Женя (1/1)

Приятно обнимать его, вернувшегося с улицы. На шинельном ворсе намёрзла ледяная крошка, щёки у него морозно-холодные, и весь он как айсберг?— холодный, высокий, жёсткий. Склонившись к моему плечу, смешливо дышит, касается холодным носом шеи, пока я расстёгиваю на нём шинель, выколупываю обжигающие пуговицы из петель. Под шинелью горячо и мягко?— его тело, его родное тепло. Мой. Прежде, чем я успеваю обнять, скидывает с себя шинель, невозмутимо вешает её и уходит?— стремительный и живой, лишь лукавым взглядом по касательной проходится?— не по глазам моим даже, по щеке. На шинели блестят капли талого снега. Сегодня ему угодно играть. А я весь вечер буду ловить его жестокий и мягкий взгляд и каждое его царственное, плавное движение, обманчиво-расслабленное, и говорить с ним о какой-то сущей ерунде, лишь бы говорить, лишь бы слышать его ленивый, глуховатый голос. Мой. Я знаю его досконально, но чем больше знаю?— тем больше нового открываю для себя. Он бесконечен и естественен, как небо или океан, и присутствие его так же мягко обволакивает и успокаивает. Я ни с кем ещё не чувствовал себя столь спокойно. Надёжно.Всё в нём дышит этой естественной надёжностью, даже эта его рассеянная улыбка, от которой в уголках губ происходят милые ямочки. Он из той породы мужчин, которым не нужно ничего изображать. Я знавал многих. Большинство из них были вроде Нико?— экзальтированные манерные пустышки, играющие в утончённость. Часть наоборот, пыталась играть в мужественность и что-то доказать то ли окружающим, то ли самим себе. Женя ничего не доказывает и ничего не боится, и в этом он бесконечно силён и беззащитен, и я до слёз люблю его таким. Придёт ли в голову океану доказывать, что он океан, или льву?— что он лев? Да, возможно, всё дело в том, что океан сам не вполне осознаёт себя, но это не делает его менее прекрасным. А Женя никогда не оставит меня, я знаю, даже когда злится или обижается, даже когда с головой бросается в очередное своё самоубийственное ?исполнение долга?. Всё равно смертельно боюсь, ничего не могу с собой поделать. Но ни с кем я не чувствовал себя настолько живым и свободным. Одним своим присутствием он упорядочивает пространство вокруг себя, и с ним я знаю, что никогда не умру. Когда ему плохо, мне кажется, что погасло солнце. Я знаю, когда он бывает опустошён и почти сломан, он ищет во мне покоя и спасения, но даже тогда греет меня.Он откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза. Тёплый свет лампы бросает на его лицо тень от ресниц, подчёркивает скулы. Он выглядит уставшим, но, по своему обыкновению, ни словом об этом не обмолвился. Когда он думает, что я его не вижу, у него грустные, удивительно грустные глаза, но в глубине по-прежнему горит чистый, ясный огонь, подёрнутый колдовской ряской. Совсем не изменившийся с того дня, как мы познакомились.Да, когда мы познакомились… Он был прекрасен. Прежде не подумал бы, что можно влюбиться, увидев человека только со спины, но оказалось?— можно, когда эта спина?— стройная, сильная, в преступно-изящном кителе,?— закрывает тебя от обезумевшей толпы. И ещё голос. Спокойный и властный, с удивительно мягким произношением, и от волнующего этого сочетания по загривку бежали мурашки. Или это я теперь придумываю? Возможно. Тогда я думал не о голосе и не о спине, а о том, что меня вот-вот разорвут, а заодно и его. Это уж потом… А впрочем, может быть и сразу. Как бы то ни было, когда я увидел его лицо, оно оказалось именно таким, каким должно было быть. Строгое, печальное лицо воина, лицо архангела с самой малостью озорной чертовщинки где-то в зрачках. Женя запрещает мне кощунствовать, но подобные сравнения сами идут в голову, когда я его вижу. За что мне такое чудо и такой подарок? Хочется думать, что и сам я не так уж плох, раз такой, как он, полюбил меня, выбрал меня.Он больше никуда не уйдёт, он обещал, и как всегда мне хочется верить. Если ему что-то снова взбредёт в голову, я не смогу остановить. Но теперь я отчего-то уверен, что не взбредёт. Он больше никуда не уйдёт от меня. Он крепко привязан, и привязал его не я, он сам. А я только смотрю, как своей сильной, милой рукой он гладит скатерть, берёт чашку, подносит к губам, как вольно и свободно разваливается на диване, бесповоротно и безмолвно нарекая пространство и всё, что в нём находится, включая и меня, своим. А значит, защищая одним своим присутствием. На севере крестьяне расписывают стены домов львами-оберегами. Мой оберег живой, мне нет нужды, но раз за разом я пишу и рисую его, и этим тоже люблю его, и мне никогда не надоест. С ним нет ни смерти, ни холода, ни старости. Теперь сложно представить, как я жил без него. Но и мне бывает страшно иногда от осознания, насколько он хрупок и раним по самой человеческой своей природе. Он как-то сказал мне, что я его ангел-хранитель, а я иногда чувствую себя чудовищно бессильным, и страшно подумать, что когда-то… Нет. Не стоит. Всем этим мыслям виной недавние переживания, но больше такого не повторится. Рядом с ним преступно тратить время на волнение, помимо любовного.Мне ужасно хочется его потрогать, и я протягиваю руку. Он будто не замечает, с невозмутимым и бесстрастным лицом продолжает изучать обои. Когда моя рука касается его тёплого бока, он закрывает глаза и едва заметно улыбается, и я пододвигаюсь ближе. Он дышит, легонько вздымается грудь. Божественный профиль. Будто подведённый глаз. Пряди самую малость отросших волос, по бокам мягкими волнами спадающие на лоб. Это одно?— уже почти ?la petite mort?, как говорит он. Кровь шумит у меня в ушах. Я знаю, он иногда нарочно не трогает меня и не приходит ко мне?— ему необходимо, чтобы я сам пришёл. Я всегда это чувствую.Прежде, чем я успеваю схватить его, он лениво и неспешно поднимается с дивана, ровно так, как достаточно, чтобы я не успел. ?Надо убрать со стола?. И даже не скрывает хитрой улыбки, паршивец. На него находит иногда. Я остаюсь сидеть, щурюсь скептически, покачиваю ногой, пытаюсь унять нервное подрагивание пальцев. Он невозмутимо удаляется со стопкой пустых тарелок и чашек.Маленький мой. Знает ли он, что все его действия и слова, малейшие жесты и взгляды я запоминаю, бережно храню в сердце, любуюсь, перебираю, как старинные драгоценности из шкатулки? Такое не зарисовать, хоть я и пытаюсь, не удержать и не остановить, только запомнить. И каждый день с восторгом и упоением ловить новое: как он просыпается, как улыбается сонно и зовёт меня, как обнимает. И так до вечера. Безумно интересно наблюдать за ним, всё равно что за зверушкой, без малейшего уничижительного значения этого слова. За его словами и решениями, чувствами, движениями. Не специально, но всё получается у него очень изящно и непосредственно, без фальши, и после прошлых моих романов это кажется мне удивительным. То, ради чего другие шли на всевозможные ухищрения, он в себе, кажется, даже не замечает. А если и замечает, и делает нарочно?— и то в шутку, будто играя. Когда я смотрю на него, я забываю и о трудных пациентах, и о бытовых сложностях, и уж тем более меня не тревожит прошлое и будущее с отчаянной тоской новой жизни. С ним всё становится легче. Один вкус его кожи чего стоит… Нежность моя ко всему, что с ним связано, сводит меня с ума. Он любит спать допоздна, и во сне слегка улыбается и стягивает с меня одеяло. Имеет привычку закидывать на меня ногу. А когда ему грустно, спит, свернувшись в комок. И глаза у него становятся серые. Когда нервничает?— грызёт палец, сколько я ни бился с ним. Думая, ходит по комнате. Чай пьёт с сахаром. Любит молоко, белое вино, яблочные пироги и мою заботу. Скрывает свои чувства. Иногда говорит сам с собой. Любит смотреть в окно. Невероятно заразительно смеётся. Любит, когда я его трогаю. Засыпает у меня на руках. Уходя, не оборачивается. В моменты опасности может приложить и мне, если я его не слушаю, потом жалеет и долго просит прощения. Самая красивая улыбка. Он тёплый. Холодные руки. Иногда подбрасывает трогательные записочки мне в карманы. Любит обнимать меня и подхватывать на руки без предупреждения. Меня никто ещё не любил так сильно. На спине?— россыпь маленьких родинок, о которых он не знает. Гладкая чистая кожа. Пьянящий запах волос. В постели почти всегда ведёт себя тихо и чувственно, цепляется за меня руками, если есть возможность. Иногда всё же подаёт голос, и слаще этого ничего нет. Кусается. Сбивает меня и тянет за собой, поглощая и растворяя, как волна штормового прибоя, а я и не пытаюсь сопротивляться. Любит подловить меня где-нибудь, повалить, измять и зацеловать до полуобморока. Прищур. Ещё не забыл военные повадки, не растерял выправку?— она у него как будто врождённая. Ходит неслышно. Седина. Точнее, проседь. Любит читать. Сходит с ума, когда я обращаюсь к нему на ?вы?. Когда никто не видит, любит бегать и возиться со мной в траве. Не умеет рисовать. Прекрасно поёт. Ходит за мной хвостом, но сам болезненно независим. Из всей посуды выбрал для себя большую чашку в светло-голубой цветочек и сердится, если я беру её без спроса. Иногда вредничает. Может быть жёстким, и даже жестоким. Вспыльчив. Заботлив. Любит делать подарки. Мягкий говор. Влюблён в мои руки, часто берёт их, целует и гладит. Медлительные движения и мгновенная реакция. Привычка касаться предметов и мебели, всё первым делом пробует на ощупь. Привычка стучать по дереву. Боится врачей и пауков. Любит пространные философские монологи, особенно если выпьет или возмущён. Когда счастлив?— молчит или болтает о милых житейских пустяках. Смеётся, когда я навожу марафет, а у самого между тем целая обойма всевозможных пузырьков, баночек и флаконов с одеколонами, помадами и прочим. Любит смотреть на себя в зеркало… Подобные мелочи я мог бы перечислять часами?— всё помню, и влюблён в каждую, что составляет его жизнь и его драгоценное, любимое существо. Счастье?— это видеть его каждое утро и каждый вечер, спокойного и счастливого, и когда это есть, всё остальное уже не может помешать. Или вот ещё, когда он сидит на кухне, смотрит, как я вожусь у примуса, и лицо у него мечтательное и рассеянное, и думает о чём-то далёком, и улыбка эта его…С кухни уже минут десять как донёсся перезвон посуды и затих, а он всё не возвращался. Потребность видеть его наконец стала нестерпимой. Бессовестный, издевается надо мной, как хочет, уходит, когда ему вздумается, шляется где-то… Проучить бы его как следует. Хотя что я… Никогда не стану намеренно мучить своего мальчика. Я вздыхаю и встаю. Меня тянет к нему как магнитом, и чудо, что целых десять минут я просидел один, не кинулся за ним сразу же. В коридоре его нет, на кухне тоже?— прокрался, как кошка, мимо, а я и не услышал. Заглядываю на всякий случай в кабинет?— и там пусто. Негромко окликаю его и открываю дверь спальни. Темно. Я чувствую, что он здесь, хотя ничто не выдаёт его присутствия. Я делаю шаг, осторожно, чтобы не споткнуться впотьмах.Из-за угла на меня налетают, тяжело прижимают к стене, навалившись всем весом, так что становится сложно дышать, а в бока знакомо и мягко, совсем не больно впиваются пальцы.—?Ты чего не шёл так долго? Я ждал тебя,?— шутливая угроза в его томно воркующем голосе звучит почти непристойно, и в то же время по-детски обиженно.На меня нападает смех. Ничего кроме: ?Женя, не дави так?, я произнести не в силах, и всё же ловлю его голову, его губы, и он резко обмякает в моих руках, точно пьяный. Женька мой. Сегодня уже стемнело, а его ещё где-то носило, когда я слышал с улицы выстрелы, не то чтобы очень далёкие. Сидел один в кругу беспокойного колючего света от настольной лампы, пытался заканчивать дела… К чему говорить, как разрывается моё сердце в такие моменты? Он ласкается об мою шею, как кот, плотно и тяжело. Он растекается по мне, как подтаявший кусок масла, и вздыхает. Он хватается за меня, как… Нет, довольно метафор. Женя мой. Женюшка.