VII. Ярче дня (1/1)

Франц лежал на матрасе, стащенном на пол с кровати, и смотрел на потолок, по которому плыла Улина тень. Шею кололо маленькое перо, вылезшее из-под наволочки подушки, он наощупь добрался до его кончика и, ухватившись за него пальцами, вытянул наружу. Перо расправилось и, стоило подуть на него, полетело куда-то вбок, на дощатый пол, застеленный тканым половиком, на котором в беспорядке была разбросана одежда.Ещё не светало, Франц не знал, сколько часов ему удалось поспать, может быть, он не засыпал вовсе: привычка спать долго, спать крепко осталась в прошлом, в настоящем стало обыденностью просыпаться несколько раз за ночь. Сначала на это и правда были причины: страшная головная боль, тахикардия, голод, холод, лязг замков в дверях, чужие шаги, ночные допросы стали его самыми верными спутниками. Но потом всё это вмиг исчезло, как будто кто-то выключил наконец бьющий в глаза свет, и Франц перестал мучиться тем, что не может спать, перестал ощущать вкус еды, не ёжился от погоды на улице и совсем перестал бояться. Он смог наконец отделаться от своего тела, громоздкого, тяжёлого, и медленно?— не шагал, плыл по этой белизне, не касаясь земли.В эти предутренние часы Франц ненадолго, урывками забывал, где он находился. В темноте все комнаты, все города были похожи друг на друга: верхняя койка в общежитии лётной школы, мансарда в коммуне Этапль, которую он делил с ещё одним ведомым из его звена, военная база в Дюссельдорфе, Смоленск, Витебск, пересыльные лагеря в Подмосковье, одиночная камера внутренней тюрьмы на Лубянке, грязные вагоны посреди белоснежного нигде. Каждая кровать, или точнее место для сна, было одинаково в общих чертах, если бы только Франц не продолжал чувствовать на себе её запах, её тепло?— даже когда Уля стояла у окна, и, укутавшись в свою шаль на голое худощавое тело, всматривалась в открытый космос, разрезаемый прожекторами. Она положила руку на чуть заиндевевшее снизу стекло, как бы отделяя себя от мира, пытаясь хотя бы ненадолго оттолкнуть его от себя.—?Из Боровецкого к просеке приезжает мальчик в повозке,?— сказал Франц в пустоту, протягивая Уле руку в тот омут, где она начала нехотя увязать,?— его дед забирает срубленные деревья в конце смены.Он начал слишком издалека, но Уля, ухватившись за его голос, тут же перебила и спросила:—?Ты хочешь что-то для него сделать?—?Да.Уля обрадовалась своей догадке и улыбнулась. От её вечернего подавленного состояния не осталось и следа, но это была лишь видимость.—?И что же?—?Если получится,?— Франц поднялся и подошёл к Уле,?— мой дед учил когда-то вырезать фигурки из дерева. Но я уже много что успел здесь позабыть.Он тоже посмотрел в окно: в свете прожекторов падал снег, а значит утром должно было стать теплее. Лагерь тихо, нехотя катился к календарной весне, за которой сильно опаздывая должна была прийти весна настоящая. Хотя и не было особого смысла ждать её, первую из десяти предстоящих вёсен, всё же от самого слова веяло надеждой, запахом тающего снега и ясным голубым небом, которое уже давно не показывалось из-за облаков.—?Я тоже,?— Уля прикоснулась к горячей щеке Франца ладонью,?— многое забыла. И не хочу вспоминать.—?Я не имел в виду именно это место.—?Ну-ну. А теперь представь, каково мне?— жить здесь двадцать шесть лет,?— сказала Уля с усмешкой, а потом, прокрутив в голове фразу ещё раз, поморщилась,?— чёрт, ну и глупость же сморозила!Она тряхнула головой и закуталась в шаль поглубже, глядя на Франца снизу вверх: извиняться словами Уля не умела, только жестами, взглядами. Находясь в движении, не останавливаясь ни на секунду, она вела с Францем ещё один разговор, за которым он следил едва ли не внимательнее, чем за интонациями её голоса. Оставалось только удивляться, как много было в Уле жизни, непостижимой, тайной, которой она так охотно делилась, в отличие от той, которой жила каждый день на протяжении двадцати шести лет?— на четыре года больше, чем успел прожить он сам. Франц поймал себя на мысли, что они друг друга, в общем-то, по-настоящему совсем не знали. Вернее знали, но в микроскопических дозах, отчего создавалось впечатление невероятной хрупкости происходящего, впечатление, что они ни разу до этой ночи не встречались и, стоит этой ночи кончиться, больше никогда не увидятся.В этом было что-то головокружительное, но Франц запрещал себе думать об этой любви как о временном наваждении; нет, всё было по-настоящему, и не было на этом белом свете ничего реальнее и правдивее.—?Здесь очень мало солнца,?— вместо прощения сказал Франц,?— и погода плохая, в такую погоду нельзя летать.Уля на это ничего не ответила. Она присела на подоконник и прижалась щекой к ледяному стеклу, а потом снова повернулась к Францу, полностью обнажённому, и долго, внимательно смотрела на него, не отрываясь. Так смело, открыто, поначалу любопытно и немного развязно, она скользила взглядом по его телу?— от шеи до выступающих рёбер и ниже?— так отчётливо, что Францу стало щекотно, но не стыдно, он ни капли не смутился. Ему показалось, что Уля хотела что-то сказать, но не решалась. Она то открывала рот, то закрывала, её дыхание стало глубже: это было похоже на раскачку перед прыжком в длину, но мгновение спустя это впечатление пропало, прыжок сорвался, на задумчивом лице Ули созрела ехидная улыбка, с которой она произнесла:—?Ты жутко сутулишься, и со стороны похож на вопросительный знак. В один прекрасный момент у тебя вырастет горб!С этими словами она спрыгнула с подоконника и оказалась прямо перед Францем. В ожидании его реакции Уля запрокинула голову и раскачивалась на месте, перемещая вес с носков на пятки, то приближаясь к Францу, то отдаляясь, но даже когда она вставала на носки, едва дотягивала до его плеч.—?Я не могу стоять прямо, милая, я не услышу, что ты мне говоришь.Уля ахнула от неожиданности и воскликнула:—?Паршивец! Прикажешь мне таскать с собой табуреточку, чтобы можно было до тебя дотянуться?!Франц улыбнулся, представив эту картину, Уля рассмеялась. Он и правда стал хуже слышать, ещё тогда, после первой аварийной посадки: обеспокоенный Нордман звонил ему, и только на третьей минуте разговора в штабе Франц понял, что командир эскадры хотел запретить ему боевые вылеты, как и пророчил оберст Мёльдерс?— ведь ему в своё время тоже подрезали крылья. Ныне покойный инспектор истребительной авиации на своём примере доказал ещё кое-что: от судьбы не убежишь, есть вещи, которые выцарапаны у тебя на сердце ещё до рождения, есть рука, которая ведёт тебя дальше и не отпустит, пока ты не выйдешь на финишную прямую.—?Я не в том положении, чтобы отдавать приказы,?— заметил он, убирая прядку волос с лица Ули.—?Вот именно! —?она кивнула и, переводя дыхание, оглянулась.В маленькой комнате можно было дотянуться рукой практически до любого предмета из любой точки - она была как спичечный коробок. Наклонившись в сторону, Уля схватила за спинку стул, стоявший у письменного стола, и притянула к себе.—?Садись,?— сказала она Францу,?— и выпрями наконец спину!Теперь уже Франц смотрел на неё снизу вверх, запрокинув голову. Он протянул обе руки вперёд и аккуратно притянул Улю ближе к себе, обнял её за талию и прижался к её животу, ощущая тепло, которое она ещё пыталась удержать у себя вместе с шалью на плечах. Уля гладила Франца по голове, а потом нагнулась, чтобы поцеловать. Шаль неловко сползала вниз, а тепло лилось через край. Франц порывался подняться, но Уля остановила его, упершись руками ему в плечи.—?Куда ты торопишься… —?прошептала она, а потом снова поцеловала.—?Ты это мне говоришь?—?Да, глухой что ли? Ой, я совсем забыла! У меня же есть конфеты… Погоди,?— Уля отошла назад, вслепую провела рукой по письменному столу и снова рассмеялась, глядя на Франца,?— это, между прочим, непростые конфеты, зря ты такое лицо скорчил. Они, между прочим, волшебные.—?Вот как?—?Да,?— Уля уверенно кивнула, открывая картонную коробку,?— они по указу Ушакова от восемнадцатого февраля сорок третьего года даруют бессмертие.—?Я не хочу жить вечно,?— сказал на автомате Франц, игнорируя абсурдность услышанного,?— не здесь.—?А где? На родине?.. —?рассеянно спросила Уля, разглядывая коробку у себя в руках. —?Фу, ассорти, надо посмотреть описание вкусов…Уля снова подошла ближе к окну и подняла коробку вверх, пытаясь разобрать, что было написано на дне.—?Нет,?— Франц покачал головой, несмотря на то что Уля не могла увидеть этот жест.На похоронах мамы священник, единственный человек в белом, после основной части отпевания решил сказать несколько слов от себя. Франц знал, что в православии не принято было разъяснять смысл спетых гимнов и прочитанных молитв, священники так и оставались недосягаемыми, приближенными к богу созданиями, исполненными тайны, и поэтому он даже смог на время оторваться от жуткой асимметрии маминого воскового лица и маленькой капли почерневшей крови в уголке её правого глаза. Священник говорил о том, что похороны?— вовсе не скорбная церемония, потому что смерть здесь, на земле, была далеко не концом существования, а лишь переходом в новую фазу. Все пришедшие проститься с рабой божьей Анной должны были непременно порадоваться за неё сквозь слёзы, как бы ни было больно расставаться с любимым человеком.Вся эта метафизика, мистика и фокусы?— папа презрительно называл религию именно так?— давались Францу очень тяжело, но пытаясь продолжить нескладный, скачущий с темы на тему разговор с Улей, он сказал:—?Я знаю, что вам нельзя верить в бога…Уля не стала ждать, пока он соберёт начатую фразу до конца.—?Нельзя, много чего нельзя,?— она утвердительно кивнула. —?Но веру ведь нельзя обнаружить, как кулацкую нычку, её нельзя потрогать. Все эти цацки, кресты, иконы?— барахло, можно верить и без них, а если спросят?— как докажешь, что верующий? Говоришь нет, и дело с концом, а потом ночью на коленочки?— прощения просить. Бог он такой, всех прощает…Дедушка говорил, что отношение к богу наиболее красноречиво описывает человека, но скорее всего он ошибался: и в людях, и в том что бог существует, Франц успел найти этому множество доказательств. Тем не менее, иногда, закрывая глаза, он видел свет, пробивающийся сквозь густую крону дерева, и застрявшего в ветвях воздушного змея, до которого так и не смог дотянуться рукой ни в одном из снов. Может быть, это был не просто свет. Многие вещи были не тем, чем они казались, Франц не всегда мог и хотел разбираться, кто именно наделял их сверхсмыслом?— он сам или что-то извне, потому что в глубине души он подозревал, что правда могла неприятно его удивить.—?…любить тебя, например, тоже нельзя, да только что мне с того? Пройти мимо на улице, не взглянув, вовсе не составляет труда. Я могу даже просить у тебя за это прощения?— только ты обещай каждый раз меня прощать. И конфету всё-таки возьми, квадратную?— они самые съедобные. Если хочешь, я даже продемонстрирую, что таким образом вовсе не желаю тебя отравить… Хотя, конечно, у тебя может сложиться такое впечатление из-за их вкуса, не буду тебя в этом винить.Уля сама посмеялась над собой в глухой тишине, двумя пальцами аккуратно захватывая одну из конфет.—?Я уже никогда не попаду в рай, но я хочу верить что когда ты умираешь ты попадаешь… у меня нет слов… где все люди, которых ты любил и они тоже умерли. Такое место.В моменты любого, даже секундного волнения все русские слова разбегались, приходилось хватать на лету что попадалось под руку и пытаться соединить это во что-то осмысленное. Уля, конечно, сейчас должна была поёрничать: ?а можно по-русски??, ?давай снова да ладом!?, но этот разговор надо было довести до логического завершения, чтобы больше к нему не возвращаться.Вопреки ожиданиям Уля задумалась над его словами, не выразив ни одной претензии к построению фраз. Она дожевала конфету и отложила коробку в сторону, обняла сама себя, и молча, с упрёком, уставилась на Франца сквозь темноту?— наверняка она думала о своей жизни, о чём-то, чего Франц не знал, о чём-то страшном, или прекрасном, или великом, что случилось c ней когда-то и перевернуло всё с ног на голову.—?А если ты не любил их? —?наконец с явным вызовом в голосе спросила она. —?Если ты их даже не знал, но если бы знал, наверняка бы любил? Они тоже там? В этом твоём месте?—?Я думаю да.Уля кивнула, одобрив этот ответ, и не спешила спрашивать что-то ещё. Она была необыкновенно красива в этом бледном свете, льющемся из окна, прекрасна так, как может быть прекрасен человек лишь в глазах любящего: эта красота даже не относилась к какой-то отдельной черте её внешности. Как картина, как икона, как витраж, как сон - она светилась и даже не казалась настоящей. Окидывая пристальным взглядом свою прошлую жизнь, скрупулёзно восстанавливая в памяти самые яркие её моменты, Франц понимал, что все они неизбежно уступали по своей силе любым мгновениям, где была Уля. В красноармейских ли шароварах, в строгой ли юбке, с гладко причёсанными или спутанными волосами, взмокшими от пота, раскрасневшаяся от мороза или от жарких поцелуев мимо губ, пойманная в самом краю кадра за руку, смеющаяся, насмехающаяся, улыбающаяся, грубая, ласковая?— какая угодно, она молниеносно стала и центром, и единственным наполнением вселенной, выдавив, выместив из неё всё остальное, и хорошее и плохое.Повинуясь своему порыву, Франц встал и крепко обнял Улю, а потом взял в свои ладони её лицо. Как хорошо, что мир всё-таки был материальным, что были эти бездонные глаза, уставившиеся на него, эти мягкие волосы, уже не одну сотню раз поцелованные губы, шея, плечи, грудь, и до всего этого чуда можно было дотронуться, будучи уверенным, что мираж не растает с приходом рассвета. —?Я наврала, конфеты не волшебные… —?только и успела Уля сказать напоследок, растерянно, виновато.Как будто это действительно могло быть правдой. Они целовали друг друга бесконечно долго, Уля согревалась в руках Франца, отзываясь на каждое прикосновение к себе; вот такую, не прикрытую ничем, даже смущением, он знал её досконально, и знал что сделать, чтобы ей стало тяжелее дышать и почти невозможно устоять на подкашивающихся ногах. Одной рукой вцепившись в его плечо, а другой?— в край стола, она откинула голову назад, и с её губ сорвался короткий стон, который она не успела подавить. Они оба замерли, прислушиваясь ко звукам извне.—?Чёрт… —?прошептала Уля.Она жадно вдыхала воздух через рот и покосилась на запертую дверь. Было тихо, весь барак, отданный персоналу, давно спал, если было кому — обычно все предпочитали доезжать до Елабуги.—?Прости,?— сказал Франц, вытирая влажные пальцы о бедро.—?За что? —?спросила она, а потом осторожно потянула его за собой на матрас, и первой опустилась на успевшую остыть простыню своей горячей спиной.С неделю назад Уля поинтересовалась, считает ли он её распущенной. Франц не нашелся, что ответить, потому что до конца не понимал значения этого слова, хотя безошибочно считал его негативный подтекст. Пояснять его Уля отказалась, отшутившись в своей привычной манере, а когда Франц спросил ещё раз?— снова отказалась, но уже грубо. Под рукой имелся старый русско-немецкий словарь, но Франц редко к нему притрагивался, руководствуясь лишь ощущением языка?— так было привычнее, к тому же словарь этот, судя по всему, безнадёжно устарел, потому что по нему не всегда можно было понять, о чем говорила Уля. Язык у неё был замысловатый, отрывистый, иногда непостижимо сложный, в первое время она пыталась говорить медленнее и подбирать слова попроще, но быстро устала. Сначала Франц думал, что Уля делала это намеренно, чтобы не быть полностью понятой, но потом он осознал, что всё это было лишь частью поэтапного принятия, которое далось ей с неимоверным трудом, хотя со стороны и выглядело как любовь с первого взгляда.Разговор в естественном темпе, привычными фразами был необходимым условием для того, чтобы где-то на одной из следующих ступеней все разговоры закончились сами собой, и Уля с силой зажимала рот рукой, чтобы не выдать себя снова, а Франц прерывисто дышал ей в шею.Позже, лёжа вдвоём, они смотрели друг на друга не отрываясь, точно впервые. Уля через Франца потянулась к своему платью, чтобы достать из глубокого кармана сигареты и спички, а потом присела на матрасе. Ровный свечной огонёк вспыхнул у неё в руках и погас, комнату наполнил запах дыма и диоксида серы, в тишине было слышно, как трещат бумага и табак под натиском пламени.Сделав первую затяжку, Уля сказала:—?Так вот, насчёт того, что Ушаков смерть отменил, я тебе сейчас расскажу.Её кожа влажно блестела в темноте, короткие волосы растрепались. Франц повернулся на бок и приподнялся на локте, другой рукой принимая сигарету из рук Ули. Она начала рассказывать:—?Зашёл он тут к нам с Тамарой Павловной после обеда с коробками конфет, мол, угощайтесь дорогие дамы. Ничто, как говорится, не предвещало беды, хотя мы все прекрасно знаем, что Ушаков, как и беда, никогда не приходит один. Ну, то есть Ушаков и беда ходят всё время под ручку… ну, в общем, не важно! Мы ставим чайник, всё чин чином, как в лучших домах Парижа, правда, без конфет, Тамара Павловна за нас обоих справедливо порешала, что Ушакову как дарителю они достаться не должны. Мы пили чай без ничего, и в это время Ушаков поинтересовался, что мы собираемся делать с коэффициентом смертности, заранее предупредив, что когда за этот пресловутый коэффициент с него придут сдирать шкуру, он найдёт способ утащить за собой всех до единого. Тамара Павловна так царственно, медленно налила чай в блюдце и сказала, что при текущей матчасти и граммовках пайка может только рекомендовать немецким господам умываться святой водой по утрам и молиться…—?Святая вода? —?переспросил Франц, передавая сигарету назад Уле.—?Ну! Мы же в бывшем монастыре, тут есть святой источник.—?Я не видел.—?Он закрыт… такое маленькое деревянное здание, полуразвалившееся, у белой часовни. Если туда зайти, там будет что-то вроде крохотного озера и спуск к воде. Она ледяная, холоднее чем на Каме в это время, и на глубине будто какая-то сине-голубая… У Ушакова сделалось такое лицо, я клянусь, будь Тамара Павловна мужиком, он бы не раздумывая пустил в ход кулаки. Только пар из ушей не валил, единственный целый глаз чуть не лопнул! Но он взял себя в руки, с невозмутимым видом записал это в свой планшет и кивнул, мол, понял и принял, дальше. Тамара Павловна подула на своё блюдце, сделала глоток, и потом выдаёт следующее: ?А вы, Иван Валерьяныч, отмените смерть?! Он даже опешил, спрашивает, мол, как так, отменить, в смысле? А Тамара Павловна ему и говорит, в коромысле! Мол, вы же тут у нас царь и бог, так вот и запретите немецким господам умирать, выпишите соответствующий указ, прибейте его на каждый барак рядом с политинформацией. И потом ещё спрашивает, напоследок так сказать: ?или вы может считаете, что раз конфетками нас кормите, так мы после этого получим дар исцеления??.Сигарета закончилась. Уля перевела дух и продолжила:—?Самое-то главное, Ушаков и правда издал этот указ, сам его написал, подписал, размножил, и сам же прибил к информационным доскам! Небось завтра на построении прочитает… Психопат!Она неловко усмехнулась и снова легла рядом с Францем, уткнувшись лицом в подушку.—?Ты, наверное, считаешь меня чудовищем, раз я смеюсь над такими вещами…—?Вовсе нет,?— сказал он, погладив её по спине,?— это действительно смешно. Не знаю… наверное в других обстоятельствах я бы так не думал.Уля заинтересованно подвинулась к Францу и повернула к нему голову. Он накрыл их обоих лоскутным одеялом?— теплым, под которым лежал в лазарете пока болел, и прижал Улю ещё ближе к себе.—?В каких?— других? —?с улыбкой спросила она, уже заранее зная ответ.—?Если бы не было тебя, милая.—?И откуда ты только взял это?— ?милая??..