Юнкера (1/1)

Этого носатенького юнкера Владимир заприметил сразу. Тоже гражданский, это было видно хотя бы по форме реального училища, но отсутствие выправки его ничуть не портило. В тот первый день среди неуверенно переминавшихся на ветреном плацу он был одним из немногих, чьи глаза светились любопытством, а не беспокойством. А ещё?— чем-то ласково-озорным и смешливым, когда он украдкой поглядывал на своих будущих товарищей, и всё казалось, вот-вот выкинет какую-нибудь шутку. Владимир тоже ловил на себе эти взгляды и, нервно поправляя вопиюще гражданский галстучек, ожидал знакомства, но дали команду строиться, будущие юнкера смешались, заволновались разномастным и неорганизованным пока ещё морем, и этот, носатенький, исчез из виду. Было не до него?— терзали мысли об оставленном доме, книгах, о закрытой двери в университет и о туманном будущем, как маячившем где-то вдали, так и непосредственно о сегодняшнем вечере, не менее туманном. Многое волновало?— царящие в училищах нравы, останется ли время на стихи, будут ли выпускать гулять и нормально кормить… Отец полагал, что всякий дворянин обязан служить, и деваться некуда, хоть кадетского корпуса и удалось миновать. Впрочем, настоящему поэту, коим Владимир себя полагал, жизненные испытания тоже в какой-то степени нужны, так почему бы не попробовать? Везде жизнь, везде люди. Теперь они действительно были везде, и об одиночестве в ближайшие два года придётся только мечтать. Vivere, mi Lucili, militare est. Даже интересно, насколько это будет бессмысленной суетой, а насколько?— служением в высшем смысле этого слова.С давешним юнкером повстречался уже вечером, в прохладном, по-спартански строгом и по-больничному стерильном дортуаре. В ладно сидящей новенькой форме он подошёл первым, с любопытством взглянул на разложенные на грубом покрывале книги, на секунду остановился на Гамсуне, протянул руку, представившись Женей, и упал на соседнюю кровать. Что ж, Женя так Женя. Палец его с отполированным ногтем задумчиво повторял полоску на покрывальном сукне, а в зелёных, как болотная вода, глазах появилась неразличённая утром лиричность.—?Интересно знать, кем мы отсюда выйдем,?— пробормотал Владимир себе под нос.—?Надеюсь, подпоручиками.—?Я о душе. Вы ведь тоже не из кадетского. Как вас сюда занесло?Женя тогда так искренне пожал плечами, что невозможно было не засмеяться.—?Я ничего другого не представлял для себя,?— вдруг серьёзно ответил он и сразу показался старше.Наблюдать за ним оказалось настолько интересно, что отступило на второй план беспокойство за свою душевную гармонию. Он был не дворянином и на год младше, но из всех привлекал более всего. На всё, что он делал, было приятно смотреть?— чертил ли в тетради фигуры, слушал ли, читал ли, ездил ли неумело верхом,?— неважно, что поначалу много хуже Володи держался в седле и частенько падал,?— всё это получалось у него обаятельно и изящно. А уж когда на занятии на парту шмякалась заботливо посланная им записка с фирменно-неровным размашистым почерком, меланхоличный настрой как рукой снимало. ?Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!? Потом стали сидеть вместе, в манеже держаться рядом, а в строю Владимир сам собой оказался следующим за ним?— так и привык видеть его непрестанно, как неотъемлемый элемент жизни.Бывал он и самолюбив, и вспыльчив местами. Как-то несколько старших юнкеров, хоть то было и не в традиции училища, пытались цукать его, как и некоторых других, за невоенное прошлое, но он посмотрел на них с таким холодным презрением, что даже Владимир вздрогнул, а когда ему в ответ пригрозили сделать тёмную, без разговоров полез в драку против четверых, и плохо бы им обоим пришлось, если бы не вступился ещё один из старших. После этого, как ни странно, цук прекратился вовсе, а Женя, кажется, забыл о драке раньше, чем сошли синяки. Впрочем, на ?зверя?, хвостатого и мохнатого, он не обижался и весь год наряду с остальными честно носил это звание. Женя всё грезил походами и подвигами, вдохновившись приключенческими романчиками, и даже аналитическая геометрия и строевая подготовка не выбили из его головы всей этой романтики. Знал о ней лишь Володя, от остальных Женька скрывался под маской ленивого легкомыслия, но всё было ясно ещё с тех пор, когда шутливость мигом слетела с него на принятии присяги, и его хмурое лицо осветилось, а выражение было таким торжественным, будто жизнь за Царя и Отечество он должен отдать непременно, тут же, не уходя с плаца. Даже у Володи при всей скептичности мурашки пробежали по спине, и мечты о чае и пирожках из юнкерской столовки на время вылетели из головы.Со временем эту жизнь удалось полюбить. Полюбить её морозные утра и пробуждение чуть свет, поэзию зарифмованных строчек окон и залитых рассеянным светом коридоров, сонный плац, запах манежа, чернил и сапожного гуталина, ежедневные занятия, ежевечерние молитвы, шумную компанию юнкеров, разговоры в курилке и дортуаре, медленное наступление зимы и даже периодические балы, на которых они с Женькой неизменно стояли у стены и лениво поглядывали на танцующих. Было здесь своё очарование, постепенно ставшее родным, забылись и мечты о философском, о Йенском университете, сама жизнь была университетом, и во всём дышала романтика, если уметь её видеть. Полюбились и письма от родных?— издалека и изредка даже их беспокойство и нравоучения не вызывали раздражения. Только город с его холодной и чужой, застывшей в камне чопорной надменностью полюбить всё не удавалось, и Женя был в этом солидарен. А стихи, вопреки опасениям, писались. Иногда настигало прямо на занятии и тогда сбоку от конспектов, чертежей и расчётов Володя набрасывал косые торопливые строчки, краем глаза замечая, как Женя деликатно поглядывает через плечо. Никому сроду не показывал своих стихов, а ему как-то показал, молча всучил затрёпанную тетрадь и ушёл курить, а когда вернулся с неспокойным сердцем, ресницы у Женьки блестели, и сказать что-либо он отказался, только обнял.Как-то в субботу за какое-то невинное Женькино хулиганство их обоих оставили без отпуска. Слонялись вдвоём по тихому и опустевшему зданию, по залитым апрельским солнцем коридорам и галереям, и Женька заметно мучился тем, что из-за него пострадал кто-то ещё. Виноваты-то были оба, и злиться на него было не за что, но переубедить его не могли ни слова, ни успокоительные объятия. В конце концов пошёл к себе и залёг с книгой, оставив Женю в одиночестве бродить по корпусу и заниматься самоедством. Часа через пол дверь дортуара отворилась и показался Женька, повеселевший и хитрый, как ни в чём не бывало.—?Пойдём, покажу кое-что.Покатая, избавившаяся уже от наледи, изломанная крыша сияла на солнце. Вылезли в незапертое по чьему-то недосмотру окно, ползком подобрались к краю, смотрели на Фонтанку, правильные, по-вафельному расчерченные квадраты улиц и проспектов, на крошечные фигурки людей. Прохладный ветерок перебирал волосы, сердце замирало от восторга и было уже не так жаль потерянного отпуска. Впрочем, если поймают, то пожалуй не видать им обоим отпуска до конца года… Но Женьку это теперь не волновало, не волновало и то, что лаз на крышу могли запереть в их отсутствие?— он прижимался тёплым плечом к Володиному плечу, хватал за руку и жадно смотрел по сторонам, опьянённый и радостный от собственной выходки, хрустального апрельского воздуха и открывшегося взору простора. Небо, усеянное рваными облаками, раскинувшееся от горизонта до горизонта, напоминало море. Вытащив из кармана записную книжку и карандаш, Володя привалился к трубе и стал быстро записывать рождающиеся в голове обрывочные строки, а Женька выпросил чистый листок, сложил из него голубя и под Володин задавленный смех запустил на проспект. Никто их тогда не засёк, а день тот умытый и чистый отпечатался в памяти, и даже столица с тех пор казалась немного ближе, хоть и по-прежнему холодной и чужой.Потом было лето и лагерь в Красном селе, ?съёмки?, стрельбы, берёзовые аллеи, цветение лип, коньяк на Дудергофском озере, любительский театр и песни казачьих сотен по вечерам, смотры, скачки, шумные компании юнкеров из всех столичных училищ и льющиеся потоком стихи. Женька много времени проводил с юнкерами из Михайловского, а самого Володю больше тянуло к кавалеристам и казакам, с лёгкой завистью и восхищением смотреть на их заезды и лихие приёмчики, показывать, что умеет сам, водить с ними коней на озеро. Но свободными вечерами частенько отбивались ото всех и уходили с Женей в рощу, разговаривали, а больше молчали, смотрели, как последние лучи солнца подсвечивают берёзовые стволы, слушали шум ветра в листьях посреди непривычной тишины, и лагерь тогда казался далёким, почти нереальным. В той роще в закатный час куковали кукушки, и они с Женькой любили в шутку считать, сколько кому осталось. Всерьёз думать о том, что одному придётся умереть или погибнуть раньше другого было невыносимо, особенно глядя на Женьку в его невинно-белоснежной летней форме и с ладонями, измазанными земляникой, как кровью.Второй год полетел ещё быстрее. Выправке их теперь мог позавидовать и настоящий офицер, Женя держался в седле чуть ли не лучше Володи, а сам Володя уже и думать забыл об университете. Дни были похожи один на другой?— занятия, кони, разговоры, споры и бесконечное обсуждение новостей с войны, прогулки, подготовка к репетициям, да ещё Женька достал где-то гитару и всё свободное время, когда оба они не пропадали где-нибудь со своими шумными приятелями, полёживал у себя на кровати, перебирая струны, и под звук этот великолепно шли стихи и мягким облаком окутывало невероятно домашнее и уютное настроение, а его приятный и ласковый голос и вовсе уносил куда-то в дальние дали. Хоть и посмеивался, что ?как-то весело, и хочется плакать, и так на шею бы тебе я кинулся?, а Женя сходу парировал про винный запах стихов и рифмы, что льются малафьёй, Женька всерьёз предлагал попробовать переложить Володины стихи на музыку, но всё никак не получалось сесть и вплотную этим заняться, да и стеснялся Володя изрядно, если уж говорить начистоту. Своих стихов кроме Жени он по-прежнему никому не показывал.В январе грянула революция, и как их всех ни ограждали, вести снаружи всё же проникали в стены училища и многих повергли в смятение. Постепенно просочились и слухи о расстреле мирного шествия, и в те дни это показалось крушением всего. При старших молчали, но после отбоя дортуар превращался в место жарких дискуссий и словесных баталий. Женька не принимал участия в спорах, но ходил бледный и притихший, всё выяснял обстановку в Москве и строчил длинные письма домой, и только Володе признавался, что не знает, что теперь и думать и как жить. Володя и сам помрачнел и за бесконечными папиросами думал и думал, пытаясь понять, куда завела его жизнь. Не скрывал своего возмущения, но после принятия присяги и мысли не имел, чтобы сойти с того пути, по которому шёл.Тем не менее, ощущения грядущего, прежде невиданного счастья, ради которого будто бы и жили всю прежнюю жизнь, ничто не могло омрачить. Близилось производство, о котором Женя говорил не иначе как благоговейно понизив голос, и отъезд в свои полки, расставание, вселявшее в сердца звонкую печаль. Договорились проситься в один полк, но бог весть, удовлетворят ли их просьбу. Как-то по весне, гуляя после заката в Таврическом, долго молчали, бродили по таинственно освещённым дорожкам, продирались сквозь гуляющую публику. Остановились покурить.—?Давай поклянёмся всегда быть вместе,?— предложил вдруг Женька, глядя на выползающий из-за деревьев белый шар луны. —?И даже если разлучимся, не забывать друг друга.Играл духовой оркестр, над садом плыли приглушённые и густые звуки вальса. Мимо несколько раз прошёл франтовато одетый мужчина, остановился в отдалении, пристально глядя на них с Женькой. Женя того не замечал, продолжая говорить, а Володя машинально загородил Женю плечом и ответил таким же долгим взглядом. Вместо того, чтобы смутиться, мужчина подошёл.—?Закурить не найдётся?—?Что? —?Женя его поначалу и не заметил, а потом принялся деловито охлопывать карманы в поисках пачки. —?Да, сейчас… Так вот, о чём я говорил, я до смерти не хочу, чтобы нас отправили в разные полки, но всё же…Мужчина досадливо скривил лицо и быстро ушёл.—?Странный какой-то,?— Женька, доставший было пачку, удивлённо посмотрел ему вслед. —?Ну так что?—?Я никогда тебя не оставлю,?— Володя кивнул головой, приглашая пойти дальше, и медленно зашагал по шуршащей песком дорожке. —?Будем вместе, как Ахилл и Патрокл.—?Ты, ей-богу, нашёл с кем сравнить. Не очень-то радостная перспектива.—?Ну, ты же воин, ты знаешь, на что идёшь. Как и я. Тем более они и в Аиде были вместе.—?Да ну тебя совсем. Может и войны-то на наш век больше не выпадет, на японскую мы вряд ли успеем,?— фыркнул Женька и перевёл разговор на какие-то пустяки.А через несколько дней он чистил шашку, задумался о чём-то и случайно порезал ладонь?— полоснувший по ушам рваный вздох и следом хмурое машинальное прижатие пострадавшей ладони к губам. Володя сам не знал, что на него нашло, но мигом подлетел, провёл ладонью по тому же лезвию, не ощутив боли, и под непонимающим Жениным взглядом схватил его за руку, соединил раны. Женина мягкая хорошо знакомая лапка без сопротивления легла в ладонь, и он, кажется, хотел ввернуть что-нибудь ироничное, но передумал и промолчал, посерьёзнел, как подобает моменту, принимая правила игры. Больше к этой теме не возвращались.За очередными сборами в Красном селе наступил день производства в офицеры. После морозного утра, когда ещё не сошла роса, после смотра и бесконечных перестроений стояли на огромном, необозримом поле, и Император обходил выстроившиеся шеренги, и потихоньку теплел ясный августовский день, и всхрапывали кони, и амуниция сверкала на солнце. Тогда было уже известно, что их с Женей направят в один полк, и всё равно было волнительно и тревожно, как не было, кажется, и при поступлении в училище. Неведомая прежде эйфория наполняла всё существо, а Женины пальцы на эфесе шашки заметно дрожали от волнения. Такого чистого, ничем не замутнённого счастья Владимир не испытывал за всю жизнь, и никакой скепсис не мог его перебить.А после производства в офицеры, опустив поднятую к козырьку руку и смаргивая предательски подступившую влагу, Володя почувствовал, как Женька ловит его ладонь и крепко сжимает.