Осень (1/1)

По сумеречной Оке гулял ветер. Скоро осень, да что-то совсем ранняя в этом году. По воде шла рябь, смотреть на неё?— и то холодно. Евгений в который раз уже поёжился, плотнее запахивая шинель, спрятал заледеневшие ладони в рукава. В тёмном палисаднике надрывно брехала и выла собака, рвалась с цепи. У трактирного крыльца, под тускло-жёлтым оконным светом валялся мертвецки пьяный, закутанный в грязное тряпьё. Память подсказывала, что всё это бывало с ним и раньше?— и тоскливый осенний ветер в сумерках, и собачий вой, и пьяные у крыльца трактира. Только раньше это всё как-то не замечалось, а теперь не было ничего кроме. Вот она жизнь, такая и есть.Кривой узкой улицей спустился ближе к реке, на безлюдном берегу отыскал бревно, лежащее среди сухой травы. Звук глубоких осенних сумерек конца августа?— шелест тростника, далёкий собачий лай. Был август, да вышел. Даже звёзд не видно, всё небо затянуло лилово-серой мутью. Холодная и отчего-то влажная, шершавая кора под ладонью. Здесь будто укрыт тростником и сумерками, здесь можно погрузиться в собственную душу, пока никто не видит, и, возможно, станет легче, если дойти до самого её дна. Выстуженный воздух отчего-то с привкусом металла, будто лизнул на сыром холоде ржавое железо. Чиркнула спичка, с шипением прорезая мрак, от тёплого этого огонька захотелось плакать с тоски?— больно уж напоминал о другом, утраченном. Всё осталось так же, ничего не ушло кроме одной детали, но теперь будто ничего и не было, и его самого тоже. Это временно, конечно, надо просто посидеть, подышать, не глушить боль в груди, а прислушаться к ней, понять, а потом отделить от себя как нечто постороннее, и тогда станет легче. Засмотрелся на огонёк?— прогорел, погас, секундная темнота и снова шипение, новая вспышка. От количества выкуренных папирос тошнило и болела голова, но Евгений всё равно прикурил, с ожесточением затянулся, будто специально желая, чтобы стало хуже. После десятой за день ничего уже не чувствовалось и мысли не прочищались, а только мутнели, и вкус каждой очередной становился всё противнее, а всё равно хотелось хвататься за них, как за последнее спасение и опору. Будто диалог с самим собой таким образом шёл легче.—?Страдания юного Вертера? —?раздался позади насмешливо-скучающий голос. —?Или Офелия? Если собираетесь топиться, предупреждаю, тут местами бывает мелко.Появление Смирнова было неожиданно до абсурда. Он никогда не ходил сюда, и теперь оказаться здесь не мог, если только не следил специально. Но зачем? Судя по тону, вряд ли чтобы извиниться за сестру, да и на черта эти извинения, только очередное ненужное унижение для всех троих.—?Оставьте меня, пожалуйста, одного,?— тихо попросил Евгений, не оборачиваясь.На бревно слева и совсем рядом подсели, не вняв просьбе.—?Михаил Викторович, мне нужно побыть одному.Сложно было сдерживать дрожь от нахлынувшего в момент тихого бешенства и желания уйти, но и оставлять подходящее место не хотелось. Теплилась надежда, что он поймёт и сам уйдёт, впрочем, довольно эфемерная.—?Ах боже мой, какая драма! —?даже в темноте, по одному тону было понятно, что Смирнов раздражённо закатил глаза. —?Бросьте. У всех драмы. Это не ставит вас в особое положение. Давайте мы с вами поговорим, вам станет легче. Можем зайти ко мне. Выпьем, обсудим всё по-мужски. Вы увидите, что всё это пустое. Или, может, желаете в кафешантанчик?Евгений молча поднялся и, отряхиваясь на ходу и спотыкаясь в потёмках о прибрежные камни, пошёл прочь. Смирнов нагнал и пошёл рядом.—?Я не разрешал вам уйти.—?Вопрос не касается службы, оставьте формальности. Тем более сомневаюсь, что вы искренне мне сочувствуете. А мне действительно нехорошо. Уйдите ради Бога.—?Ваши обиды на сестру распространяются и на меня? Напрасно.Идти быстрее было тяжело, но в затуманенную голову не приходило иного способа отвязаться.—?Ну что вы, в самом деле топиться собрались? —?в голосе будто бы проскользнуло сомнение, убавилось манерного самодовольства, но через мгновение оно вернулось снова. —?Нашли из-за чего. Кончайте дурить.Евгений остановился и взял его за плечи. Злость плескалась в сердце, но ни к чему давать ей волю. Смирновского сочувствия не хотелось более, чем чьего-либо другого, и их отношения никогда не отличались теплотой, скорее напротив. И даже если теперь им двигал искренний порыв, а не желание поиздеваться, он здесь был лишним.—?Я очень прошу вас уйти. Пожалуйста. Я не могу вас видеть. Ни вас, ни кого либо ещё. Даю слово, я не собираюсь ничего с собой делать.Смирнов постоял на ветру, как-то по-волчьи ссутулившись. В свете окон ближайшего дома недобро блеснули его глаза.—?Вы не цените хорошего отношения, подпоручик. Но извольте, я ухожу. Заходите, когда надоест строить трагедию, нам есть что обсудить.Спокойнее стало только после того, как Смирнов свернул в ближайший переулок, заросший вишнями и жасмином. Блаженное одиночество вновь окутало и укрыло, и пробирающий до костей ветер окунул в свинцово-ледяную как октябрьская река, но целительную тоску.Оленьку не получалось ненавидеть. В душе жил её образ, который оставался в стороне от случившегося. Образ, может быть никогда и не существовавший на самом деле, но к нему по-прежнему была любовь, и на него не рождалось злости или обиды. Злость была к кому-то другому, холодному и нелюбимому, по какой-то нелепой ошибке составляющему одно неразрывное целое с тем, кого любил. И та Ольга, нелюбимая, разлучила с любимой и родной. Понимать произошедшее как-то иначе сердце не желало. Так и жило всё это, как вечная разлука, как смерть любимого существа, но такая, что и на том свете не сулит встречи. Только так и получалось понять предательство, а вовсе не как обиду или оскорбление. Обидеть можно ребёнка, оскорбить способен живой.Убивало сочувствие сослуживцев, откуда-то поголовно узнавших?— вероятно, от Смирнова же. Никто ничего не говорил, но говорили взгляды и излишняя предупредительность, напоминали о произошедшем, не давали забыться. Делали из него несчастного, да так, что никуда не сбежать и не спрятаться, и ничто не осталось чистым, нетронутым, даже служба. А ходить в одиночестве по улицам и того хуже. Буквально каждая улица напоминала, несла на себе их с Олей лёгкие следы. Каждый угол. Здесь гуляли в первый раз. Там он лазил для неё через забор. В этом тупичке она его целовала. На той улице поймала чьего-то белого пушистого кота, но тут же выпустила?— блохастый. Тут безо всякой манерности читала стихи, которые тогда переводила, и в голове до сих пор звучит её голос. Под этим деревом он гладил её кудрявые пряди, выбивающиеся из причёски. По этому переулку он каждый день возвращался домой, к ней. В той лавке они покупали цветы, в этой?— пирожные, а вон в той, под синей вывеской?— шампанское. Здесь она прямо в платье вошла в реку, чтобы сорвать кувшинку. А у этого дома обратила внимание на наличники, сказала, божественно грассируя: ?Смотри, как красиво?. Они до сих пор там, тонкие, как кружево, резные, крашенные в светло-голубой цвет. И даже алый бальзамин на окошке тот же, а её больше нет. Если и до зимы не пройдёт, один путь?— уезжать. Подавать прошение о переводе. А то и увольняться к чёртовой матери, чтобы ничего уже не напоминало. Пусть слабость. Человек не может быть всё время только сильным. Лучше уж так.Дорога, по которой несли ноги, извилистыми крутыми улицами сама привела обратно в город. Как бы то ни было, ночевать где-то надо. В старой квартире?— боже упаси, хоть она оттуда съехала сразу же, как уведомила о том, что любит другого. Хватило первой ночи, когда проворочался в холодной постели до утренних сумерек и в конце концов от тоски и нахлынувшей жути сбежал, и с тех пор там не появлялся. Вторую провёл в кабаке, в чаду и полузабытьи, в одиночестве пил горькую, и добро бы помогло, но нет, и об этом тоже лучше не вспоминать. Теперь, стало быть, один путь?— на Никитскую, где когда-то в прошлой жизни квартировал сам и где расквартированы офицеры бригады, только нужны не все, один, что не добьёт жалостью и не ранит. Единственный теперь близкий человек, в этом городе уж точно.Пока дошёл, руки на пронизывающем ветру замёрзли до бесчувствия. На лестнице нагнал Смирнов?— видно, заходил куда-то и только вернулся, но угораздило же одновременно. Пробормотав: ?Я не к вам?, Евгений почти бегом прежде него взлетел на второй этаж, требовательно забарабанил в нужную дверь. Лишь бы оказался дома, иначе придётся вновь встречаться с поручиком, а это сейчас как издёвка. По счастью дверь отворилась сразу же, и сразу закрылась за спиной на три оборота ключа, отсекая и ограждая ото всего лишнего.У Володи как всегда было тепло, и после холода Женю начало лихорадить как продрогшего пса. Володя предстал в расстёгнутом, накинутом на плечи кителе и в галифе, с уютно тлеющей в зубах папироской, монументально-спокойный и невозмутимый, и ничего не спрашивал. Молча довёл до комнаты, молча, не предлагая, налил вина из початой бутылки, сел напротив, подперев голову рукой. Стол был завален книгами, газетами, разверстыми тетрадями со столбцами экспрессивно перечёркнутых и вновь написанных стихов вперемешку с чертежами, поверх всего красовался недоразложенный пасьянс. Под пасьянс Володька обычно думал, складывал в голове свои размышления или стихи.—?Можно у тебя переночевать? Я не могу один. Только не будем это обсуждать. Ты и так всё знаешь, а нового ничего.—?Тебе будет лучше. Не сразу, но я обещаю. Надо подождать, так бывает. Всё проходит. Это должно само как-то улечься…—?Я знаю. Мне бы пережить все эти ночи. До тех пор, пока не уляжется.Володя сделал широкий жест рукой?— дескать, хоть всю жизнь здесь живи, и с меланхоличным лицом вернулся к пасьянсу, готовый слушать. Женя помолчал, и, чуть отогревшись, сам начал говорить о том, что предлагал не обсуждать.—?Я уйду в отставку. Не могу ходить по этим улицам, как будто… Мне нужно уехать хотя бы на время, иначе я сойду с ума. Подожду до зимы. Если не полегчает, тогда ну всё это…Володя вскинул быстрый взгляд, пыхнул папиросой и тут же опустил голову к столу, пожал плечами, методично выкладывая карты, будто сказанное его не касается. Неторопливо заговорил.—?Смотри. Легчает обычно к весне. А у нас без тебя всё из рук вон. Ты в загуле, видеть нас во внеслужебное время брезгуешь, а вот Ивана Александровича оса укусила. Сергею Николаевичу вынесли особое предупреждение, потому как его денщик в подпитии жарил карасей в сметане, уснул и спалил карасей, а вместе с ними чуть не спалил весь дом и нас, грешных. В Березуйском овраге завелись крокодилы, Сенька их лично видел. Фёдор Богданович без тебя страдают, желают слушать песни, а граммофон, говорят, бездушная машина по сравнению с тобой. У меня стихи не пишутся без того, чтобы зреть твои ясны очи. Видишь, какой разлад? И всё из-за отсутствия твоей твёрдой руки. В воскресенье собираемся тёплой компанией за город, но если ты не с нами, то и я не поеду. А вот в синематографе скоро будут давать новую фильму, полагаю, такая же ерунда, как и все остальные, может сходим для смеха? Ты чего не пьёшь?Женя не отвечал, тёр лицо рукой и впервые за последние три дня тихо смеялся. Смертный холод, сковавший сердце, на время отступил, а на ресницах блестели ненужные слёзы.