Понедельник IV (1/1)

От тягостной беседы, где каждое лёгкое слово Амальи иглой вонзалось мне в сердце, оторвал нас Макар. В бесцеремонности он взбежал на веранду и смерил меня возмущённым взглядом, будто бы оскорблённый, что я посмел развлекать его маменьку. Несмотря на её приглашения совместно распить чаю уже в комнатах (смеркалось, и вечерняя прохлада ложилась росой), я откланялся, напоследок поинтересовавшись у Макара Корнеича, что он сделал со своей сестрой?— он огрызнулся и сообщил мне, что это не моего ума дело. Амалья побежала нас примирять до того, как пришлось бы нас разнимать, добилась от Макара подтверждения, что Савина чувствует себя уже настолько хорошо, что моего беспокойства не требуется, но на простейший вопрос, где же она, я не только не получил вразумительного ответа, но услышал гневный выпад и предупреждение, чтобы не смел я выслеживать и всячески приследовать бедную девушку. Разумеется, я вспылил, обвинил и Амалью, и Макара в беспечности, чем вызвал на себя двойной огонь, хоть Амалья и пыталась обратить всё в шутку. Мне оставалось лишь с достоинством удалиться.Я понимал, что искать Савину в этом огромном неизведанном доме?(а что-то мне подсказывало, что юная дева всё бродит в лесных чащобах)?— всё равно что иголку в стоге сена, и настолько никому дела не было друг до друга, что это попросту выводило меня из себя. Наше пребывание в этом постылом доме и общение с его обитателями выходило столь тщетным, пустым и глупым, что решимость покончить с этим взыграла во мне не на шутку. В суровом духе я направился в наши комнаты, чтобы раз и навсегда пресечь сей трагичный фарс.—?Не трудитесь переодеваться к ужину, его не будет,?— с порога оповестил меня голос Чиргина.—?Ах, вы здесь, это радует,?— сухо проговорил я. —?Что до ужина?— и бог с ним, нам же меньше терять времени.Я свирепо открыл саквояж и принялся запихивать туда свои скромные пожитки, и даже не обернулся на ленивый оклик:—?Куда-то вы, Григорий Алексеич, мы давече как только утвердились в правах гостей…—?Птичьи наши права, Юра.—?Не имею ничего против гордого звания сокола.Я всё же оглянулся?— он стоял в дверях, курил и пучил налившиеся желчью глаза.—?Вы себе льстите,?— вздохнул я и покачал головой:?— Козодой. Вылитый козодой. Я таких в степях отстреливал.Чиргин скривился:—?Возможно, следовало бы счесть за комплимент?— услышать подобное оскорбление от тетерева… Хотя клюв ваш, конечно, скорее как у глухаря.Я отмахнулся и продолжил ожесточённые сборы. Его немое удивление злило меня. Но прежде, чем я вспылил, он сказал тихо и грустно:—?Бросаете это гиблое дело, капитан?Я резко обернулся. И он ещё попрекал меня!.. В неимоверном усилии я сдержался и процедил:—?Мы. Мы бросаем.—?Я, верно, должен быть польщён,?— скривился он. —?Только вот у меня свои планы. Я зван на похороны да на поминки, гнусно отказывать.—?Ах! —?я даже не нашёлся, что и сказать. —?Развлекаетесь!Он широко раскинул руки:—?Присоединяйтесь же, дружище!И тут я рассвирепел вконец.—?Оставьте свою театральщину! Вам… вам всё шутки! Вот в чём гнусность! Вы… да вы посмотрите на себя!..А сам отворачивался, чтобы не видеть, не видеть его таким, при свете заходящего солнца, измождённого, желто-белого, будто прогнившего насквозь, изломанного трижды, четырежды, а главное?— эти глаза, больные, протёртые, тоскою иссушенные.—?Вам нужен врач,?— выдохнул я в отчаяньи. —?Христа ради, пока ещё не поздно!Он смотрел на меня как-то странно, ласково, и, как я лишь спустя минуту понял, сочувственно. На синих губах теплилась усмешка, крохотная, хоть ногтём подцепи. Смиренная.—?Пожалуйста,?— повторил я и нагнулся к своему саквояжу, чтобы достать заветный флакончик,?— попробуйте хоть этого… Ах, да,?— я осёкся,?— вы уже и испробовали… Надеюсь, хоть не злоупотребили с дозировкой?..—?С морфием у нас всё по-родственному,?— с краткой улыбкой оповестил он.—?К чёрту! —?взвился я. —?Я о той скляночке, что вы нарыли в моей сумке сегодня днём…Он встрепенулся, живо изображая удивление:—?У вас что-то пропало? Из ваших вещей?—?И вы прекрасно знаете, что,?— огрызнулся я, злясь на то, что даже здесь он решил ломать комедию. —?Не пытайтесь меня одурачить.—?Это вы меня дурачите,?— он помрачнел. —?Ваша походная аптечка, не так ли? И уже сегодня днем… что-то из нее пропало? И что же?—?Только то, что вы потрудились оттуда взять,?— отрезал я и глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и сказал уже тише:?— И это не игрушки, Юра. Стенокардия в вашем возрасте?— это очень, очень и очень нехорошо.Он, все еще неплохо играя изумление, медленно кивнул:—?Нитроглицерин,?значит,?— прикрыл глаза, отвернулся. —?Это все происки Гауфмана. Сговор.—?Да,?— я обреченно кивнул. —?Да, Гауфман мне все рассказал. Да и любой, у кого глаза есть, тут же заметит прискорбность вашего состояния… Уже заметили… Вы совершенно запустили себя! —?я всплеснул руками, а горло мне сдавила вина. Оттого я едва ли не сорвался на крик:?—?Необходимо принимать меры, но разве вы послушаете хоть кого-то!.. И знаете,?— меня пробрало на отчаянную откровенность,?— ведь я ещё в Москве подумал в первую очередь?— вот бы вам на свежий воздух! Это благотворно влияет на здоровье, уверяю вас. Я же сам уже полтора года живу в провинции и чувствую себя отменно. Вы губите себя…А он стоял, не шевелясь, хмурился и водил пальцем по губам:—?Сколько всего флаконов?—?Шесть,?— я уже начинал терять терпение,?— уж не хватит, чтоб подорвать усадьбу. Так что сознайтесь и отдайте мне таблетки. Гауфман сказал мне, какая вам положена доза.—?Нет,?— спокойно ответил он, но на дне его глаз ершилась тревога. —?Просто потому, что у меня их нет.—?Уже употребили! —?вконец разъяренный его гибельным упрямством, вскричал я. —?Любите вы упереться! Это все ваши… издевательства над собственным здоровьем… Это к добру не приведет, я же говорил вам, и вот, пожалуйста! Раз сердце шалит, это не шутки, нужно принимать меры, но с чёткой дозировкой, а вы… снова самоуправство! Необходима осознанность, иначе я приволоку вас в лечебницу!.. А вам нет ещё и сорока! Браво, Юронька, браво! На бис, маэстро!Но он будто не слушал меня?— прошел до окна, оперся на подоконник и протянул:—?Кому вы успели сказать, что привезли с собой аптечку? И именно эти таблетки… Неужели подобного препарата нет в доме, где трое… нет, пятеро жильцов?— уже возраста преклонного и наверняка мучаются сердечными болями?..Я подошел к нему и холодно оповестил:—?Меня волнует лишь то, чем мучаетесь вы. А, вы можете дальше врать. Я не намерен выбивать из вас чистосердечные признания. Но во имя вашего же блага я выбью из вас дух, чтобы бесчувственного довезти до дома и привести там в надлежащий порядок. Вам дано сердце, ум, жизнь?— это дар, и я не позволю вам растратить его так неблагодарно!—?Тем, кого и стоило бы благодарить за мое существование, уже давно плевать, в каком состоянии я коротаю свой неблаговидный век,?— сухо сказал Чиргин, не отводя взгляда. —?Хотите услышать от меня благодарность?— вот она, вам: спасибо, что вытащили меня из Москвы и привезли сюда. Мне здесь оказалось по нраву. И пока вы беснуетесь, что по дурости вывалились из теплого гнездышка, где вас жена исправно пичкала завтраками, я дивно коротаю время. Вы в праве негодовать?— я обновил гардероб и завязал приятные знакомства, вас же вовремя не накормили ужином да еще расшибли нос. О последнем, к слову, я всё же позабочусь.Он усадил меня на кровать, приземлился рядом, завладел ватой и моим носом?— я не возражал. Чиргин посетовал, что всего-то ушиб, а не перелом: хоть какая-то кривизна мне не помешала бы, пусть не в душе, осанке или намерениях, так на лице. Я напомнил ему об извилинах, на что он отмахнулся и загоготал: легче пять раз сломать нос, чем прорастить хоть одну извилину.Он откровенно забавлялся ситуацией, я же спускал ему всякое неосторожное движение, за которое он переживал больше моего?— я надеялся, что он не замечает моего беспокойства, с которым я вглядываюсь в его зрачки и слежу, дрожат ли руки: симптомы, которые он никогда не умел скрывать, несмотря на свой несомненный актерский талант.Если он и заметил мое пристальное внимание, то предпочел балагурить:—?Это ваше боевое ранение,?— утешил меня он, насмехаясь. —?Напоминание юной княжне, что вы готовы пожертвовать ради нее не только расположением ее матери, но и собственным носом. Что же будет следующим трофеем у ног прекрасной нимфы?—?Голова её буйного братца,?— буркнул я.—?Как бы не так, Копейкин! —?захохотал Чиргин. —?Амалья Петровна вам первее голову откусит! О, безумный наш век,?— предался он философии, понюхивая ватку со спиртом,?— Амалья Петровна и Макар?— почти единственные здесь, не связанные кровным родством, но если в этом змеином гнезде между кем-то и существуют искренние родственные чувства, так между этими двумя. Слушайте, это что же получается! —?дух сплетни завладел им, глаза разгорелись, и он чуть подхихикивал:?— Как доложил нам господин нотариус, Корнелий Кондратьевич женился на Амалье Петровне в 66-м.—?Что вас так забавляет,?— поморщился я,?— вполне возможно, первая супруга Корнелия Кондратьича к тому времени скончалась. Вероятно, разрешившись Макаром. Судя по возрасту старших сыновей, она была уже немолода, и подобный исход, конечно, печален, но, увы, закономерен. Так что с того?—?Как же! —?взвился Чиргин. —?Вас-то, адепта приличий, нисколь не смущает, что князь совершенно принебрёг трауром? С наскока обзавёлся очередной супругой, что ему в дочери годится! Девица Амалья Муравкина,?— он протянул ее девичью фамилию и хмыкнул:?— Вот же придурь. Благородного в ней как в башмаке, вляпавшемся в коровью лепёшку. С какой же стати князь Бестовых снизошел до таких-то?..Я нахмурился. Я всегда беспристрастно оказывал помощь любому просителю, вне зависимости от его происхождения, да и слышать подобные речи от человека, живущего в грязи и морфинном бреду, было по меньшей мере возмутительно. Однако я не мог отделаться от гнилой мыслишки, что, несмотря ни на образ жизни моего друга, ни на его бедность или даже наружность, представители более высокой прослойки общества в нем все же… чуяли ?своего?. В том не было его вины?— он делал все, чтобы откреститься от своего прошлого, однако, как он сам мне когда-то сказал обреченно, ?от крови не отмоешься?. Сам я с рождения знал свое место. Знал, что даже будь у моего отца средства, я бы не окончил заведения выше гимназии, не продвинулся бы в карьере юриста дальше захудалой конторы; так и на фронт я ушел рядовым, и офицерское звание, зубами вырванное у смерти, было, пожалуй, самой большой моею гордостью?— оттого насмешки Чиргина над моим капитанским чином неизменно резали по живому: ему, с такой легкостью сорвавшемуся с вершины, никогда не понять треволнений простолюдина, что ведет постоянную борьбу не за то, чтобы твердо стоять на ногах, а чтобы попросту иметь на это право.Все эти подробности неприятно отрезвили меня: еще я думал удивляться, как это Чиргину удалось столь легко если не сойтись с Бестовыми, то уж точно найти с ними общий язык! Они все были из одного теста слеплены: высший сорт, просеянная мука, как бы им пришелся по вкусу мой грубый помол… Я не мог укорить моего друга в снобизме или заносчивости, но как бы он сам ни желал, как бы ни стремился забыть, но нельзя было отнять у него самого знания собственного происхождения, что, конечно, накладывало отпечаток на его образ мыслей и манеру держаться?— а когда он переставал усердствовать в шутовстве, это выходило у него само собой, легко и непринужденно, просто потому, что таким он был замешан, и ни юность с цыганским табором, ни молодость в трущобах не выбили из него того, что он впитал с молоком матери. Так оно и прорывалось?— неосознано, и я тут же вспомнил, как сегодня открыл он свое полное имя, и лучшего доказательства его истинности, как сам тон, которым было оно произнесено, и не требовалось. Он ненавидел это и бежал от этого, и я готов был дать руку на отсечение, что своим другом он считает меня без малейшей оговорки, но все же то, как сейчас Чиргин отозвался о семье Амальи Петровны, сильно меня задело. Точно так же он мог отозваться и обо мне.А мой друг тем временем пускал в потолок кольца дыма:—?Хотя, может, князь попросту влюбился в юную безродную деву, сжил со свету свою стареющую жену и поспешил свести губительную страсть в завет перед Богом и людьми.—?Да вы бесконечно смешны, пытаясь везде и всюду приплести нежные чувства! —?бросил я, все еще зло, рассмеялся грубо:?— Вы даже и мысли не допускаете, что Корнелий расчетливо вознамерился обеспечить дом хозяйкой, а новорожденного сына?— матерью. Собственно, согласитесь, если первая часть подобного плана потерпела полный крах, то вторая удалась с блеском.—?Какая-то бедняцкая логика, дружище,?— фыркнул он, и я десять раз повторил себе, что он не хотел меня обидеть. —?Вы просто не понимаете… Разве Корнелий, на пике своего влияния и богатства, не мог подобрать себе наложницу под стать?.. А нужно было бы?— нанял б батальон нянек младенцу и штаб экономок себе под бок,?— отмахнулся Чиргин. —?Или, думаете, было мало охотниц стать княгиней Бестовой из более… подобающих семей? Вы озлобились и хотите думать, что раз кровь голубая, то не нужно сердце, чтобы ее качать,?— он смотрел мне прямо в глаза с жалостью, улыбался совсем широко. —?Единственное разумное оправдание этого неразумного брака?— человеческое чувство. А то, что вы в своем случае руководствовались лишь соображениями о статусе, своевременности и пристойности… —?он осекся; дым клубился на его почерневших губах, когда он договорил:?— Только определяет вас как качественный образчик современного человека.Я не стал отвечать. Наверное потому, что мне нечего было на это сказать.А Чиргин упивался:—?Но вот, четверть века, что за испытание?— и старый муж ложится на смертный одр, и они уже ненавидят друг друга… Видно, жизнь в золотой клетке оказалась не по душе прекраснокудрявой Амалье. Кто больше вдовушки возрадовался кончине старика!..—?Да ещё столь искренне!.. —?я скоро возмутился.—?И с этой женщиной вы сегодня премило разъели груши!Я задохнулся от этого неожиданного выпада.—?Ах, как дивно вы краснеете, Гриша,?— он буравил меня блестящим взглядом,?— ну-ну, не стыдитесь. Вы осчастливили пропащую душу на целых три часа?— после двадцати пяти лет это кажется столь многим!.. Женщинам стоит давать то, чего они хотят.?Амалья Петровна?— особа капризная. То, что легко дается, не прельщает ее, а ваша армейская выправка и скупая немногословность, суровый взгляд и, конечно же, великолепные усы?(ещё будете благодарить меня, что я вам помог избавиться от тех кошмарных баков!)?— о, вот такой орешек Амалья Петровна стрескает увлеченно!Я задохнулся в негодовании, а Чиргин вскочил с кровати и замахал на меня руками:—?Мужайтесь! Вы пошли на жертвы во имя благого дела! О, дражайший мой Тушин! Грядёт затяжая, нелёгкая битва… Подготовьте тщательно свои орудия! С каждым из домочадцев нам надлежит сблизиться, потому что, только узнав их как можно лучше, мы поймем, как им помочь. Мужскую половину вы не жалуете, от одного присутствия Бориса Кондратьича вы мечтаете о штыке в руках, а с Макаром вы вот-вот сорветесь на дуэль. Что же касается дам, то, не обессудьте, но с Лидией Геннадьевной дело чересчур деликатное, она вас попросту не подпустит к себе, пусть вы честно попытались пробить ледяную стену ее отчуждения?— но нет, с такой дамой это не метод. Посему из двух хозяек вам достается счастливая вдова. И признайте, вам это даже нравилось, ну, право?..—?Я еле вырвался,?— отрезал я. —?Благо, заявился Макар… Он снова где-то оставил свою сестру, а я целый день пытаюсь заняться ее лечением!—?О, и эту сферу влияния вы подобрали под себя,?— он хлопнул в ладоши. —?Но смотрите, Пышкин, не вскружите голову юной деве,?— вроде бы с усмешкой, а в то же время с серьезным взглядом Чиргин погрозил мне пальцем. —?Она тут одна в полнейшем запущении, никому не нужна, даже собственной матери. Вот же, очередная превратность человеческих симпатий! Амалья Петровна откровенно презирает свою дочь и относится к ней как к нежеланному ребёнку, хоть мы предполагаем, что именно прожект Савины стал залогом столь скорой женитьбы принца и Золушки…Я скривился от мерзости его речей и рявкнул:—?Не впутывайте меня в ваши одурелые измышления! Вот, чего я и боялся! Сидим, как старые перечницы, перемываем косточки благородным людям, пусть и показали они себя не с самой лучшей стороны… Позор! Какое нам дело, кто на ком женился и почему?! С меня довольно! —?я встал и решительно было удалился куда подальше, бросая через плечо:?— Конечно, мне искренне жаль девушку, положение её бедственное, как оказалось, у неё ещё и здоровье крайне слабое, поэтому единственная моя миссия в этом доме заключается в том, чтобы удостовериться, что о ней должным образом позаботятся!Я тряхнул головой, снял очки, протёр, вновь надел, обернулся к Чиргину и с горечью рассказал то, что лежало у меня на душе:—?Сегодня утром, до того, как с нею случился припадок, прямо на моих глазах отпила из чашки чахоточного! Да-да,?— сетовал я,?— она налила молока в грязную чашку, принесённую от старого князя, и выпила… В доме с чахоточными всегда соблюдают строжайший порядок, кормят с отдельной посуды, убирают особым бельём, и вот!.. Он умер, а она тут же оказалась в опасности… Что же теперь будет с нею… И никому нет дела, даже матери! Нет, Савину никак нельзя доверить этой женщине, которой и дела-то до неё нет, которая не может по имени назвать родную дочь, а на пасынка чуть ли не молится!..—?Молятся на богов, Гриша,?— отвечал мой друг. —?А как известно, это боги обладают нашими душами, а вовсе не наоборот.Вечер 26 мая, Амалия Петровна Бестова—?Как ты заграницей, Маковка? Не заезжал ли ты в Париж? Мы поедем туда? Поедем, совсем скоро, поедем. О, не удивляйся, маменька знает, что университетская скамья уже опостылела тебе и ты сбегаешь прочь, благо, вся Европа у твоих ног, покорна твоей молодости и силе. Свободная жизнь прекрасна на вкус, ведь правда?Откуда в тебе, мой мальчик, возникло это нелепое молчание?— когда ты покидал нас полгода назад, тебе же рот было не заткнуть, а теперь что? Мой красавец. Не будем лицемерить, когда ты молчишь, ты в выигрыше, потому что, хоть это и демонстрирует силу и превосходство, с твоего языка только дай сорваться какому-нибудь дрянному словцу. Ханжи этого не приемлют, а мне нравится. Сейчас, единственное, что мне не нравится, так это твоя печаль. Я не знаю?— чувствую.—?Вы неужто жизнь распробовали, маменька?Дерзишь. Потому что злишься. Потому что отчего-то печалишься. Необязательно тебе знать, что да, Маленька в свое время, насильно у нее отнятое, ею наивно отданное, веселилась на славу и в могилу эту была упрятана, когда еще чувствовала на языке дивный нектар юности, беззаботности, радости и утех.Когда я называю этот дом?— склепом, а хозяина его?— королем мертвых, я знаю, о чем говорю.—?Ты просто еще не привык, мой хороший. Теперь мы можем радоваться без оглядки, Маковка мой.Ну же, улыбнись вместе со мной, рассмейся! Должно же быть хоть что-то, ради чего я растратила впустую двадцать пять лет. Двадцать пять лет своей молодости, надежды, счастья?— все это пусть хоть на малую толику откликнется в тебе, Мака. О, я плохо умею любить. Я слишком влюбчивая для этого. Хорошо, что мы видимся редко?— иначе ты надоел бы мне так же, как и весь этот дом! Твой дом. Я уверена, теперь?— твой. Но ты мрачнее тучки. Иногда меня это пугает?— такая быстрая смена твоих настроений. Во мне это есть, в тебе это усугубилось.—?Что же раньше мешало нам радоваться без оглядки, маменька? Прекратите это, прекратите сводить на нет все двадцать пять лет, сколько мы живем. Я спокойно жил и до сегодняшней ночи, и получал достаточно удовольствия. Не нужно этих свистоплясок.Ничего не понимаешь. Совсем ничего не понимаешь, мой птенчик. Я люблю тебя, но за эти слова… Ты, может, и жил спокойно, я же нет, никогда. Я вообще не жила. До сегодняшней ночи. Вот теперь время лакомиться конфетами, не чтобы заесть неприятный осадок существования, а чтобы отметить прелесть бытия. Разве что-то томит тебя, мой мальчик? Разве не хватало тебе все это время моего общества, чтобы не обращать внимания на недостатки действительности? Вроде бы хватало. Тогда что же так?—?Ах, какой ты стал скучный. Боже, откуда в тебе эта меланхолия, неужто это стало модным!..—?Даже не знаю, что вам и ответить, маменька.—?Ответь мне правду, мальчик мой. Я разделю твою тайну!—?Да вот, у меня сегодня отец умер.О, только не надо притворяться, что это так тебя волнует! То есть, конечно же, это очень волнительно, но…—?О, солнце мое, я понимаю, как это…—?Да неужели!—?Я тоже сначала и поверить не смогла! Я же, ну, на этот мерзостный вопеж прибежала?— подумать только, Севашка может так галдеть! —?и все. А теперь… совсем не могу привыкнуть. Совершенно непривычно!—?Непривычно? Непривычно, маменька, да не то слово, черт возьми, непривычно-то как!—?Макар! Не будешь же ты говорить, что… не ожидал этого? Что… не ждал?..Ты хмуришься, твои прекрасные глаза?— такие глаза только у ангелов, я уверена?— потухли. Ты слишком сильно морщишь лоб, так не стоит делать, слишком рано появятся морщины. И если старый лис с годами лишь похорошел, то ты, мой буйный вепрь, бойся утратить силу молодости: в ней одной твое преимущество в здешних дремучих лесах. Хитрецы, лжецы и душегубы прячутся в тени, где и плетут свои козни, так ты держись света, не ступай на темную тропу?— ведь заманят, обманут, душу выпотрошат… Зато пока они будут обходить гору, ты ее одним ударом раскрошишь в прах. Иногда действеннее идти напролом. В этом риск?— и в этом сладость, в этом упоение.О, мальчик мой, пусть облик твой не от меня?— ты сам от меня. Я взрастила тебя и на тебе свой материнский долг выполнила. Корнелий не любил смотреть на тебя, не любил прикасаться к тебе, но хоть бы обходился приемлемо?— не вытирал ноги как о Севастьяна. Разве одно это отношение не говорит о приоритетах старика? Я уверена, что из двух сыновей он выбрал тебя. И я не так глупа, чтобы не понимать, почему. Потому что в больном воображении безумца ты был воплощением единственной его любви. Бедный мой мальчик, каково же тебе было! Когда он протягивал к тебе руки и называл другое имя, имя, которое ты ни разу в жизни не слышал… Когда он заглядывался на тебя, такого юного, такого резвого, сильного, и думал не о тебе?— вспоминал о другом… Грустно, но в нашем случае это нам даже на руку. Пусть старик, обманываясь призраками прошлого, оставит все тебе. Почему бы и нет. Я не ошиблась.И все же ты сердишься. Наверное, это я тебя напугала. Стоит успокоить тебя:—?Маковка, солнце мое… Скажи мне…—?Это вы скажите мне, маменька. Знаете… что за черти эти хлыщи?Что за черти эти хлыщи. Ну-с…—?А что тебя не устраивает, мальчик мой?—?Что меня не устраивает?! Maman, двое посторонних в нашем доме! Говорят, приятели Льдиночки. Странно это все. Где ей заводить приятелей, если Севастьян держит ее тут, словно…?Словно отец?— вас, маменька??— это ты хотел сказать? Да. Я вижу, как теряется твой взгляд, как спешишь ты отмести его прочь, вслед за гривой волос откинуть со лба. Мы никогда не говорим об этом, а мне легче исповедаться первому встречному с любезными манерами и взглядом, где затаилась жалость и толика пренебрежения, чем тебе, кого я знаю, как облупленного… Я жаловалась тебе постоянно, но сказать, почему именно мне больно я не желала. И не желаю. Во-первых, я знаю, тебя не очень-то заботят эти ?бабьи выдумки?. Во-вторых, даже при всем желании ты никогда бы меня не понял. Впрочем, нам это незачем. Давай, прошлое останется прошлым, и так я наконец-то отпущу его.И тебя отпущу, Маковка, если ты этого хочешь. Летать? Лети. Я умею ценить свободу. Тебе же она необходима.–… А тот, усатый, крутится все вокруг Вишки… А другой все лебезил перед Льдиночкой, да перед вами, маменька! Поговорить бы с ними по-хорошему…Ох, знаю я это твое ?по-хорошему?. После таких разговоров никому не хорошо. Ну, кроме тебя, мой мальчик. Почему я иногда вспоминаю бойцовых петухов?..Мне же есть только одно дело до этих незнакомцев?— сделать их знакомцами. И если этот Юрий Яковлич уж слишком себе на уме, чересчур самоуверен и заносчив, пусть очарователен донельзя?— ну вылитый Бориска, ей-богу?— то вот тот, второй, капитан Пышкин. Послушайте только, Григорий Алексеевич!.. Воплощение добропорядочности… Тверд, суров, благовоспитан, бережет честь с молоду… Прелестно. Ах, давно, давненько Маленька не выходила на охоту!..Но сейчас не об этом. Сейчас есть дела более насущные.—?Скажи мне, Маковка, ты думаешь… остаться?—?Не городите чепухи, я вас умоляю.—?О, то есть, ты тоже…—?А вы хотели, чтобы я загнивал тут вместе с Севастьяном? Нет уж, благодарю покорно.—?А ты хочешь оставить все в хилых ручках братца? Макар, не огорчай меня! Даже я нашла время об этом подумать!Меня-то тут точно не будет, не дождетесь. Ноги моей тут больше не будет, но я позабочусь о том, чтобы на трон взошел мой мальчик, а не Севашка, жук навозный. Разве их можно сравнивать? Разве можно ставить на одну доску? К чему эти разговоры о старшинстве! Если перед вами стоит огненный жеребец и дохлая кляча, на кого вы поставите?—?А что тут думать? Севастьян?— старший сын, и никуда от этого не денешься. Он наследует все, а я же… Я устрою, чтобы он не был таким скрягой как отец. Моя забота одна: чтобы вы с Савиной остались тут на полных правах.О, святая моя простота! Ну вот и повод тебя обрадовать, поразительно, ты даже и мысли не допустил о том, как на самом деле все складывается!—?Солнце мое… Ты зря расстраиваешься. Не думай о Севастьяне, не думай. Он ничего не перехватит. Мальчик мой, я уверяю тебя, это на нашей улице праздник! Мы так долго этого ждали! Я говорила тебе, ты должен быть ласковее с отцом, добрее, предупреждать его желания, предвосхищать намерения?— ты работал из рук вон плохо, на Светлой снова с ним разругался, но Корнелий все равно выбрал тебя, я уверена в этом!Но все равно! Смотрит прямо и глухо, поджимает губы, мотает головой…—?У отца не было никаких причин проявлять ко мне особую благосклонность. Севастьян всегда был рядом с ним, всего себя посвятил старику, так почему же…—?И все же он это сделал! Смысл был бы что-то менять, если по старшинству, как верно ты знаешь, все и так отходило бы Севашке?.. В том-то и дело, что Севашка-то, видно, оплошал, да так, что… Брось, ты сам помнишь, как старик на него взъелся! А я была здесь и скажу: последние дни он так и вовсе сына своего к себе не подпускал. А на кого старику положиться, как не на тебя, Макар? Ты?— тоже его сын. Тоже его кровь… —?даже не подпорченная моей… —?и нет причин не проявлять к тебе особую благосклонность! Он ждал тебя?— вчерашний ужин он устроил в честь твоего приезда, уж ясно, что он был предупрежден о твоем возвращении! И потом, разве не убедит тебя наконец то, что он тебе поручил вчера дотащить его до своего лежбища… Ты нес его на руках ко смертному одру, а Севастьян вился рядом побитой собакой. Маковка, Маковка, дай я тебя обниму. Макар, Макар, это будешь ты, это будешь ты!..Отчего ты будто изморозью покрыт, словно льдинка пронзила твое сердце?.. Не обманывай меня своим фальшивым горем?— его нет, это лишь потрясение, и скорее же сделаем его радостным. У меня сомнений нет, да и не в твоей натуре?— сомневаться. Все уже решено. Ты получишь землю, а я?— то, что причитается, то, конечно же, разве будет нам кто указ!.. Ты станешь хозяином и по широте своей души уж решишь, как распорядится с приживалками. Это уже будте не моя забота?— я же прокачусь куда-нибудь подальше отсюда. Захватив с собой этого строптивца, твоего дядюшку, хочет Борис Кондратьич того или нет. Ну или же… если он так и будет упрямиться, то я как уважающая себя женщина не выдержу этого, упорхну отсюда, Эдичка уже в пути, и сердце мое, юное, горячее, найдет отраду в обществе… да хоть и этого милейшего Григория Алексеича. Он кажется совершенно неприкаянным. И как он мил в своей робости, он же полнейшее благородство, не то, что Бориска, злодей. И какие чудные у него усы. Все-таки, в усах есть что-то лихое... Ах, гусарское!Ах, Амалья Мюравкина полетит по свету. В кои-то веки на веки вечные.—?Нет,?— отстраняется, вырывается, но на одном спасибо: успокоился в моих объятьях хоть на пару мгновений, значит, еще пара бесед, и точно поверит, поверит в свою победу, как верю в нее я! —?Точно нет. После того отвратного ужина, на котором творилось что-то дикое, разве он хоть кому-то оставил бы хоть что-то!—?Ну тогда нам более чем повезло, Маковка, что этот ужин случился после того, как он все переиграл. А еще повезло, что после ужина он больше ничего не успел изменить. Я же писала тебе в субботу, сразу после… Или ты, шалун, уже тогда сбежал с учебы? И вы с моей весточкой разминулись?..—?Второе письмо? Вы писали мне неделю назад об этой пришлой девице, которая оказалась… кем? Какой-то Александрой Антоновной… Антоновной. Котьков сказал, что это сын моего отца. Мой… брат?.. У меня никогда не было брата, не считая Севашки! Черт возьми, что происходит в этой семье?!Как было хорошо, когда у тебя не было никакого брата, кроме Севашки тюфяка. Как сейчас это нелепо, что все старое всплыло… Да, тогда было весело, но посмеялись?— и забыли, к чему же ворошить прошлое?.. Все в этом доме стремились скорее, как можно скорее забыть все, что связано с именем Антона Бестова. Потому что истинным именем ему был лихой разбой. Забыть, забыть навсегда!Но кинули камень в глухой омут?— и вода всколыхнулась: вон и мой мальчик уже лезет купаться, даже не испробовав дна. И я знаю только одного человека, которому это может доставить удовольствие. Молча глядеть, как мы все ломаем ноги об склизкие коряги, что ползут из толщи вод уже четверть века, ползут, чтобы вцепиться в наши лодыжки и утянуть на глубину.Он нальет бокал вина, пригубит и сердечно пожелает, чтобы мы захлебнулись.—?Это стало ясно только сегодня. Никто из нас не знал, кто она, я не могла и подумать… Боря привел ее, ничего никому не объяснив, а Корнелий и приблизил ее, и не отпускал, видит Бог, до самой смерти не отпускал…—?Отец сказал, она теперь наша семья. Приказчик сказал, она?— дочь моего брата, о котором я слышу первый раз в жизни. Моя ровесница. Невероятно. Как это возможно?Это слишком невероятно, чтобы быть правдой. Последнее, что заботило Антона Бестова — это благополучие семьи, что уж говорить о создании собственной! И все же… Не может быть, чтобы тогда… Как я и подметила. О, мы поняли друг друга, по-женски. Но даже тогда это казалось слишком невероятным. И все же вот результат?— появление этой девчонки перечеркнуло все: четверть века мучительного томления, в котором как-никак плодились ожидания возмездия. Но что если пока я ждала, кто-то действовал?..На этот счет стоит пошептаться с дьяволом. К тому же, это наше старое дело. Только наше. Хорошо, что у нас хоть тут есть что-то общее. Тайны, они как дети?— часто появляются по неосторожности, созревают в неведении, прорываются на позднем сроке, когда избавиться от них уже невозможно, завладевают твоей жизнью всецело, и уничтожить их уже нельзя, не взяв грех на душу.А все же придется. Ну-ну, будь покоен, я этим грехом запятнаю и тебя, Борис Кондратьич. Принесет ли мне это упокоение?— нет, ни в коем разе. Только лишь тягостное удовлетворение, что в аду мы окажемся на одной сковороде. —?Живописно.—?Я настаиваю, чтобы вы наконец замолкли.Мы стояли в покоях Юрия Яковлича у огромного пыльного зеркала. Я лицезрел то, что сталось с моей физиономией. Чиргин любовался плодами своей врачебной практики. Он нашел повод для гордости. Я?— для отчаянья.—?Главное, чтобы вы не потеряли нюх, друг мой,?— воскликнул Чиргин. —?Сколько еще предстоит нам вдохнуть грязной пыли загадок и секретов! А этот синяк?— и вправду, ерунда. Что еще стоит принести в жертву увлекательнейшему времяпрепровождению!—?Мое общество,?— сухо сказал я. —?Точнее, его отсутствие.—?Но как же! —?воскликнул мой друг и чуть ли не оскорбленно поглядел на меня. —?Только не начинайте снова эту песню!—?И начну, и продолжу, и допою на обратном пути до Москвы,?— сурово ответствовал я. —?Итак, Чиргин, прошел целый день. Вы обещали мне, что до заката предоставите хотя бы один весомый довод, почему и зачем мы должны остаться здесь, в этом доме, бок о бок с этими людьми, и я сейчас внимательно слушаю вас.Чиргин глубоко вздохнул, глаза его лукаво блеснули.—?Наше присутствие в этом доме?— не просто прихоть судьбы, дражайший мой Пышкин,?— понизив голос, начал он, но мой скепсис был непробиваем:—?Только лишь прихоть запутавшейся в собственных же интрижках дамы. Признайтесь, вам польстило, что она и в феврале, и вот сейчас обратилась именно к вам. Как вы уже заметили, мою персону она ни во что не ставит?— так вы лично переговорить с ней не спешите, потому что знаете: она и вас взашей погонит.—?Лидия Геннадьевна уже не причем, Гриша,?— невозмутимо покачал головой Чиргин и, прикрыв глаза, промурлыкал:?— Мы больше не подчиняемся ее капризам, и она, как вы любите говорить, более не наш проситель. Со вчерашней ночи у нас очень влиятельный и могущественный заказчик. Князь Корнелий Кондратьевич Бестов.Он надеялся на эффект. Я же остался холоден и угрюм как каменная глыба.—?Как же,?— сухо обронил я,?— вы же вспомнили о приличиях и челом били князю, не поскупившись открыть даже своё родовое имя… Игрете ва-банк, сударь мой! Почему вы не сказали мне? Или сочли мою персону недостаточно благородной, чтобы пачкать ею княжеский половичок…Чиргин прищурился.—?Ну-с, я действительно выступил самоличным посольством ко князю вчера вечером…—?Верно, после аудиенции у вдовствующей королевы-матери! —?обозлился я ещё более.—?Да, верно, милый вы мой, обделённый замогильным холодом друг,?— дразнился он, нисколь не уязвлённый моею обидой,?— я счёл должным представиться князю…—?Своим настоящим именем!—?Приличествовало уровнять ставки,?— надменно проронил он. —?Княгиня и так сообщила мне изрядно, дала мне, вот же каламбур, все карты в руки. То, что я представился Корнелию Кондратьевичу лично?— просто-напросто уважение гостя к хозяину дома; то, что я представился своим настоящим именем, которое, впрочем, как вам прекрасно известно, не имеет никакой связи с моей жизнью и с тем человеком, какового я из себя представляю, тоже дань формальностям, эдакие реверансы.Он угасил мой пыл с присущей ему холодной безапелляционностью гильотины, как он имел обыкновение отсекать от себя своё до-чиргинское прошлое и всякий любопытный нос, принюхавшийся к его происхождению.—?Что же вы сказали ему только лишь имя? —?чуть выждав, полюбопытствовал я. —?Или выложили всё?—?Я не хотел утруждать старого князя долгими объяснениями. Тем более, он будто бы и так прекрасно всё понимал. Это подтверилось позже, во всем уже подтвердилось, но, видите ли, я ведь сказал ему только два слова кроме наших имён. И ничего не говорил ему о вашем настоящем роде деятельности, к слову… —?Чиргин помолчал мгновение и в странном тоне, лишённым даже тени издёвки, но будто бы приглушённым сомнением, проговорил:?— Когда он бросил мне вопрос, как бросают кость стервятнику, подальше, чтоб отлетел и не терзал остаток живой плоти, он выкринул бы, если б голос его не сточился до хрипа: ?Зачем вы здесь?. И я ответил… ?Чтобы помочь?. Кажется, я даже поднял руки, так, как испокон веков люди говорят друг другу жестом ?я не причиню тебе вреда?… И, как мы видим, он сделал самый рискованный выбор, какой ему предложила напоследок благосклонная смерть: он доверился нам. Нам, чужакам, а не своим домашним, кровным.Я промолчал. Что за наивный обман! Последнее дело?— прижать обессиленного старика очередным потрясением с дешёвой театральной эффектностью… Незнакомец, вида лютого, врывается в последнее пристанище, шепчет и вторит смертным стонам, открывает забытые имена и сулит помощь отчаявшемуся, покинутому больному… Я мог лишь вздохнуть: сколько я ни читал моралей Чиргину, он умел распахивать наивно глаза, которые голубели, словно невинные фарфоровые блюдца в детской, и скоро обижался. Мысль, что лишняя тревога старого больного человека только поколеблет остатки его душевного спокойствия и приблизит к кончине, вряд ли посещала моего друга, безнадёжно обременённого одной лишь своею заботой: наиграться всласть.Вот он и говорил, вскинув руки и разинув рот в свистящем говоре:—…Все же, согласитесь, это было чертовски впечатляюще. Несомненно, ради нас-то с вами он и провел этот спектакль! Откровенно насмехаясь над нами и понукая своими актерами. Правда, они сами того не понимали?— что говорят или действуют так, как хочет режиссер. Но ему это было и нужно: чтобы мы с вами увидели сразу же, с какими людьми нам предстоит иметь дело. С их тайнами…—?Но эти тайны?— это их собственность,?— отрезал я устало. —?То, как вы все это описали только что, безусловно, будоражит воображение, щекочет нервы…—?Да-да, и скажите же, что вам уже охота опуститься в эту толщу мутных вод! —?вскричал он в наигранном восторге, а я оборвал:—?У нас нет на то оснований, Чиргин! Иметь тайны и хранить их?— это не преступление, это стратегия выживания.Он нахмурился на мои слова и резко дернул головой. Помолчал, будто слыша, как тикает отведенное ему, чтобы убедить меня, время, вновь обернулся ко мне и на одной ноте, в которой клокотало искреннее и очень сильное чувство, проговорил:—?Да что же вы, Гриша! Разве вы не чувствуете, не понимаете: над этим домом рок. Эти люди несчастны, они боятся, они в отчаянии. Этот камень уже впитывал в себя кровь, эти стены уже слышали крики. Как же мы можем бросить этих людей, когда им столь явственно грозит опасность!Он любил рисковать?— такова была его натура, ему нравилось, чтобы всё было красиво и эффектно; свою страсть к театру он воплощал в самых мрачных сторонах человеческой жизни?— там, где она соприкасалась со смертью.—?Увольте, Юра! —?вскричал я. —??Чувствовать рок??— что за второсортная поэзия,?— я делано рассмеялся. —?Дайте мне конкретики. Корнелий Кондратьевич что-то сообщил вам особо? Он просил вас о помощи? В конкретном деле? Предоставил вам факты, чтобы сейчас прыгать обезьяной и вопиеть о ?роке??!?— О да! Он сообщил, вам так же, как и мне, нам обоим, Пышкин! —?он ничуть не обиделся на обезьяну и с азартом ухватился за соломинку:?—?Более того, он заставил их всех самим признаться во всём! Ну же, за ужином! В потоке взаимных оскорблений они сами обозначили все те секреты, с которыми нам предстоит иметь дело.Я прикрыл глаза:—?Меня не интересует ничего, кроме загадки расписания поездов Ярославль-Москва.Чиригн лишь отмахнулся, затянулся, переступил с ноги на ногу, прочистил горло.—?Участь старшего сына,?— скороговоркой принялся перечислять он:?— Роль воскресшей царевны-Моревны; давняя вражда между двумя братьями (помните ту странную колкость про гладиаторские бои? Неспроста!); отношения матери и дочки, дальнейшая судьба полоумной Вишки; положение наследника, мало чем отличающееся от бытности побитою собакой; образ жизни младшего сына, что диктует ему ходить с револьвером за пазухой; и, наконец, будущее всего семейства, которое, по сведениям из весьма предвзятых, но тем не менее крайне достоверных источников, предстает совершеннейшим мраком.Произнес он это на одном дыхании, под конец уже сбивчивом и тяжелом, уцепившись за столбик кровати, возведя руку. Из ноздрей вырывался сизый дым.Я обрубил жестко:—?Что за крайне достоверные источники, страдающие предвзятостью?—?Княгиня Матильда,?— просто ответил Чиргин.Я смотрел на него исподлобья: волосы дыбом, в глазах бушует пожар, губы высохли до белой корки, пальцы исколоты дрожащим огоньком папиросы.—?Вы строите теорию, отталкиваясь от лепета выжившей из ума старухи, да простится мне столь откровенный оборот. Но в этом ведь корень ваших заблуждений! В первое же утро она вас одурманила, не так ли? Распалила воображение, обворожила вас, человека сценического, сценической дребеденью вроде полумрака, вуалей и замусоленных карт… —?я был непреклонен. —?Да, этим людям жилось погано. Уныло и тоскливо, пусть и родились они в привилегированном пролете социальной лестницы. Естественно, их единственное развлечение?— в экзальтации и возведении обыденной скуки до трагедии. И вам это присуще, признайте. Порой это оборачивается весьма скверно, но за десять лет я так и не обнаружил в этом состава преступления. Так что мне дела до чужого самодурства нет. А нам и так утром дали понять, что терпят наше присутствие исключительно из уважения к безумным приказам покойника: в конце концов, испытывать чужое терпение, сдерживаемое лишь рамками приличий, совсем уж непристойно!Чиргин стоял прямо, почти перестав дышать, объятый надменным спокойствием.—?Я прекрасно осведомлен, Григорий Алексеич,?— заговорил он медленно и негромко,?— что истина?— не всегда лучшая награда. Эти люди привыкли жить во лжи и ненависти, и было бы великодушно не заменять им привычный угар на свежий воздух. Однако терпят они наше присутствие отнюдь не из уважения к мертвецу, а из страха перед ним. Страх владеет их сердцами… А вы это одобряете, потому что находите это необходимым. Разумеется. Что бы еще сдерживало людей от необдуманных поступков, поспешных решений или дерзких слов? Что бы поддерживало благоспристойность общества? Страх. И вот потому-то и вы… боитесь!Во рту как и на душе у меня было сухо, а зубы скрипнули, ногти впились в ладонь. Я вдохнул резко до хрипа.—?Да,?— признался я. —?Боюсь. Боюсь окончательно все испортить.Я наконец поднял взгляд и секунду мы смотрели друг на друга в молчании, серьёзно и устало, и я не выдержал, вздохнул и опустил голову.?— Боюсь, что уже допустил непоправимое.Вечер 26 мая, Борис Кондратьевич БестовБагрянец свеч, полумрак, отблеск зеркалящих бокалов. Тонкая ткань намеков и платья. Уединение за запертой дверью. Звучит донельзя слащаво, да сладка тут лишь пролившаяся кровь.Тень?— вовсе не то, что от нее осталось. Тень?— это вся ее сущность, пусть и облаченная в подвенечное платье?— у брата всегда было хорошо с чувством юмора. И люди должны бояться тех чудищ, что живут в этом мраке. Мы добились этого: потому что молчали и создавали тайну. Что же, почва для этого весьма и весьма благодатная. В любом случае, быть чересчур храбрыми с пустыми руками перед лицом такой опасности просто-напросто глупо. Но Борис Бестов никогда не выходит на дело с пустыми руками:—?Что ж, терпение нам не впервой, не так ли? Терпением и живут наши черные души. Всегда жили.—?Вы, значит, терпели.—?Терплю всю жизнь свою.—?Значит, вы и его терпели.—?А вам так и не пришлось, разве? По-моему, я устроил все как нельзя лучше, чтобы вас достаточно проняло здешним душком и порядком вещей.—?Меня пронимает мое положение. Такое… подвешенное, знаете ли. Неуловимо-загадочное.—?Я был уверен, что вас это не будет волновать. Но вы рассержены и боитесь?— и если второе я могу понять, то первое мне даже принять трудно.—?Вы теряете сноровку. Не читайте женщине ее же душу.—?А у вас она еще осталась?—?А вы намекаете на наследственное бездушие?—?Ваш жизненный путь есть сему прямое подтверждение.—?Надеюсь, вам было удобно наблюдать за моим жизненным путем из этого кресла. Позвольте… Да, очень удобно, так мягонько. Чай, виски? Чай с виски? И марципанов на закуску… Время в антракт скоротать с любвеобильной курицей, глаза разоряя на неприступную свеженькую стерву. Для разминки?— сарказм, для заминки?— цинизм. После второго звонка останется время на охоту и благотворительность.Умная и злая, жестокая и вымученная насмешница. Вы сами не представляете, как мы с вами похожи, как вы похожи на моего братца. О да, я намекаю на наследственность, на что же еще. А другого и ожидать нельзя. Разве стал бы когда-нибудь Борис Бестов ставить не на ту лошадку!О, вы слишком самоуверенны. О, я тоже долго думал, что страдания дают мне право требовать целый мир в компенсацию. Но я не знал, что мне и целого мира мало. И вам его мало, да? Ненасытность?— вот наша черта, сударыня. Нам всегда мало. И все мы возводим в Абсолют. Братец мой не железной хваткой вцепился в наши горла?— стальной. Он был тиран и тиранствовал всласть, не мирился и с намеком на вольную мысль и дело иное, не продиктованное им самим. Его Величество считал себя мессией и добровольно принял не им возложенные на него предопределенные догмы бытия нашего семейства, нашего порочного дома. Он не просил же тогда, в девятнадцать лет, нашего отца помирать и оставлять нас без средств и способностей к существованию. Он не просил быть избранным. Когда меня же никто не спрашивал. А единственное, что сделал он?— так принял это и исполнил все, что от него зависело настолько хорошо, что не к чему было бы придраться. И свой недостаток?— недоверие?— он также вознес до небывалых высот. Он никогда не верил никому из нас. Кровь не стала доказательством круговой поруки. Семья не извратилась при нем?— лишь обернулась своей обратной стороной. ?Принуждение, покорность, тирания и угнетение?— это такие же семейные понятия, как любовь, сострадание и взаимное доверие?.—?Что вам неймется, моя дорогая? Отчего вы грустите, моя дорогая?Молчите. Как будто я не помню, как спустя сутки после нашей первой встречи вы не могли наговориться: все спрашивали, спрашивали, спрашивали, что-то лепетали и кусали кулак до крови, потому что только так могли поверить, что это все не сон. Потом, когда я оставлял вас и озарял своим появлением раз в две недели, вы тоже становились ненасытны: знание, что вечно утаивали от вас, оказалось на расстоянии вытянутой руки, оставалось только запустить в него когти… Но разве будет от этого толк, если тайны наши?— толща черных вод?Туда хорошо вглядываться?— в свое отражение. Безмятежное антрацитовое зеркало?— что вы видите в нем? Я вижу свою победу.Вы были освобождены от этого ценою своей непричастности?— видимой, но на самом-то деле вы всегда были частью всего происходящего. Только вас не имели в виду. Никто не ждал вас, моего чертика из табакерки.Вас стоило звать Викторией. Но ?Александра? тоже подойдет.Вы защитите мои интересы.—?Надо радоваться, Пташка. Посмотрите на меня, ну,?— дайте, я возьму ваши холодные пальчики?— что же, они так уже готовы к вечности. Дайте, я подцеплю ваш свинцовый подбородок?— вашему бы черепу да роль Йорика?— будет видно с галерки. Дайте, я засмотрюсь в ваши глаза?— вы узнали Корнелиуса только неделю назад, но… бред думать о перерождении душ, но, черт возьми, этот треклятый взгляд… От него не избавиться! Утешает только то, что и на дне этих зеленых колодцев он сгинет раньше, раньше, раньше меня! Так что я снова одержу победу, брат. —?Надо радоваться, Пташка. Мы заставили его играть по-нашему. Мы победители. Мы получим все.—?И где же ваш лавровый венец?Чертовка.—?Шесть дней лишь распалят интерес, Пташка. Это как… заказать себе в дорогом ресторане лучший торт, ждать заказа целую вечность и, когда его поставят перед тобою на золотом блюде, суметь потратить время на то, чтобы расправить салфетку и прислушаться к пению скрипки. Это?— аристократизм, душа моя. Это отличает нас от черни.—?Чего вы меня учите, дядя! Поздно уж. Отца моего, вон, не отличали. Да как-то жили.И голова слетает прочь с моей ласковой руки. Руки, которая кормит. Удивительно, как голова слетает не с плахи, а всего лишь на плечо.Вы вертелись в абсолютном хаосе свободы и боролись за постоянство. Я был стиснут застоем порядка и сражался за волю. Но я не решился на то, что сделал ваш отец, я всего лишь время от времени проявлял безрассудство в пределах разумности и покорно возвращался на зов нашего неустанного стража?— моего братца, вашего деда, нашего тирана. Но не смейте называть меня трусом! А я не стану называть вашего отца глупцом.—?Вы должны уметь говорить, чего вы хотите, сударыня. Пустыми плевками вы ничего не добьетесь. Четко проговаривайте свои намерения: целиться лучше с открытыми глазами.Мы заключили договор на моих условиях, но, пожалуйста, думайте со всей своей прекрасной гордостью, что вы?— хозяйка положения. Что удача наконец-таки улыбнулась вам.—?Вот как. Что же, слушай, щука: я хочу говорить. Чего мы добились этим молчанием?— разве стоило оно пустого вопля ваших цесарок: кудахтали они, заслышав мое имя!—?Вам ведь понравилось.—?Конечно. Но они вопили от неожиданности, а не от страха. Они должны понимать, кто перед ними, а не теряться в догадках. Вы заставляли меня молчать?— неделю я ходила по дому, моему дому, немой тенью, и даже ребенок подошел и спросил, не привидение ли я. Но я не призрак. Я?— жива. И я вернулась, не чтобы помереть от скуки в ваших покоях.—?Вот оно как. Я не думал, что мое общество вам уже наскучило. В конце концов, я умею разнообразить рутину… Но вы снедаемы желанием, я знаю. Желанием доказать всему миру, что существуете на этом свете. О, бедняжка, вас не воспринимают всерьез!—?Вашими стараниями!—?Я защищаю вас, Шура! Вы разве не помните, чем ознаменовалось наше знакомство? —?холодеют и ваши пылающие щеки?— что же, это воистину победа, одного напоминания достаточно, чтобы она серела от страха, как вспугнутая грозой кошка. —?Поэтому я наставляю вас: не говорите. Молчите, вы можете молча преследовать свои цели и достигать их. Эти люди желают вам зла. Если они узнают, кто вы точно?— они погубят вас, как двадцать пять лет назад?— другого человека. Мне любопытно, что наговорил вам в предсмертном бреду мой брат, но я не настаиваю на откровенности: иначе станет слишком все предсказуемо. Хоть какие-то секреты должны остаться у вас от вездесущего дядюшки…—?Ваш брат объявил всем, что я?— теперь семья. Не только вы мне дядюшка, здесь есть теперь и тетушки, и сестрицы, и братья, и кумы, и сваты, и все то, что причитается, все то, что мы утеряли! Что нам запретили. И теперь мне?— прятать голову в песок?! Довольно!Фурия. Рвет и мечет, сидя не шелохнувшись в моем кресле, укрытая моим пледом. Ее знобит?— от ярости. И от страха. А страх преподает самые запоминающиеся уроки.—?Что же, я не смею мешать вам, моя дорогая. Я?— не тюремщик, вы?— не пленница. Я?— ваш защитник, и, пожалуй, завтра мне будет больно и горько смотреть на то, что вы собираетесь с собой сделать, но мешать я не смею. И только лишь могу просить, напоследок, безумная моя: помните хорошо, благодаря чему вы сейчас портите мне настроение и линяете на мой ковер. А не лежите в овраге с перерезанной лебедушкиной шейкой. Вы уже успели довериться не тому человеку. Так не повторите этой ошибки, хотя я знаю, что соблазн велик. Раз он волею судеб оказался прямо у вас под боком. Вот так ирония!Не знайте, что вы всего лишь пешка, которую я провел в ферзи.Но вам ли не знать, что для полной победы жертвуют и ферзями.Я был благодарен моему другу, что он не раздавил минуту моей слабости ни глумливым смешком, ни притворным воплем ужаса. То, что терзало меня уж целый день, и от чего я так ревностно открещивался, подкатило к горлу комком бессилия, и для верности я сцепил руки, чтоб хоть самому не видеть, как они дрожат.—?Постарайтесь меня понять. Я хочу разобраться во всём, как оно случилось, с самого начала. Вы-то размашисто живоописуете страсти, что поели души этих людей, вещаете о ?роке?, о когтях гарпий, а я, пусть и лишён столь обнажённого чутья к душевным движениям, снедаем вопросом долга: а выполнил ли я его здесь? К нам обратилась женщина, переживая за жизнь своего супруга. Сказать, что тут много от нервов, мы могли бы, да и говорили, пока не оказались в этом доме. Теперь же мы сполна наблюдаем, в каких отношениях состоят домочадцы, вы это уж покрасивее меня расписали. Да, Лидия Геннадьевна отозвала свою просьбу, настойчиво попросила нас не вмешиваться ни во что более и уезжать, и, видит Бог, я бы рад ей подчиниться! Я унижен здесь и оскорблён. Со мною плохо обошлись, вместо уважения я получаю кулаком в лицо, да и охоты вникать в старые грязные дрязги у меня нет никакой. Лидия Геннадьевна волновалась за жизнь своего супруга ввиду скорой кончины старого князя, но вот он мёртв…—?Но завещание не оглашено. Севастьян пока не хозяин дома. А мы пообещались свидетельствовать…—?Даже не в этом дело! Обождите же. И постарайтесь понять меня. Мне, повторюсь, чужды душевные волнения и мрачные грёзы, но как чувствует себя паршиво заезжий в больницу врач, при котором умирает чей-то пациент, и некуда ему деться от непрошенной вины, хотя не он лечил, да, а если бы и лечил, то не вылечил бы, так паршиво и мне оттого, что эта смерть, да, предсказуемая, да, необратимая, да, да, но… у меня под боком свершилась.—?Я же говорю вам! Так было нужно, это неспроста, и теперь вы…—?И теперь я прошу вас довыслушать! Я не желаю… Я не допустил бы, чтобы на меня просто повлиял дух этого места, да и это по вашей части, судить о духах, я же сужу о материи, и что-то здесь мне не даёт покоя… Я настаиваю, настиваю, слышите?!.. настаиваю, что это не нервическое, и я не воображаю себе невесть что только по своей прихоти, моя прихоть тут только в том, чтобы поскорее убраться отсюда, но этим понятным желанием я словно наступаю совести на горло. Да, мне кажется очень несправедливым то, что князь изволил скончаться именно в день нашего приезда. Очень неудобным… Потому что это обязывает. Любая смерть обязывает меня не только к соболезнованиям и молитвам за упокой, но к долгу профессии… Я обязан свидетельствовать чистоту закона.Я отпустил руки, и они, онемевшие, безвольно повисли.—?Я должен удостовериться наверняка, что Корнелий Кондратьевич Бестов умер своею, естественною смертью, а не…—…был убит. Я взглянул на Чиргина. Крайне серьёзный, что даже на себя не похож, он показался мне неожиданно дряхлым, а всё потому, что кожу лица его не натягивала извечная улыбка. Глаза его сделались тёмные.—?Вы говорите… —?ужаснулся я, но необычайное оживление распустило мне язык:?— Вы скажете… Нет, не говорите… Не судите меня, дайте мне высказаться… Да я сам говорю себе: как можно думать о насильственной смерти в случае столь обречённом, как жизнь князя Корнелия Кондратьевича! Истощённый неизлечимой болезнью, измученный дурным обращением, раздавленный прожитыми годами старик!.. Все проклятья, которыми в сердцах осыпают его родичи, уже сбылись в нём, часы его сочтены, и последние вздохи отравлены неприкрытой ненавистью и презрением тех, ради кого он жил. Это омерзительно, и мне тошно находиться здесь. Мне всегда была противна мысль, как можно желать смерти старому, немощному человеку, уже безвредному и совершенно беззащитному, но мысль, что кто-то постарался бы ускорить наступление кончины… Попросту безумна.—?Но всё же… —?выдохнул он вместе с сизым дымом папиросы.—?Вы что-то знаете! —?воскликнул я. —?Только не издевайтесь, полно! Нет, вы скажите теперь!.. Вы тоже думали?..—?Думал?.. —?негромко протянул он, а я ловил каждый его вздох с неприкрытой жадностию. —?Вы столько раз успели откреститься от влияния настроения на плоды ваших размышлений, что я не смею уж… —?он хмуро улыбнулся, вздохнул. —?Вы спрашиваете меня, думал ли я, что Корнелий Кондратьевич Бестов был убит? Да, именно, такого я мнения. Он повержен, растопчен злобой, обезвожен ненавистью, и спросите вы, отчего же он умер?— я скажу: его сердце растерзали на наших же глазах. Как человек, наделённый слишком большой властью, когда-то он не совладал с нею, и уже готов был бы переступить через свою гордыню и признаться, и попросить прощения, но его загодя так ненавидели, что, загнанный в угол, лишённый должного ухода и капли сострадания, он вынужден был умереть. Пусть он отчаянно боролся, и, скажу я вам, будет бороться с ними, обиженными своими обидчиками, непрощённый, будет мстить им за непрощение. Понимал ли он это вчера, когда, оставил завет приказчику призвать нас как свидетелей всего происходящего? И вот же, эта ловушка, так он расставил капкан?— отложил оглашение завещания. Изводит их, уже изводит! Да что ж может статься тут со всеми за грядущие пять дней?.. Как можно теперь их оставить?.. Для меня, Гриша, это вопрос не долга, это вопрос… который я поостерегусь возводить к абсолютам. Но я просто знаю, что останусь здесь, потому что… Потому что мы здесь, чтобы помочь.Его искренность я не мог попрать, как он не попрал мою, столь же наивную и нелепую. Так мы сидели и молчали, не соглашаясь друг с другом, но жалея друг друга.—?Послушайте,?— заговорил Чиргин первым, намереваясь меня утешить,?— всё уже решено! Помните, что объявил преданный слуга: сам покойный князь распорядился, чтобы мы были тут за гостей, и его отпрыски не посмели перечить его воле! Мы…—?А мы так и преклонимся перед ним! —?воскликнул я. —?Я, Юрий Яковлич, давал присягу Императору, но никак не обезумевшему старику, вздумавшему запереть нас в своём доме на потеху своим злобным родственничкам! Вот уж чего я не потерплю, так это чтобы моей свободой распоряжался тот, кто сулил своим детям благополучно ?умереть в ненависти?… И не хочу даже знать, отчего это вы так прониклись к нему симпатией, что уже как собачонка по одному слову готовы бегать за собственным хвостом! Видите ли, я не мыслю как актёр, жадный до трагической роли, и не выдумываю себе находу трагедию, рискуя скатиться в фарс. Единственное, ради чего я готов терпеть здешнее безумие, плохое обращение и откровенные нападки, так это ради чистоты закона. И если сам Корнелий Кондратьевич, царствие ему небесное, каким-то образом попрал его, вот это я просто так не оставлю. И уж есть голова на плечах, сам способен решить, чего стоит это дело, если очистить его от шелухи ваших морфинических фантазий!Я уже давно мерил комнату неровным шагом, и запоздало корил себя за излишнюю горячность. Я стыдился собственной нерешительности, упрекал себя за возможное преувеличение, ненавидил в себе остатки впечатлительности, потому что больше всего в ту минуту боялся пасть жертвой воображения, вот и срывался на Чиргине, который извечно с болезненным рвением раздувал костёр самых фантасмагорических догадок. И эта его бездумная, на мой взгляд, готовность окунуться в топь человеческих страстей, безропотно повинуясь одному ему понятному (и, должно быть, им самим же и придуманному) знаку судьбы, злила меня до чёртиков. Как далёк он был от здравого смысла, но, парадоксально, его чутью я всегда находил подкрепление логическими доводами и обнаруженными фактами… И выходило, будто он всегда заранее знал, знал наверняка и твёрдо, в чём суть, а мне приходилось рыть землю и делать прочую грязную, рутинную работу, чтобы прийти к той же истине…—?Я следователь,?— озлобленно говорил я. —?Расследовать преступления?— моя работа, моя профессия. Долгие десять лет это было моей жизнью, если хотите. Первый вопрос, который я задаю себе: ?А каковы возможности?? И никогда не исключаю никаких вероятностей, если их только можно подтвердить фактами и обосновать логически.—?Так чего же вы ждёте, Григорий Алексеич? —?негромко отозвался Чиргин. —?Дело за малым.Я остановился как вкопанный, и самое нехорошее предчувствие пробежало по спине ледяным потоком. Но не этого ли я и искал?— причины, достаточно веской, чтобы…—?Осмотреть место… происшествия… —?тянул Чиргин дым, будто мне?— жилы,?— на наличие возможностей…Я обернулся на него в небывалом волнении, походящим на мандраж. Я не мог отвечать за себя; быть может, я бы ударил любого, кто сейчас неожиданно прикоснулся бы ко мне. Чиргин сидел на краю кровати, подогнув под себя одну ногу, и смотрел на меня в непривычной отстранённой манере.—?Право, разве вы, господин следователь в отставке, недостаточно компетентны, чтобы установить характер смерти?..—?По-хорошему, этим должен заниматься врач.—?Вы наблюдаете Бестовых третий день, уже ли вы полагаете, что в округе еще остался хоть один незаинтересованный врач,?— всё так же отстранённо вглядываясь в меня, проговорил Чиргин. —?Хоть в чём-то вам придётся пойти на сделку с совестью, дорогой мой Максим Максимыч. Либо не слишком красиво поступаете в одном случае… Либо пускаете на самотёк не слишком красивый случай… —?он развёл руками и криво усмехнулся; взгляд его вконец остекленел.Я шумно вздохнул и отвернулся. Мысли и домыслы вихрем кружились в моей голове, стучало в висках. Образ кричащего о ненависти старика, с белою бородой, залитой его же кровью, завладел моим сознанием. И тут я замер.—?Я только вспомнил… Да, я помню точно. Когда князь Бестов умирал… Я не слышал его кашля.