Воскресенье II (1/1)

Тот вечер я помню отчетливо: будто затяжную грозу, всю чёрную и бесконечную в своем шуме потоков воды (лжи, горечи и отчаянья) с прорывающими действительность всполохами зарниц (криков гнева и оскорблений). В тот вечер свершилась торжественная церемония начала конца. Мы пересекли черту. Пошел отсчет роковой недели. А мы едва ли это поняли, чтобы попытаться хоть что-то изменить. Но потом, когда осознание все же настигло нас… лишние трепыхания только усугубили все дело. А оно, как выразился мой друг, изначально было дрянь.Трофим, выплюнув приглашение на ужин, вновь утратил дар речи и скрылся с такой же бесшумной подлостью, как и появился. Пёсик остался и, свесив большую голову на бок, искоса наблюдал.—?И к чему этот официоз?.. —?в недоуменном раздражении воскликнул я. —?Сначала от них полотенец не добьешься, а присутствием своим на завтраке мы обязаны лишь собственной настырности, но теперь мы дождались почтительного приглашения на ужин.—?Наконец-то ваши высокие требования удовлетворены. Что нельзя сказать об аппетите,?— голос Чиргина прозвучал неясно из соседней комнаты, куда он прошествовал, стоило слуге объявить приказ князя Бестова.—?Десять минут! —?возмутился я. —?Как возможно привести себя в порядок за десять минут? Да столько нам понадобится, чтобы найти трапезную!..—?Я слышал, что в армии солдату надлежит полностью экипироваться, пока горит спичка.—?Но здесь у нас великосветский прием, а не поле боя, Чиргин!—?Ой ли, Гриша.Тон его был необычайно серьезен. Озадаченный, я заглянул в его покои.Юрий Яковлич расхищал гардероб. Метался от платяного шкафа к зеркалу, отвергая один за другим великолепные костюмы, бесцеремонно обрасывая их на кровать; на подвижном лице его еще не высохли капли воды после умывания, а волосы блестели, зализанные и напомаженные.—?Вы не можете идти в этом,?— вмешался я, как только он наконец остановил свой выбор на классическом черном фраке. Оттягивая коротковатый рукав, Чиргин глянул на меня свысока, но я не смутился:?— Если утром мы еще могли оправдывать ваш внешний вид промокшей со вчера одеждой, то теперь попросту невозможно предстать перед всеми домочадцами в…—?В платье их покойного родича? —?невозмутимо перебил Чиргин, закончив с манжетами и приступая к подбору шейного платка. —?Но я ведь забочусь о вас, о капитан,?— он весело мне подмигнул. —?Если я облачусь в свой привычный наряд, вряд ли ваше сердце выдержит такой позор. И даже попытайся вы убедить всех, что совершенно не водите со мною знакомства, это вас не спасет. Вы не умеете контролировать свой девичий румянец, что окрашивает ваши щеки что во гневе, что в стыде. А вам ведь будет ох как стыдно за меня!..—?Но как вы намерены объяснить свой облик?! —?вскричал я.—?Будет вам. Это вы намерены ввязываться в объяснения… По мне?— всё это гиблое дело, Пышкин, никогда не оправдывайтесь и держите спину ровно,?— он вздохнул, нежно посмотрел на меня. —?О, как важно вам оставаться чистеньким в глазах общества!.. Что же, ради вас я готов выдумать блестящую легенду. Итак… —?он пошел по кругу, перевязывая узел галстука,?— на нас напали. Ограбили. Разбойники. Где им еще караулить заблудших путников, как не в ночном лесу?..—?Но мой-то багаж остался,?— усмехнулся я, не без удовольствия нарушив столь последовательный рассказ.—?Так немудрено! —?оскалился Чиргин, приближаясь ко мне. —?Мы не можем порочить вашу воинскую честь, капитан. Согласитесь, было б совсем неловко, если бы разбойники так запросто одолели бравого капитана Пышкина. О, вы бы раскидали их одной левой, ей-богу! Но так ответ прост?— жертвой пал я, чемодана лишили меня.—?Но, позвольте, мы же путешествуем вместе, Чиргин! Или, по-вашему, я был со злодеями в сговоре?—?Увольте, капитан! Я не намерен очернять ваше доброе имя. Просто-напросто в тот самый ответственный момент вы вместе со своим багажом вынуждены были уделить особое внимание неким кустам. И провести в их обществе определенное время. А все потому, что не следует злоупотреблять заварными пирожными.Его самодовольная физиономия маячила перед самым моим носом, дразня широкой улыбкой, и у меня на языке вертелась тысяча упреков, которые он заслужил за этот день своим прескверным поведением. Я умолял его о серьезности, но он лишь насмешничал; и вот сейчас нам предстояло явиться людям, оказавшим нам гостеприимство, и оскорбить их столь откровенно, что пущего эффекта не произвел бы и плевок в лицо. Я задумался, Чиргин действительно не отдавал отчета своим действиям или же прекрасно все понимал и нарочно делал еще хуже?.. Я не нашел ничего более жестокого, как молча удалиться, оставив его наедине с собственной глупостью. Я не был намерен ударять в грязь лицом, он же пусть хоть как свинья изваляется. Я с радостью был ему другом, но не собирался опускаться до няньки.Пусть Чиргин и шутил насчет спичек и армейских порядков, а подготовился я быстро, чувствуя себя в своем старом добротном фраке столь же уверенно, как и в форме. Когда мы оставили наши комнаты и ринулись в полумрак коридора, на миг меня посетило желание почувствовать тяжесть сабли на бедре. Вдруг несчастьице на Киянь-море случилося: Подымалася полуденная погодушка, Со всего свету сильна полоса; Всколыхала она Киянь-море С краю во край и с конца в конец, Подрывала купарисовы кореньица, Потопляла орлино тепло гнездышко, Во гнездышке малых его детушек. Тут воскликнул, восплакнул млад сизой орел: ?На что было мне, орлу, орлинушку, На что было мне, орлу, тепло гнездышко? На что были мне, орлу, малы детушки?? Взвивался орел высокохонько, Опущался орел низехонько, Ушибался орел о бел горюч камень.Пока мы шли (пёс важно семенил рядом), я буквально слышал, как ожил этот темный дом. Мне чудились затаенные вздохи, шорох одежды, движение мыслей и тел. Мы никого не встретили, но я знал, что совсем рядом всколыхнулись человеческие существа, перебродившие в собственном соку, и теперь стягиваются в самое нутро паутины, скрипя задеревенелыми сердцами.Двери в трапезную были уже распахнуты, и я издалека мог видеть, как неясные тени копошатся вокруг стола, занимая свои места. Кроме скрежета стульев по паркету ни звука не доносилось: ни возгласов, ни разговоров, ни дыхания даже. Я замедлил ход и встал в дверях, отчего-то не смея разом войти; и все те, кто уже был в зале, замерли мгновенно на мое появление, повернули ко мне свои головы, и я почувствовал себя в доме восковых фигур: они все будто уже были мертвы.Это (не зрелище даже, а скорее отголосок предчувствия) обескуражило меня. Я замялся, и на это была еще причина: одновременно с собственным изумлением я почувствовал дрожь, пронзившую Чиргина, что нагнал меня. Я обернулся, однако, к своему удивлению, увидел за своей спиной не моего друга, а женщину.Она была бледна, да еще в белом платье, и тем явственнее алая кровь бросилась ей в лицо, стоило нашим взглядам пересечься. А я всегда считал, что призраки бескровны. И пока я гадал, свидетельствует румянец принадлежность к полуденному миру, или же, напротив, дает право пребывать в потустороннем, она ни на миг не отводила от меня жесткого взгляда, будто обвиняя в нерасторопности. Без единого слова она обогнула меня, застывшего на проходе, и прошла, чеканя шаг, вперед. Я не смотрел ей вслед?— глядел на Чиргина и понял по стеклянным его глазам: он тоже узнал ее. Не размыкая губ, я кричал ему, по чем колотилось мое сердце:Это была она! Она, она, та самая женщина, которая ведь умерла, погибла, была зверски убита два месяца назад! Та, которую мы не успели спасти, которая простилась с жизнью из-за нашего промедления, по нашей оплошности! И все же, это была она?— живая и здоровая, целая и невредимая. В доме Бестовых.Чиргин ступил шаг, и лицо его посерело, когда он молвил:—?Сеет Марена смерть, а сама пожинает бессмертие.Ни черты лица, ни голос его не дронули, когда он прошествовал вперед и чванливо поклонился собравшимся. Я повторил за ним, все еще столь потрясенный, что не успел удивиться сиплому голосу слуги, который представил нас домочадцам.Трапезная внешне изменилась разве что только затопленным камином (совершенно бессмысленно?— на улице стояла летняя уже жара) и огнями свечей в ветхой помпезной люстре, которая утром показалась мне уродливым пережитком прошлого. Тусклые желтые отстветы прежде всего творили дух этого места. Стол разостлался изобилием блюд, однако тот, кто сидел напротив тушеного кролика, с трудом дотянулся бы до соседней печеной форели. Стулья, хоть их было и много?— как и людей?— стояли обособленно, так, что сидящий наверняка был лишен ощущения не то что соседского локтя, а присутствия сотрапезника как такового. Все места, кроме трех, были заняты.Пёс проскользнул меж нами и резво кинулся к одному из сидящих за столом, с разбегу вскочил на колени под краткий колкий смешок.Я вооружился подобием вежливой улыбки и, постигая вершины искусства смотреть на всех, ни на кого при этом не глядя, со скрипом придвинул ближе к столу стул, что был на углу. Чиргин сел напротив, между нами встал индюк в яблоках. Первое время мне даже дышать было трудно. Что-то было во всем этом безысходно-гнетущее, и в апатии я машинально что-то любезно отвечал на тонкий голосок, смутно угадывая в нем Амалью Петровну, и отсылал улыбки темной фигуре, в которой мне виделась Лидия Геннадьевна.Постепенно я примирился с неловкой данностью нашего вторжения в жизнь других людей, не дававших на то свое согласие, пусть кожей я чувствовал их общую неприязнь, смешанню с любопытством. Мы для них представляли забавный экспонат, и с ленцой тешили они себя возможностью созерцать наше смятение. Впрочем, Чиргин определенно не смущался ни капли, навязал соседям беседу и вел ее с бодростью, которую я растерял: на моих глазах только что воскрес верный мертвец, и здравый смысл отказывался принимать это; однако положение наше определенно требовало трезвого подхода, который я, собравшись с силами, все же решил обеспечить. Я встряхнулся и, сбросив пелену с глаз, взял себя в руки и принялся наблюдать.Кроме нас с Чиргиным, за столом собрались восьмером (Трофим прислуживал неуловимой тенью, и его сноровка делала ему честь при его грузной фигуре и почтенном возрасте). Сотрапезников разбросало по обе стороны стола, на стульях черного дерева: огромное же кресло во главе, прямо перед камином, пустовало. На противоположном же краю не было ничего. Мне показалась замечательной эта однополярность стола, где на развилке стоял либо укрытый шерстяной тканью трон, либо пустота.Я сидел на левой стороне. Обернувшись, чтобы учтиво перекинуться парой фраз со своим соседом, я со счастливым удивлением увидел Савину! Господь, я и не чаял, что встречу лесную нимфу в этих грозных стенах. Она, кажется, тоже была удивлена не меньше моего. Переодетая в чистое голубенькое платьице, приумытая, ее взбитые волосы были собраны в длинную косу, и теперь я без помех видел ее огромные, чуть безумные, глаза, в которых безраздельно властвовал страх, но хоть на секунду?— когда наши взгляды встретились?— пробилась светлая радость. Моим порывом было как-то поддержать ее, хотя бы дотронуться до ее локтя, но, несмотря на соседское положение, мы были слишком далеко друг от друга, что даже вытянутой рукой было бы не достать.Следующей расположилась престарелая дама. Хрупкая, словно истлевшая кость, вот-вот готовая рассыпаться в прах, обмотанная траурным крепом; даже лицо ее скрывала плотная вуаль, и я едва различил глаза?— белесые, слепые,?— только когда она повернула трясущуюся голову ко мне, и я понял: смотрит, пристально смотрит. Она что-то говорила каждому, а по большей части?— самой себе, то неслышным свистящим шепотом, то резким восклицанием. ?Жена скучет по вас, капитан!??— вот что сказала мне княгиня Матильда, лишь только я представился, и от этого провидческого утверждения у меня вопреки здравому смыслу мурашки побежали по спине, пусть я тут же напомнил себе, что днем именно она назначила свидание моему другу. Что успел Чиргин рассказать ей? Что ведьма выпытала, чтобы сейчас играться нашим напряжением, поражая всех своей осведомленностью?..Амалия Петровна тщилась вызнать все из первых уст: наклонялась, наваливалась на столешницу, чтобы заглянуть на меня, ужимисто посмеивалась и навзрыд веселилась?— неуместно и слишком искренне. Ей, очевидно, хотелось видеть непременно меня, а ей мешала что престарелая свекровь, отвращение к которой она и не скрывала, что Савина, которую она вовсе предпочитала не замечать.Напротив Амалии Петровны восседала Лидия Геннадьевна. Я никогда не перестану воспевать красоту этой женщины, изящной, точеной, ее иссиня-черные волосы были уложены в ненарекаемую прическу, платье темного бархата слыло воплощением элегантности, скупые жесты и налет надменности в манерах определяли этот полумрак как высший свет. Уделяя внимание всему и всякому, в особенности?— нам, то есть гостям, она помогала своему маленькому сыну, аккуратно резала на маленькие кусочки куропатку и накалывала ему на вилку. Сколько в ее обращении ко всем было холода и высокомерия, столько в самой малой толике ее взгляда на ребенка сквозило неумолимой любви и обожания.Ее муж, Севастьян Корнеич,?— я даже сначала не разглядел его за Амальей Петровной, пока он не забормотал что-то на резкое восклицание престарелой Матильды,?— пододвинулся как можно ближе к углу стола, туда, где начинались лапы деревянного трона, что все еще пустовал. Севастьян Корнеич сосредоточенно потреблял пудинг со своей тарелки и больше всех пытался творить подобие светского общества, и чем больше они на пару с супругой старались быть приличными, любезными, учтивыми и правильными, тем сильнее проступала из каждого теневого отсвета свечей фальшь происходящего. Я не мог этого объяснить?— не могу и теперь, вспоминая все те дни и четко теперь зная и суть и причины тех событий, все равно, дух Бестовых не поддается объяснению; его давящий ужас, хоть ничего вопиюще ужасного не происходило, и томительное предвкушение можно было только чувствовать, и чувствовали его все, всегда, а в тот вечер?— особенно.Очевидно, подобные трапезы не были в порядках этого дома. А потому обитатели его наряду с нами, гостями, не знали, чем себя занять и чего ожидать этого вечера; судя по беглым фразам, даже кухарка превзошла себя качеством и количеством блюд, но никто не мог взять в толк, по какой же причине.Человек по правую руку от Чиргина откровенно развлекался всеобщим смятением. То был моложавый мужчина, довольно красивый, с подвижным лицом, укутанным роскошной бородой, с умными, насмешливыми бериллами глаз; виски серебрились, каштановая же шевелюра не утратила густоты. В его жестах скользила небрежность, в том, как он выпячивал челюсть?— непочтительность, в прищуре глаз?— неповиновение. От тоски он забавлялся. Забавлялся всем тем, что мне казалось диким и неуместным. Он настолько привык к этому, что не мог относиться к происходящему не иначе как с убийственной иронией. Он свысока глядел на всех, на меня, криво улыбался и презирал род человеческий, а если конкретно?— род Бестовых и нас, неуклюжих приспешников. За тридцать лет, что прошло с написания его портрета, он только похорошел. ?Борис Кондратьевич, безо всяких услуг?,?— представился он, откровенно насмехаясь над чем-то, понятным только ему одному, и изящно откинулся на спинку своего стула. На его-то коленях и устроился терьерчик и теперь кормился с рук.Место между Борисом Кондратьичем и ребенком пустовало, а еще, по правую руку от трона, напротив Севастьяна Корнеича, рядом и одновременно неимоверно далеко от Лидии Геннадьевны застыло привидение. Та самая женщина. Убиенная канделябром в лицо 7 марта 1890 года в съемной комнатке тугоухой старухи. Призрак, с синими жилами сжавшихся в кулаки рук и с живой кровью в них, в светлых одеждах, единственное вопиющее своей белизною пятно среди заготовивших траур.Иначе как неоспоримый факт, её присутствие трактовать было нельзя. А раз так, то и строить предположения и задаваться вопросами следует позже, позже, позже, иначе не вынесет мозг столь сильного напряжения: вокруг происходило слишком много неуловимых жестов, слов и взглядов, которые следовало отмечать и сопоставлять, выстраивать в целостную картину, собирать паззл, чтобы найти ответ: зачем же, о, зачем же мы все здесь собрались?..Единственным спасением мне было, уповая на свое положение лица непричастного, оградиться невозмутимостью от всеобщего напряжения, страха, нетерпения, жажды, агонии и надрыва, что с каждым мигом все больше и больше заволакивали сознание. Я сохранял бдительность, покуда Чиргин сторицей окупал мою молчаливость своею наконец-то уместной болтливостью. Вновь и вновь изучая лица собравшихся, я убеждался, что никто из присутствующих также не имеет понятия, зачем все это происходит. Никто из них не знал, что они тут делают, не знал, что сегодня особенного случилось, чтобы они теперь впервые, быть может, за полвека все вместе собрались за одним столом и вынуждены ради двух незнакомцев корчить из себя нормальных людей. В глубине души я понимал, что весь этот цирк (а иначе это назвать было нельзя?— настолько картонно все выглядело: они как будто бы заново учились говорить) был затеян исключительно ради нас с Чиргиным, и если б не наше присутствие, кто знает, что вообще бы тут происходило.—?Господин Дышкин,?— трещала Амалья Петровна, перегибаясь через весь стол ко мне,?— попробуйте индейки!—?Да, если хотите отравиться, обязательно попробуйте,?— едко замечал Борис Кондратьич и прикармливал терьерчика. —?Я уверен в кулинарных способностях кухарки, но индейка определенно заплыла ядом, стоило ей больше пяти минут провести в нашем обществе.—?Да что вы, Борис Кондратьич,?— бахвалясь, отвечал Чиргин,?— ради удовольствия Амальи Петровны стоит рискнуть.—?Прелестно! —?восклицала довольная Амалья Петровна, и пока Трофим отрезал мне индейки, гордо глядела на всех, как будто бы не было ничего драгоценнее на свете этого дурацкого самопожертвования в её честь.—?И позволено ли нам будет еще раз услышать ваше имя, о храбрый рыцарь ордена Несварения желудка? —?улыбаясь еще шире, натянуто поинтересовался у меня Борис Кондратьич.—?Позвольте,?— вступила Лидия Геннадьевна,?— эти господа?— мои гости. Мой давний друг, Юрий Яковлич Чиргин в компании Григория Алексеевича Пышкина…—?Компаньон, значит.Тонкие губы Бориса Кондратьича растянулись в усмешке, и взгляд его подковырнул мою бесстрастность, покуда Лидия Геннадьевна кратко поведала всем нашу легенду (с каждым разом у нее получалось это все более убедительно), которую мы не замедлили подтвердить, я?— кивками, Чиргин?— с потолка взятыми подробностями, впрочем, презабавными и вескими.—?Что же, прекрасно,?— подвёл Борис Кодратьич, стоило нам закончить наше представление. —?Если вы задержитесь на подольше, господа, то сегодняшний хлеб вы еще и отработать успеете,?— он осклабился и развел рукой, другою почёсывая собачье ухо:?— Мой брат при смерти, как вы, должно быть, уже услышали от всех и каждого: что поделаешь, в полнейшем заторничестве мы сами выдумываем себе новости, которые добросовестно размусоливаем на все лады. И вот у нас ожидаются сокращение поголовья, а таскать гробы?— работа нелегкая…—?Дедушка тяжелый-тяжелый себе взял! —?воскликнул Мишенька. —?А углы посеребряныные!—?Мика, ещё моркови,?— отвлекла сына Лидия Геннадьевна. —?Борис Кондратьич, разве уместно…Но тот захохотал:—?Что же вы, Лидия Геннадьевна! А я уже почти заключил сделку с новоявленными гробовщиками! Увольте, ведь разве не для того, чтобы нам сподручнее было справлять на тот свет моего дорогого брата, вы пригласили своих друзей?.. Как говорят на Диком Западе, ?лучше пусть меня несут шестеро, чем судят двенадцать?*. Я, дражайший Сешенька, умница Маковка (коль изволит заявиться к сему торжественному часу), почтенный Трофим… Как раз не хватает двоих. Если только вы, сударыня, конечно, не обяжете своего сына.Снежные щёки Лидии Геннадьевны вспыхнули.—?Вы бессердечны, Боря,?— попыталась обернуть все в шутку Амалья Петровна.—?И как прелестно вы мните, что это вам я обязан утратой моего сердца,?— фыркнул Борис Кондратьич, даже не приглушая голоса, но Амалия Петровна расслышала по-своему, либо вовсе не уловила насмешки, а потому зарделась и жеманно улыбнулась нам с Чиргиным:—?Господа, не обращайте на него внимания, мы все взволнованы и опечалены кончиной моего супруга…—?Кончиной? —?перехватил Чиргин. —?Амалия Петровна, признайтесь, вы нас пугаете: почему вы заговорили об этом как о деле свершившимся? Неужели князь уже приказал долго жить?Кто-то ахнул, Амалия захлопала глазками, и наконец прорвалась реплика Севастьяна:—?Ни в коей мере, господин Чиргин,?— подрагивающим голосом проговорил он,?— отец скоро почтит нас своим присутствием, он слаб сейчас, требуется много времени, чтобы привести себя в порядок. Он, конечно, приказал начинать без него, но… —?Севастьян Корнеич обвел унылым взглядом сотрапезников, некоторые из которых уже перешли к десерту, и совсем сник.—?Ну так ведь правильно,?— Борис Кондратьич блеснул желтыми зубами:?— Начнем за здравие, а как придет?— закончим, как и подобает, за упокой.Лидия Геннадьевна холодно бросила:—?О, эта ужасная поговорка. Я где-то читала, что исконно она французская.—?Что за вздор,?— фыркнул Борис Кондратьич, а Амалия уже воодушевилась:—?Ах, Франция! —?воскликнула она. —?Бывал ли ещё кто-нибудь во Франции? Как там прекрасно! Что же вы молчите? Вы, капитан Мышкин, не были во Франции? А, нет, ну, тогда согласитесь, как там чудесно! Совсем не то, что у нас. Там ведь, даже когда дожди идут, все светло! А, Париж… Нет города чудеснее Парижа! Что вы молчите? Никто не был в Париже? Да ну, Боренька, вам-то грех скрывать! Разве вы не помните…—?Они едят улиток! —?воскликнул Мишенька, и звонкий детский голосок зарницей пронесся по грозовому небосклону общей беседы.—?И даже лягушек.Низкий хриплый голос, надтреснутый, похожий на сдавленное рычание льва, он ворвался в залу ледяным вихрем, и изморозь сковала всех, стоило тяжелым дверям захлопнуться за вошедшими. Князь Корнелий Кондратьевич Бестов опирался на преданного Трофима, трость в его некогда могучей руке волочилась по полу. Из-под кустистых бровей нас пронзил взгляд, тяжелый и неумолимый, и мне вспомнился угрюмый грохот паровоза, что готовился всей своей неподъемной массой набрать скорость и пуститься в механический бег. Севастьян стремительно поднялся и бросился навстречу отцу, но тот, даже не взглянув, царапнул тростью по паркету, и слуга, прочитав знак, довел своего хозяина до трона, где старый князь и воссел. Слуга прикрыл плечи господина шерстяной тканью, черной с багровыми полосами, и иначе, как королевской мантией, она не смотрелась на все еще статной фигуре гиганта. Корнелий Кондратьевич, пусть и изморенный болезнью, сохранял непоколебимое величие: трость в правой руке казалась скипетром, левой же он пока что отставил врученный слугою серебряный кубок-державу и коснулся… бескровных пальцев женщины-призрака, которую одну удостоил краткого кивка, совсем не замечая присевшую в глубоком поклоне Лидию Геннадьевну.При одном воспоминании о всем том, что произошло после, мне до сих пор хочется облиться холодной водой и смыть с себя грязь и скверну. Но за четыре года я ясно понял: не отмоешься.—?Отец, отец, ты все-таки поднялся к нам, но, право, зачем же… —?заговорил Севастьян, но все причитания пресеклись короткими словами его супруги:—?Зачем же вы встали, Ваша Светлость, вы перестали себя жалеть,?— бесстрастно сказала Лидия Геннадьевна, не вставая из поклона, смиренно сложив руки на коленях, исподлобья вглядваясь в старика.Корнелий с посмотрел на невестку, и она не выдержала этого тёмного взгляда.—?Я слишком долго этим занимался, чтобы сейчас оставить это занятие, Лидия Геннадьевна. Смерть предпочитает быстрый танец со сменой партнера: в том и суть макабра.—?Заготовил нам сюрприз, братец? —?звенящим голосом подначил Борис Кондратьевич.—?Вам ведь не представили наших гостей, князь,?— заторопилась Амалия,?— это старинный знакомый Лидочки, Юрий Яковлич Чиргин и его друг, капитан Тышкин…—?Замолчи. Или ты думаешь, я не знаю, кто они? —?негромко оборвал ее Корнелий Кондратьич. —?Ты думаешь, я не знаю этих проходимцев, ворошил чужих гнезд? Расхитителей гробниц? Думаешь, мне незнакомы их нравы, думаешь, я не чую зловония их любопытства? —?князь посмотрел на нас, его большой рот дернулся в усмешке, когда он нараспев заговорил:?— Храбрые люди вошли к зверю в клетку?— вот как они о себе думают! О, они поражены. Они объяты жаждой познания. Они ткнулись в угол, где не пахнет знакомо, но запах сей слишком резок для их приличных носов! Я не собираюсь спрашивать, что вам надо здесь,?— и я похолодел, когда на миг встретился взглядом с князем Бестовым,?— потому что я уже знаю это. Вы думаете, мои глаза слепы. Но вы даже представить себе не можете, что я одним глазом вижу больше, чем все вы вместе взятые!—?Отец… —?прошептал Севастьян.—?Тише,?— оборвала Лидия.—?Что вы несете… —?проглотила Амалия.—?Долго зубрил? —?огрызнулся Борис.—?О нет… —?взмолилась Савина.Старуха хохотала. Ребенок крошил индейку. Та женщина в белом стиснула пальцами нож. Мы с Чиргиным молчали.Двери распахнулись. Вошел Трофим.—?Трофим, мой добрый слуга! —?вскричал князь Бестов. —?Единственный, верный, преданный! Что же?—?Князь Бестов к князю Бестову, Ваше Сиятельство,?— поклонился Трофим и отступил, пропуская вперед человека.Молодой мужчина, статный, красивый, темноволосый. Глаза?— брызжущие искристой голубизной. Точно последний портрет из верхней галереи, и тут, и там, полный сил, презрения и насмешки, он возвышался над всеми собравшимися своею юностью и силой, своим мужским началом и ветром свободы, что захлопнул за ним двери.—?Отец! —?весело сказал он и ступил шаг вперед. Пронеслось едва уловимое движение, и на моих глазах та женщина в белом вдруг встала, сама того не осознавая, и покачнулась, что-то двухсложное прошептав, а лезвие ножа впилось ей в ладонь. Но все взгляды были обращены на новоприбывшего. Старый князь простер к нему руки, и я уловил его хриплый шепот: Тоша…—?Мака! Мальчик мой! —?радостно воскликнула Амалия Петровна и приподнялась. Рядом со мной Савина вскочила с места и восторженно вскрикнула, но под ледяными взглядами, что впились в ее спину, тут же осела обратно, спрятав лицо в ладонях.—?Вот и двенадцатый,?— глухо воскликнул Корнелий и заговорил громко, величаво:?—?А вот и сын мой! Ну, садись же ко столу, сегодня у нас большой прием. Званный ужин в честь незваных гостей. Посмотри на них и поприветствуй: они беззастенчиво называют свои имена и утверждают, что по воле случая и зову сердца оказались здесь в этот тёмный час, мы сделаем вид, что верим им.Я, верно, весь побледнел, но слова не шли у меня с языка; Чиргин же скалился, сверкая взором. Макар в легком замешательстве кивнул нам, а также Борису Кондратьичу и Севастьяну, а потом без церемоний расцеловался с Амальей Петровной.—?Я так ждала тебя, мой мальчик, такая непогода, я волновалась, мало ли что… —?вполголоса причитала Амалия Петровна, откидывая Макару волосы со лба.—?Что могло случиться, матушка,?— в широкой улыбке молодого человека было что-то снисходительное. Кивнув Амалии, он повернул голову в сторону женщины в белом, чье лицо потеряло все краски в тон к платью: она, не мигая, воззрилась на Макара Корнеича; в ее взгляде я прочел то, что вчера уловил в глазах Чиргина, когда тот заметил ее (теперь у меня не оставалось в этом сомнений) в дали коридора и принял за призрака. Всякого смутил бы подобный взор, а потому Макар Бестов, усмехнувшись, наконец-то озвучил то, что я с трудом сдерживал в себе:—?Ты представил мне не всех гостей, отец.От меня не укрылось, что не только я на эти слова весь встрепенулся и обратился во внимание. Женщина та не шелохнулась, лишь перевела взгляд на Корнелия, а тот, растянув губы в улыбке и еще крепче перехватив ее руку, отвечал:—?Это не гостья, Макар. Теперь это наша семья.По столу прошелся шепоток удивления и неверия, Амалья Петровна откровенно хмыкнула, а Макар бросил на так толком и не представленную даму взгляд, от которого губы мои поджались: то был взгляд бесстрастной оценки, который время от времени позволяет себе всякий мужчина по отношению к женщине.—?Вопросов много, но на то они и вопросы, чтобы оставаться без ответов,?— Корнелий Кондратьевич с хрипом издал смешок и обратился к Макару:?— Вот как и ты пришел, и вот ты воссоединился с семьей… —?Я шёл на зов, отец,?— теперь за веселостью я четко прослушивал напряжение и беспокойство. Макар, напоследок еще раз улыбнувшись Амалье Петровне, прошествовал вдоль стола, выглядывая себе свободное место.—?О да, ты шел на зов,?— говорил старый князь, поглаживая бороду. —?Вы все тут шли на зов. Зов смерти.—?Ах, как же я скучал по нашему хладному гнездышку,?— бросил Макар с заметным раздражением и остановился прямо за мной. Могучая рука его легла на спинку стула Савины, которая задрала голову и искренне заулыбалась. Я же позволил себе кашлянуть и изогнуть бровь, намекая на необходимость объяснений. Они последовали незамедлительно:—?Сударь?.. Не будете ли так любезны освободить мне место рядом с моей сестрой?Я вскинул и вторую бровь: подобной наглости я не встречал даже в придорожном трактире. И вместе с тем я чувствовал на себе всю тяжесть впившихся в меня взглядов. Но не успел я подобрать слов, чтобы выразить свое возмущение, а пальцы Макара Корнеича собраться в кулак, как князь Бестов снова каркнул:—?Не подводи меня, Макар. Это наши гости, необходимо продемонстрировать хорошие манеры. Они пришли лицезреть, и грех отказывать им в зрелищах.Ноздри Макара раздулись, а голубые глаза сверкнули, он шумно вздохнул, но выдавил из себя улыбку; я с таким же трудом ответил тем же. Макар, все еще буравя меня своим стеклянным взглядом, поймал руку Савины, сжал её пальчики, закусил губу, отпустил и отошел на оставленное для него место на другой стороне стола между Борисом Кондратьичем и маленьким Мишей.—?Ну вот, какие же зрелища без гладиаторских боев! —?негромко вздохнул Борис Кондратьич.—?А ты снова хочешь оказаться в центре арены, брат? —?услышал его Корнелий. Кровь отхлынула от лица Бориса, рука со вздувшимися венами метнулась по столешнице, он оскалился:—?Только чтобы взять реванш. Так что,?— он заговорил в разы громче и весь подобрался:?— Не пора ли поднять тост? За наших дорогих гостей?—?За мою наискорейшую кончину,?— закивал Корнелий, хватая тяжелый кованый кубок. —?На поминках мне выпить уже не удастся,?— и он, помедлив, обратился прям к нам с Чиргиным:?— Угоститесь там за меня, господа. Я настаиваю. Я настаиваю, чтобы вы были моими гостями вплоть до того, как моя последняя воля придет в исполнение в этих стенах! А пока моя воля в том, чтобы пить.Враз заглотил полкубка, прикрыл на миг, что длился вечность в каменной тишине, глаза и мечтательно воскликнул:—?Превосходный нектар. Какой урожай?—?Шестьдесят шестого года, Ваше Сиятельство,?— подал голос Трофим, что отныне прислуживал лишь своему хозяину и не отходил из-за спинки трона ни на шаг.Услышав дату, Корнелий приоткрыл веки и воззрился на слугу: повисло напряжение, которое можно было бы разбить либо смехом, либо ударом по лицу. Корнелий молвил:—?А я ведь никогда не сомневался в тебе, друг мой.И старый князь осушил чашу, и отсалютовал всем нам пустым кубком:—?Кровь, за вас изливаемая.—?Да что же вы говорите! —?не выдержала Амалья Петровна.—?Отец, тебе лучше пойти лечь… —?молвил Севастьян.—?Я говорю то, что хочу и то, что буду говорить, и никуда не уйду, пока сам того не пожелаю. Сегодня моя ночь, и достаточно валяться в постели! Мы все наспимся в гробах, а пока есть время?— будет жизнь!—?Мне послышалось, братец, или ты говоришь за жизнь? —?протянул едко Борис Кондратьич. —?Что же, раз у нас пошли такие откровения, а ты наконец понял, что совсем скоро отдашь душу дьяволу, то давайте говорить на чистоту. И какое же ты право имеешь рассуждать о том, что никогда не было в твоей компетенции… Конечно, ты всегда сувал свой носище, куда не следует, да до сих пор его тебе так и не оттяпали… Так уверен, что на пороге смерти тебя никто не тронет, из уважения ли, из брезгливости ли… Я бы поостерёг тебя, но сам знаешь, я в своё время твоей крови не напился вдоволь. Мне всё ещё чертовски интересно, как кончит человек столь привольно рассуждающий о жизни в присутствии тех, кого заживо погрёб! Знаешь, брат,?— негромко молвил он под конец, но чётко и холодно, что слышали все,?— верно, один из всех нас диавол, и им всегда был ты.Старуха захохотала. —?Борис Кондратьевич, опомнитесь,?— негромко, со льдом отсекла Лидия Геннадьевна.—?Опомнись сама, святоша! —?вдруг воскликнула Амалья. —?Сколько можно строить из себя совершенство! К чему все эти твои манеры?— да только к тому, что так же, с церемониями, нас и похоронят.—?Я нахожу в себе силы жить достойно. Во мне ещё осталось самоуважение.—?И что же ты можешь? Достойно устраивать весь этот театр!—?Вы не смеете меня упрекать, сударыня. Как вам хватает духу говорить что-то мне, когда ваша дочь сидит с нами за одним столом!Савина подле меня закрыла лицо руками. Пёс скулил.—?У меня хватает смелости плевать на это! —?гордо отвечала Амалья Петровна. —?Уж не моя забота?— твоё мнение, милочка.—?Вы отвергаете собственную дочь! Как вы можете иметь после этого хоть какой-то голос!—?Лучше смотреть правде в лицо, чем прикрываться своими приличиями! Фиговый листок!Амалья поднялась, Лидия сидела, словно каменная статуя; свекровь горланила, невестка шипела. Сколько было в них непохожего, сколько противоположного, начиная с их внешности и возраста, кончая умом и манерами!.. А по лицу Савины катились слезы.—?Черт возьми, чем Липонька нашпиговала куропатку? —?с трудом засмеялся Макар. —?Что за чёрт тут происходит?!—?Не спрашивал себя об этом каждое утро? —?обернулся к нему Борис Кондратьич, и ярость не прошла, стала каменной, он снова улыбался, жутко. —?Что за чёрт тут происходит? Что за черт тут с нами происходит? Есть тут один дьявол на примете, можно спросить у него прямо,?— и он показал на своего брата.—?Дядюшка, вы прямолинейны. Отец, я не понимаю…—?Всё ты понимаешь, Макар,?— стоило зазвучать громовому голосу старого князя, как все остальные звуки смолкли, только вот теперь его лед плавился в раскалившемся воздухе гнева и вражды. —?И вы все понимаете! И как мне нравится это! Как мне нравится это! Я знаю вас такими всегда, и как отрадно мне видеть вашу ложь, растоптанную вашими же ногами в пыль! Наконец-то вы сделали это! Сегодня мы наконец-то предстанем друг перед другом! Наконец-то!—?Довольно этой старческой болтовни! —?перебил Макар. Пёс лаял безудержно. —?Дядя, уберите свою собаку… А вы, папенька, и вправду, прилягте, что ли…—?Я старик для тебя! Старик. Я стар, и как вы счастливы моей старости! Старость?— это немощь, немощь?— это болезнь, болезнь?— это смерть, смерть, смерть! Никогда еще люди не желали так смерти ближнему своему, как вы желаете мне её все эти годы, все годы, как вы живете по моему благоволению, а я пасу ваши выеденные души! Верно заговорил брат Борис, да неверно кончил: я в праве говорить о чём бы то ни было потому, что со мною?— сила права. Право силы недолговечно, Боря,?— брат улыбнулся брату,?— сильного унижают и делают слабым ещё при жизни. Власть же даётся на всю жизнь и отнимается не людьми?— только лишь смертью. И вот вы и собрались, стервецы, да губу да раскатали! Кто переймёт от меня власть! Кто же из вас, паскудников?—?Высокого же ты мнения о своей семье! —?не унимался Макар.Корнелий прикрыл глаза?— все смолкли, даже пёс поджал хвост и ткнулся мордой в грудь хозяину. На мертвых губах старого князя пробилась улыбка, как упрямый зеленый росток сквозь брусчатку, и он мягко, негромко заговорил:—?Ну конечно же, я высокого мнения о своей семье, сын мой. Вот ты, например, только что проявил неслыханную сдержанность, когда я запретил тебе отстаивать своё право сидеть рядом с возлюбленной твоею сестрой. Учитывая твой буйный нрав, горячий характер, я понимаю, как тебе тяжело… Как тебе тяжело терпеть так долго, когда же откинется уже этот скупой старик! —?радуясь изумлению Макара, князь глухо рассмеялся, сын его вспыхнул и сжал кулаки. —?Когда же можно будет лазать в хозяйскую суму без лишних проволочек! Не изощряться на обходные маневры, не клянчить деньги через мачеху или брата! Ах, молодость, бесшабашная и удалая, но какая же затратная… Ничего, мы все прошли через это. Хотя… нет. Не все. Ты, жена моя,?— обратился он к Амалье, едва скосив на нее взгляд,?— винишь меня в загубленной твоей юности. Упрекаешь в холодности и отсутствии банального интереса мужчины к женщине, не говоря уже о более высоких материях. Говоришь, я затоптал прелестный цветок, сорвал понравившееся и принудил засыхать у себя в петлице, не дав другим хотя бы любоваться. А то, что всё это время я не мешал тебе мечтать о нём, о другом, тебя скорее оскорбляет?— во мне, оказывается, еще нашлось безразличие, раз я не стал принуждать тебя быть примерной супругой. Не стал попрекать тебя твоим грехом, не стал таскать за волосы, потому что всегда понимал?— не цветок мне подсунули?— гадюку! —?он выкрикнул последнее слово, и Амалья Петровна, отчаянно красневшая от злобы, резко побледнела и приоткрыла рот. Корнелий же будто и не заметил. —?Тебе бы поучиться у нашей невестки,?— на лице Лидии Геннадьевны не дрогнул и мускул, лишь глаза расширились. —?Столь прекрасной партии впору бы завидовать. Ладна, красива, учтива, воспитана, немногословна и прилежна, хозяйственна и исполнительна, ненавязчива?— идеальна, только вот… только вот умна. И играет в свои игры за спиной не только мужа?— за моей спиной! —?и снова обвинение прогремело на всю залу, а Лидия Геннадьевна осталась все так же бесстрастна?— только взгляд ее метнулся… на нас с Чиргиным. Неужели старик заметил?— довольно кивнул. —?Но мастер втыкать ножи в спину?— мой дорогой брат,?— Борис Кондратьич заулыбался. —?Со спины?— под самое сердце, и нам слишком много надо друг другу сказать, прежде чем я наконец-то умру, поэтому даже начинать не будем. Ты и так постарался на славу, пусть тебе потребовался перерыв в четверть века, чтобы повторить попытку. Или скажешь, что тогда была только лишь репетиция? Согласись, не очень-то было похоже,?— улыбка окаменела на устах Бориса. —?Может быть, тогда ты хотел моей смерти сильнее? Тогда ты… —?и тут Корнелий закашлялся, навзрыд, брызгая кровью и трясущимися пальцами доставая платок.Севастьян, единственный за все время этой речи не потерявший в своей отрешённости, тут же рванулся к отцу, вцепился в подлокотник, чуть ли не припадая на колени, заговорил:—?Отец, ты должен перестать и пойти лечь… —?Корнелий Кондратьич замахал на него рукой, но Севастьян лишь ближе наклонился к нему:?— Зачем же, зачем же ты растрачиваешь силы на них, на них, неблагодарных, низких, подлых! Они не послушают тебя, ты не укоришь их?— они еще больше возненавидят, так что же ты мечешь бисер…—?Молчи! —?вместе с хрипом, что драл легкие в кровь, взревел князь Бестов. —?Мне дышать стало легче, стоило мне забыть о твоем существовании! Убогий ты выкидыш, Севастьян Корнеевич, а ведь тоже, всё же?— мой сын!Пёс залаял.Все в замешательстве смотрели на Корнелия: если минуту назад он точно знал, что хочет сказать и кому какое обвинение предъявляет, весь исходил чётко отмеренным ядом, каждому по порции, вперемешку с наигранной болью, то теперь он словно обезумел в слепой ярости?— продолжая кашлять, сыпал страшными оскорблениями и пытался оттолкнуть своего сына, который не подчинялся, лишь только ниже склоняясь перед отцом своим.—?Отец, зачем же ты так… Зачем же ты так напрягаешь горло, отец… Я знаю, я всё знаю, только прошу, не кричи так сильно…А старый лорд все равно кричал:—?Как ребёнок от меня мог так низко пасть!—?Пасть?! Пасть?! —?Севастьян наклонился совсем близко к отцу и зашептал, сбивчиво, дрожа:?— Я пал только на колени пред тобою, отец! Потому что люблю тебя сильнее и крепче всякого, кто посмел сосать из тебя жизнь все эти годы! Ты знаешь, кто действительно пал! Ты знаешь, и поэтому ты справедливо предал его забвению! Ты знаешь твоего предателя, но зачем же ты тогда сажаешь её подле себя?!Севастьян дрожащей рукой указал на ту женщину, о которой никто не говорил, но думал каждый. Она сидела, прямая, белая, безмолвная, с расширенными от ужаса глазами.—?Не смеет! Не смеет, а зовет этот дом своим! Зачем ты разрешил ей, отец, зачем ты предал нас всех ради того, кто первым от тебя отвернулся?! Он ушел, его нет больше, он сам нас покинул, он мертв! Мы перед тобой?— живые, но ты все равно выбрал его! Отец, отец, как ты мог допустить, что она сидит теперь подле тебя, после того, как он…—?Севашка! —?весело воскликнул Борис Кондратьич, прибирая взбеленившегося терьерчика на руки. —?Ты безнадежен! Ещё поспорить, кто из вас, твой возлюбленный папаша или ты, более безнадежён!—?Не смейте трогать моего отца! —?закричал Севастьян, и даже то, как он кричал, было нелепо и смешно. Он попытался встать, но оступился и чуть не упал, и Амалия засмеялась. —?Моего!—?Так облегчи же жизнь и ему, и всем нам! —?восклицала Амалия Петровна.—?Я пал тебе в ноги, потому что люблю тебя,?— снова заговорил Севастьян своему родителю,?— и я счастлив, что заслужил хотя бы твое презрение?— лучше оно, чем безразличие!—?Как это гнусно! —?скривился Борис Кондратьич и пригладил пса за ушами.—?Мне не нужно ваше уважение! —?спотыкаясь, твердил Севастьян. —?Мне достаточно просто быть рядом, когда вы, изуверы, точите зубы, дожидаясь его кончины…—?Не вздумай говорить, что ты не мечтаешь об этом, как и все здесь! —?вскричала Амалия.Воцарилась невыносимая тишина.Корнелий Кондратьевич Бестов откинул голову назад, кровь булькнула в глотке и вышла одиноким грустным смешком. Медленно он опустил подбородок, и багряная струйка прорехой скатилась по его белой бороде, обвёл всех усталым нежным взором, а губы дрогнули в ласковой улыбке.—?О, дорогие мои! Вы только посмотрите, ведь потребовалось лишь собрать вас за трапезой, чтобы вы сорвались с цепи! Как вы ничтожны. Как это забавно! Всю свою жизнь вы ненавидели меня так сильно, как принято у людей любить! Я ваш отец, ваш сын, ваш брат, ваш муж, ваш отец, ваш дед, и я правда хотел вас любить! —?и тут он протянул смоченную собственной же кровью руку и вцепился ею в кисть женщины в белом; та вздрогнула, но и не думала сопротивляться. —?Посмотри на них,?— обратился он к ней и встряхнул. —?Посмотри на свою семью. Видишь их глаза?— чёрные? И после этого у тебя еще есть сомнения, могли ли они пойти на душегубство! Они могли, и они пошли; они хотят этого снова, они могут, и они совершат. И никогда не пожалеют. Но ведь кому-то необходимо раскаяться! —?он отбросил ее руку и запрокинул голову. —?Кто-то ведь должен осознать вину и принять ее на себя! Может быть… мне?Он замер, будто и вправду эта мысль впервые посетила его. Взор его скосился к левой стене; там, в полумраке, я увидел небольшую будто бы картину, но была она столь темна, что ничего было не разглядеть. Корнелий сделал странный жест рукой, словностряхнул что-то со лба, но тут же кисть безвольно упала на колени. Голова его опрокинулась на плечо, и тихо он заговорил:—?Конечно, ведь это же я взрастил вас. Я же поставил вас на ноги, обогрел, одел, обул, накормил, а после не забыл, уберег, укрыл, защитил и позаботился. Я всегда забочусь о вас. Даже когда вы этого не понимаете и в бешенстве рвете воображаемые оковы и кричите о мнимом порабощении чистых вольных душ деспотичным собственником. Вам нравится так думать?— думайте. Думайте и терзайтесь тем, чего нет и не было никогда.Корнелий судорожно втянул воздух: он был на грани нового приступа, на высоком лбу его выступил пот, седые пряди слиплись, глаза лихорадочно блестели, и на миг прорвалась былая небесная голубизна.Князь смотрел долго, сказал тихо:—?Я вас всех так люблю. А вы всё не можете мне этого простить. Ну,?— он обвёл нас чистым взором,?— найдётся ли хоть один, кто меня ещё не предал в сердце своём?..Отчего-то я почувствовал слабость в ногах. Кем мне был этот человек, что душа моя вмиг осознала неведомую рассудку вину перед ним?..А он закрыл глаза и пару раз глубоко вздохнул, чтобы заговорить в последний раз:—?Вы не оставили мне выбора. Я надеялся. До последнего надеялся, что из ада в рай выстлана дорога покаянием. Я проверю это первым. Вы останетесь здесь, вы будете счастливы. Вы будете гордиться?— это ведь вы сжили меня со свету! Вы, неблагодарные, гнусные, подлые, лицемерные твари! Я презираю вас всем сердцем, всем выеденным вами сердцем, и Бог мне свидетель,?— я пытался делать вам лучше, я пытался любить вас! А теперь, когда вы наточили зубы и готовы опрокинуть кубки за мою кончину, я говорю вам: рано радуетесь! Безумцы. Я никуда не уйду! Я буду вечно здесь, вечно с вами, мои ненавистные, это я, а не вы, сживу вас со свету. Это ведь вы, а не я, страдали все эти годы… Это ваши жизни исковерканы навеки, это ваши судьбы загублены!.. Я же умру довольным. Я же умру в радости, самой низменной и жуткой радости торжества несчастья, но я отплачу вам за вашу неблагодарность. Я отплачу вам за вашу строптивость. Вы еще пожалеете, что не первый ваш черед.В любви мы взрощены, дети мои. Умрём же в ненависти.___________*Американская поговорка. Если приключится дуэль, то лучше стрелять первым и быть судимым двенадцатью присяжными, чем лечь в гроб, который понесут шестеро.