племянник. И пока ты веришь, что у меня есть сердце, я от всего сердца желаю тебе счастливого Рождества. Я уверен, ты справил его на славу, и твоя столь же нелепая, но необоримая привязанность к меньшому братцу помогла вам держаться друг за дружку и наслаждаться всеми щедротами юности. Может быть, ты и вправду мудрее нас, стариков, что так держишь под крылышком своего младшенького?.. Хотя в чём суть опекать пустое место, я не понимаю… Вот так, видишь, ты уже осердился на меня за мои гадкие словечки, а что нам с тобою ещё предстоит! Бумага-то стерпит всё, но ты-то будешь рвать её и, верно, бросишь в огонь. Да, там ей и место. А твоя матушка ещё говорила, что там место и мне. Как знать, быть может, ты с ней ещё согласишься.Она, к слову, просила передать тебе много чего сердечного. Как и твой отец. И даже бабушка. Ты спросишь, отчего же вы так и не получили от них личных поздравлений? Да, твой отец решил бы сей щекотливый вопрос иначе, но, видишь ли, он сейчас едва ли в состоянии даже перо в руку взять. Да и Клавдия Романовна воздержалась. Всё-всё тебе передам от них я, и буду окольничать до тех пор, пока ты вконец меня не возненавидишь.Позволь я хоть расскажу о себе. Как видишь, я вернулся. Ты знаешь, как мне по сердцу Германия, особенно после Франции, и я уже собирался в Италию, но всё это произошло, и твой отец настоял на моем возвращении, хотя, будем честны, я?— последний человек, на которого он предпочёл бы положиться. И тем не менее, я уже третий день как вернулся домой, но вам с братом лучше не торопиться обратно. Почему же я дома? В братские чувства я никогда и не верил (однако ты, увы, все же совершаешь подобную ошибку, которой мне хватило ума избежать), но все-таки случилось как случилось, и брат, отец твой, просил сказать тебе. Чтобы это я сказал.Я скажу, скажу. Скажу, что у нас тут холод собачий. И что птицы все умолкли. И фортепьяно в зале так промёрзло, что треснуло, и звук от него колкий, словно лёд крошится. А ещё Липонька мёрзнет и обмоталась вся так, что, ей-богу, шерстяная капуста. Вот он?— дом, родной дом. Я называю его так для тебя, как ты привык, но сам я вряд ли когда-то смогу назвать это место домом с той жаркой преданностью, как это мнишь ты. Могилу не кличут любовно, Антоша. Да, я выкарабкался, всем назло, наперекор всему, и, надеюсь, в этом ты возьмешь пример с любимого дядюшки: что бы они ни говорили. Через непринятие, вечное непринятие. Я научился с этим жить. Я даже был готов с этим умереть. А ты, племянник? Хоть чему-то смогло тебя научить бунтарство любимого дяди?Расшагивать с тросточкой, конечно, весьма благовидно, но револьвер всегда надежнее.Итак, друг мой, чаю, когда ты будешь это читать (Боже, храни почтовые службы), рождественские каникулы уже кончатся, и стачивание клыков о гранит науки украдёт всё твое время и силы. Мы с твоим отцом оба неучи, и оба покорили жизнь и без научных степеней, но в одном всё же сходимся?— не торопим тебя назад и настаиваем, чтобы ты завершил обучение, как полагается. Надо же будет приткнуть тебя, куда следует, как благородного, выпестованного и уже оперившегося юнца, и, надеюсь, когда Корней будет в состоянии, он похлопочет обо всём. Так что последние полгода постарайся не зарываться чрезмерно, впрочем, тут я умолкаю, потому что это исключительно твое дело,?— ты уже взрослый мальчик.Вот, кажется, я сам загнал себя в угол. Ты и вправду взрослый, Тоша, а я всё щажу тебя, хотя после всего, что я натворил, разве способен я на милосердие?.. Да и тебе я нравился прежде всего в проявлении неумолимости и жестокости, ведь так ты мыслишь победу над всякими жизненными неурядицами. Что за очаровательное заблуждение юности! Но, видит Бог, как мне нравится, пока ты невинно заблуждаешься. Мне хотелось бы, чтобы ты вечно пребывал в следующем заблуждении: что дом твой полнится теплом и радостным ожиданием тебя, что с братом вас ждёт удивительная и прекрасная жизнь, и вместе вы ещё будете нянчить новорожденного, появление которого все так ждали, что мать и отец твои счастливы вместе и так любят тебя… И, прежде чем ты не захочешь выслушать от меня более ни слова, клянусь тебе, клянусь, что они действительно всегда были счастливы и любили тебя, очень сильно. Что бы ни говорил тебе потом (или уже) брат Севастьян, знай: я ничуть не порушил их счастья, а твоя мать преподала мне хороший урок манер и чуткости, но так же и несравненной пользы молчания о некоторых ошибках. И я скажу тебе хоть какую-то правду, пусть для меня унизительную и болезненную: твой отец тогда сумел защитить вашу семью (только вот для этого семья наша разделилась на ?вашу?… и на меня), и твоя мать всегда была ему за это благодарна.Она просила тебе что-то передать. Припомню-с. Видишь ли, это ?что-то? дошло до меня через третьи руки, мне шепнула на ушко Липонька, а брат подтвердил и присовокупил ещё кое-что… Так вот, прежде всего, Ирина Романовна тебя любит, конечно же. Хочет, чтобы ты был счастлив, более того, она уверена, что ты будешь счастлив и справишься со всеми неурядицами, которые приключатся в твоей жизни. Добавляет, чтобы ты присматривал за Севашкой. Просит, чтобы ты не расстраивал отца и, конечно, предостерегает тебя от общения со мною. Всё потому, что она тебя очень любит.Всё потому, что она умерла.Тоша, твоя мать умерла.Что мне остаётся ещё сказать, только добавить то, что причинит тебе большую боль… Что отец твой сам не свой, и только Богу известно, оправится ли он когда-нибудь. Меня вызвал не он, я соврал, но он меня принял, это верно, принял меня, будто надеясь, что мы встретимся братским объятьем, но это уже другая история… Письмо мне пришло от Липоньки, Трофим записал и отослал. И вот я здесь, и вот свершилось: я?— хозяин положения, только моим приказом выживает нынче весь дом, и не мне рассуждать о цене, когда я уже платил за это своею жизнью… Но вот расплатились мы все.Беда не приходит одна, знаешь ли. У тебя теперь есть малютка-братик, ещё один. Может быть, вы как-то с этим справитесь, потому что отец твой едва ли проявляет к ребёнку хоть какой интерес. Пару раз, до того, как окончательно расстались с Ириной Романовной, он принимал новорожденного сына за дочь (как я уяснил из твоих писем, они очень хотели именно девочку)…Впрочем, не думай об этом, Тоша. Не спеши возвращаться домой, здесь тебя не ждут. Не нужно тебе видеть то, что здесь происходит. Если скажешь Севашке, то отговори и его,?— он-то с пеной у рта будет рваться к своему возлюбленному папеньке?— не нужно. Папенька придушит первого, кто приблизится к нему более, чем на пять шагов. Твоему отцу не нужен никто, даже сама жизнь, и я хотел бы заверить тебя, что сделаю все, чтобы спасти его… Но я всегда был с тобой откровенен. Это будет пик великодушия и самоотречения с моей стороны, если я действительно постараюсь. Пока достаточно того, что я снова здесь и тащу на себе весь дом, а что до моего убийцы… Он сам изберёт свою долю. Чрезмерное участие только оскорбило бы его.Я вынужден объясниться. Я пишу тебе это всё именно так, нещадно и гнусно, только потому, что мне невыносимо, как ты умильно льнёшь ко мне, и я надеюсь, что это письмо воспитает в тебе достаточно отторжения, чтобы более не терзать меня своею лаской. Я совершенно тебе соврал. Полтора года назад счастье твоих родителей предстало предо мною неколебимо, и хотел бы я сказать, что столь высокая любовь стирает в порошок такую низость как банальная зависть, и всяческое паскудное поползновение пресекает, и как бы я ни посягал на незыблемость их союза, их счастья, их дома, всё это было для них словно писк комара для слона, и, быть может, они даже молились за меня, жалея, покуда я бесновался. Но ты помнишь, к чему это привело. И сейчас ты должен осознать (так же, как осознал я совсем недавно), чем же это завершилось. Всё разрушено, всё погорело, и нас, разделённых, не соединит общее горе. Оставь эти надежды и наконец-то повзрослей. Я сознаюсь тебе в том, что как-то, где-то… такого исхода я желал. Видишь ли, мне уж и пальцем не стоило для этого шевельнуть: за меня с ними расплатилась судьба. А мне ли жаль? Увы! Может быть, если и ты наконец станешь презирать меня, моё сердце дрогнет и я попрошу прощения, но не сейчас. Не сейчас.Ненавидь меня хоть за это: сообщая тебе великое горе, я говорю только лишь о себе.Хочу ли я предостеречь тебя? Пожалеть? Или сбить с толку? Единственное, чего бы я хотел сейчас, так это чтобы ничего этого никогда не было. Но мы призваны помнить, как сказала мне Липонька, ?чтобы когда-нибудь всё-таки простить?. Разберись сам, глупость ли это или мудрость, которая когда-нибудь нас спасёт.Помни, помни, что было, Антон. Наш дом стоит на костях, просто тебе никогда не давали этого разглядеть. Теперь и прах твоей матери удобрит почву. Доски пола впитали мою кровь, стены насытились бесчинствами твоего деда. И то ли ещё будет, Тоша. Во мне говорит хмельная отрава, а может, я запомнил матушкины слова, которые она твердила мне вместо колыбельной: то ли ещё будет. Быть может, я бы хотел уберечь тебя, но вот, сам посылаю в тебя стрелу.И я не знаю, как облегчить твою муку, Тоша. Знаю лишь, как её не усугубить: беги на волю и никогда не возвращайся. Оставь мертвым хоронить своих мертвецов.С Рождеством, птенчики,Твой ненавистный после этого письма дядюшка Борис1 января 1866 г.Последние предложения я еле разобрал?— настолько испорчена, смята, выпачкана чем-то была ветхая бумага. Признаться, читая все это, особенно заключительные строки, проникнутые горькой издёвкой, я почувствовал омерзение. С первого взгляда что-то нарочито отталкивающее было в Борисе Кондратьевиче, весь он сочился жженым сахаром. Это письмо стоило всех непроизнесенных нами друг другу речей?— таких же лживых, скользких, надменных и ядовитых.Письмо было датировано 1-м января 1866 года. Во многих местах перечеркнутое и написанное небрежно, оно было воплощением бестактности и бесчувственности?— на первый взгляд. Я вчитывался в жуткие смешки и колкие откровения снова и снова, пытаясь постичь эту странную связь дяди и племянника. Дяди, который притязал на жену брата, который брата ненавидел, который мать не почитал, который второго своего племянника ни во что не ставил. Я дивился. Дивился семье, в которой сын узнает о смерти матери и рождении брата через третьи руки ?паршивой овцы?, коей Борис Кондратьевич, как выяснилось, являлся. Я осознавал если не умом, то нутром, что держу в руках что-то очень важное, что-то, откуда растут все корни той жуткой действительности, в которую мы с Чиргиным оказались втянуты по собственной же воле.Я перевел взгляд на Чиргина. Минуло время, а потому в мягкой рассветной серости лицо его уже не казалось посмертной маской. И всё же… Я вспомнил его печальный взгляд и горькую улыбку на недавние мои увещевания заняться здоровьем. Конечно,?— отчего-то я признал это легко, без малейшего противления, быть может, у меня уже просто не осталось никаких сил,?— он не может не понимать. Но зачем же тогда, зачем?.. Зачем он так хочет быть здесь? Здесь, в этом проклятом доме, где, верно, каждый закоулок напоминает ему о самом страшном событии его жизни?.. А люди эти?.. Отчего именно их обществом он желает окружить себя?.. Разве не будят они в нём самых печальных, самых невыносимых воспоминаний, разве не в их лице он встречается с тем, отчего всю жизнь пытался сбежать?..Чего же он ищет здесь? Может ли он хоть себе признаться в своих истинных намереньях? Когда он убеждал меня остаться, не уезжать, несмотря на доводы и увещевания, что меня, что наших хозяев, я понимал, что им движет нечто большее, нежели обыкновенная скука. Он был вновь движим некоей целью, к пониманию которой я никогда не мог приблизиться, лишь только чувствовал по особенному его взгляду, по упрямо сжатым губам.Он не принимал вызова?— сам его бросил. Не мне, не старому князю, не заточённым в этом доме людям, а… себе? смерти? Господу Богу?И я поклялся быть ему ближайшим союзником во что бы то ни стало.А пока он спал, в кои-то веки тихо и мирно. Рубленый профиль его чернел на пробивающемся сквозь исчезающий диск луны рассвете, и его кошмары, отступив во сне, готовились ворваться в явь. Поехал-де молодец Он глубокими омуты; Он перву ступень ступил?— По черев конь утонул, Другу ступень ступил?— По седелечко черкесское, Третью ступень конь ступил?— Уже гривы не видити. А и взмолится молодец: ?А и ты мать, быстра река, Ты быстра река Смородина! К чему ты меня топишь, Безвремянного молодца??До утра я так и не смог уснуть, оставшись в кресле подле Чиргина, довольствовался лишь всполохами дремоты. Я ворочился с боку на бок, и взглядом цеплялся то за узор ковра, то за стопку книг, то за приоткрытую дверцу шкафа, за которой толпились щегольские костюмы, и всё это рисовало предо мною образ молодого человека, чем-то схожего с Макаром, но куда более приятного мне только лишь потому, что ему я сочувствовал безмерно не только в силу трагичности его судьбы, о подробностях которой мы могли только гадать, сколько из-за прочитанного мною письма. Получить известие о гибели матери вкупе с рождественским поздравлением… Выходит, братья были вместе в Москве при университете, пока дома семейство ждало, что княгиня вот-вот разрешиться долгожданной дочерью… Задевал меня не сам печальный, но, увы, весьма обыкновенный исход, а та упомянутая в письме невозможность общего единения во скорби. Что же случилось в семье, что за разлад произошёл среди старшего поколения, что даже смерть столь возлюбленной многими женщины не смогла примирить враждующих… Роковой ужин вспомнился мне и я с изумлением отметил, что между Корнелием и Борисом едва ли было сказано больше пары фраз. Да и Борис лишь отшучивался манерными издёвками, будто всякое слово, что он сказал бы брату, давно уже было пережёвано между ними, а всякая надежда мертва. И позже, его улыбка над покойником… В ней едва ли была хоть искра преступной радости, скорее уж… Нет, я не мог дать этому определения. Я думал лишь о скупом рассказе, как подействовала на князя кончина супруги. Верно, Борис уже видел брата в страдании, что ужаснее близости собственной смерти. И точно так же не протянул руки помощи.Я думал о Севастьяне. Дядя писал старшему племянинку, походя замечая о младшем. И ни слова утешения для того не нашлось на всё письмо. ?Твоя мать умерла?,?— написал Борис Кондратьевич Антону, будто не была она также матерью и Севастьяну. Дилетант пустился бы тут по ложному следу, выстраивая нелепую теорию, но мне было ясно как день?— тут нет ничего, кроме глубочайшего пренебрежения и совершеннейшего равнодушия одного человеческого существа к другому. Антон обучался в университете последний год, а раз Севастьян был подле него, вряд ли разница между братьями насчитывала более трёх лет. Совсем ещё юноши! Оставленные наедине с непосильным горем.Отстранённо я думал и о Макаре. Столь желанный ребёнок, принёсший своим рождением смерть той, вокруг которой, как у огня, грелась вся семья. Первый его крик встретило безмолвие матери и помешательство отца, и оледеневший в скорби дом.Зачем-то думал о моём старшем брате, а потом и о сестре, и о матери, и об отце, и зачем-то, когда блеклый рассвет отразился в зеркале, там же увидел вместо себя отца, измученного недостатком сна, но ещё молодого, каким я помнил его перед тем, как уйти на фронт, и как он хмурился, точь-в-точь как сейчас, совершенно не желая, чтобы семья наша распадалась от амбиции безусого юнца.Впрочем, к армии я преуспел и отрастил жиденькую полоску над больно уж раскатанной губой. Были три-то сына да все хорошие, Все хорошие, Все-то на царскую службу были гожие, Были гожие. ?Еще старшего сына мне-ка жаль отдать, Мне-ка жаль отдать, Что среднего сына жаль, не хочется, Жаль, не хочется, Как де ведь меньшому сыну?— ему Бог судил, Ему Бог судил, Ему Бог-от судил да во солдатах быть, Во солдатах быть?Проснулся Юрий Яковлич совершенно ободрённый и посвежевший и заявил о зверском голоде. С недоверием присматриваясь с произошешей в нем перемене, я сурово запретил себе обольщаться и сохранил угрюмость, к тому же, сам дурно спал. Хотел было показать ему письмо, но он возопил о преступности моего намерения,?— кормить его сенсациями заместо каши с маслом, и я покорно поплёлся за ним в трапезную.Встретило нас семейство Бестовых во всей своей полноте, если бы пустующий трон во главе стола так и не зиял чёрной язвой, неумоимло напоминая о непоправимой утрате, до которой никому здесь, казалось, не было дела. Борис Кондратьевич негромко беседовал с Александрой Антоновной, порой чуть касаясь её руки и довольный своею болтовней, ведь она едва ли произносила более скупого слова в ответ на его переливчатый говор; под их креслами плашмя лежал сытый терьер. Мишеньку окружили уже оба родителя, правда, Севастьян Корнеевич вряд ли понимал, что происходит вокруг: на наше появление он поднял рассеянный взгляд от книги (в которой он за все последующие тягостные пару часов не перевернул и страницы) и ещё долгие мгновения тупо вглядывался в пустоту. Амалья что-то оживлённо щебетала сразу всем, верно, оскорблённая, что Борис Кондратьич уединился со своею протеже на другом конце стола, и приветствовала нас крикливо-восторженно. Я тут же почувствовал на себе настороженный взгляд Макара, который будто преданный пёс сторожил сестру и присматривал за мачехой. И наперекор его озлоблению я направился скорее к Савине и, поздоровавшись с нею, поспешил справиться о её здоровье.—?Совсем всё прошло,?— она слабо улыбнулась, но глаза её метнулись, а мне во всём её облике до сих пор виделась мертвенная слабость.—?Что вы всё с ней как курица с яйцом, Григорий Алексеич,?— в озлоблённом веселье воскликнула Амалья Петровна, видно, уязвлённая, что всё своё внимание я посвятил не ей, а её дочери. —?Уж рассказывала вам, с какими она у нас причудами, и ничего врачи тут уже не поделают. Да и ничто её не проймёт, ни беспокойство доброго человека, ни материн укор, ни братино наставление…—?Ни даже чахотка?Голос Чиргина, высокий, искренне удивленный, пронзил нас иглой. Все обернулись на моего друга, а он, невозмутимо намазывая себе хлеб вареньем, улыбнулся Лидии Геннадьевне, подле которой уселся, перевел взгляд на меня и медленно проговорил:—?Вы припомнили, Григорий Алексеич, что вчера Савина Корнеевна имела неосторожность отпить из чашки покойного своего папеньки.Амалья ахнула:—?Ты что, дрянь, пила молоко Корнея?Савина замотала головой:—?Я не… Ну разве что… Ах, вчера?.. Утром, там… Там… крынка молока стояла…—?И вы его выпили, княжна! —?воскликнул я. —?Из грязной чашки, из той самой чашки!—?А вы это лицезрели, Григорий Алексеич,?— ухмыльнулся Борис Кондратьич.—?Ну уж, будет вам, дядюшка! —?вмешался Макар. —?Почём было Григорию Алексеичу знать, что там за чашки понаставлены! Это всё кухарка, поди, не прибрала!—?Липонька не причем! —?взмолилась Савина. —?Это совсем утром было, Липонька еще и не пришла даже!..—?Позвольте, что? —?Чиргин свысока глянул на Савину, посмотрел на Лидию Геннадьевну, притом чопорно отпивая кофе. —?Кухарка приходящая?..Лидия будто бы смешалась:—?С недавних пор, как возникла потребность…—?А, мы отпускаем Нюрку домой, к внукам,?— хохотнула Амалия. —?У её дочурки двойня народилась, сейчас там помощь нужна. Это все Бориска за нее хлопотал, а муж-то мой уступал и отпускал.—?Липоньке вовсе необязатльно вдыхать наши ядовитые пары ещё и ночью,?— кивнул Борис Кондратьич,?— в конце концов, от её расположения зависит качество пищи…—?О,?— молвил Чиргин, отпил еще, поставил со звоном чашечку на блюдечко. —?Что же,?— в медлительности расправил салфетку, пристукивая своими длинными пальцами, что на белой ткани показались неожиданно чистыми и холеными. —?Печально находить столь великий дом в подобном запущении. Увы, к подобному и приводит консервация… —?он приподнял бровь и скосил глаз на Лидию Геннадьевну, которая, казалось, дышать забыла, перетянутая корсетом и стыдом, улыбнулся любезнейше:?— Однако упадок примечателен тем, что его гнилью и удобряются семена, сулящие скорейшее изобилие.Чиргин медленно перевел блестящий взгляд с Лидии Геннадьевны на Мишеньку и, будто залюбовавшись, провел пальцем по губам и подправил вкрадчивую улыбку. Присутствие Севастьяна Корнеича его будто только раззадоривало.Впрочем, как и Лидию Геннадьевну. Она потупила взор, но скулы зарделись горделиво, а она и не пыталась должным образом?это скрыть,?— ведь то было торжество над Амальей, которая бесновалась, стряхивая сливки с ложечки:—?Ну уж! —?прикрикнула она. —?Чем богаты. Корней счастлив был сделать из нас стадо навозных жуков. В этом прожекте душка Севашка проявил особое рвение. Какая жалость, что его труды не будут вознаграждены всяким там изобилием: гниль плодил, гниль и получил.Лидия Геннадьевна вся окаменела, но Севастьян даже не шелохнулся, а Чиргин поспешно с живым интересом повернулся к Амалье, улыбаясь уже развязно, бросая беспардонно:—?Что же, вы вынуждены обходиться практически без слуг!—?Ах, стыдно перед цивилизованными людьми! —?заулыбалась Амалья. —?Я сейчас вспомнила, право… Однажды Корнелий Кондратьевич рассчитал мою камеристку. Давно это было, Маковка, дорогой, ты только ходить научился, а сестрица твоя еще грудь требовала, так Корней сказал, что хватит растрачиваться на прислугу, а на мне он женился, не чтобы я днями и ночами у окошка вышивала,?— Амалья горько рассмеялась.—?Зато я помню не руки чужой женщины, а ваши, маменька,?— попытался смягчить момент Макар, но безуспешно,?Амалья вошла в раж:—?А мои руки помнят твои пеленки, мальчик мой,?— скривилась она,?— вот,?— растопырив пальчики, продемонстрировала нам свои худенькие ручки. —?Эти лапки целовали мужчины. Вон, Борис Кондратьич целовал, а, Борщик? До или после того, как я прибирала своего сына, уж умолчу.—?Увольте, я благополучно сбежал от этой участи в Новый Свет,?— отмахнулся Борис Кондратьич.—?И скрывался там сколько лет, паскудник! —?взвизгнула Амалья.—?Дождался, пока ты сбросишь с себя тяготы материнства…—?На всё была воля отца… —?тихо, как ветер по могильной плите, впервые прозвучал голос Севастьяна. Все замерли и оглянулись на него со смешанными чувствами от недоумения до омерзения, а Чиргин довольствовался и этим:—?Что же, а какая была воля почтенного князя, земля ему пухом скоро будет, чтобы кто носил ему чашку с лекарством? Всё же кухарка, перед уходом? Или преданный Трофим?—?Ох, что вы,?— отмахнулась Амалья,?— Севастьян не доверил бы кухарке здоровье своего ненаглядного отца, он занимался этим сам.—?Но вчера Севастьян Корнеич, как я видел, ушел провожать своего родителя до его покоев,?— возразил Чиргин.—?Это Макар провожал своего родителя до его покоев,?— отрезала Амалья. —?Севашка, право, тоже плёлся…—?А благое дело по приготовлению снадобья поручил своей супруге,?— повысив голос, дожал Чиргин,?— как я слышал,?— и в упор взглянул на Лидию Геннадьевну.Она погладила сына по голове и обронила:—?Да, мой муж попросил меня заняться приготовлением лекарства, пока он устраивает своего отца на сон грядущий… Но я сама должна была уложить Мику,?— механически ее пальцы накручивали темные прядки на детской головке. —?А Амалья Петровна любезно предложила свою помощь.Теперь все воззрились на Амалью, которая замерла с приоткрытым ртом, уже готоваяобвинять свою невестку в халатности?— а вместо этого оправдываться пришлось ей самой.—?Ах, ну да,?— она жеманно повела плечиками, и смялся розовый шелк,?— ярешила, раз нашей матроне важнее всех ее птенчик, могу и я поухаживать засобственным мужем! —?она хохотнула. —?Вот и сделала там все, как полагается, молоко у меня чуть не сбежало,?— видать, от ужаса, кто его глотать-то будет!—?Лекарство замешали,?— зачем-то уточнил Чиргин.—?Ну да, да! —?она быстро переводила дрожащий голубой взгляд с Чиргина на меня и улыбалась все шире:?— Конечно, я сделала все правильно, Бог мне свидетель, ну разве моя вина, что именно в эту ночь он решил помереть! —?вскричала она и тяжело задышала. Я приподнялся с места, но она восприняла это как большую угрозу и запричитала:?— Он и так умирал, уже столько дней умирал, это лекарство все равно бы его не спасло, но я же все верно сделала, все по рецепту этому! Да Боря вон видел, что я все нужное мешаю, мы с ним там премило поболтали, пока молоко кипело, я все сделала, как надо! Передала ей,?— ткнула пальчиком в Лидию Геннадьевну,?— она уже и принесла Корнею!—?Да, ваша помощь была весьма кстати, Амалья Петровна,?— почти не разжимая побелевших губ, молвила Лидия Геннадьевна и посмотрела прямо на Чиргина с выражением бесстрастным и несколько скучающим. —?Тягостная процедура, однако. И очевидно, Савина Корнеевна пала жертвой собственной беспечности. После кончины князя я распорядилась, чтобы Трофим навел порядок в его покоях. Где еще оставить грязную чашку, как не на кухне?.. —?Лидия Геннадьевна повела плечами и обратилась к Мике, заканчивая разговор:?— Попробуй вишни…—?Так что же,?— заговорил Макар, что уже давно добела сжимал ручку Савины, и метался взглядом меж говорящих, совершенно не заботясь о содержании беседы,?— это опасно? То, что Савина выпила из этой проклятой чашки? Она… могла заразиться?..—?Да ну тебя,?— отмахнулась Амалья,?— будет ли что от одного разочка, одного глоточка!..—?Здоровье надобно блюсти,?— громко и манерно выступил Чиргин. Чуть выпятив нижнюю губу и как-то обиженно моргая, оглядел собравшихся и стукнул себя в грудь:?— Вот, милостивые государи, перед вами печальнейший пример крайней запущенности. Родовая язва, никто в нашей семье не доживал до пятидесяти. Нервический паралич,?— он развёл руками,?— его-то только недавно сумели описать, а доселе всё, приговор… Дядюшку моего так живьём-с схоронили, да. Ваш покорный же уповает на науку и чает славно разменять четвертый десяток… Но должное лечение мне предоставили лишь в Швейцарии, так что, Лида, те горькие события, из-за которых мы вынуждены были потерять друг друга столь надолго, в каком-то смысле продлили мне жизнь,?— я попал в надёжные руки!.. А вы, Лида, должны помнить мой детский еще недуг… И как меня гувернантка возвращала к жизни.—?Ох, верно, жуткое зрелище! —?вскричала Амалья.—?Жалкое,?— совсем тихо обронила Лидия Геннадьевна, но тут же встрепенулась и с любезной улыбкой воскликнула чуть громче, чем требовалось:?— Вы так и не излечились, Юра!—?Некоторые раны никогда не излечиваются.Голос Чиргина надломился до хрипотцы; прижав руку к сердцу, он неотрывно смотрел на Лидию Геннадьевну, и если у кого-то и оставались сомнения о том, что их отношения имели некую историю, то теперь развеялись напрочь: перед зрителями простерлась благодатная почва для домыслов и кривотолков. Пикантную недоговоренность нарушил Макар, громким смешком сведя все к пошлости столь скучной, что все разом потеряли интерес, оставив Лидию Геннадьевну давиться румянцем.Чиргин же невозмутимо продолжил:—?А покуда я вернулся на родину, тут уже не нахожу должного ухода и достаточных препаратов, состояние моё подвергается известным испытаниям… Нет-нет,?— замотал он головой, вдохнув настороженного, испуганного молчания, что колкой пылью першило в горле,?— ничего страшного, это ни в коем случае не опасно для окружающих и едва ли проявляется, если, конечно, вовремя пить нужное лекарство.Он глубоко вздохнул, покивал сам себе и после небольшой паузы вздохнул ещё.—?Не хотелось бы обрекать вас, милостивые государи, на лицезрение моих мерзостных припадков. Увы, вчера я употребил последнюю щепотку одного спасительного порошка, единым перебиваюсь, но viva медицина! А потому с надеждой взываю к вашему милосердию: не будет ли у вас ещё немного снадобья под названием ?Nepistepale Herodem?? Звучит заковыристо, гадость-то редкостная, но у вас определённо должно быть.Молчание же из напряженного прикинулось недоумевающим. Бестовы переглядывались и с подозрением пережевывали новые слова.—?Отцу не прописывали подобных лекарств,?— наконец тихо молвил Севастьян.—?А всё же, справьтесь, князь,?— откликнулся Чиргин и, к моему удивлению, вынул из кармана ту самую бумажку, которую ещё совал мне под нос, требуя изучить и вынести вердикт. Что за потеху он устроил?.. Признаюсь, когда он заговорил о припадках, я уж было испугался, что он на поводу своего недуга взялся испрашивать дозу морфина у наших хозяев в обход моего попечения. Однако развязка вышла неожиданная, и я не стал препятствовать его излюбленной эквилибристике смыслов и уловок. Он же подошёл к Севастьяну и сунул ему злополучную бумажечку под самый нос.Севастьян нервно мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху.—?Ничуть,?— и сказал то же, что давеча я:?— Ничуть не похоже на название лекарства. Тарабарщина. У нас такого быть не могло. В природе такого быть не могло. Вздор.—?Но как же! —?воскликнул Чиргин, оскорбившись. —?Я принимаю эти порошки уже Бог знает сколько лет!Севастьян, не поднимая глаз, глухо молвил:—?Могу лишь предположить, что вам всыпали птичий помёт и шутки ради подписали латынью. Где вы берёте это снадобье?—?О,?— Чиргин будто наконец смутился, но тут же рассмеялся,?— мой знакомый docteur… Важная персона… Как же… Но ведь мне правда же легчало, натурально легчало! —?вскричал он и обратил безумный взор ко всем собравшимся. —?Ежели это подделка… как я ещё не погиб?!—?Случается, собственная убеждённость приводит нас к результатам лучшим, нежели проверенные средства,?— едва слышно ответствовал Севастьян Корнеич и уставил взгляд в постылую книгу.—?Нет, ну вы только подумайте!.. —?не унимался Чиргин и пошёл вокруг стола, перед каждым носом помахивая злополучной бумажкой. —?И всё время?— сплошной обман! Я был убеждён, это то снадобье, коим меня с детства, с самого детства, с материнским-то молочком пичкают! Помните, Лида, вы как-то хотели разделить со мною мои мучения и тоже выпили этой мерзости?.. Как это было самоотверженно с вашей стороны, но от няни досталось нам обоим… И вы подумайте только, я ведь, как приехал в Россию, выписываю это, потребляю, уповая на исцеление, и на вкус, ни на цвет не отличается, ах, шарлатанство! —?он взревел и бросил бумажку перед Амальей Петровной. Она резко побледнела от близости к неистовству моего друга. —?Только подумайте, сударыня, ну хоть вы, различили бы подвох в столь дрянном почерке?! Обыкновение у лекарей, а выходит сговор, ей-богу! Любое подпиши латынью, в нужную скляночку засыпь, и будьте добры, потребляйте хоть цианид.Меня как молнией шарахнуло. Вот к чему он вёл, дьявол! Стройная цепочка предположений и нужных доводов вмиг выстроилась в моей голове: если Корнелия Кондратьича отравили, то должен быть яд, а яд нужно где-то хранить, так, чтобы никто не посягнул и при этом чтобы не ошибиться самому… Раз яд оказался в чашке с молоком, в котором размешивали лекарство, можно предположить, что для незаметного преступного действа яд тоже стали хранить в скляночке как некий целебный порошок… И эта обёртка, которую мой друг нашёл на полу кухни наутро после смерти старого князя (а ведь накануне вечером весь дом тщательно прибрали), как-то там оказалась, именно в роковую ночь. Именно там, где приготавливали питьё для больного… Стремился ли он нынче взбудоражить собравшихся и проследить за их поведением, не выдаст ли кто себя?.. То, что он явно наслаждается всеобщим замешательством, было видно не только мне, и крайне оскорбляло Бестовых. Однако к чему он вёл?..Как он избрал именно этот путь и ещё рискнул разыграть целый спектакль проверки ради, мне оставалось только гадать: я зуб готов был дать, что действует он исключительно по наитию, сам до конца не понимая, что творит. Ещё и словом не обмолвившись со мною!.. Эта его совершенная неспособность к субординации всегда в моих глазах делала невозможной даже попытку слаженной работы, не то что долговечного сотрудничества.Тем временем Амалья Петровна, верно, не зная, как отделаться от стенающего подле Чиргина, нервно рассмеялась, подцепила ногтём бумажечку и откинула её прочь:—?Право, что за нелепица! Курам на смех!—?Смешно до колик, а Юрий Яковлич, быть может, отдаст богу душу прямо вслед за моим братцем,?— протянул Борис Кондратиьч и ободряюще улыбнулся моему другу.—?Юрия Яковлича не устроит второе место,?— бросила Александра Антоновна вроде как себе под нос.—?Нелепица, право, нелепица,?— воскликнул Чиргин, подбирая бумажку. Вскинулся и возгласил:?— Но ведь меня дурачили, господа!—?Кто уж кого дурачит, сударь,?— после недолгого молчания миролюбиво сказал Борис Кондратьевич. —?С чего нам знать, что вы не выдумали этот дрянной розыгрыш?Чиргин застыл, ошеломлённый.—?Розыгрыш?.. —?тихо молвил он совсем другим голосом. —?Выдумал?.. Я?.. —?он обвёл каждого взыскующим, недоумевающим взглядом, ища сочувствия и боясь подтверждения недоверия, и наконец ухватился:?— Лида,?— тонко воскликнул и посмотрел на Лидию Геннадьевну; лицо его было бледное и кроткое, губа дрожала в растерянности, и он сказал совсем тихо:?— Так ведь и вправду умру, Лида!..Чей-то одинокий смех пролетел над нами заблудшей птицей.Лидия Геннадьевна не выдержала и скомкала салфетку и сказала глухо, потупив взор:—?Перестаньте. Найдётся вам нужное лекарство. Насколько я помню, ему можно подыскать сносную замену…—?Ох, maman,?— воскликнул Макар, подмигивая Амалье,?— в вашей-то сумочке на всякую хворь пилюля найдётся! Главное по сусекам поскрести.—?Что за вздор,?— Амалья повела плечами и криво усмехнулась,?— что за чепуху ты выдумываешь!.. Откуда у меня столь редкое…—?Если угодно, тотчас же озаботимся,?— продолжала, как заведённая, Лидия Геннадьевна, ожесточённо сжимая руки. —?Трофим!..Она порывисто поднялась, но Чиргин уже оказался рядом и, поджав её локоток, убедил присесть.—?Ну-ну, милая моя, вы меня одним уже состраданием исцеляете, одним доверием!.. Зря, зря я вас всех измотал своей печалью, я не сержусь, нет-нет, увольте, я понимаю, это нелегко… Лидия Геннадьевна взяла меня на свое попечение, более не стану досаждать! Лидонька, друг мой, сидите, сидите, уж я сумею докончить трапезу… И вам нечего из-за меня, бедового, прерываться, милостивые государи, прошу вас, продолжайте…Всех сковала чугунная неловкость.—?Надеюсь, промедление не будет слишком опасно?.. —?робко осведомилась Амалья Петровна.—?Всё в порядке,?— отозвался я, порядком уставший от всей этой комедии и глубоко озадаченный увиденным и услышанным. —?Юрию Яковличу не к спеху… Успеется. Мы обсудим с Лидией Геннадьевной.—?Так, а Више, Више-то к спеху или нет? —?воскликнул Макар. —?Может, ей лекарство поискать, да поскорее? С ней-то что теперь будет?—?А вот тут другое дело! —?горячо откликнулся я. —?Необходимо показать Савину Корневну врачам, срочно!—?Не стоит нагнетать,?— молвила Лидия Геннадьевна уже совсем иначе, устало и отрешенно. —?В конце концов, это крайне утомительно.—?Право же, волноваться о здоровье ближних, как утомительно! —?вспыхнул Макар.—?Вы и не представляете,?— отвечала Лидия Геннадьевна, устремив на него немигающий взгляд, будто удавку накинула,?— вам, Макар, и невдомёк, сколько сил мы положили на заботу о вашем батюшке, пока вы там пожинали плоды молодости, или как это принято называть… Ваш брат денно и нощно бдел у кровати вашего родителя, сохраняя его слабое здоровье и помутнённый рассудок, чтобы тот хоть узнал вас по приезде. Так уясните для себя, юноша, что если Корнелий Кондратьевич напоследок и опёрся на вашу руку, вашей заслуги в том нет, и ничего особенного предвещать это не может,?— она перевела взгляд на Амалью и с тонкой улыбкой добавила:?— А кто обольщается нечаянной лаской, тот сам оказывается той собакой, которая будет довольствоваться червивым куском.—?Уж вы перебьёте.Слова слетели тихо, но шмякнулись перед нами комком грязи. Быть может, Александра Антоновна желала шепнуть это на ухо Борису Кондратьичу, да не совладала с голосом, глубоким, но ломким, и вот все обернулись к ней. Щеки её тут же зарделись, но взгляда она не опустила, только вздёрнула подбородок.Лидия Геннадьевны не уступила хода. И без того безупречно прямая, она чуть отвела плечи и легко подалась вперёд, так, как приближаются к вольеру в зоосаде, любопытствуя о диковинном зверьке, но остерегаясь вони.—?Прелестно же,?— глаза её чернели,?— вот и червивый кусок.—?Объяснитесь! —?к моему стыду, Макар возмутился первым.Я взглянул на Чиргина, ожидая, как он вступится за Марью-Моревну, он же успел лишь нахмуриться, а тем временем Лидия Геннадьевна, и бровью не поведя, без особого выражения, как-то невинно, посмотрела на него, потом, мимолётно, словно недоумевая, и на прочих, а после перевела взгляд на Александру Антоновну и чуть вскинув голову:—?Что же вы, сударыня? Макар Корнеевич требует объяснений, и, полагаю, не только я к нему присоединюсь: отчего же вы вдруг открыли свой рот?Макар хотел было противиться, указав, что требовал объяснений с самой Лидии, но против воли замер, верно, зачарованный, как скоро ярчайший румянец опалил щёки Александры Антоновны, и как бела её рука, которой она с лица прядь волос.Всё тем же ломким голосом она сказала:—?Полагаю, достаточно того, что я здесь с вами за одним столом.Севастьян сделался бледнее масла, которое намазывал на хлеб для сына.—?Уж не намекаете ли вы,?— молвила Лидия,?— что раз князь Корнелий Кондратьевич единожды усадил вас подле себя, то теперь вы имеете право находиться здесь и впредь?Борис Кондратьич в своей не лишенной очарования маске насмешливости пристально наблюдал за всем, как полководец с своего шатра наблюдает битву, особенно пригвоздив свой темный взгляд к Александре, будто бы следя за тем, чтобы она не сказала лишнего.—?Именно что,?— отвечала Александра.—?Будет вам, Лида,?— отмахнулся Макар в любопытстве оглядывая Александру Антоновну. Та вспыхнула ещё ярче под его пристальным взглядом, а он, чуть растягивая слова и откровенно ей улыбаясь, сказал:?— Нам, разумеется, очень было бы приятно свести знакомство и ближе, но… прежде мы должны быть благодарны отцу за саму возможность наших бесед, ведь он же сказал, что сударыня отныне?— наша семья.—?О да,?— Лидия Геннадьевна склонила голову в нарочитом смирении. —?Воля вашего батюшки, Макар, как же. Мы все до сих пор подчиняемся его воле. И раз уж она в том, чтобы с нами за одним столом сидел человек, о котором нам ничего неизвестно…—?Разве вы не слышали сами, что сказал Корнелий! —?воскликнула Александра Антоновна, и голос её дрогнул и сорвался, когда десяток косых взглядов вонзился в нее. —?И что сказал приказчик!Лидия спокойно возразила:—?Лишь то, что сказал господин нотариус чуть позже. То, что вы якобы являетесь дочерью Антона Корнеевича Бестова,?— Лидия Геннадьевна обладала способностью замораживать вокруг себя воздух одной лишь спокойной, выверенной фразой. Так произошло и сейчас: от нее ждали продолжения, и никто не смел сказать что-то поперек. Прикрыв глаза, она обронила:?— Это смехотворно.Александра Антоновна вскинула голову и выпрямилась. Случайно или нет, но в этот момент в руке она сжимала нож. Алые губы ее разомкнулись, но вкрадчивый голос Бориса Кондратьича прорезался усмешкой:—?Почему же вы находите это смехотворным, Лидия Геннадьевна?Лидия бесстрастно обернула к нему бесстрастное лицо.—?Только потому, что, если память мне не изменяет, старший сын князя Корнелия Кондратьевича умер много лет назад. Бездетным.Нас вновь окутало молчание, что, казалось, упади на пол иголка, и то было бы слышно. Александра медленно поднялась, но Лидия не дала ей говорить:—?Я права, Севастьян Корнеевич? —?отчеканила она, даже не взглянув на супруга.Тот склонил голову на бок и исподлобья глянул на возвысившуюся над столом фигуру Александры Антоновны, чуть рассеянно растянул губы и молвил:—?Умер. Бездетным.Александра Антоновна вскричала яростно:—?Мой отец сделал все, чтобы рано или поздно я вошла в этот дом. Я?— дочь Антона Бестова и…—?И это, конечно, звучит впечатляюще,?— обрубила Лидия Геннадьевна, намазывая для Мишеньки печенье вареньем. —?Как и слова князя Корнелия Кондратьевича, которые он огласил позавчера за ужином, и которые для нас, несомненно, закон. Я даже согласна называть вас по отчеству, как вы настаиваете, ну-с, для удобства, до поры до времени.—?До какой поры? —?будто бы очнувшись, вопросила Савина.—?До той поры,?— и бровью не поведя, говорила Лидия Геннадьевна,?— пока ваши претензии не будут отклонены законно…—?Мои претензии законно подтверждены! Корнелий признал меня…—?О, несчастный князь,?— Лидии даже не требовалось повышать тон голоса, чтобы заглушить свою противницу,?— он ведь так тяжело болел! Грех вспоминать, какими были его последние приказания… —?Лидия сухо кашлянула, но этого было достаточно, чтобы Амалья бесцеремонно бросила:—?Мой муж всегда был сумасшедшим. Безумие его вконец доконало.Севастьян глухо воскликнул:—?Сударыня, имейте…—?Это твой отец, Сеша, нас всех имел,?— с необычайной жесткостью отсекла Амалья и отбросила скомканную салфетку. —?Думаешь, мы позволим ему проделывать то же самое и после того, как он наконец-то отправился в ад?Лиловые вены вздулись на лбу Севастьяна, но вмешался Макар, со скрежетом отодвинув от себя тарелку и откинувшись на стуле:—?Так-так, подождите, маменька, брат, уймитесь, уймитесь, Александра… Антоновна, сядьте уже,?— он хмурился, но пытался улыбнуться. —?Давайте разберемся, что тут… Вишенька, ты вот понимаешь, что происходит? —?довольствуясь тем, что Савина безразлично повела плечами, Макар воскликнул:?— Кажется, тут говорят о чем-то, о чем я понятия не имею! Что за черт был ваш отец? —?прямо обратился он к Александре, а я видел, как ее трясло. —?И вообще, какое отношение вы тут к нам имеете?—?Ой, Мака,?— все еще посмеиваясь, воскликнула Амалья,?— если верить словам твоего отца, то она же, получается, племянница твоя. Дочка покойного твоего братца старшего…—?Но наш старший брат?— это Сеша, так ведь? —?пропела Савина.—?Верно! —?горячо закивал Макар. —?Никогда не было у нас братцев старше пока что здравствующего Сеши…—?Не стоит ворошить прошлое,?— раздался тихий голос упомянутого Севастьяна, но Амалью было уже не остановить, она верещала и верещала:—?Ну конечно, ты же тогда был еще слишком маленьким, чтобы запомнить!.. У тебя был еще старший брат, но в год твоего рождения и моего замужества Корней отправил его в кругосветное путешествие, надо же! А потом пристроили Антошу где-то при посольстве где-то на Востоке, а там и концы в воду, так ведь? —?Амалья обратилась за поддержкой к Борису Кондратьичу и Севастьяну.Борис Кондратьич все также улыбался, только взгляд его потемнел.—?Все это в прошлом, madame,?— одними губами проговорил он.—?Да-да, разумеется,?— опомнившись, произнесла Амалья и выдавила из себя снисходительную улыбку,?— это естественно, ведь там у них, на Востоке, в Персии, что ли,?— там ведь куда ни плюнь, полным-полно каких-нибудь эпидемий да страшных инфекций, правда, Григорий Алексеич? —?неожиданно обратилась она ко мне. Помимо ее настырного взгляда я ощутил на себе по меньшей мере еще полдюжины.Я сухо кивнул.—?Григорий Алексеич бывал на Востоке,?— в восторге поведала всем Амалья. —?Воевал! Григорий Алексеич?— штабс-капитан, ветеран… а… Османской кампании.—?Туркестанской,?— поправил, что удивительно, Борис Кондратьич и одарил меня скупой улыбкой и кивком головы. —?Вот так и встречаются братья по оружию: за тарелкой перловки.—?Борис Кондратьевич прошел Крымскую войну,?— сказала Лидия Геннадьевна.Не то чтобы я после этого взглянул на Бориса Бестова как-то иначе, чем с подозрением: в его лощеной фигуре с холеными ручками, причесанной бородкой и цветочком в петлице франтоватого сюртука на первый (да и на второй, и на третий) взгляд ничто не выдавало в нем человека военного, прошедшего легендарную Крымскую войну,?— но, все же, отстраненное уважение на миг посетило меня, я коротко кивнул ему в ответ:—?Хива, Геок-Тепе. Ушёл в отставку по ранению в восьмидесятом.Борис Кондратьевич понимающе склонил голову.—?В общем, все тот же Восток,?— Амалья не собиралась уступать животрепещущую тему, видя, что наши с Борисом Кондратьичем военные подвиги сулят стать превосходным материалом для затрапезных разговоров. —?Но что же это получается, душенька,?— обратилась она к Александре,?— получается, Антошка все же успел обзавестись не только женщиной, но и ребенком, прежде чем покинуть сей мир! О, вы, верно, росли сиротой…—?Сиротой?! —?голос Александры Антоновны задрожал. —?Думаю, если ваши предки почили, вы уже не называете себя сиротой. Мой отец,?— она бросила странный, дрожащий взгляд в сторону Макара,?— был мне настоящим родителем, это он воспитал меня и не дал мне умереть, когда кто-то этого и желал. У нас была прекрасная жизнь. Мы жили при театрике…И она все-таки сказала лишнего.—?Ох! —?протянула Амалья Петровна и расхохоталась. —?Так вот оно что, все-таки! Немудрено теперь, почему о нем тогда так и замолчали!.. Наследник дома Бестовых — бродячий артистик…— Занятно! — громко воскликнул Чиргин и ослепительно улыбнулся. — Я, кажется, объяснялся с моим именем - сценический псевдоним, о да. Жизнь — скука, и я избрал себе развлечением искусство иллюзий, да, на подмостках, да, перед требовательной публикой...— Ох! — вновь протянула Амалья и заулыбалась жеманно. — Так вы, Юрий Яковлич...— Вот во что выросли ваши детские забавы, — обронила Лидия Геннадьевна и коротко улыбнулась, как бы в одобрении пожав руку Чиргину. — Ещё мальчиком вы обращали сноп колосьев в букет лилий...— И преподносил вам, — глубоким голосом отвечал Чиргин. — Преподносил вам радость, Лида. И вот я решил... Верно, как и ваш батюшка, — он кивнул Александре Антоновне, на что та вспыхнула и дернула головой, — решил дарить людям хоть жалкий плод моих скромных способностей...— Прелестно! — защебетала Амалья. — Вы непременно должны...—?Нет, увольте, что за вздор,?— фыркнув, спохватилась Лидия Геннадьевна,?— всем известно, что князь Корнелий Кондратьевич отправил своего сына на службу при посольстве…—?Ну так ведь это же Азия! —?ничуть не смутилась Амалья. —?Чего там только не бывает, верно, Григорий Алексеич?—?Азия?.. —?севшим голосом молвила Александра Антоновна. —?Какая ещё Азия…—?Она самая, там еще слоны, кочевники и алмазы! И всякие шаманы, дрессированные змеи, пряности и шелк. Так что неудивительно, душенька,?— закивала Амалья,?— что вы упомянули столь экзотическое место своего детского бытия. О, ваш отец, пусть знала я его всего-то пару дней, умел поразвлечься! Но, стойте, получается, это вы за наследством кинулись через полсвета в отчий дом? —?Амалья зло рассмеялась. —?Что же, всяко мы должны радоваться, что от Антошки все-таки осталось нам хоть какое-то напоминание. Но, боже, это так странно! А, тайное должно было стать явным! Хотя такое тайное скрывать не так-то уж и просто! Помню, тогда я сразу подумала, что дело не только в сердечной привязанности!.. Ах, так получается, он взял ее с собой!.. Ну и вот, сейчас вам удалось, душенька, выскочить перед нами как черт из табакерки! —?и Амалья визгливо рассмеялась.—?Амалия,?— мертво, но четко проговорил Севастьян, но громкий голос дяди перекрыл его так и не случившуюся речь:—?Антон был уже взрослый,?— нарочито небрежно протянул Борис Кондратьич. —?Видимо, отец посчитал необходимым дать сыну самостоятельно встать на ноги. Тем более, в семье были перемены,?— казалось, своей улыбкой он хотел ослепить Амалью и ее любопытство. —?Вы, сударыня, стали княгиней, малютка Макаша подрастал, было столько хлопот!—?Ах, Боря! —?Амалья не смогла сдержать довольной улыбки. —?Как будто ты сам в это время не умотал за океан, бросив нас всех на произвол судьбы!Борис ничуть не смутился:—?Я оставил вас всех на попечение самого надежного человека нашего времени: моего дорогого брата. Да и вообще, видите, это было модно: я?— в Америку, племянник мой?— в Азию, а все ради того, чтобы не мешать вашему супружескому счастью, дорогая моя, да не стеснять ваше деликатное положение.Беспардонность его речей искупало благодушие, что он источал, и Амалье этого было достаточно. Удовлетворенно откинулась она на спинку стула, ради приличия сморщив носик, а напротив меня Александра Антоновна, хмурясь, в упор глядела на Бориса; тот улыбался всем ласково, а ей?— настойчиво, но не успел кто из этих двоих хоть что-то сказать, Амалья протянула:—?Ну да, да. Сумасшедшее было время. Однако мне всегда казалось, что если бы не тот скандал…Нож слетел с хлебца и со звоном выпал из рук Севастьяна на пол. Он медленно, неуклюже опустился за ним на пол, на колени, одной рукой удерживаясь за стол, и рука эта, белая, иссушенная, не могла быть рукою живого человека.—?Что же за скандал? —?обронил Чиргин.Наивный, казалось бы, вопрос, естественное, пусть и крайне бестактное любопытство постороннего человека, вызвали самую необычную реакцию. Я чувствовал, что Лидия и Александра Антоновна, как и я, чуть подались вперед, будто это помогло бы им лучше разобрать грядущий ответ; Макар одобрительно закивал и повернулся боком к матери, готовый слушать; только Савину, казалось, ничего не интересовало, и она увлеченно наматывала на палец прядь волос, тогда как Борис Кондратьевич, чьи губы омертвели в улыбке, открыл уже было рот, чтобы перебить разгоревшуюся Амалью, но тут весь неозвученный вихрь мыслей прервал глухой стук,?— то Севастьян положил на стол серебряный нож и поднялся следом.—?С перевозкой тела,?— сказал он, одним прикосновением останавливая завертевшийся по темному дереву нож. —?Расстояние оказалось слишком значительное, и подвиг Нельсона* мой брат так и не повторил.Произнес он это ровно и глухо, наклоненное вниз лицо было толком не разглядеть, но я увидел, что и без того блеклые губы его побелели. В разверзнувшейся тишине пальцы Севастьяна скользнули по столу, он дернул головой в подобии кивка и через мгновение всеобщего оцепенения пробормотал что-то вроде пожелания доброго утра и неровной походкой удалился.Утро 27 мая, Лидия Геннадьевна БестоваБезумие.Почему раньше я так яростно отвергала этот диагноз, противилась этому приговору? Ведь это очевидно. Так очевидно, что не замечать этого в упор попросту глупо, а вовсе не правильно. Попытки сохранить лицо жалки, но пока я это делаю, мы еще в праве называться людьми. На тонущей шхуне возникает паника и выбор: уподобиться крысам, что грызут друг друга, либо остаться человеком.Но люди тонут. Крысы?— выживают.И разве может вызвать омерзение жажда жизни? Это?— инстинкт, заложенный в нас, как и инстинкт материнства. Порой животные проявляют большую разумность, нежели люди.А мистер Дарвин написал, что люди?— это и есть животные.Чем скорее мы примем это в себе, тем проще станет выживать. Волки не церемонятся, перегрызая друг другу глотки. И нет ничего страшнее львицы, вознамерившейся защитить своего котенка.Ежели воля старика была в том, чтобы растоптать и низвести до дорожной пыли моего мужа и нас, его семью, то я не буду особенно горевать, что восьмилапый издох. Он заслуживал того, чтобы быть прихлопнутым хотя бы потому, что отрекся от того, кто всю свою жизнь положил в услужение ему: не жене, не сыну?— отцу! Я вправе ненавидеть за это.Но разве можно судить больных за их недуг?—?Что же, Лида, не спасете ли друга детства от страшной напасти?—?Идемте, Юра. Как бы я по старой дружбе оставила вас в беде.Пусть это лишь игра на публику, и под подозрительный прищур старого лиса, под завистливый клекот клуши, под воодушевленную ревность всего нашего зверинца мы удалимся в укромную тень коридора чуть ли не под руку, а эти мгновения показного единения назло всем, кто мечтает обломать мне крылья и ткнуть голову в песок, стоят придушенной гордости. Нет, надо отдать ему должное,?— он держится великолепно, пусть слишком часто меняет амплуа. Вчера он возвышался над нами. Сегодня сыграл шута. Кто он на самом деле?..Как учил отец, кровь всегда даст о себе знать. Его выдержка?— не апофеоз актерства, а посадку головы не сломят ни годы, ни образ жизни. Но опустился он вконец. Впрочем, судить ли его мне, что девять лет провела взаперти, лишь однажды выбравшись за стены нашего неприступного замка?— на свадьбу брата?.. Девять лет я не видела свет. Он же нарочно от него скрывается. Трусость это или здравомыслие?Покуда он столь усерден в своем стремлении остаться здесь, да еще на правах больше, чем гостя, в здравомыслии ему отказано, правда, как и в трусости.Но что нужно ему? Шарлатан и самозванец, ворвался в наш дом и ладно спелся со стариком… Нашёл себе старик распорядителя пира во время чумы. И распорядитель этот?— сама чума. Приглядитесь. За бахвальством и прытью кости его летят пылью, от ткани одежд веет тлением, блеск в глазах зажигает лихорадка.—?Ну-с, Лида, не вызывает ли в вас грусть положение наше, при котором наедине мы еще менее близки, чем на людях?И что нужно ему, чумному, бедовому, раз вцепился он в мой локоть, раз приплясывает подле, оказывая мне невосполнимую услугу: одаривает меня вниманием и лаской, и я лучше сгорю, нежели признаю хоть словом, хоть жестом, как велика моя в том нужда.—?У меня есть иные поводы для грусти.Всё это вздор. Почто они остались в нашем доме, вопреки всему, будто мне назло! Отчего теперь шныряют и пыжатся, зачем вынюхивают и подлизываются? Нелепость! Досадная нелепость, с которой должно мириться, которую нужно разыгрывать беспечным сюрпризом.—?Несомненно. Я лишь забочусь, чтобы это положение не стало поводом для радости.Он безрассуден, но чертовски умен. Хитер и прозорлив. Что ему надо от нас, кроме пустой забавы? Ужели одним желанием поразвлечься коротает он свой век?..—?Вам угодно измываться и ломать комедию заодно с моей честью,?— в этом ваше грязное дело, я не намерена унижаться, чтобы препятствовать ему. Но тет-а-тет извольте обращаться ко мне ?Лидия Геннадьевна? или же ?сударыня?.—?Ваш холодный тон?— само олицетворение официоза, сударыня. Мое краткое имя слишком ласкает мне слух, чтобы отдавать его на растерзание вашим ледяным устам. Разумеется, при всем уважении, сведем же все к ?Юрию Яковличу? или же ?сударю?. В конце концов, мы пытаемся выстроить партнерские отношения.Разумеется, при всем уважении, я обязана платить вам своим временем и вниманием, потому что это?— плата за мое малодушие. Вновь предстоит держать оборону, вновь врать и скрывать, потому что лучше небеса разверзнутся, чем я вслух скажу то, в чем меня и без того попрекают все вокруг.Не обольщайся, Лида,?— стоит вам завернуть на кухню, жестом отозвать кухарку, эту наушницу сладкоречивого дьявола, как новоявленный бес прижмет тебя к ногтю и заговорит сдержанно и проникновенно… но предупредить его нападку лучше, чем уступать:—?Печально, что вы обрекли себя на лицезрение подобных концертов, что произошел только что за завтраком, Юрий Яковлич.—?Во мне кричит особая страсть к театру, Лидия Геннадьевна. Вот я и довольствуюсь местом в партере. Однако не стану скрывать, я разочарован. Все же, в своем письме вы обещали мне заглавную роль, а я ответственно подхожу к столь заманчивым предложениям. А теперь представьте, как грызет меня эти дни досада: тот чудный сценарий, что вы прописали в своем послании, на наших глазах претворяется в жизнь. И лишь уважение к вам, сударыня, вынуждает меня умерить свой пыл, забросить амбиции и смиренно наблюдать. Вы жестоки.Он говорит прямо. И пусть у меня есть время перевести дух, пока по моей указке слуга достает с верхних полок коробку лекарств, но необходимость срочного контрудара явственна. Ведь навряд ли его приятель не передал ему содержание нашей с ним беседы. Тогда я была плоха, но делала все, что возможно, чтобы избежать позора. А избежать позора,?— это выгнать их вон. Дело ли?— полиция! Хуже кинжала в ночи. Но всё же жандарм пояснил, что-де не видит в нашей грязи жемчужного зерна, интересного закону. Дай-то Боже! Но этот-то, этот-то вьётся, увивается, и вопрос висит в воздухе грозовым облаком: зачем им здесь, зачем?Зачем останутся до субботы, когда и будет провозглашен на весь наш черный-черный свет позор. Позор моего мужа, а значит?— и мой.Длинные пальцы перехватывают баночки, отбрасывают скляночки. Так эти длинные пальцы уже прощупывают нашу плоть, пересчитывают наши ребра,?— и многие тайны уже подсмотрели эти глаза цвета пылающего неба. Всего за пару дней, тогда как мне и девяти лет оказалось мало, чтобы сегодня обладать достаточным знанием для уничтожения этого нового нелепого противника: девчонки.Старый князь молчал о том, что случилось с его первым сыном, а когда я шла под венец со вторым, мне только и оставалось что довольствоваться обрывками истлевших сплетен о безвременной кончине князя Антона Корнеевича на чужбине. И больше ничего. Но как могло оказаться, что появление этой пигалицы сможет нарушить извечный ход вещей?..О Боже. Ведь это все из-за нее.Муж упорен в своем мнении, и я не вижу смысла не верить ему: это все подстроено. Он сказал мне как-то, что был очень близок со своим старшим братом, а потому запрещает даже имя его поминать: и я покорно убрала руки от этих дел давно минувших дней. Неудивительно, что муж был в ужасе, как только понял, кем предстала эта девчонка перед стариком. Точнее, кем ее представили…Молчание затягивается, придавленное моим озарением. Старый чёрт затащил в нашу нору гадюку и науськивает её на нас, я же прикликала… ястреба. И тот убогий скандал, за который я извинялась перед моим несносным гостем, может стать отправной точкой для… моей борьбы. Вот он, передо мною: готовый камнем пасть с небес и впиться когтями в скользкую извивающуюся загадку…Моя, очевидно, крайне для него привлекательна. Но направим же его пыл на другую цель.А если надо будет,?— приманим к ноге и ищейку.Я уже вижу его клыки на её шейке.—?Вы упрекаете меня в жестокости и холодности, Юрий Яковлич. А я оледенела от ужаса: ведь верно, сбывается все, что я писала вам в отчаяньи, будто в бреду!.. Вот какая вышла из меня Кассандра, Юрий Яковлич,?— медленнее и со вздохом:?—?Я и представить не могла, что появление этой… женищны… будет столь опасно для всех нас.—?Две недели назад, верно? Тогда вы взялись писать мне?Уже вызнали, и вправду, сноровистые. Сжимают кольцо,?— так впору извернуться, заманить их вовнутрь, чтобы сами удавку на своих шеях затянули.—?Я увидела ее только на следующий вечер… Никто не знал, кто она…—?Неужели вы не пытались узнать?—?Вы не понимаете, Юрий Яковлич. Раз на ее присутствие была воля Корнелия Кондратьевича, значит, никаких вопросов не должно было возникнуть. Его желания не обсуждались, его приказы исполнялись незамедлительно…—?И тем не менее сегодня вы поставили под сомнение здравость этих решений.—?Да. Потому что он мёртв.—?И тем не менее, ваш муж пока что не объявлен наследником.Нет. Он не может знать. Он никак не мог узнать о том, что произошло! Кто мог ему сказать? Трофим? Бред, старый слуга молчаливее могилы. Кухарка? С чего это, если она выполняет приказы только старухи и моего лютого недруга? Нет, кухарка не могла: ее преданность семье больше, чем неприязнь к некоторым отпрыскам. Кукушка? Она только и занята тем, что внушает своему ненаглядному пасынку страшную для меня вероятность исхода. Но с чего бы ей делиться этим с двумя посторонними?.. Но кто же тогда?..—…Пусть ваш муж таковым, несомненно, является. Лидия Геннадьевна, принятие полномочий вашим мужем?— лишь вопрос времени…Невозможно. Когда кончится эта бешеная скачка! Так он все-таки не знает?.. Не знает. А ведь если узнает, то… И почему мы здесь? Почему он рад тому, что не нашел нужного лекарства в нашем хранилище? Зачем тогда разыгрывал нас за завтраком?.. Хотя, он ведь и правда болен, очень, очень болен. Болезнь грызет его, как грызла старика: покуда он отрицает, она вгрызается с большим усердием, обиженная пренебрежением. Он очень, очень болен, а еще?— опьянен до одури предвестием нашей погибели. Это кажется ему забавным.Говорите, господин следователь, ваш друг?— всего-то шут и пройдоха, и чутьё имеет только к водке? Блажь. Чутьё его уже привело к знанию более полному, чем если бы Григорий Алексеич учинил допрос с кандалами и решётками. Эти плавленные в жару глаза всматриваются в самую душу?— и бьётся сердце, тревожно, видно, всё ещё остался там страх Божий.Спокойнее, Лида. Ты мечтала об этом оружие, и вот оно?— у твоих ног. Так зачем же отказываться от него, если в любом случае предстоит битва? Успей схватить, прежде чем дотянутся другие… Успей направить против врагов своих, прежде чем одолеют и приставят к твоему горлу.—?Да, Юрий Яковлич. Старый князь сыграл с нами шутку: заставил ждать того, что и так очевидно. Ожидание неизбежного только распалит злобу других на моего мужа, который… невиновен ведь в том, что был рожден первым и до сих пор не умер!.. Но эти пять дней, Юрий Яковлич… Я боюсь осознать весь риск каждой секунды: ведь кто-то может решить, что вот сейчас настал тот самый момент… Когда король уже мертв, но следующий еще не здравствует, потому что не коронован! Скажите, Юрий Яковлич, разве грядущая неделя?— не лучшее время, чтобы нанести удар?..И вот так: его миссия здесь восстановлена и обговорена заново. Наш разговор наконец-то состоялся так, как он и желал. Я?— слаба и беспомощна, я напугана и сбита с толку, я?— преданная супруга и добродетельная мать, и я боюсь, что мое счастье отсрочили, чтобы уничтожить. Я уповаю, что мой новый защитник не подведет меня и остановит моих врагов.Этих крыс, что скребутся в погребе. И лучше не уточнять, что я?— впереди их всех.—?Я благодарю вас, что выслушали меня, Юрий Яковлич. Боже, какое счастье, что вы настояли на своем, что не уехали… Я надеюсь, Григорий Алексеевич не принял близко к сердцу мою вчерашнюю резкость…—?О, капитан?— человек широкой души, пусть и угрюм. Но таить обиды на дам он считает делом вконец недостойным. А Пышкин, смею вас уверить, Лидия Геннадьевна, человек в вышей степени достойный. Он чует дурное за милю. Допивает свой кофе со сливками, откладывает салфетку, берёт мотыгу и идет искоренять зло. Таковы издержки высокой нравственности.И кто же из них слепец, а кто?— поводырь? Кто исполнитель, а кто?— гениальный ум? Годы супружества дают мне основание судить, что в паре важнее всего?— верно распределить роли, чтобы избежать всякой конкуренции и сопрячь все силы на достижение общей цели. Но сколь разобщены наши почтенные гости, сколь терзаемы противоречием собственных натур!..Это, как и все другое, следует учесть. Как проповедовал отец древние истины, ?разделяй и властвуй?. Но кто же в этой связке?— слабое звено?.. Это необходимо вызнать как можно скорее.—?Я не заслуживаю вашего снисхождения, господа… Я вела себя так глупо… Я была удручена, раздавлена… Вы же можете меня понять!.. А теперь, верно, выгляжу ещё глупее, утруждая вас своими колебаниями… Мне очень совестно, Юрий Яковлич, что из-за моей несобранности вас и вашего друга уже изрядно потрепало… Я не могу говорить это в полный голос… —?и чуть ближе, но ни в коей мере не продажно, но хрупко, надломленно, раскаянно:?— Я вынуждена остерегаться собственной тени, Юрий Яковлич. Будь моя воля… узнай мой отец, что тут происходит… —?подлил бы он в чашу вина и гордился бы своею любимицей, провозглашая излюбленный тост ?цель оправдывает средства??.. Ох, Papa, я вас не разочарую… —?Я отвыкла доверять, Юрий Яковлич. Простите мне эту неуверенность, но я могу только надеяться, что вы?— достойные люди. Ведь вам я вверяю не только себя?— моего сына.Будь оно так, я бы отрубила себе руки.—?Я бы на вашем месте не обобщал, Лидия Геннадьевна. За достоинством вам бы обращаться к Григорию Алексеичу. Но вы послали за мной, а последнее, чем бы я щеголял, так это добрым именем. Но мы говорим с вами на одном языке. И я надеюсь, вы меня поняли так же хорошо, как и я понимаю вас.Он прекрасно знает, что я понимаю его куда лучше, чем показываю, да и сам он разумеет большее, чем пристало признавать. И в этом он совсем не похож на своего друга. Тот честен и требует честности в ответ. Этот же бесчестен и не настаивает ни на чем, кроме уважения. Отцу бы понравился такой противник. Всё же достойный, и отрицать это?— ложная скромность, в которой привычно нет ничего человеческого.—?Так оставим же сомнения в том, что знакомство наше?— благо. И признаем же, что нелёгкую игру мы ведём… на благо всей семьи! И перед вами, Юрий Яковлич… —?ещё чуть ближе, но неприступно. Крохотная трещинка, невидимый скол, главное?— что на его глазах, и он обязан проникнуться тем, что именно ему позволено лицезреть эту слабость. —?Перед вами, я не стану лицемерить: под семьей я подразумеваю лишь моего сына и моего мужа.—?Лидия Геннадьевна!.. Я не склонен отвечать отказом на отказ.Полноте! Вы и так оскорбили меня своим согласием.—?Полноте… То, что вы делаете?— неоценимо. Ведь я положительно не знала, как мне быть!.. А сейчас мне пора идти. Я благодарю вас, благодарю!.. Как жаль, что нужного лекарства мы не нашли. Ах, расскажите мне больше о вашем недуге, я вконец потерялась, когда вы принялись... Быть может, послать за врачом?..— О, простите меня. Я вас, верно, напугал. Не хочу смущать вас подробностями. И не нужно никакого врача. Тревоги же оставьте Пышкину, моя болезнь его очень огорчает, этому миру будет достаточно и его скорби по мне, вам ни к чему, вам и без того хватает забот. Разве что... не выписали ли Корнелию Кондратьичу чего-нибудь для снятия болей?—?Князь стоически терпел все мучения. Это был его выбор, он остался в нем тверд.—?Честь ему и хвала. Однако вы, как сердобольные дети его, вероятно, похлопотали, чтобы в доме было действенное обезболивающее. Чтобы в крайнюю минуту облегчить страдания умирающего.О, мы дождались крайней минуты. И мы облегчили страдания. А ведь это и правда следует полагать гуманным. Для умирающего самый верный и естественный выход?— смерть.—?Быть может, морфий, Лида?—?Верно… Кажется, то было первое, что порекомендовал земский врач, помимо срочной смены климата, и мой муж распорядился закупить немало. Но Корнелий Кондратьевич так никогда и не прибегнул к этому средству. Последнее, в чем он мог позволить уличить себя, так это в слабости.—?Так где вы его храните?—?Этим, должно быть, распорядился Трофим. Спросите с него…А сейчас мне пора. Получив от меня признание и благоволение, вы уйметесь и не станете копать в эту сторону. И я буду идти своей дорогой, а ваше хмельное воодушевление направлю в нужное мне русло?— а в нашем доме есть где разгуляться, только заверните за угол и наткнитесь на очередную, старую как мир тайну! Что за славная западня.Потому что хорошо быть замужем, но помнить свою девичью фамилию. Моя кровь?— от моей семьи, перешла в моего сына, но ничто более не связывает меня с грехами этого дома. Мои тайны родились только сейчас, пару дней назад, а так я?— чиста, совершенно чиста и безгрешна по сравнению с этими тварями, что копошатся здесь могильными червями.Вот их и давите, сударь. Такова наша сделка.Я оставлю вас далеко позади?— во всех смыслах, потому что под моими ногами уже свежая трава и чёрная лесная земля, и как бы не заступить подол платья и не запутаться в корягах и ветвях!.. Знакомая тропа выведет меня к условленному месту, где продолжится мой гамбит.Еще одна фигура, сложная тем, что беспристрастна и абсолютно непричастна, а так сложнее склонить на свою сторону,?— уже здесь.—?Доброе утро. Надеюсь, я не заставила вас долго ждать.—?Вы вовремя, Лидия Геннадьевна. Давайте приступим. После вас мне назначена еще одна встреча, так что постараемся управиться со всем в темпе.?Расправиться?. Так нужно говорить теперь. ?Расправиться?. ___________[1] Адмирал Нельсон погиб в морском сражении в 1805 году, и чтобы перевезти его на родину для должного захоронения, в течение четырех месяцев (сколько понадобилось для возвращения в Англию) тело транспортировали в бочке с бренди (к которой, по слухам, время от времени прикладывались матросы, но это уже досужие сплетни)