V. Желтковщина (1/1)

Просека всё никак не кончалась. Она была широкой, метров десять, и очень длинной?— соединяла Боровецкое с большой дорогой. Михалыч говорил, что недавно временная переправа через Каму, которая была короче, обрушилась, ?размыло чутка?, и теперь просека была единственной связью села с большой землёй. Между первым и вторым глотком самогона он был особенно разговорчив и добр, на него нападала глупая мечтательность и практически меланхолия, но Франц сомневался, что это слово было знакомо Михалычу. Наверняка было какое-то русское слово, которое идеально описало бы его грустные ахи и вздохи, но Франц никак не мог его вспомнить.—?А ты, Француша, Гитлера видел? —?спросил он, поправляя сползшую набок ушанку.Вопросы, которые задавал Михалыч, очень часто ставили Франца в тупик. Они никогда не были сложными, скорее наоборот, обезоруживающе простыми и наивными, просто были очень не к месту; подумав об этом, Франц тут же одёрнул себя.—?Видел,?— ответил он, оттаскивая два срубленных деревца к концу просеки.—?И что скажешь? —?явно не ожидая такого ответа, Михалыч оживился. —?Какого он свойства?Франц задумался, как можно было описать Гитлера несколькими словами. Наверное, на немецком получилось бы проще, потому что в своё время отец придумал фюреру достаточно много красноречивых и ёмких эпитетов, но он никогда не видел его живьём, даже с расстояния выстрела, а Франц принимал из его трясущихся рук новый железный крест с дубовыми листьями в Волчьем логове. Он с удивлением понял, что воспоминания об этом, безусловно, главном событии в жизни любого немецкого солдата практически стёрлись из его памяти. Осталась только старая трясущаяся рука, протягивающая ему открытую бархатную коробку, она существовала как бы отдельно от остального тела и личности, и ещё остался голос, который Франц уже сотни раз слышал по радио. Обратившись ко всем участникам церемонии, фюрер минут десять говорил о чём-то, что отец наверняка назвал бы подлинным безумием, а потом удалился.—?Глубоко больной.Михалыч вздохнул, ёрзая на большом пне. Наверняка ему было холодно сидеть без движения, но он не спешил подниматься.—?Одно мне удивительно, я прямо-таки понять не могу: как один человек мог такое учинить?..—?Он был не первым. И не один.—?Оно-то конечно ясно как белый день, но такое большое злодейство! И против кого? Против своих же в самую первую очередь,?— Михалыч наклонился на соседнюю берёзку и сделал второй глоток, а потом послушно отдал флягу подошедшему Францу.Через некоторое время он задремал, и сквозь сон продолжал бормотать:—?Такое злодейство…В Боровецком уже знали, что им пришли на подмогу, и к вечеру, в ранних сумерках, на маленькой конной повозке приехал крестьянин с парой внуков. Они забрали вырубленные деревца, и взамен отдали солдатам несколько булок серого хлеба, которые тут же растаяли в руках пленных как снег.Один из мальчишек, тот что помладше, выглядывал из повозки как испуганный зверёк и не решался спуститься с неё. В следующие дни он не становился смелее и Франц украдкой посматривал на него, но тот лишь пугался ещё больше, зарываясь глубже в сшитое из разноцветных лоскутов покрывало.—?Сашуля скромник,?— это заметил и Михалыч,?— ишь, трясётся как заяц.—?У него кто-то погиб на войне? —?спросил Франц.—?Ещё до неё. Не бери в свою голову лишнюю печаль, дружочек, чай своей хватает.Михалыч ошибался, но Франц не стал его переубеждать, задумавшись о том, как можно тайком пронести в лагерь небольшой кусок от нижнего отруба берёзы. Никак?— раскосые глаза Рустема говорили сами за себя на досмотре перед пропускным пунктом рядом с воротами в лагерь.—?Ну и зачем тебе это, болезный? —?Рустем вздохнул, как окончательно разочаровавшийся в ученике воспитатель.—?Незачем,?— ответил Франц, выпуская в снег согретый в кармане кусок дерева.—?Совсем уже мозги набекрень, шайтан тебя забери!К обрубку заинтересованно подошла Динка и обнюхала его. Издалека за этой сценой должна была наблюдать Уля, она всегда выходила к семи вечера за ворота под каким угодно глупым предлогом, лишь бы убедиться в том, что Франц вернулся; она говорила, что его светлую голову всегда было ярко видно: одна из всех была непокрыта, и над ней как будто бы вился пар.Сегодня белые полосы от прожекторов как обычно стелились по земле, медленно двигались вместе со строем. Уля поначалу честно смотрела на пленных, выходивших из-за поворота, но этот свет, отражающийся от снега, непривычно слепил глаза, и в этой холодной белизне они выглядели совсем иначе, чем прежде. Весь мир был другим, и как ни пыталась, она не могла его узнать и принять то, что тоже существовала в нём, а на утоптанной дороге была и её тень тоже. Отчего-то вдруг стало больно, а может быть страшно, и так томительно нехорошо, что хотелось исцарапать себя в кровь и броситься с обрыва к медленно плывущим по Каме брёвнам, лишь бы это мучение прекратилось. Странное чувство полусна кружило Уле голову, и она отвернулась, а потом и вовсе ушла, не дождавшись Франца, назад в медпункт.Капеллан развешивал стираные простыни по натянутым верёвкам в холодных сенях. Заметив Улю, он остановился и сказал по-немецки:—?Вы бледная, Ульяна. Всё хорошо?Добрый, такой хороший капеллан Вайсер?— тоже казался ненастоящим. Она его поняла, но растерялась и не нашлась, что ответить, просто молча села на шатающийся стул у дверей, тяжело дыша. Сердце лихорадочно металось по грудной клетке, не желая успокаиваться.—?Давай, дура! —?злобно процедила она сквозь зубы, зажмурившись. —?Ну! Что стряслось-то?!Капеллан оставил бельё и, взяв свою трость, подошёл к ней ближе. Он за пару недель стал заметнее хромать, и Уля не знала, что с этим делать.—?Не плачьте, фройляйн,?— Вайсер погладил Улю по голове,?— что бы вас ни тревожило, оно не стоит того.Уля разобрала только первую часть фразы и мотнула головой: она вовсе не собиралась плакать, хотя, возможно, ровно до того момента пока об этом не сказал капеллан. Он обладал самым важным для попа качеством?— умением ненавязчиво, но очень глубоко вцепиться в самое сердце и не отпускать его. Вайсер осторожно взял Улю за локоть, помог ей подняться и снять валенки, а потом приобнял её, и они вместе медленно пошли к дверям медпункта.—?Хорошо,?— сказал он уже по-русски, открывая перед Улей дверь,?— хорошо, фройляйн.Нет, она точно не собиралась плакать, для таких сентиментальных вещей время уже давно вышло. Да, Уля уже вдоволь нарыдалась, выплакала практически всю себя без остатка, думая о том, какую долю определил ей… кто? Она по-прежнему молчала, не понимая, что с ней происходит. Капеллан поставил на плиту чайник, и ни о чём больше не спрашивал, за что Уля была бесконечно ему благодарна, особенно зная его любовь ко всякого рода проповедям, которые Франц иногда пересказывал ей.—?Франц, боже! —?тихо прошептала она, испугавшись.Уля сорвалась с места, напугав Вайсера, и выбежала на улицу босиком. Так было заведено, если она не увидела Франца у ворот, не выхватила его в первое же мгновение из толпы?— значит всё пропало. До столовой, куда должны были строем уйти отряды с лесоповала, было метров триста по прямой, Уля сама не заметила, как пробежала их под лай Гришки с Динкой, уже посаженных на цепь.Столовая была переоборудована из маленькой часовни, к которой сделали деревянный пристрой; вообще кто-то рассказывал, ёрничая, что лагерь раньше был монастырём, и, глядите-ка, за добрую сотню лет у этой горстки зданий ни разу не поменялось предназначение. Почему было не сделать столовую в трапезной?— тоже находился ответ, надо было обязательно что-то сделать с часовней, как-нибудь её загубить.Там было холодно, почти как на улице, и при этом совершенно нечем дышать: тяжёлый запах дымящейся баланды уже прочно въелся в стены и упорно цеплялся за одежду. Сотни глаз уставились на Улю, стоило ей застыть в деревянных дверях, а она перебирала их, одних за другими, в поисках единственно нужных. В них плескалась через край речная синева, они смотрели на неё с таким сильным чувством, что она сама едва могла бы его описать; она не была уверена, что хоть кто-то на этой земле, хоть один писатель, мог бы.Когда Уля наконец нашла Франца глазами, она готова была упасть на землю, тут же принять любую веру, поверить в любого бога и восславить его. Она выдохнула и прошла к раздаче по свежему необработанному полу, сажая занозы.—?Чай есть? —?сухо спросила она. —?У нас закончился.—?Чай-то есть,?— повар сально улыбнулся,?— да боюсь не стоит он того чтоб бежать к нему сверкая пятками, барышня.—?А это не твоё дело уже,?— ответила Уля, забирая протянутую жестяную коробочку.—?Забегайте почаще! —?услышала она в спину.—?К чёрту пошёл!Она, уходя, ещё раз посмотрела на Франца: он был настоящим, живым, чудовищно уставшим и встревоженным по её вине, и уже готов был в инстинктивном порыве подняться со своего места, чтобы подойти ближе Уля постаралась незаметно мотнуть головой, показав тем самым что всё, только что, в эту секунду, стало в порядке.—?Дура, дура, дура! —?морщась говорила Уля себе под нос, когда возвращалась в медпункт.Капеллан пинцетом вытаскивал занозы из её ног до самого отбоя, параллельно повторяя с ней степени сравнения прилагательных; он придумал какую-то незамысловатую мелодию, на которую очень легко ложились слова. Чувство реальности вместе с болью постепенно возвращалось к Уле.Она повнимательнее присмотрелась к лицу Вайсера: на вид ему было где-то около пятидесяти, но она давно заметила, как сильно старит происходящее вокруг, наверняка ему на самом деле было не больше сорока.—?У вас есть дети? —?спросила она Вайсера между куплетами.—?Трое, фройляйн.Сначала слабая искра злобы сверкнула в голове Ули: вот же дураку не сиделось дома! Но затем она, задумавшись, сбилась с мотива, который снова начал напевать Вайсер; ей стало очень горько.—?Я так и думала,?— тихо сказала она по-русски, и Вайсер не стал её переспрашивать.Этой ночью Уля ждала Франца особенно сильно, лишь бы он нигде не пропал, пришёл как можно скорее. Когда Рустем стоял на часах, ей всегда было особенно тревожно. Он видел их однажды, и точно знал, куда именно идёт Франц?— почему позволял? —?одному богу было известно, и только ему же было известно, сколько это могло продолжаться без ведома Ушакова.?Это всё закончится пятьдесят восьмой статьёй??— говорила Тамара Павловна, чем неизменно выводила Улю из себя, потому что была права. Но Уля не могла вспомнить, чтобы хоть какое-то событие в её жизни заканчивалось хорошо, она как будто намеренно собирала все кочки, спотыкалась себе в удовольствие, и теперь уж точно не боялась никакой статьи.Всё э т о и правда было самой настоящей изменой Родине, но какая уже была разница? Она сама сделала выбор, её совершенно никто не вынуждал… Уж лучше статья, чем украдкой наблюдать издалека без надежды подойти ближе, как голодная собака набрасываться на любую кроху внимания, которая показалось бы всем вокруг допустимой для их положения, для тех ролей, что они худо-бедно играли весь остаток сорок второго года, когда им обоим уже всё было предельно понятно.Если бы это мучение продолжалось хоть на секунду дольше, Уля начала бы выть от отравляющей всё её существование боли, как от зуба, как от загноившейся раны, поражённой до кости, но судьба подарила потрясающий шанс: тихую беззвёздную ночь на дежурстве в медпункте, когда она заставила, вынудила Франца остаться с ней. Переступать через прежнюю себя было необыкновенно легко, и пока та, старая Уля плакала на полу и звала на помощь, новая делала всё необходимое для своего спасения, а потом какое-то недолгое время даже была почти счастлива, забыв о том, что такие люди как она вовсе для счастья не рождены. А потом это мнимое счастье начало растворяться, на его место возвращалась боль, которая стала лишь сильнее, потому что сердце болело уже не только за себя.Франц не приходил, и она всё более нервно качалась вперёд и назад, обнимая себя за плечи?— старая детдомовская привычка давала о себе знать в особенно тягостные моменты. Когда наконец послышался скрип половиц, Уля подскочила с лестницы, на ступеньки которой присела, и пошла навстречу, не чувствуя колкой боли в ногах. Сердце стучало в груди, как будто это была первая встреча за долгие годы, она бросилась в объятия Франца, крепко сжала его в своих руках.—?Уля, что произошло? —?Франц взял её лицо в свои горячие ладони и поцеловал. —?Ты была босиком.—?Я… я не знаю,?— заикаясь, ответила Уля, глядя ему в глаза,?— я дура.—?Милая, никогда не говори так.Когда, возвращаясь со смены, он не увидел Улю у ворот, то не придал этому значения?— капеллану становилось всё хуже, она могла остаться с ним, но когда она вбежала в столовую, напуганная, со слезами на глазах, он весь остаток вечера не находил себе места. Эта невозможность быть рядом практически убивала, секунды тянулись часами, и когда капеллан вернулся в барак за пять минут до отбоя, то лишь смог сказать, что хорошо забинтовал Уле ноги, и будет молиться за её душевный покой?— и тем самым лишь испугал ещё больше.—?Я почему-то… я смотрела на снег и вдруг,?— Уля едва могла говорить, её голос дрожал,?— я не знаю. Как будто бы земля ушла из-под ног. Как будто это всё сон. И тебя в нём нет.—?Я здесь,?— ответил Франц,?— я с тобой.—?Да, теперь да,?— она прижалась к нему и прикрыла глаза,?— теперь всё хорошо.Уля взяла его за руку и повела за собой на второй этаж, тихонько прихрамывая. Уже поднимаясь по лестнице, она расстёгивала пуговицы на своей вязаной безрукавке, едва это осознавая. Когда они зашли в её комнату, Уля закрыла дверь на ключ и повернулась к Францу, отошедшему на пару шагов вглубь комнаты?— так, что в темноте угадывался только его силуэт. Уля была храброй, но почему-то ей совсем не хотелось видеть его лицо в тот момент, когда она сбросила безрукавку на пол, а затем начала спешно расстёгивать платье. Она не боялась Франца, ни капли не стеснялась его, доверяла безоговорочно; более глубокое и тёмное чувство, не относящееся к нему напрямую, заставило её чуть опустить голову.Франц, привыкая к темноте, смотрел как Уля мучается с пуговицами и нервно чертыхается себе под нос. Она была маленькой, очень худой, как подросток, и поэтому её движения выглядели особенно отчаянно, словно одежда нестерпимо жгла её. Уле было страшно, а поэтому сейчас она могла быть только такой: жадной, резкой, жестокой?— в первую очередь по отношению к себе.Слова путались у Франца в голове, кружились назойливыми жужжащими мухами: этот звон в ушах заставлял его заикаться и путаться. Останавливать Улю было бессмысленно, потому что она считала, что поступает правильно, не стоило даже пытаться: тут же нарвёшься на заградительный огонь.—?Уля, ты не должна т… так делать с собой,?— непрошенная фраза вырвалась сама по себе,?— даже если считаешь, что заслужила.—?Чего? —?бросив попытки расстегнуть пуговицы до конца, Уля начала отстёгивать чулки от пояса, а потом сняла их один за другим и бросила куда-то в угол комнаты. —?А можно по-русски? Для особо одарённых? И вообще, заткнись ты уже…В два быстрых шага она преодолела расстояние между ними и, вцепившись в линялый свитер, потянулась за поцелуем, но Франц не ответил ей, удержавшись на плаву. В прошлый раз, в похожих обстоятельствах, он поддался её страху, и это закончилось не то чтобы плохо, а скорее губительно, потому что пустило их отношения?— про себя он давно привык называть то, что было между ними, именно отношениями и никак иначе?— по совершенно другим рельсам, не тем, которых он ожидал с самого начала.Соня бы сказала с упрёком, что он развёл ?желтковщину?, а ведь когда-то они единогласно решили, что Куприн сделал героем нездорового, эгоистичного человека; когда Франц неожиданно встал на его место, то убедился в этом ещё раз, и на первых парах старался ничем не выдать себя. Подло, может быть даже жестоко было писать письма людям, которые не могли, не должны были на них отвечать?— но что делать, если эти люди сами, добровольно сметали установленные для них запреты?Уля наверняка имела другое мнение на счёт Желткова, если вообще читала этот рассказ. Франц думал, что поступает правильно, пытаясь объяснить ей, что имеет право на эту любовь, как последний грешник имеет право на спасение души; не будь этой любви, не было бы смысла, все остальные давно потерялись, были отброшены за ненадобностью, как железный крест, выменянный на тёплый ватник. А вот она, Ульяна?— не имела права, не могла, не должна была любить; по крайней мере любить вот так, то прижимая к горячей стене медпункта, за которой топилась печка-голландка, то жадно цепляясь за одежду, стремясь быть как можно ближе?— так, чтобы их зубы столкнулись, а дыхание превратилось в стоны.За то признание Франц был назван подлецом и трусом, он был с этим согласен, но, потихоньку освобождая от цепких пальцев Ули свой свитер и целуя её тонкие, вмиг ослабевшие руки, надеялся это исправить.—?Тише,?— сказал он у неё над ухом,?— leiser…Уля растерялась, чувствуя, как руки Франца начали нежно гладить её по волосам, а потом притянули ближе к себе. Его прерывистое, чуть свистящее дыхание обдавало голые плечи теплом.Она положила руку Францу на шею, провела пальцами вверх по отросшим волосам?— по их длине было уже не угадать, где именно у него шрам, оставленный последней жёсткой посадкой на той далекой войне, которую Уля совсем не знала. Он мало рассказывал о том, что было с ним до того, как они повстречались, был как чистый лист, на который уронили полную банку чернил, за которым не угадывалось ровным счётом ничего.Уля и хотела бы, может, спросить, но ловила себя на мысли, что ей в общем-то было безразлично, что именно Франц успел сделать на войне за полтора года. Она уже и так полюбила своего врага, заранее невзирая на всё то зло, что он причинил, изменилось бы что-то, узнай она его масштабы? Если да, то чем конкретно его можно было измерить, где заканчивалось маленькое зло и начиналось большое? Или зло было безусловным, всеобъемлющим с самого начала?В конце концов, её не могли казнить дважды, не могли дать несколько пожизненных сроков?— а на один она уже накопила с лихвой. Но последствия тоже были ей безразличны: за нечаянное, непрошенное счастье, ослепительное и короткое, как ударная волна, она была готова заплатить всё, до последней копейки и капли крови.