Понедельник I (1/1)

И раздался крик.—?Прочь, уйди прочь!Во сне я похолодел от пронзившей воздух тоски, а глухой крик тот уже обратился в долгий звериный вой.Я вскочил мгновенно, раскидывая одеяло и подушку, рука потянулась к прикроватной тумбочке, где я привычно хранил револьвер, но то было дома?— здесь пришлось лезть в чемодан, управляясь к тому же с халатом. Вой все не смолкал, но и не приближался, и не отдалялся: застыл в определенной точке пространства и заполнял собой всю ночную мглу. Рядом взвился воздух, и я понял, что это Чиргин бросился из своих покоев вон; я ринулся следом, мы столкнулись в дверях и, словно пробки от шампанского, вылетели в коридор. Минуя ложные двери, мы шли вслепую по пути, что я испробовал лишь только раз и тоже ночью?— прошлой, когда, столь же одурманенный затхлой тьмой, не в силах еще отойти ото сна, я брел на предсмертные хрипы чахоточного. Теперь же ни отзвука надрывного кашля не мешалось с единым звуком отчаянья и скорби, что с каждым нашим шагом становился все громче и острее.Тяжелые двери в покои старого князя были огромным усилием распахнуты настежь. Теперь вой, затопивший собой все вокруг, что трудно дышать, ни на миг не затихал, но и не усиливался; он просто был, повис на одной ноте, и отделаться от него нельзя было никак, даже залив уши воском. На кровати, особенно белой в темную ночь, разливалось черное пятно, чернее самого мрака. Моё сознание как будто бы сузилось, и я не видел ничего, кроме вытянувшегося человеческого тела на кровати. И с отстраненным удивлением почувствовал, как что-то давит на мою руку: обернулся и увидел Чиргина, что принуждал меня убрать револьвер?— машинально я уже взвел курок. Рука моя застыла, железная, на чистых рефлексах, и тогда мой друг расцепил мои закостеневшие пальцы и убрал оружие себе в карман.Я же стремглав подбежал к кровати. Корнелий Кондратьевич не шевелился. Голова его была задрана так, что подбородок горбом выступал на тонкой линии груди и горла, столь тонкой, что еще чуть-чуть, и порвется она под напором обтянутых старческой кожей хрящей и костей. Челюсти его разомкнулись, рот искривился, глаза таращились, длинные пальцы свела конвульсия. И всюду, всюду чернела кровь. Сгустками она медленно извергалась из мертвых легких, чертила линию губ в улыбку до ушей. Князь уже не хрипел и вовсе не дышал. И уже без какой-либо надежды я нажал за сонной артерией, нехотя?— и я потом с укором припомнил себе это нежелание прикасаться к старику?— прислушался к безмолвию грудной клетки. И я до сих пор помню, с какой непривычной для человека моей профессии брезгливостью я отдернул руку от его лица?— когда меня передернуло от застывшего взгляда смятого мною козьего глаза.—?Кончено.Я с раздражением тряхнул головой, будто пытаясь сбросить невидимый обруч, сдавивший мне виски. Сжатая пустота комнаты все еще густела поперхнувшимся воем, который не унимался, несмотря ни на что. Я наконец-то огляделся.Севастьян Бестов. Как и вчера, он вцепился в простыни в дюйме от скрюченных, теплых еще пальцев своего отца, распластался на коленях перед кроватью, и из его существа вырывался этот зверский плач. Я не смог заставить себя почувствовать к нему хоть каплю жалости: лицо его исказилось, безобразно растянулись тонкие губы, от глаз остались темные щели, мокрая прядь редких волос налипла на лоб. Его горе было слишком сильно и глубоко, чтобы вызывать уважение или сочувствие: прежде всего оно было омерзительно. В порыве отвращения я повернулся к распахнутому окну, из которого лился живительный воздух.И увидел ее?— белого призрака, убитую, но живую. Стояла она, недвижима точно камень, оперлась на подоконник, что кисть изящно свесилась, а другая рука легкла вдоль бедра, окостеневшая, и что мраморная кожа, что белая ткань платья окропились кровяными брызгами. Я заглянул в ее глаза, что некогда глядели с надменным превосходством, и увидел в них только одно чувство: изумление. Смотрела она сквозь меня, и чем дольше смотрела, тем явственнее проступало в ее чертах неверие, а когда она наконец-то перевела взгляд на меня, то вместо страха или стыда в нем мелькнула… усмешка.Взвилось белое пятно, и стремительным движением она вновь объявила торжество жизни в пику распластавшейся по простыням смерти, и я успел заметить, как на миг она столкнулась в дверях с Чиргиным. В свистящую секунду он перехватил её локоть, словно желал задержать ее, но тут же отпустил?— верно, под ее взглядом, и она исчезла в огненной вспышке: то на пороге появилась Лидия Геннадьевна, со свечой в руке.—?Был какой-то шум…Морок спал.—?Господи, неужели…Её холодный ясный голос сорвал пелену химеры.—?Срочно врача.—?Без надобности, сударыня,?— как заведенный проговорил я,?— уже ничего не сделать.Только теперь я осознал, что с нашего с Чиргиным вторжения едва ли прошло более пары минут. Была ночь, на смятой постели лежал труп старика, скончавшегося от чахотки, подле на коленях стоял его сын, рыдающий в своем горе?— обыкновенная и известная сцена, даже несколько наигранная в своей чрезмерной экспрессии. Лидия Геннадьевна одним только взглядом, холодным и безразличным, лишила сцену какого бы то ни было пафоса и укорила в откровенности, чуть поморщившись, окликнув своего супруга негромко и устало:—?Севастьян Корнеевич,?— проговорила она,?— вы перебудите весь дом.Он вздрогнул как от пощечины и обернул к своей жене измученное и постаревшее лицо, и за то краткое мгновение, пока он еще не спрятал глаз, я разглядел в них столько боли и тоски, что поспешно отвернулся, смущенный своей неуместностью: какое право имел я даже присутствовать при горе столь личном, не то что говорить!.. Но я говорил, поощренный скукой Лидии Геннадьевны, что выжидательно поглядывала на нас с Чиргиным, говорил отлаженно и пусто:—?Примите мои соболезнования,?— между прочим сказал я.—?Благодарю вас, Григорий Алексеевич,?— так же между прочим ответила она.—?Это всегда нелегко,?— продолжал я.—?Такова жизнь,?— отсекла она.—?Как и смерть.Слова Чиргина упали тяжелой вязкой каплей, и Лидия Геннадьевна вздрогнула, вздрогнула всем своим стальным телом, и выдержка изменила ей на миг.—?Смерть? Смерть! —?взвопил новый голос.Амалья Петровна в одном ночном платье уперлась руками в дверную раму и жадно смотрела вперед, на стынущее тело своего супруга.—?Ох! —?только и вымолвила она. —?Ох!Прислонилась к косяку, царапая ноготками по дереву, крепко зажмурилась, тряхнула кудряшками, приоткрыла один глаз, второй и, покачиваясь, сделала пару шагов к кровати.—?Мой муж… Мой муж мертв!Она издала странный звук, то ли громкое рыдание, то ли подавленный смех, на всякий случай закрыла лицо руками и подступила вплотную ко мне.—?Неужели?.. Господин Крышкин, неужели?..Её поблескивающие из-под пальцев глаза умоляли о подтверждении ее опасливых надежд.—?Пышкин. Примите мои соболезнования, сударыня…—?Ох!Она воздела руки, пошатнулась вновь, оперлась на мой локоть, а там уже и головка ее склонилась к моей груди, но тут вошел тот, чье появление окончательно довело Амалью Петровну до экзальтации. Она бросилась на шею Борису Кондратьичу, схватила его лицо и запричитала пискляво:—?Он умер! Мой муж мертв! Как же я теперь… Что же я…—?Вдова,?— отрезал Борис и отстранил её. Подошел к изножью кровати и посмотрел на покойника. Пёс выпрямился на задних лапах, передние уложив на край постели и тихонько заскулил.Раздался топот?— Амалия выбежала из комнаты.Лидия Геннадьевна деловито позвонила в колокольчик.Борис Кондратьич не отрывал темного взгляда от мертвеца.Севастьян в детском нелепом жесте изо всех сил сжал белую руку отца своего.И явилось горе при пути, при дороженьке, Стоит горе прикручинившись, припечалившись, Полы у горя позатыканы, Кафтан худой, весь растрепанный, Лапотки порастоптаны, оборы развязаны, Шляпа у горя повислая, Копылушком головушка, Кочетыриком бородушка, Глаза позаплаканные?— Экое горе безобразное.Я распахнул окно, в лицо мне дыхнуло свежестью весеннего рассвета. Закурил.Попытался отогнать видение мелькнувшей улыбки безграничной радости на тонких губах Бориса Кондратьича, когда он опрометью бросился из комнаты. Возгласы Амалии, не имеющей воли сдерживать свою радость. Удовлетворение в глазах белой мёртвой женщины. Ледяное безразличие Лидии Геннадьевны. Невыносимое присутствие онемевшего Себастьяна. Последний мертвый взгляд старого князя и след скривившейся усмешки в исковерканных чертах серого лица.Когда все разошлись, удовлетворившись свидетельством смерти, только Лидия Геннадьевна нашла в себе силы и бесстрастие руководить дальнейшим, совсем уж лишенными сентиментальности действом. На ее зов явился Трофим, безмолвной тенью застыл на пороге на долю секунды дольше положенного, и все то сворованное время неотрывно глядел на своего почившего хозяина с невыразимой мукой в блеклых глазах. Спустя мгновение движения его вновь утратили всякое человеческое тепло, а существо его обратилось бездушным механизмом, и не ручаюсь, что приказ госпожи сподвигнул его на то больше, чем мое пристальное внимание. Я же замешкался и остался свидетелем хладнокровия госпожи Бестовой, которая распорядилась привести покойного в подобающий вид; дворецкий уже оставил свое единственное колебание за порогом, и приступил бы немедля, если бы не препятствие в виде окаменевшего подле смертного одра Севастьяна. Ни появление слуги, ни оклик жены не задели г-на Бестова; он сжимал отцовскую руку, прислонившись к ней лбом, и лицо его свела судорога страдания, ко внешнему миру он сделался нем и глух. Тогда Лидия Геннадьевна, ласково глядя мне в глаза, поручила своего супруга мне: а я не сообразил предлога отказаться, пусть считал, что приводить в чувство осиротевшего князя?— всецело обязанность его жены. И все же я подошел к Севастьяну Корнеичу и тихо позвал его, раз, другой, дотронулся до плеча; сорочка его была мокрой от пота, а сам он был холоден, едва ли не холоднее мертвеца. Я чувствовал тяжелый взгляд его супруги, помнил о присутствии слуги и не мог позволить себе провала на глазах у столь притязательных зрителей. Я наклонился, перегнулся, принялся разжимать пальцы Севастьяна, как лёд холодные и влажные, высвобождая безжизненную руку старика; все, к тому же, было в крови. Севастьян замотал головой, сквозь зубы издал долгий стон, еще сильнее зажмурился. Как бы хил он ни был, я не мог сдвинуть его с места, не прибегая к грубости, а потому замер в нерешительности. Горе Севастьяна Корнеича было чересчур сильно, хотя смерть старого князя была предрешена уже давно и вполне предсказуема, если не сказать?— ожидаема.Пока взгляд Лидии Геннадьевны колол мне лопатки, я пришел к решению вполне гуманному и осведомился, где в доме держат медикаменты, но получил ответ настолько путанный, что я даже не дослушал: наши комнаты были по соседству, и я не заставил госпожу Бестову долго ждать, сбегав за успокоительным. Достопочтенный доктор Гауфман, обеспокоенный состоянием Чиргина, снарядил меня в дорогу как лучшего представителя королевского госпиталя, и я привез с собой целый саквояж лекарств, настоек, солей, мазей и даже несколько сильнодействующих препаратов, и я добился, чтобы Севастьян Корнеич принял один такой, снова поймав себя на мысли, что подобными увещеваниями впору заниматься преданной супруге, а вовсе не сомнительному незнакомцу, ни чем не заслужившему доверия.Тогда мне подумалось, что Бестовы вообще вряд ли привыкли доверять кому бы то ни было. Страх и риск сопутствовали каждому их решению.Конечно, Севастьяну Корнеичу следовало бы наблюдаться у врача?— столь изнеможденным и немощным он казался, и мне даже пришлось взять его под руку, чтобы довести до покоев. Он уже совершенно не отдавал себе отчета, что происходит с ним и вокруг него, и я не удивился, когда меня он позвал чьим-то чужим именем и сжал мой локоть много крепче, чем было бы подобающе одному дню знакомства, причем не самого удачного. Когда мы остановились у нужных дверей, Севастьян Корнеич был совсем плох, и я даже обеспокоился, как бы сын не отправился вслед за отцом. Удостоверившись, что он забылся тяжелым сном, я вернулся к себе.Чиргин куда-то запропастился, а потому сразу же взять его в охапку и убраться вон из этого дома не вышло. К тому же, пусть наше присутствие выглядело час от часу всё неуместнее, но, быть может, наша помощь могла бы понадобиться на первых порах, пока новоявленный глава семьи пребывал в состоянии глубочайшего потрясения и бессилия. Потому я решил дождаться утра и вот беспокойно проворочался в постели до сумрачного рассвета.Утро 26 мая, Борис Кондратьевич БестовКончено, кончено, кончено!И теперь ты упал, камень с моей души. Что это громыхает в гнилых стенах нашей клетки, решетку которой я выбил с ноги?.. Смех. Мой смех потопил твою шхуну, брат. Я смеюсь!Нет тебя больше.Я уж думал, что не познаю счастья.Ты лишил меня счастья жизни. Да и саму жизнь ты однажды у меня чуть не отобрал. А еще счастья свободы лишил. Счастья любви. Счастья обладания любимой женщиной. Счастья семьи.Мне осталось лишь счастье отомщенного.Ты возомнил себя богом, но вот кара Господня обрушилась на тебя. И мало ока за око. Я вырвал оба твоих глаза?— и ты этого хотел, об этом ты умолял, а все потому, что перед концом я показал тебе такое, отчего ты возжелал ослепнуть.Но она была с тобой до самого конца, верно? Ей ты отдал свой последний вздох! И издох, и издох.За мной, мой верный друг! Вот так, мой бренный брат, и пёс осквернит святость твоей кончины глупым тявканьем.Победный клич рвется с уст, залить его третьим бокалом коньяка. Да вторит ему бешеный лай! Голос, Йозеф, голос! Вчерашний воздух свеж, и что за удовольствие гонять его по легким, что вот-вот треснут в упоении. Сентиментально до тошноты, но можно сослаться на возраст. Вот что называется?— тряхнуть стариной. Как травили байки на флоте, именно на закате солнце вспыхивает особенно ярко. Красивая метафора моей жизни. Что было до этого?— мельтешение и трепыхание, бравада гончей на цепи. Ее таскали по выставкам, ее натравливали на неугодных соседей, ее отпускали порезвиться на лугу, но как что?— били плетью и кормили червивым мясом. И вот хозяин умер. Мое нетерпение столь велико, что будь связаны руки, я бы их обрубил вместе с веревкой, но то были забавы молодости, а возраст все же окупается мудростью. Аккуратно щелкнет ключ и спадет ошейник?— вот какие услуги предоставляет нотариальная контора.Так что скользкий законник должен быть здесь до обеда.Коня, коня, венец мой за коня!Как давно я не был на воле.Да, но сначала… моя старушка. Вот как я на радостях готов кликать ту, которая зовется моей матерью?— зовется всеми, кроме нас двоих. Но сегодня давайте начнем жизнь заново. Сударыня, ваш сын принес весть!Вы же первая из нас похоронили себя заживо в своем уединенном склепе! Затхлость, плесень, духота и стоячий воздух?— если это вообще воздух?— в ваш острог даже мыши не суются, только верная Липонька исправно выплачивает вам долг: прибирает и следит, чтобы вы окончательно не иссхолись от голода. Но как вы не загнулись от тоски, маменька, если вы вообще способны тосковать?..А я уже и забыл, что ваши губы поджимаются точно так же, как поджимал их один из нас, ваших сыновей.А теперь у вас больше нет сына, маменька.Мы теперь впервые вдвоем. Только я и вы. И нет никого между нами.Странно, я думал, момент осознания будет пронзительнее. А мне как-то уже все равно.—?Ну-с, ?добрый друг маменька?, очнитесь. К вам сын ваш, без докладу ворваться посмел.Чёрные вороньи перья, седые снега по плечам и в глазах?— вы даже если захотите, не сможете увидеть, как широко я улыбаюсь. Хотя, вы же не захотите. Вы ослепли, спустя сколько лет, как сделались глухи к мольбам своего мальчика о снисходительности? Как вы сказали тогда? ?Чтоб глаза мои этого не видели?. Вот они и не видят. Нет на свете человека, который бы искренне радовался моему существованию. Грущу ли я по этому? Увольте. Мне однажды преподали хороший урок: живи вопреки и получай удовольствие от их негодования. Но вы-то, маменька, вы? Вы ведь негодуете? Я и вам вопреки живу?Я знаю одно: я вам вопреки выжил.Без спросу я ринулся делать из себя человека?— в нежном возрасте шестнадцати лет, и я до сих пор уверен, что грезить участью пушечного мяса пристало именно в эти золотые дни юности,?— но все вдруг сделались против! Стоило покинуть отчий дом, что сравняла с сырой землянкой благородная нищета, как этот дерзкий лишний рот внезапно всем полюбился. Вы всегда были чертовыми лицемерами, и напоказ рвать на себе волосы и тоска по сбежавшему мальчику стала вашим новым досугом. Но вот… если это развлекало брата и его ненаглядную супругу, как и их слюнявых отпрысков, то вы, маменька, зачем-то приняли все слишком близко к сердцу. Так сказала мне моя милая Липонька, когда я спустя тринадцать лет вернулся и увидел вас: вы поседели за год, пока британская артиллерия обстреливала Севастополь, и с городостью я потрудился известить вас, что отражаю эти обстрелы лично я. Издержка моего геройства вышла в том, что судьба уже тогда приняла в обычай записывать меня в мертвецы раньше официального заключения… Похоронки, пусть и фальшивые, стирают румянец и выбеляют волосы. Закупоривают сердца.Но не забилось ли ваше, маменька, когда все обошлось? Возможно, я поступил по-свински, отложив наши горячие объятья на десяток лет?— не побежал домой под ваше крылышко, стоило взвиться победному знамени. Я предпочел распробовать жизнь, и понес меня попутный ветер вокруг земного шара, а вы уже тогда, верно, смертельно обиделись.Да так, что позже вам не составило труда благословить мою кончину. А ведь я, чтобы искупить свое былое неуважение, потрудился погибать на ваших глазах. И тогда вы еще не были слепы. Я помню ваш взгляд.И тщетно ловлю его сейчас.—?Мои дети мертвы. Что делаете здесь вы, сударь, я не знаю.—?Какая прозорливость! А я надеялся сделать сюрприз. Сударыня, сообщаю: вы потеряли сына сегодня…—?Я потеряла сына двадцать пять лет назад.Вопреки вам выжил.—?О нет, сударыня. Это я двадцать пять лет назад потерял мать.Вы слепы, но вы видите меня, я знаю. Бельма на глазах придают безразличия. Но вы всегда так смотрели: с безразличием. Мы почти что помирились после того моего акта своеволия, когда я порочным героем вернулся в родные земли. Но только настала пора мне их вновь покидать?— на этот раз уже насильно?— вот тогда навсегда разверзлась между нами пропасть, после очередного вашего безразличия. Вот, вы же о нем сейчас говорите:—?Лучше бы Корнелий тогда с тобой покончил.Вы, сударыня, знаете все: так же, как и я, а потому нет смысла играть в эти игры. Вы всегда были выше этого, поэтому я могу сказать вам честно и откровенно, вам одной:—?Действительно, так было бы лучше. Для него. Ведь сегодня с ним покончил я. И не погиб он смертью храбрых, как причиталось бы колоссу. Он был трус, сударыня, и трусом кончил. Всегда боялся смотреть правде в лицо. За грозным рыком льва?— писк мыши. Он сдох от страха.—?И это говорит беглец.—?Изгнанник, маменька.Его указом и вашим же содействием, немым одобрением.—?Молчите. Никто не называл меня так, кроме моего мальчика, но он умер давно.—?Вы сами его похоронили,?— вам всегда было достаточно одного. —?Теперь вы остались ни с кем. Так рыдайте же. Хоть раз в жизни сподобьтесь на слезы, женщина.Она не умеет этого?— я всегда знал.—?Я уже выплакала все слезы, когда осталась без моего любимого мальчика. И вот я вдова, пережившая собственных детей. И что здесь делаете вы, сударь, я не знаю. Убирайтесь отсюда, неизвестный мне человек, убирайтесь в ту преисподнюю, откуда пришли.—?Я был бы рад, если бы меня не извергла на свет Божий ваша геенна огненная!—?Прочь. Я не знаю тебя.О нет. Ты просто забыла меня.Сладостны громкие звуки. С шумом да ворвется жизнь в этот проклятый дом! Пусть хлопает дверь, пусть… Когда-то и ты ее захлопнула. Первой захлопнула.Двадцать пять лет назад ты осталась без сына… Но это же было обоюдное желание. Как же это так совпало, что и у меня вряд ли была мать, дражайшая моя. Я всегда знал, что меня подкинули кикиморы.Судьба вернула мне долг: вдоволь потешившись, теперь вручает мне жизнь.Так узаконим же это, господин нотариус, я захвачу вас силой и приведу в наш мрачный замок. Запалим факелы, сожжем прах чудища и устроим пир. Вы тоже приглашены, господин приказчик.Коня, коня, венец мой за коня!Голос, Йозеф, голос!Чую, это попутный ветер.Проснулся я часов в шесть, а дом жил.Будто бы отходил от мёртвого зимнего сна. Тут и там скрипели половицы, хлопали двери. Доносились голоса, обращенные сами к себе. С опаской вздымались груди, заглатывая воздух, а тела совершали бессмысленные движения только лишь вопреки неподвижности.Неправильность происходящего терзала меня. Курение не принесло успокоения, лишь разожгло большее раздражение, и я вознамерился отыскать Чиргина немедля же. Как лестно ни описывал он положение, в которое мы попали, как бы ни смаковал окружающие нас тайны, а теперь дело решилось?— старый князь умер прежде, чем кто-то покусился на жизнь его наследника, а значит, мы лишились единственного предлога, чтобы задерживаться здесь дольше, чем потребуется на сборы и сухое прощание: именно этого от нас и требовали, негласно, но настойчиво. Прежде всего?— приличия. Оставить людей наедине с их горем (а некоторых, очевидно, с радостью) было единственным верным исходом всего этого дрянного предприятия.Я вдохнул сизый дым и бросил папиросу.Раздумывая, куда же могли унести Чиргина шальные ноги, любопытство и бестактность, я начал свои поиски, даже не представляя толком, куда иду. Обойдя первый этаж, я поднялся на второй, ни с кем не столкнувшись, но ощущая чье-то постоянное присутствие, столь явное, что не раз настороженно оглядвался,?— но не встречал ничего и никого, кроме серой рассветной мглы.Вскоре её прорвали судорожные рыдания.Рыдала женщина, сглатывая слезы, давясь воздухом. Я подошел к двери, напротив которой оказался в тот самый миг, и медленно толкнул?— не заперта.Посреди небольшого будуара, светлого и холодного, споткнувшись об черный секретер, сломилась Лидия Бестова. В столь ранний час она уже успела переодеться, и, несмотря на то, что ей явно приходилось справляться с туалетом без помощи горничной, все было в ней безукоризненно: от ни на волосок не растрепавшейся затянутой прически, до четко отглаженного количества не сбившихся складок платья. Вот только тонкие руки стиснули угол стола, а лицо покраснело и исказилось.—?Пропадите вы пропадом!Это произнес как будто другой человек?— хрипло, глухо, зло. Так же сорвались ударом ногти по дереву, и тут она увидела меня. В следующий миг лицо ее разгладилось, блеснули осознанностью и страхом огромные сапфиры глаз, она вся побледнела, зажала руками рот и быстро отвернулась. Пару раз глубоко вздохнула и через плечо бросила:—?Григорий Алексеевич?.. Прошу простить, я никак не ожидала. Я, верно, приняла вас за… —?она степенно повернулась ко мне, отходя со света. —?Вам что-то угодно?Холодно, бесприкословно, недотрожно.—?Лидия Геннадьевна, я… Мне очень нужно с вами поговорить,?— несмотря на то, что про себя я давно рассматривал вопрос нашего отъезда как решенный, нельзя было упускать шанс поговорить начистоту, учитывая, сколько я искал этой возможности. Пусть прошла пара дней, а между нами и госпожой Бестовой уже пролегло премного непонимания и недосказанности, и я желал прояснить все окончательно. —?Я хочу задать вам один серьезный вопрос и, если вас не затруднит…—?Примите мои извинения, Григорий Алексеевич, но, боюсь, я совсем не располагаю достаточным временем, чтобы не обидеть вас его преступной малостью.—?Боюсь, Лидия Геннадьевна, я в свою очередь не располагаю достаточным терпением, чтобы дальше это все сносить, а потому настаиваю на нашем разговоре.—?Прошу прощения? Вас что-то не устраивает? Конечно, вышел некоторый конфуз… вы оказали нам честь своим прибытием в крайне нелегкие времена для нашей семьи, увы. Да, я понимаю, что оказываю вам не самый сердечный прием, и это моя оплошность как хозяйки этого дома, но, повторюсь, сейчас, после смерти моего свёкра…—?После смерти вашего свёкра, госпожа Бестова, надобность в наших услугах у вас, вроде как, отпадает?— если мы с моим другом верно истолковали ваше к нам обращение в письме,?— она молча смотрела на меня, уложив руки на стол, и мне вновь стало неловко: так непоколебимо она стояла в своем молчании, и я, против здравого смысла смешавшись, добавил:?— Это же вы писали нам письмо от девятого числа сего месяца с просьбой приехать?Она вздохнула чуть громче, чем следовало бы. Уголок ее губ, уже морщинистый, сжался, когда она склонила голову в согласии.—?В том письме вы выражали беспокойство за сохранность жизней ваших близких и недвусмысленно намекали на предопределенность скорой кончины князя Корнелия Кондратьича,?— я пытался говорить мягче, но накопленное за пару дней раздражение срывалось обвинением:?— Вы просили приехать и защитить вас и вашего мужа?— во имя вашего ребенка. И вот мы здесь. И теперь…—?И теперь у вас хватает наглости говорить мне все это! —?задохнулась она. —?Еще в феврале, господин Пышкин, я сомневалась, что вижу перед собою действительно благородного человека, которому не чуждо понятие великодушия и такта, и, кажется, моё предчувствие не обмануло меня.И одной только этой репликой, одним чисто женским ходом мысли, разбилось что-то в ней, что-то, что так возвышало ее в неприступную крепость добропорядочности и утонченности, что-то, что обезличивало ее лицо печатью светскости и высокого происхождения?— разбилось вдребезги, и осколки покатились во все стороны. На пару секунд я увидел перед собой оскорбленную, заброшенную, обиженную и потерянную женщину, опростоволосившуюся львицу, которая дулась на тучу, что не вовремя заслонила солнце. Я вскинул руку и твёрдо сказал:— Вынужден вновь оповестить вас, сударыня, что Юрий Яковлич, на которого вы возлагали надежды что в феврале, что в письме, нисколь не связан с делом сыска… И если моя персона вас не устраивает, от него вы точно не дождетесь того, чего ищете. Вы обратились к нему по рекомендации одной конторы… Увы, вынужден вас огорчить: то была злостная шутка. Видите ли, из нас двоих это я… следователь. Семь лет я посвятил службе в сыскном отделении московской жандармерии, не без определённых успехов... А что до Юрия Яковлича?— он бывший мой компаньон и близкий друг. Вы, должно быть, несколько обескуражены его поведением, за его манеры я приношу извинения, как и за всё это недоразумение... Лицо её вновь сделалось непроницаемо. Я и сердился, и тушевался, но решился продолжать:— Так-то, Лидия Геннадьевна. Ваше письмо нас, разумеется, взволновало. Однако же я не нахожу, чтобы в вашем доме происходило нечто, требующее пристального внимания со стороны закона. Признаюсь, порядки ваши не в пример эксцентричны, но не мне судить людей, измученных ожиданием невосполнимой потери. Право, и мы — те ещё дикари... — я усмехнулся, но под её стальным взглядом сделался жалок и вконец разозлился: — Ежели вас что-то мучит, ежели у вас имеются подозрения, серьезные, опасения за жизнь вашего супруга, вашего ребенка... Прошу вас доложить мне о том, и я без колебаний помогу вам и порекомендую, что следует делать. Иначе же...Я развёл руками, а она лишь чуть вскинула голову, не вскинула даже, а так, приподняла подбородок, но луч света отразился в её взгляде, и тот блеснул сталью. —?Да, я признаю, Григорий Алексеевич, мною овладевали некоторые упаднические настроения. Это было глупо и малодушно с моей стороны?— поддаться слабости и тревожить вас тем непотребным письмом. Я прошу извинить меня как за него, так и за то, что говорю я вам это только сейчас. Я не смогла с собой совладать, и это моя ошибка?— я поверглась в меланхоли и возомнила себе невесть что. Право, я написала вам уже другое письмо, чтобы отозвать первое, но вы уже приехали,?— а я даже успела то, второе, отослать. И я не смогла найти в себе сил тут же выставить вас вон. Я вела себя неподобающе, Григорий Алексеевич,?— я отняла у вас столько времени, а потом держала вас все эти дни в неведении, а вы, наверное, пытались разрешить тут некую ?загадку?. Увольте. Я сожалею, что вы стали свидетелями этой сугубо семейной драмы, а ещё, что столкновение с моими родственниками закончилось не самым лучшим образом. Я приношу свои извинения, что впутала вас во все это. Моим прежним страхам нет разумного объяснения, потому мне нечего больше вам рассказать, мне не на что ?пролить свет?, потому что нет и не было никакой ?тайны?, а, значит, вы правы, нет нужды вам больше задерживаться в нашем доме. Теперь Корнелий Кондратьевич мёртв, упокой Господь его душу, и совсем скоро все формальности по исполнению его последней воли окончательно будут улажены, всё кончится… —?Она запнулась, будто ей сделалось невыносимо говорить, прикрыла глаза и чуть склонила голову, повторила:?—?А, значит, и нет нужды вам больше задерживаться в нашем доме. Я распоряжусь, чтобы Трофим отвез вас до города после завтрака, который будет в десять, как обычно.Выходила к ним млада старочка, Хорошенька, молодехонька; Поклонилася им низехонько, Поклонившися, слово молвила: — Тут спасается не девушка, Не девушка и не вдовушка, А спасается тут жена мужняя — Не в любви жила, не в согласии!Беседа с Лидией Геннадьевной выдалась не самой приятной, а потому ещё больше укрепила меня в намерении покинуть этот негостеприимный дом как можно скорее. Даже закрыв глаза на неподобающее воспитанным людям поведение Бестовых и их с нами дурное обхождение, я понимал, что делать нам здесь больше нечего?— иначе напоремся на еще большую грубость и насмешку. По правде говоря, жесткие требования к нашим хозяевам вряд ли были уместны; чего еще можно было ожидать от измученных несчастных людей, что весь век свой прожили под пятой тирана, питаясь взаимной ненавистью.Сколько я ни призывал себя к снисхождению, осадок оставался, горчил на языке вместе с голодной слюной?— последние дни я питался неважно, а привычка к обильной и вкусной домашней пище делала мое состояние совсем уж бедственным. Возможно, в том было действие Провидения, что ноги занесли меня именно на кухню, пусть прежде всего я искал Чиргина.Конечно, я вряд ли рассчитывал найти моего друга в шкафу со снедью (скорее, его следовало караулить в погребе, который я и наметил следующей целью), но мое бесстыдство, продиктованное голодом и желанием маленькой мести паршивому радушию наших хозяев, сослужило хорошую службу: я ограбил дом Бестовых на ломоть хлеба и кусочек сыра.—?Там ещё и пряники.Я резко обернулся, от неожиданности подавившись бутербродом, и крошки повисли на моих усах. Но наградой моему клоунскому положению был смех, однако вовсе не злой, а легкий, будто ручей журчал?— когда-то, еще только надеясь на расположение моей будущей супруги, я, очарованный, пытался услышать эти переливы в её смехе, но вскоре понял, что обманываюсь нарочно, ища в моей избраннице воплощение всех романтических идеалов.—?Княжна… я не ожидал…Савина словно из воздуха появилась и вот парила в белотканном облаке своего одеяния, поводя плавно руками и с интересом поглядывая на меня, будто на диковинную зверушку?— пожалуй, я отвечал ей тем же.—?Ну вот,?— сказал я, сминая в руках остатки моего завтрака,?— вы уличили меня в воровстве, княжна.—?Разве плохо, что вам хочется есть,?— удивилась она.—?Ну уж,?— вздохнул я,?— неправильно получается, я без спросу…—?Маменька говорит, вы гость,?— медленно проговорила Савина,?— а у нас никогда гостей не бывает. Ну разве что маменькин братец, Эдичка. Но это он только по апрелю и заявился, а до того?— год назад, два… Да что там, разве Эдичка?— гость? Если они с дядюшкой Борей запросто и в лесу видятся,?— взгляд её, совсем было отстраненный, тут остановился на мне:?— А мы с вами тоже в лесу свиделись.Я пожал плечами, в некоторой неловкости, а Савина встрепенулась и вмиг подлетела ко мне с радостным лепетом:—?Так я что же, ваша хозяйка?.. А вы голодны! Отец говорит, дурнее хозяйки, чем маменька, не сыскать, но, а я-то постараюсь… Вот там, на верхней полке,?— она оперлась о мой локоть, вытянулась, заскребла коготками по дереву…Я помог ей, и перед нами оказалась темно-желтая коробочка с липкими краями, перевязанная грязной ленточкой. Её-то Савина и сдернула. Выжидательно подняла на меня взгляд и мотнула головой. Повинуясь, я открыл коробочку.—?Это маменькины имбирные полумесяцы,?— рассказала Савина, доставая печенье и протягивая мне. —?Она их ото всех прячет.—?Тогда мы определенно помышляем воровством, княжна,?— усмехнулся я.—?Вот это да! —?она рассмеялась, встряхнула черными кудрями. —?Я еще никогда не помышляла воровством с кем-то, кроме Маки. Правда, он тоже говорит, что брать чужое?— это плохо. Правда, говорит, что если чужое берет он, значит, оно?— его теперь.Я отложил надкушенный пряник, а она уже порхала по кухне, посмеиваясь легко и ласково на меня поглядывая.—?Вы совсем угрюмый,?— пожаловалась она,?— конечно, у нас тут невесело. Я тоже скучаю, когда Маки нет. Как хорошо, что он вернулся. Теперь он не уедет. Я его на чердаке оставила, мы оттуда смотрим на звезды.Её щебетание, наивные взгляды, мягкая улыбка, легкие жесты, словно ветер играл с ветвями плакучей ивы?— облик лесной девы откликался в моем сердце тонкой грустью. Как небрежно она отзывалась о своей матери, которая ни во что не ставила собственную дочь, как уповала на брата, который произвел на меня не самое приятное впечатление вчера (как, впрочем, и все ее родичи),?— очевидно, юная Савина вольготно жила в своем выдуманном мире, где приятней ей было вести беседы с лесным зверьем и спать на зеленой лужайке. Она вовсе не была больна, никак не походила на несчастных, заключенных в лечебницах, просто была… чудаковата, а окружение своим равнодушием лишь поощряло ее к этой прелестной дикости. Как же вышло, что князь Бестов допустил такую судьбу своей единственной дочери?..И тут я понял, что Савина, бедняжка Савина, не знает, не ведает, что отец её, Корнелий Кондратьевич, скончался. Тень печали не омрачала её лицо, грусть не сковывала танца, горе не ломало чистый голосок, и в глазах ее я не различал ни страдания, ни торжества, ни безразличия?— что уже имел неприятность наблюдать во взглядах других осиротевших Бестовых. Значит, Савина ещё не знала… А кто бы и сказал ей, подумалось мне, кого бы заботила эта лесная беспризорница.—?…Молока?.. —?повторила она настойчиво, обеими руками удерживая глиняный кувшин; я отказался, а она пожала плечами и заозиралась в поисках чашки. —?Это всё для папеньки, самое свежее, как Себастьян распорядился, чтобы у папеньки всегда молоко было на ночь,?— ее руки уже дрожали от натуги, когда на свое счастье она заметила большую кружку на столе. —?Нам редко что достается, но раз с вечера не убрали, то моим будет, а я еще и Макару припасу,?— причмокивая, она отпила и довольно улыбнулась, пусть тут же нахмурилась, но игриво подмигнула:?— Хотя знайте его?— он все в погреб повадился лазать, Липка его ух за шкирку ловит, ну так он свое привозит, прямо из города!—?Вы очень близки со своим братом, княжна,?— сказал я, чтобы с чего-то начать. —?Хорошо, когда рядом есть родственник, который…—?Родственник? —?воскликнула Сибилла и отставила недопитое молоко. —?Маковка — не родственник, он брат, мой брат. Он все для меня делает, он все для меня сделает, что ни скажу,?— Савина вздернула носик и подошла ближе. —?И сегодня я сказала ему оставаться?— он и остался, и останется, вот увидите. Никуда больше его не пущу, пусть он все рвется, рвется… —?она оперлась о стол и прикрыла глаза. —?Его место?— здесь. Со мной.—?И это правильно,?— согласился я, стараясь придать словам деликатности, а тону?— мягкости. —?В столь печальный час… Близким людям важно быть вместе.Савина зажмурилась сильнее и сцепила руки на груди.—?Мы всегда вместе,?— проговорила она чуть хрипло,?— и некуда ему идти…—?Княжна… Видите ли, сейчас вам особенно нужно чужое участие. И я искренне рад, что ваш брат рядом с вами, потому что…—?Что-то вы все говорите,?— слова её падали, словно тягучая патока, вяло, лениво, она сама едва приоткрывала глаза и все хмурила брови; шагнула вперед, ко мне, и на солнечном свете я с запоздалым удивлением различил еще большую ее бледность, совсем уж мертвенную. —?Что вы говорите, ?княжна?, я же просила, ?Савина?. ?Савина?, ну!..—?Савина, мне нужно что-то вам доложить… —?она крутила головой туда-сюда, словно слепой котенок. —?Мне очень жаль, но ваш отец скончался сегодня ночью. Савина!Я еле успел ее подхватить, и только черные кудри рассыпались по истоптанному полу. В моих руках она металась, лицо, секунду назад столь бледное, теперь пунцовело, глаза, широко распахнутые, блестели лихорадочно, но глядели слепо, закатывались, и под моими пальцами, что сжали хрупкое запястье, неистово надрывался пульс.—?Господи, Савина, что с вами… —?её била судорога, она металась и совсем не слышала меня. —?Чёрт возьми…На самом деле, я выругался покрепче. Проспал, проспал молодец вплоть до белой до зари. Я проснулся, молодец: при мне нету ничего: Ни коня нет, ни седла, ни девушки, ни шатра. Я пойду ли, молодец, вдоль зелена луга гулять. Мне навстречу, молодцу, злой турчин скоро бежит. Он кричит, он и свистит, что коней гонит поить. На моем-то на коне красна девица сидит. Прирастрепана у ней ее русая коса, Призаплаканы у ней очи, ясные глаза.