VI. Каменные принцессы (1/1)

Франц наблюдал за тем, как умирала мама, на протяжении нескольких лет, она умирала постепенно, но неотвратимо. Папа возил её всюду, консультировался со своими товарищами, разбросанными по всей Европе, но все разводили руками и беспомощно вздыхали между строк писем и телеграмм, которых становилось всё меньше.Франц уже ходил в среднюю школу, его перестали брать с собою во все поездки, и потому было проще скрывать от него неизбежное. Сначала у родителей это получалось само собой, ненарочно?— они считали, всё обойдётся, но вскоре замалчивание превратилось в подлую привычку. Они тихо переговаривались за закрытыми дверями, вынужденно молчали за ужином, к которому мама выходила нарядная и ярко накрашенная, и старались вести себя как ни в чём не бывало, но выходило из рук вон плохо.Франц всё видел и слышал, но не мог сам до конца разобраться в том, что именно происходило в его семье, а потому просто подыгрывал своим родителям, изображая неведение. Это было просто: Франц путешествовал из дома дедушки Густава в дом тёти Ирины, мама?— из французских Альп в швейцарские, а папа?— из Берлина во Франкфурт, и они редко пересекались втроём. Сначала он думал, что просто мама с папой больше не любят друг друга и хотят развестись, но за полгода до маминой смерти они всё же ненадолго оказались все вместе в их холодном, заброшенном доме.Мама целыми днями тихо лежала в своей комнате, прислушиваясь к тому, как болезнь прогрызает в ней дыру, и, в тщетных попытках скрыть это, громко заводила старую русскую эстраду на своём патефоне. Когда-то они вместе с Францем напевали про бананово-лимонный Сингапур или чёрные очи, или седое утро, но теперь эти светлые воспоминания стёрлись, их заменили другие: песни шли под руку со страданием. С каждым днём голоса то Вертинского, то Вавича, то Эмской раздавались всё громче, нередко один и тот же, особенно тягучий и тяжёлый романс мама повторяла несколько раз. У неё ещё были физические силы вставать с постели, но в душе произошёл страшный надлом. Она закрылась ото всех: рассорилась с сестрой, грубила мужу, не подпускала в себе сына.Каждый день Франц, приходя из школы, шагал по пятам за нотами и вставал у щели незапертой двери в мамину комнату, похожую по своему убранству на комиссионный магазин. Пока остальные эмигранты продавали свои драгоценности за бесценок, обменивали картины и книги на одежду, мама устроила из своих вещей то ли музей, то ли мемориал: иконы, сухие ветки вербы, свечи, старые фотографии вперемешку стояли в углу, висели на стенах, полностью скрывая за собой обои. Пока остальные эмигранты учились жить дальше, скитаясь по всей Европе, она законсервировала себя и не хотела уходить из давно погибшего мира. Теперь, когда пришлось умирать самой, она совершенно не знала, кому оставить такое своё наследство.Каждый день Франц мечтал, чтобы мама увидела его в дверном проёме и позвала к себе, но этого не происходило, а зайти сам он решился только в последний момент, когда увидел в прихожей несколько именных чемоданов с монограммой ?А.B.?. Музыка в их доме играла без остановки, и именно в тот день Франц подумал, что это было в последний раз.Сначала ему показалось что мама спала, но, стоило присесть на кровать без спроса, как она недовольно вздрогнула и приподнялась на локтях. Лицо её было серым даже в лучах закатного солнца.—?Ты снова уезжаешь? —?спросил он, хотя уже заранее знал ответ.Мама долго смотрела на Франца, ожидая что он уйдёт, но потом сдалась и окончательно села на кровати. Он уже не был тем ребёнком, которого можно было легко отогнать от себя, отвлечь его внимание на что-то другое, а она вдруг осознала, что почти перестала быть ему матерью. В конечном счёте это дало ей карт-бланш на разговор с Францем, чуть более откровенный и честный, чем она могла бы позволить раньше.—?Мне придётся, Францли. Помнишь тот санаторий в Лезене? Когда ты был маленьким, мы ездили туда.Франц помнил из той давней поездки лишь как снег ослепительно блестел на горных склонах, вкусный лимонад в столовой и прозрачную серую пластину с размытым снимком его лёгких. А ещё, конечно, похороны Лизхен, которую все постояльцы прочили ему в невесты?— странно, что он вспомнил о ней в последнюю очередь. Он тогда сильно испугался, что придётся умереть вслед за ней, раз уж они были помолвлены.—?Я болел тем же, чем и ты сейчас?Сам того не заметив, Франц разрушил негласный договор о молчании, наконец признав, что смерть уже бродила рядом, как и тогда, когда Лизхен даже на костылях перестала спускаться в столовую за лимонадом, и один из кёльнеров, или её бабушка, относили еду прямо к ней в комнату.Мама снова легла на кровать и похлопала по месту рядом с собой, приглашая Франца прилечь рядом, а потом обняла его. Он чувствовал её тепло, как у неё поднимается при дыхании грудь, как бьётся её сердце вопреки всему, но уже не так отчётливо, как было раньше.—?Нет, нет,?— сказала мама, и её выдох щекотно прошёлся по макушке Франца,?— просто мы с папой очень тогда испугались. Когда у тебя будут свои дети, ты это поймёшь. Любовь?— это очень страшный дар, так уж решил бог, что ничего лучше и хуже одновременно быть не должно.Они лежали так очень долго, и когда Франц открывал глаза, то неизменно натыкался на какой-нибудь артефакт из маминой прошлой жизни. Чем старше он становился, тем это прошлое казалась ему притягательнее; по рассказам мамы и её друзей из ресторана ?Магнолия? он по кусочкам создавал чужедальнюю волшебную страну Россию, утопающую в молочных реках и кисельных берегах, где в Крещение были сказочные морозные рассветы, за которые никому из них не жаль было отдать жизнь. Там вообще всё было сказочным, в противовес такой педантичной и прагматичной Германии, которая дала временный приют, но не дом. Чем больше проходило лет, тем более сладкими были рассказы маминых друзей, но из них постепенно пропадала надежда когда-нибудь вернуться назад, мама же и вовсе прекратила вспоминать свою жизнь вслух. Этой России уже не было и в помине: молочные реки порозовели от крови, рассветы померкли и никто не крестился.Франц это знал, и всё же не мог не попросить:—?Расскажи мне что-нибудь о России, пожалуйста.Мама могла бы запросто сказать ?нет? и Франц не стал бы настаивать, но она вздохнула и начала говорить, погладив его по плечу:—?Родной мой, зачем тебе такая печаль? Ты другой, и жизнь у тебя будет другая, долгая и счастливая. Чтобы там Отто ни думал об этих… красных? —?она слабо усмехнулась. —?Коричневых? Мне, право слово, совершенно безразлично какого они цвета и что они сделают с этой страной…Франц не хотел так просто сдаваться, но пообещал себе, что эта попытка будет последней:—?А ты была белой? —?на что услышал ещё один слабый смешок.—?Я была никакой. А вот дядя Дима был. И Коля был, царство им небесное.Про старшего брата тёти Ирины и мамы Франц уже слышал, и видел несколько его фотографий, но вот второе имя было ему пока незнакомо. Он хотел было спросить, но мама продолжила сама:—?Коленька Воскресенский был моим женихом. У меня где-то до сих пор лежит его кольцо, с таким красным камнем, я забыла его название… Коленька обещал нагнать меня в Крыму, но не нагнал. А потом в Тунисе мы познакомились с твоим папой, и знаешь, что я тогда поняла?—?Что? —?спросил Франц.Редкому ребёнку удаётся узнать родителей по-настоящему, как людей, живущих свою жизнь не для того, чтобы подавать исключительно хороший пример и воспитывать, а живущих просто так, чтобы веселиться и горевать, чтобы любить и ненавидеть, смеяться и плакать. Францу казалось, что именно Россия помогла бы ему понять, а какой была мама на самом деле. Ему была важна каждая деталь, любой клочок самых бесполезных воспоминаний, но он никогда не думал, что невзначай наткнётся что-то такое личное, что возможно и не должен был, не имел права знать.—?Что любить надо каждый раз как в первый, любить надо навсегда - пусть даже если это навсегда в какой-то момент оборвётся,?— едва закончив фразу, мама закашлялась.Франц, не дожидаясь просьбы, резко поднялся с постели и помог маме присесть на край кровати. Приступ кашля был долгим, Франц нежно гладил маму по содрогающейся спине, как она гладила его когда-то, усадив к себе на шезлонг во время солнечных ванн; они не помогли маленькой Лизхен, не помогут и маме.Наверняка она сама об этом догадывалась, но почему-то всё равно решилась опять ехать в этот солнечный и зловещий в своей тишине Лезен.—?Сейчас… —?просипела мама, когда закончился приступ,?— я тебе покажу.Она поднялась, поставив руку на прикроватную тумбочку, с которой со звоном упал маленький железный лоток с пустым шприцем, и при поддержке Франца дошла до своего трюмо. Открывая один ящик за другим в поисках чего-то, она тихо говорила:—?Знаешь, до того как ты родился, мы много думали о твоём имени. Твой папа предлагал что-то греческое, что в любой стране в ходу: Александр, например, или Теодор, Максимилиан?— это если появится мальчик… Но вот ты родился, а мы всё не понимали, как тебя назвать, какое имя будет правильным,?— мама обернулась к Францу и виновато на него посмотрела,?— но сейчас мне кажется, что твоё имя?— это лучшее что я смогла тебе дать.Мама снова повернулась к трюмо и продолжила перебирать бумаги, Франц не мог понять, к чему она клонила, но вся её речь была настолько пронизана болью, что он физически мог её ощущать. Это было и напутствием, и прощанием, и просьбой о прощении.—?Нашей Софье Александровне будет непросто и очень тоскливо тащить на себе русское наследство дальше через года, от одного поколения эмигрантов к другому. Ты?— совсем другое дело. Ты от этой тяжкой ноши освобождён.Наконец она нашла то, что искала: это была старая студийная фотография, сделанная в Севастополе за неделю перед отъездом. Мама подняла её к свету, так, чтобы и Франц смог её разглядеть.—?Тебе не нужна Россия, мой дорогой Францли. Меня там больше нет, там ты меня не найдёшь, даже если сильно захочешь…Мамин голос вдруг стал невыносим, Францу хотелось заткнуть уши руками, но вместо этого он подошёл к маме и крепко обнял её, заставив запнуться на мгновение и выронить из рук фотографию. Стало трудно дышать, он зажмурился так, что перед глазами заплясали яркие искры.—?Не уезжай,?— сказал Франц сквозь зубы и пару раз всхлипнул.Громкие рыдания поднимались у него из горла, но он сдерживался как мог, безмолвно сотрясаясь в объятиях мамы. Было как никогда больно и очень страшно, Франц в отчаянии цеплялся за мамину спину, слыша грохот, с которым царство небесное грузно навалилось на крышу их дома. Мама становилась тоньше, легче и готова была вот-вот ускользнуть навстречу вечности; ангелы уже протянули к ней свои белые руки.—?Мне придётся, Франц, мне очень это нужно…?— начала было объясняться она, но потом прервалась, как бы невзначай подняв голову к потолку. —?Но ты ведь понимаешь, что я всё равно останусь с тобой?—?В сердце?Мама высвободилась из ослабевших рук Франца и взяла в ладони его лицо, мокрое от слёз.—?Не только,?— прошептала она, улыбнувшись,?— у нас с тобой одни глаза на двоих, помнишь? А ещё… ещё я подарю тебе своё самое лучшее фото и Коленькино колечко. Оно старомодное, но такое искристое, жаль, солнце уже зашло… а всё остальное папа пусть раздаст. Ты только тише, родной…Вытерев краем халата собственные слёзы, мама поцеловала Франца в лоб, а потом принялась искать чернильницу и перо; когда нашла, подняла с пола своё фото и положила его на стол, перевернув. Теперь она избегала смотреть Францу в глаза и её движения стали торопливыми. Закончив подписывать, она резко потрясла фотографией в воздухе, а потом подула на свежие каллиграфичные буквы.—?Держи,?— сказала мама неприятно деловым, неуместным тоном, а потом, наклонившись к нижнему ящику трюмо, пошарила рукой у его дальней стенки.Она не без труда разогнула спину и протянула Францу зелёный бархатный футлярчик, внутри которого безнадёжно пожелтел белый шёлк и тонкая витая верёвка с клеймом, которая была привязана к кольцу.—?Обязательно посмотри на него в полуденном свете, хорошо? И выбери для него какую-нибудь хорошую, тонкорукую хозяйку… а, впрочем, это неважно; главное любить. А кольцо отдашь Бейдеру в мастерскую, он сделает его на размер побольше.Взяв Франца за плечи, она выпроводила его из комнаты и заперла за ним дверь. Вскоре за ней надрывно запел Вертинский. Прощание вышло оборванным, недосказанным, может быть потому, что сама мама ещё не верила в то, что ангелы уже протянули к ней свои холодные руки, а может быть потому, что не нашла в себе сил попрощаться навсегда.Она уехала с первым дуновением тёплого ветра по весне, вслед ей махали красные знамёна, языками свешивающиеся из окон. Лето было душным, жарким, но несмотря на это Франц ходил в полном оцепенении по знакомым улицам, в которых что-то раз и навсегда поменялось. По-другому дышали люди, иначе читали свои газеты и рассказывали друг другу новости, совсем чужим был тяжёлый вязкий воздух. Из него пропала неуловимая, неповторимая сладость; не покидало ощущение того, что какой-то, возможно самый важный этап жизни, закончился.В июле отец собрался уезжать, сказав, что ему нужно в Берлин на конференцию, посвящённую акушерству: дескать в его больнице наконец-то достраивался перинатальный корпус, который заложили ещё в конце прошлой войны, и в столице он желал познакомиться с ведущими специалистами в этих вопросах и с передовой практикой. За избытком подробностей Франц догадался, что ни одна из этих деталей не была правдой, а потом и убедился в этом, заметив в прихожей помимо знакомого чемодана с инициалами ?O.B? зеленоватые корочки загранпаспорта нового образца. Ему тогда не хватило решимости спросить напрямую, а куда направлялся отец, но он и без этого точно знал пункт назначения: Швейцария, кантон Лезен, санаторий на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря для лечения больных всеми видами туберкулёза. В прихожей стоял и чемодан Франца тоже, ещё маленький, детский, с вещами первой необходимости: он в очередной раз отправлялся к тёте Ирине на время.Соня была единственной, кто искренне радовался этой новости, прыгая до потолка на диване. Она любила Франца до фанатизма, таскалась за ним всюду как собачонка, и, стоило ему проявить хоть каплю взаимности, впадала в дикий восторг, который его пугал. Она была сорванцом и доставляла родителям немало хлопот, но в обществе Франца временами была тишайшим созданием, похожим на маленького ангела с открытки. И всё же её родители предпочли, чтобы она не оставила от их коттеджа и камня на камне тому, чтобы на его пороге, поблёскивая чищенной кожей, снова появился этот маленький чемоданчик ?F.-J.B?, который был для них самым ярким символом грядущего горя.Кончилось лето, наступила осень, а вместе с ней и школа. Отец ещё никогда так надолго не уезжал; Францу он не писал, только тётя Ирина иногда передавала новости ?из Берлина?, скупые настолько, что можно было подумать будто каждый символ телеграммы из Швейцарии стоил по миллиону рейхсмарок. Это не обижало, скорее огорчало: все до сих пор считали Франца ребёнком, которого нужно оберегать от любых бед, кажется, у дяди Саши на этот счёт была отличная поговорка про кучу нянь.В один из ужинов Соня разрыдалась за столом, так горько и громко, что её не удалось успокоить ни уговорами, ни угрозами, даже поставив в угол гостиной: там она продолжила хныкать, пока совсем не обессилела от своего неизвестного горя. Родителям она наотрез отказалась говорить, зачем устроила это представление, а Францу уже под ночь доверительно прошептала на русском, сжав его в детских объятиях:—?Ты мальчик и не можешь плакать, поэтому я за тебя. Хочешь, я буду плакать за тебя каждый день? Ты только не молчи так грустно, пожалуйста, я тебя богом прошу…Она не знала, но тоже догадывалась: что-то страшное происходило у неё за спиной. Жизнь замерла точно в ожидании грозы, было необыкновенно тихо и холодно, но Франц был слишком измучен ожиданием бури, чтобы замечать что-либо вокруг.Папа вернулся внезапно, сквозь разноцветную галдящую толпу у ворот школы Франц разглядел его чёрный ?Мерседес? и тут же всё понял. Мамы не стало, причём не стало вовсе не сию минуту, а раньше, может быть дня два или три назад, в момент когда Франц как ни в чём не бывало читал, или зубрил арифметику, или смотрел на небо, или делал ещё что-то незначительное и мелкое перед лицом вечности. В этот неизвестный момент высоко в горах мама сделала последний вздох и закрыла навеки глаза, уподобившись каменной княжне Елизавете, которая лежала в православной церкви Висбадена, а Франц этого не заметил, не почувствовал своим сердцем. Мир, вопреки всем опасениям, не разлетелся на куски даже сейчас, когда изматывающее ожидание оборвалось, а давно очевидное, и от этого ещё более горькое будущее вдруг стало свершившимся фактом; просто мир вдруг стал меньше, Франц словно смотрел на него издали, как на стеклянный шар полный искусственного снега, медленно опускающегося на крыши ненастоящих домов, как на нарядную витрину магазина в Рождество, как на воздушную баталию игрушечных самолётов, что развернулась под потолком его комнаты.До поры до времени толпа детей, устремившаяся прочь из школы после конца занятий, скрывала его от отца, давая небольшую фору. По мостовой стучала сотня пар каблуков, звонкие весёлые голоса говорили о неважных вещах, правда, они ещё не подозревали, что все эти вещи не имели никакого значения.—?Францли!Франц безошибочно разобрал сквозь весь этот шум родной голос, зовущий его по детскому имени.—?Францли!Когда они с отцом остались практически одни на плацу перед школой, Франц пригляделся получше и ему стало страшно: папа выглядел как мертвец, серая тень в чёрном пальто; он стал похож на свои фотографии военного времени.Францу ничего не оставалось, как бросить на землю портфель и попытаться сбежать отсюда, оказаться подальше от этого страшного неизбежного горя хотя бы ненадолго. Моментально сорвавшись с места, он бросился к Роттштрассе и побежал не жалея сил. Дорога была прямая, похожая на гладкую взлётную полосу, Франц бежал всё быстрее и быстрее, слыша свист ветра в ушах, но оторваться от земли так и не смог, хотя казалось, что от этой боли меж лопаток непременно должны были вырасти крылья. Становилось больно дышать, силы постепенно покидали, но он не останавливался, к счастью, слезы на холодном ветру высыхали сами собой.Мимо реального училища, мимо набивших оскомину фахверков, дальше и дальше по прямой до Хайбекштрассе, чтобы потом резко повернуть к аллее, усаженной клёнами?— она вела к дедушкиной церкви. Дверь на колокольню со стороны улицы была заперта, пришлось заходить через саму церковь: толкая тяжёлые двери как зеваку, вставшего на пути, Франц зашел внутрь и мимо ровных рядов пустых скамеек быстрым шагом пошёл к алтарю, чтобы у него свернуть налево: он бы и побежал, но чувствовал, будто Иисус на распятии краем глаза следил за ним, да и в целом бегать по кирхе наверняка было неприлично, особенно внуку священника.Франц свернул налево у распятия и скрылся в башне. По винтовой лестнице он поднимался всё выше и выше, перескакивая через истершиеся за века бесконечные ступеньки, а когда наконец добрался до самого верха, едва не упал на каменный пол, полностью обессиленный своей гонкой.Из оконного проёма, похожего на бойницу, было видно если не весь Даттельн, то точно все те места, которые были Францу дороги: дом тёти Ирины, их собственный дом, папин госпиталь, названый в честь святого Лаврентия, широкий канал с тёмной водой, и наконец Фолькспарк, где даже в такую холодную погоду наверняка стоял продавец воздушных шариков. На высоте дышалось легче, думалось проще, но боль всё равно никуда не уходила, и никак не получалось отдышаться.Сквозь головокружение Франц вспомнил, как плохо было Лизхен в последние недели: ей не помогал даже морфий, а в какой-то момент у неё отняли правую ногу. Она много плакала, иногда срываясь на полный отчаяния крик, который было слышно даже на балконе их с мамой номера, а потом Лизхен перевели в другое крыло санатория?— то, куда отправляли постояльцев доживать последние дни без единой надежды на чудо. С ней была бабушка, а Францу ни разу не разрешили её навестить, только потом за обедом мама между делом сказала, что вечером будет поминальная служба в часовне, и надо будет обязательно прийти попрощаться с этой чудесной белокурой девочкой, которой бог отпустил так мало времени на земле.Но сколько времени было бы достаточно? Маме было достаточно?..Вцепившись руками в каменную колонну между арками, Франц тяжело дышал, пытаясь прийти в себя, но чем больше времени проходило, тем становилось хуже. Он не мог больше смотреть на холодный туманный горизонт, скрывавший неизвестные таинственные дали, он не мог больше смотреть на такие знакомые дома Даттельна, где жили любимые им люди, потому что не мог представить, как будет жить дальше, хотя жизнь уже всё давно придумала за него.В краткосрочной перспективе Франц должен был научить Соню шахматам, наконец заполнить этот персиково-розовый бланк на вступление в ?Гитлерюгенд? и отдать на подпись папе, закончить сборку редкой модели ?Арадо? и дочитать наконец библию по просьбе дедушки Густава. В долгосрочной?— стать лётчиком и облететь земной шар двадцать пять раз, и, конечно же, теперь к этому добавился поиск хорошей тонкорукой хозяйки для маминого кольца… Вот почему, наверное, последний разговор с мамой оставил такое жуткое впечатление: она поразительно спокойно говорила о будущем, которого никогда не увидит.Опустившись на холодный пол, Франц обнял руками колени и склонил свою голову, пытаясь ни о чём не думать. Это позволило отцу появиться практически незаметно: только на последних ступеньках Франц услышал его шаги, но не сдвинулся с места.Отец, переводя дыхание, смотрел на него сверху вниз, не зная, с чего начать разговор. Франц отвернулся от него и закрыл глаза, сжавшись под тяжёлым взглядом.Наконец папа, не жалея своего пальто, сел рядом с Францем и обнял его за плечо своей твёрдой рукой.—?Ты знаешь, что в средневековье гонцам, принёсшим дурные вести, отрубали головы? —?зачем-то спросил он насмешливо, а потом вдруг совершенно другим, сдавленным голосом попросил:?— Сжалься надо мной, сынок…