II (1/1)

После того случая несколько месяцев не происходило, на первый взгляд, ничего, что могло бы состоять в связи с тем мимолетным визитом госпожи N. Проведя с Чиргиным ещё пару недель до его окончательной поправки, я вернулся к жене, чтобы вновь потеряться в очаровании семейной жизни по меньшей мере до мая.Почему я захожу настолько издалека? Право, стоят ли внимания читателя все эти бытовые зарисовки, безыскусные разговоры, мелкие, скучные подробности жизни мелкого, скучного человека?.. Я мог бы начать с места в карьер?— с семьи Бе?стовых. Или с трагической биографии Чиргина, что сама по себе достойна романа. Но я копошусь в своих постылых забавах, в окурках, которые срезались о нестриженные ногти моего друга, во французских словечках моей жены, ах, как она коверкала любое имя ради картавого ?р? или гнусавого ?н?! Я с каким-то остервенением продираюсь сквозь все драгоценные мне воспоминания, какие одно время я пытался забыть навсегда, лишь бы смягчить боль?— что о моём друге, что о жене. Они оба покинули меня. Теперь, один, я вновь возвращаюсь к их светлым образам, чтобы навсегда запечатлеть в этой рукописи, которую я ни за что не продам журналам или газетам. Нет, она будет моей и только моей.С болью я вспоминаю, как моя жена не могла переносить цветения черемухи и яблони в мае, и потому уезжала на два месяца либо к своей родне в Архангельск, куда весна еще не добиралась, либо совсем на юг, где в права вступало уже лето. В первую нашу совместную весну 89-го мы устроили себе запоздалое свадебное путешествие по северу Италии, так что я оставался в неведении о ее недомогании и до сих пор уверяю себя в том, что целью нашей тогдашней поездки было именно провести время наедине, а не бегство от цветения. В мае 90-го же она призналась мне в своём недуге, и я отправил её в Феодосию в сопровождении тётки и подруги.Весь вечер и последующий день после её отъезда я упоённо предавался безделью, поедая заранее приготовленные мне обеды и ланчи, а когда на третий день я так и не дождался завтрака в постель и мне пришлось самому варить себе яйцо, я спасся бегством. Поезд домчал меня до Москвы, но идти на квартиру к моему другу я не намеревался: едва ли вид рыскающих по заплесневелому буфету тараканов унял бы мой голод.Кабачок, который я избрал своим пристанищем, впору было бы окрестить ?сомнительным?, и то легко сказано. Вечерело, стягивалась самая разношерстная публика, девицы спустились с верхних этажей и теперь прохаживались, сверкая гнилыми зубками, стаканы и игральные кости отстукивали по грубым столешницам набирающий обороты ритм, на подмостках прибирали для грядущего перфоманса, о котором возвещала блеклая афишка на входе. Впрочем, здешняя публика с куда большим энтузиазмом сама же и устраивала себе потеху ежедневными пьянками, драками, скандалами и прочими экспрессивными проявлениями слабостей человеческой натуры. Местечко пользовалось дурной репутацией и большим оборотом посетителей преимущественно маргинального толка, но я чувствовал себя преотлично наедине с отменными отбивными и капустным пирогом. Хозяин (за которым даже в полицейских отчетах числилось лишь имя безо всякой фамилии) встретил меня радушно, мы кивнули друг другу, как старые знакомцы, не испытав необходимости перекинуться и парой пустых фраз. Мы уже лет семь как были на короткой ноге (с тех пор, как я помог ему разобраться с нерегулярностью поставок пива), я получал бесплатную пинту в качестве комплимента и лакомый кусочек информации по мере необходимости.Нынче я нуждался лишь в добротном ужине. Я не собирался расспрашивать об Чиргине, пусть хозяин, вне сомнений, был прекрасно осведомлен о положении моего друга, как и о делах каждого в этом городе,?— таков был чудесный талант моего проверенного осведомителя: знать все обо всех в Москве. От злоупотребления подобным знакомством удерживала гордость и представления о категории семейных дел, в которые не впутывают посторонних. К тому же за десять лет дружбы с Чиргиным я всё же стяжал право быть тем единственным поверенным, который понимает противоречивую натуру этого человека, как никто другой, полно и глубоко, и справляться у трактирщика о том, о чем я впервую очередь должен был быть осведомлен, означало бы поражение на всех фронтах.Закусывая капустным пирогом, я признался себе, что, быть может, потому я все же сначала заглянул в этот кабак, а не поехал сразу на нашу квартиру. В прошлый раз мы расстались при обстоятельствах печальных; оттого перспектива встречи с моим другом меня не только радовала, но и тяготила?— и это выливалось в мою нерешительность, с которой я задержался в кабачке на целых четыре часа.Народу прибывало, становилось шумно, а от дымных и винных паров начало с непривычки давить виски?— я разделался с этим, потребовав себе виски, выпив, набравшись решимости уходить?— но буквально в дверях я столкнулся с одним своим старым приятелем. Сейчас я думаю, пусть проклят будет тот наивкуснейший кролик, который предотвратил мой своевременный уход,?— иначе бы я не встретил Эдика Хобота, который вновь втянул нас в ту дикую историю, которой, не придав в феврале внимания визиту госпожи N, мы почти что избежали.Эдуард Витальич Хоботкин, он же Эдик Хобот, не мог похвастать особо знатным происхождением, но тем не менее уже много лет крутился в довольно высоких кругах. Как сплетничали, это столь легко удавалось ему, потому что давным-давно он крайне удачно породнился с каким-то влиятельным князем (причем через то ли сестру, то ли ещё какую родственницу на выданье?— сам он до сих пор оставался холост). Несмотря на то, что душком провинциального помещика от него разило за милю, Хобот по натуре был своего рода звездой?— его все знали, восхищались, надумывали ему сотни грехов и интрижек, а он хамел, наглел и сиял. Пожалуй, эти качества помогли ему выжить среди потомственных дворян и не чувствовать себя человеком второго сорта, как бы свет его к этому ни принуждал.Одним из этапов его восхождения на политическую орбиту было участие в дипломатической миссии в Средней Азии*?— там-то и состоялось наше знакомство, кратковременное, но достаточно яркое для того, чтобы вот спустя пятнадцать лет он окликнул меня в сумрачном полуподвальном помещении захудалого кабачка. Выбраться мне удалось только три часа спустя, оценив всю коллекцию запыленных вин (впрочем, вру, не только вин: удивительно, но я точно помню, как на нашем столике за эти три часа постепенно сорганизовался целый хоровод бутылок из-под джина, бренди, водки и даже, кажется, ирландского виски).—?Пышкин, чёрта с два! —?вскричал Хобот, только меня завидев. —?Сколько лет, дружище, сколько зим?Хобот был из таких людей, которые, стоит им провести с человеком более часа, спокойно переходят на ?дружище? и похлопывания по плечу. А так как мы провели с ним бок о бок не час и не два на безжизненных равнинах Средней Азии по соседству с отстрелянными мною настырными кочевниками не самых дружественных намерений, то его апелляция к своеобразному товариществу не была лишена оснований.—?Всё так и подставляете грудь под пули во имя славы нашей державы, а, господин прапорщик? —?любопытствовал Хобот и без тени интереса; отвечал я соответствующе, не растрачиваясь на подробности:—?Штабс-капитан.Хобот запутался, из какой бутылки доливать и какую эмоцию растрачивать на мои слова, но всё же уцепился за предлог:—?Ба, ну так с повышением, голубчик! Тост! Вы давно это заслужили!—?Девять лет назад.Эдик нахмурился.—?Тогда это походит на затор. С вашей храбростью вас надобно произвести в генералы и обвесить Александрами, Владимирами…—?Благодарю покорно! —?я отмахнулся и пробурчал в усы:?— На мне уже повис один Георгий*…—?Так что же…Я запил чем-то крепким и горьким:—?Списан по ранению. Мне ещё повезло.Молчание подпиталось возлиянием в мрачном торжестве успешной жизни единиц над неудачливой смертью тысяч.—?Ба! —?не унимался Эдик и зачем-то пустился в расспросы:?— О, бросьте, Пышкин,?— огорченно поджал он губы,?— я помню, как вы провели меня, словно Моисей, через ту пустыню, охраняя мою гражданскую шкуру от покушений дикарей. Справились вы превосходно, когда мы расстались, я был уверен, что этот пылкий юноша (чье мужество выдает его горящий взгляд, а вовсе не жалкие усики) получит повышение и сделает блестящую карьеру, и, возможно, лет через десять мы встретимся на параде или светском приеме, дабы размусоливать подробности ваших подвигов. А вместо этого я встречаю вас просиживающим штаны в каком-то дрянном кабаке!Он расхохотался, хлопнув меня по плечу, а я пробурчал себе под нос:—?Вас-то, Эдик, я тоже встречаю в каком-то дрянном кабаке…Как он воскресил в памяти ?пылкого юношу с жалкими усиками?, так перед моим взором стоял крепкий бородач в самом расцвете сил, с грубыми руками и плохо повязанным галстуком. Вряд ли он был умен, скорее смекалист, охоч молоть языком несусветную чушь, но при этом вполне свойский. Пожалуй, то, что я с особым усердием протаскивал его через ту пустыню, сложилось из его отношения к нам, простым солдатам?— безо всякого чванства, присущего заезжим чинушам. Однако спустя ещё десяток лет его простота отдавала пустотой, взгляд потускнел и бегал потерянно, в движениях, с которыми он поднимал и опускал стакан, проглядывала обреченность. Человек, который когда-то не дал воли страху перед кочевниками, что перестреляли половину его сослуживцев и неоднократно пытались проделать то же с ним, выглядел потерянным и загнанным в угол сейчас, в мирное сытое время, не на враждебной чужбине, а в самом центре великого города. Правда вот, не в привычной ему ресторации или за чаем у сенатора, а в каком-то дрянном кабаке… За разговором со мной, незначительным отголоском мимолетного прошлого.И он ведь болтал и болтал:—…невероятная встреча… И потом,?— он перегнулся ко мне через стол и подмигнул:?— Вы же не городской хлыщ, не так ли, Пышкин?—?Сам я из Оренбурга…Мою малую родину я всегда буду благодарить за ту единственную лазейку, которой я воспользовался, чтобы выбиться в люди и избежать тривиальной бытности каким-нибудь приказчиком (наша семья не могла позволить себе моего обучения в университете, а последовать по стопам отца, лекаря, мне не позволила природа, обделив талантом): в шестнадцать лет я покинул дом рядовым, когда через нашу крепость маршировали колонны будущих покорителей азиатских просторов*.—?Недавно перебрался в Плёс,?— мы с женой решили…—?О, так вы молодожен, Пышкин? Надобно тост…—?Уже год как,?— позволил я себе довольную ухмылку,?— до этого же крутился тут, в Златоглавой.—??Коптился?, Пышкин, следует говорить ?коптился?! —?вскричал Хобот, радуясь пришедшему тосту. —??Гнить?— это у нас, на болотах Вятки. Был там совсем недавно, у сестрицы… —?он чуть запнулся и слабо усмехнулся, доканчивая громко:?— И нахожу, что московский пот мне уже милее запашка родной трясины.—?Мне хватило, благодарю покорно,?— хмыкнул я.—?Но позвольте, что же вы делали в Москве, если, говорите, у вас в Оренбурге…—?Служил в жандармерии,?— коротко ответил я.—?Так вы, сударь мой, из фараонов, значится!.. —?заголосил Хобот, разражаясь надсадным гоготом. Речь его, несмотря на положение, с головой выдавала его невысокое происхождение, но он давно признал в себе не только этот недостаток, но и собственное перед ним бессилие, а потому не стеснялся ни капли, даже напротив, напирал на словечки подобного сорта. —?Всё ещё горбатитесь на государственной службе?—?Семь лет,?— я не сдержал гордой ухмылки, пусть что Хоботу, что мне было все равно до искренности нашего рваного хмельного разговора.После вынужденного ухода из армии меня обросило в Москву, и здесь я поступил в жандармерию, где около года прослужил городовым, как прошёл слух, что из столицы пришло распоряжение формировать сыскную часть. Меня порекомендовали, и я не стал отказываться. После войны я был сам не свой; верно, потому меня, неуча, и приняли из моего нахальства или попросту пожалев, и я честно старался восполнять недостаток образования исполнительностью и рвением.—?Славные семь лет,?— протянул я небрежно. —?Вышел в отставку в чине пристава…—?Да ну,?— Хобот совсем потерял интерес и загляделся на что-то через плечо.А скромность уже сгробила меня, уперев мои локти на стол, лицо спрятав в кружке. И вправду, к чему это бахвальство…Эдуард Витальич напился изрядно. Непрестанно приглаживал волосы, косил глаза, жестикулировал энергично и дергано. Но на секунду он сфокусировал на мне тяжелый осознанный взгляд, пока губы под бородой расползались безжизненной улыбкой.—?Ты вы?— великий сыщик, а, Пышкин? Затем и отрастили себе бакенбарды, чтоб как у Путилина*?Я автоматически пригладил баки, ответил настороженно:—?Ну-с, лихие деньки остались позади. Не скрою, пять лет добросовестной службы… Но сейчас я уже отошел от дел?— собственно, с женитьбой…—?Ох, ну конечно же, какая порядочная жена потерпит, чтобы ее муж ежедневно, толком не позавтракав и без обеда, вместо того, чтобы почитывать газету на веранде, распутывал кровавые убийства!..—?Просмотр газет?— непременный этап в деятельности любого следователя, Эдуард Витальич!—?На которого вы похожи в самую последнюю очередь, Пышкин! —?возвращаясь в былое веселье, хмыкнул он. —?Впрочем, верно, ?в фигуре что-то бабье?*… Ах, извиняйте кривой комплимент! Если не на Порфирия Петровича, то уж на кого вы и похожи, так это на кота, которого исправно откармливают лучшей сметаной. Признайтесь, это прекрасно, когда повезло с женитьбой, а? —?он шутливо пихнул меня локтем, а я же был слишком смущен, чтобы как-то противиться этому уже чересчур бесцеремонному жесту. —?А я бы подкинул какому гениальному сыщику задачку!.. —?осклабился Эдик, игриво поцокивая языком. —?Я бы поведал такое, от чего волосы дыбом встанут даже у обер-прокурора Святейшего Синода, прости господи!.. Да к кому бы он направил нас на исповедь… никто б не принял.Лицо Эдика?— мордочка хорька?— морщилось в широкой улыбке, но сам он как-то потускнел, подлил себе, подумав, и мне, и продолжил молчать. Я, в глубине души истосковавшийся по будоражащим кровь историям клиентов, которые непременно обращались в поразительные приключения, оживился и приготовился слушать. Хобот, кажется, уже жалел, куда завел разговор, из чего я сделал вывод, что неприятность у него случилась в кругу семейном, к которому, как известно, не подпускают на милю.—?Исповедь? —?подразнил я его. —?Звучит, будто вы намерены предложить мне нечто душераздирающее в духе Достоевского! А ведь самое необычное и захватывающее имеет привычку выходить из совершенно обыденных вещей. Люди зачастую и не подозревают, в какой опасности находятся, ведь зло имеет дурную манеру подкрадываться исподволь.Эдик качнулся на стуле:—?Хорошо, что вы отошли от дел, Пышкин,?— я с удовольствием приукрашиваю, вы принимаете за чистую монету, ожидая, что я обрисую вам сейчас готический роман с поддувом английских привидений, но ничего подобного, увольте, мир наш банален и скучен, а зло посредственно и зачастую проявляется в том, что в ботинке дырка, а сосед засорил ваш водосток. С мелочным раздражением не обратишься в полицию, с глупой обидой не придешь в сыскное агентство. Семейное дело?— это сугубо личное, и разобраться в нем не дано человеку постороннему. Тем более жандарму. Ведь все равно не поймешь чужого горя, которое с виду и не горе вовсе, а все, вроде бы, так и живут…Хобот пожал плечами, на что я пару раз кивнул, лишь бы заверить в своей лояльности?— очевидно было, что на сердце у моего собеседника лежит нечто, от чего он жаждет избавиться, но убежденность в незначительности проблемы, гордость и закрытые наглухо семейные ставни препятствовали естественному желанию облегчить душу. Я боялся вспугнуть его откровенность. Не то чтобы я был охоч до чужих сокровенных тайн, но профессиональная привычка обратила меня в слух.—…Ничего особенного, Пышкин,?— уверял меня Эдик,?— ничего особенного. В этом-то вся соль. Вот был я недавно… Ну, как недавно, в конце апреля, в доме моей сестрицы… А, нет, лучше начну с начала,?— Хобот уселся поудобнее, в безнадежном жесте подпер подбородок рукою и налил до краев и себе, и мне. —?Мою двоюродную сестру в свое время выдали замуж… Я выдал её замуж… Я тогда был молод, едва ли старше вас в нашу с вами встречу, лет двадцать, пожалуй, мне было, когда дядя мой почил, и я оказался во главе нашего большого семейства. И вот, случилась там необходимость выдать мою сродницу замуж. Что примечательно, жених нашелся почти сразу же, и вот, выскочила, да, именно выскочила она за одного князя, который тогда стал вдовец, вот и искал себе молодую супругу. Давно, четверть века уж будет, и как полагается, жизнь её совершенно изменилась. Ну, а как же?— провинциальная девочка да за важной птицей из древнейшего рода, с собаками и лошадьми, поместьем и прислугой, всё как причитается… Только вот вся эта роскошь куда-то делась буквально за несколько лет после замужества Амалии, ибо муж её вздумал уйти в совершенное затворничество, и всю семью за собою увлёк. А ведь когда играли свадьбу, столько сплетен грязных распускали против моей бедной сестрицы: что-де приворожила она денежный мешок, главу рода, чье имя было у всех на устах, с трепетом, не иначе. Мы-то тогда полагали, что Амалье, особе не самого высокого происхождения, баснословно повезло, раз дворянин столь знатного рода положил на неё глаз и ввёл в свой дом. А дом… Что же, у каждого свои причуды, но у каждого из домашних в каждом шкафу по паре скелетов, а шкафов не сосчитать, ведь дом-то огромный!.. —?Хобот помолчал, механически поглаживая бороду, а и без того узкие его глаза уже совершенно заплыли винной поволокой. —?Так вот, они были счастливыми и богатыми, но долго ещё пускали слухи, что это она, неравная князю, принесла в их дом несчастье: стоило ей войти туда, так до сих пор, вот уже четверть века, как ни разу она оттуда и не вышла, как и всякий из семейства?— старик просто-напросто запер их там вместе с собой, и если бы я как родственник хозяйки не навещал их каждый год, можно было бы думать (так, кстати, в окрестных деревнях и судачат), что все они там уже давным-давно заживо погребены. В этом есть своя правда.Хобот замолчал надолго, и я уже подумал, что он уснул (сам засыпал, и окончательно впасть в дремоту мне не давали характерные звуки, издаваемые человеком, у которого заложен нос). Но всё же мой сотрапезник (а, что там, мы оба были в такой кондиции, в которой честнее будет сказать ?собутыльник?), упившись тоскливым молчанием, перешел на совсем глухой и безнадежный тон:—?Я наведываюсь к ним время от времени. И раз от разу я вырываюсь оттуда как из могилы. За все то время, как Амалья живёт там, она ни разу не выезжала. С замужеством жизнь Амальи навсегда изменилась, заглохла. Моя в этом вина, моя… А она не понимает. Или понимает и прощает. Прощает ли?..Эдик взял стакан, поглядел в темную гладь, но отставил, вздохнул, подпер ладонями щеки. И только на этих словах, совершенно не пригодных для ушей первого встречного (коим я, несмотря на иллюзию нашего знакомства, несомненно являлся), мне пришло в голову, что изначальной целью Эдуард Витальич полагал вусмерть напиться, неважно с кем. Осознание того, что на месте меня мог быть любой другой, даже швейцар, несколько коробило, но я уже слишком осоловел, чтобы покинуть моего приятеля, который заплетающимся языком все бубнил и бубнил:?—?Сначала она точно не понимала, а потом перешла к раздражению, от раздражения?— к ненависти. Все сидит там безвылазно вместе со всем семейством, а их же толпа целая, чего только стоят три… то есть, два хозяйских сынка, один уже обжился своим семейством, да у самой Амальи дочка, девица на выданье… Да только кто этого зверька за себя возьмет… Только до денег охочий. А Борис-то, Борис! —?даже сквозь хмельную пелену глаза Эдика сверкнули в столь сильном чувстве, что мне стало не по себе: он исходил злобой, произнося одно лишь имя. Отдышавшись, вдруг жалобно протянул, хватая меня за локоть:?— Знаете, Гриша, у нас всегда семейство было большое, родных сестер у меня предостаточно, младшие братья, а еще и двоюродных-троюродных целый выводок, и с большими семьями всегда сложно, слишком много переплетено да понамешано всякого, но в той семье, где угораздило оказаться моей Амалье, есть нечто, что мне совершенно не нравится. Я даже не могу объяснить, почему. Может быть, потому, что муж её с зимы болен чахоткой? Две недели назад он уже почти не вставал. Ещё пара недель (представляете, Маля сама так мне и пишет), и он прикажет долго жить. Хотя, не таким домочадцам, каких он запер в золотой клети. Эти коршуны слетятся на наследство… О, они будут радоваться свободе?— ведь он держит их всех в такой узде, этот всесильный Корней Кондратьич Бестов, что даже… —?он запнулся, чуть качнулся, криво улыбнулся и задумчиво, словно прикидывая, почём фунт изюму, произнёс:?— Даже как не прикончить-то за такое теснение…Пару мгновений он сидел и смотрел на кончик носа, будто слова, как кольца дыма, уплывали от него прочь, и он провожал их косым кроличьим взглядом. А после встрепенулся, заморгал, расхохотался и заговорил о чём-то совершенно противоположном семейным неурядицам его сестры, и я его в том поддержал: от тех нарочитых слов мне сделалось жутко и мерзко?— половину жизни кровь человеческая не просыхала на моих руках, как бы я их ни протягивал гибнущим, но Бог отчего-то хранил именно меня. И шутки о таком я считал неприемлемыми, а заигрывания обывателей, ни разу не нюхавших пороха и не видевших, как скоро обрывается цветущая, полная, невинная жизнь, оскорбляли не меня даже, а память моих боевых товарищей. Я не мог примититься с мыслью, что люди тихой, мирной жизни крушат её с особой жестокостью, порой невиданной даже на войне. Мне захотелось покинуть Эдика Хобота как можно скорее, ещё б и вымыть руки, которые он то и дело накрывал своими липкими ладонями, и я решительно поднялся, не расчитав сил: многочасовые возлияния подкосили меня, и я едва дополз до лавки у противоположной стены.Вечер 20 мая 1890, Эдуард Витальевич ХоботкинМолодчина Пышкин весь светится от счастья. От счастья и от количества принятого спирта. И слава богу, пусть светится. Я оговорился, потерял голову… Теряю голову. Но лучше это произойдет в присутствии человека, который не вспоминал обо мне десять лет и ещё столько же и не вспомнит, чем перед тем, кто будет потом припоминать мне это до конца жизни. Пышкину нет и никогда не было дела до того, что у князя Бестова было три сына, три, а не два. Что моей Маленьке пришлось туго, как только она вошла в этот проклятый дом. Что это я её подвел. Под венец,?— думал. А получилось?— под могильную плиту.Зима, сумасшедшая зима, только двадцать пять лет назад. Еле-еле состряпали свадьбу. Если бы не участие Бориса, ничего бы не вышло. Бесчестное участие. Участие самого низкого подлеца?— так воспользоваться падением женщины! Спасти её от позора, нажившись на тайне её репутации. Наверное, от терзаний совести он так быстро нашел применение всей полученной с глупости Амалии выручки и укатил в Америку. Хотя сомневаюсь, что у этого мерзавца когда-то была совесть. Подложить дурочку Малю этому плесневелому вдовцу вышло совсем не сложно. Может быть, обошлось без сопротивления с ее стороны потому, что она и не подозревала, что идет за старшего брата… мечтая о младшем. Да, Бориска тогда помог нам безмерно. Пусть он открыто враждует с братом, всегда враждовал, но влияние на того имеет колоссальное. По крайней мере, тогда-то, в марте, свадьбу отыграли, совершили невозможное: пристроили провинциальную простушку князьям Бестовым. Сколько я сидел с Малей по вечерам, обучал говорить и ходить, опускать бесстыжие глаза, прикидываться достойной дамой… Повезло, что такие, как Корнелий,?— полнейшие профаны по сердечной части. Ему нужно было отвлечься. Найти скорее мать для новорожденного. Конечно, у Мальки чуть помешательства не случилось от жестких устоев княжеского семейства?— она разочаровалась тут же. Она ожидала шикарных выездов в свет и больших охот, а получила полную зависимость от сухого и до мозга костей практичного мужа. Она хотела смотреть в другие глаза пред алтарем, другому твердить заветное ?не обещалась?, и мы сыграли на этом ожидании. Бесчестно. Подло. Низко. Но я не смею жаловаться. Где бы я был без имени Бестовых?— пас бы коров на клочке наследной земли. И Маленька стояла бы рядом босая с огрубевшими от стирки руками. Ничего, ей тоже не на что жаловаться. Она?— княгиня Бестова, вот уже четверть века как княгиня Бестова. Пусть она не живет?— существует. Тешит себя воспоминаниями о разнузданной и такой неосмотрительной юности. В конце концов, она сама виновата. Нагулялась. Сама виновата. Последнее развлечение её ждало первым летом замужества?— семейная драма, которая произошла с Антошей. Маля-то развлекалась, а мне вот было не до шуток.Не то чтобы мы с Антоном Корнеичем были дружны. Приятели, знакомцы… Да и кто в те времена не считал своим долгом заручиться связью с Бестовыми? Обретались мы с ним в одних и тех же местах сомнительного назначения, я?— по долгу репутации, он?— прогуливая занятия. Я был старше его на два года, и хоть круг наших интересов по молодости был схож, но до замужества Амалии разве меня интересовал этот заносчивый нахал? Только как конкурент на поприще любовных побед?.. Смешно. Хотя, надо отдать ему должное, он всегда был неотразим. Кто знает, каким бы он был сейчас, в зрелости?.. Уже не мне судить. В любом случае, в интересы Антоши Бестова не входило иметь мачеху, младше его на год! Сначала мы сблизились на почве возникшей родственной связи через Амалию, и тут же стали ссориться из-за моей дурочки. Он терпеть её не мог. Он был в этом деле парень не промах: всегда знал толк в девушках. ?И эта дура будет верховодить в моем доме?!??— вот как он фыркал. Конечно, он же любил свою мать. Совершенно сорвался, как только узнал о её кончине. Бросился во всё то, во что бросаются от отчаянья. Он никогда не был пай-мальчиком. О его похождениях гремела слава далеко за пределами университета?— ясное дело, ведь на славу он зарабатывал за его стенами. Тоша делал себе репутацию на самых грязных сплетнях?— и грязь эта стекала с него как с гуся вода. Остаётся только восхищаться, как этого желторотого птенца, абсолютно не приспособленного к жизни, Корней Кондратьич сумел пристроить к кормушке при посольстве в Персии. Не иначе как сослал куда подальше вконец оборзевшего наследника?— так, чтобы протрезвел на чужбине и приучился хоть к какой-никакой самостоятельности. Амалья тогда упивалась той драмой, и пусть распустить те события на сплетни ей так и не позволили, она успела растрепать некоторые подробности и мне?— по ее словам, подобные кардинальные меры старик Корней принял после какой-то жуткой ссоры, которую спровоцировал Антоша, в июне того же года вернувшись домой после учебы. Ну, зная Тошеньку и его изобретательность в подкладывании свиней… А если учесть особые восторги Мальки, то можно предположить, что, а точнее, кто именно стал причиной разлада отца и сына?— тех, кто всю жизнь друг в друге души не чаял. Что же, Тоша устроил скандал?— ему устроили изгнание в тёпленькое местечко в тёпленьком Иране, чтоб дурь из головы выбить.Хорошая легенда, которую сжевала благодарная общественность (и при случае может перемолоть и сейчас), если забыть, что через четыре месяца после начала его якобы миссии я встретил его в какой-то дыре в Питере: неунывающего, гордого, беспомощного, но до чертиков довольного собой. А спустя три года говорили, что он скончался от лихорадки под знойным иранским солнцем, и с тех пор никто не вспоминал о нем… И зря я вспомнил. Наверное, ему просто не повезло.Не позавидуешь человеку, которому не пришлось умирать, чтобы перестать существовать для собственной семьи. Хотя, конечно, умереть ему всё-таки пришлось…По крайней мере, у него не было никаких оснований оставаться в живых.____________[1] Пышкин участвовал в Туркменской кампании с 1873 по 1881 гг, целью которой было завершение покорения Российской империей Средней Азии. [2] Ордена Св. Георгия, св. Александра Невского, св. Владимира?— награды за военную службу.[3] Из дома Григорий Алексеич ушёл в 1873 году, примкнув к русской армии, которая направлялась в Хивинский поход. "Списан по ранению" Пышкин после Акхал-Техинского похода 1880-1881гг. [4] И.Д. Путилин (1830-1893)?— первый начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга. Провёл тысячи расследований, назадолго до смерти опубликовал книгу ?Сорок лет среди грабителей и убийц?.[5] В портрете судебного пристава Порфирия Петровича, героя романа Ф.М.Достоевского ?Преступление и наказание?, присутствует следующая деталь: ?Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.?