IV. Неизбежность (1/1)

Франц доподлинно знал момент, когда впервые влюбился в небо, но каждый день, каждый час он влюблялся всё больше и не мог поверить, что рождён лишь смотреть издалека на нечто настолько величественное и необъятное. Высота притягивала его к себе как магнит, звала его по имени и уговаривала стать ближе к небу хотя бы на пару мгновений: встать на свой письменный стол и спрыгнуть с него на пол, раскачаться на качелях чуть сильнее чем можно, забраться на дуб в Фолькспарке так высоко, чтобы почти не было слышно громкого голоса мамы, умолявшей спуститься.Свист ветра в ушах, движение рук в воздухе, секундное чувство полёта при падении с высоты было всем, ради чего он тогда жил, не замечая ничего вокруг. Вся жизнь Франца превратилась в счастливое ожидание момента, когда он наконец-то сможет стать настоящим лётчиком; он думал об этом не как о мечте, а как о неизбежном будущем, для свершения которого нужно было лишь одно?— время.Каждое воскресенье он поднимался на самый верх колокольни у церкви святого Аманда, в которой читал службы дедушка, и пускал с неё маленькие самолётики, сделанные из давно обесценившихся марок. Прихожане поднимали их с земли, когда выходили с заутрени, и считали их божьим промыслом, знаком свыше, который повелевал им начать делать то, чего они всегда страшились, и развеивал все сомнения.Дедушка Густав любил говорить, что Франц устроил больше свадеб в Даттельне, чем святой Валентин в Риме, на что тот отвечал, что лично он никогда ни на ком не женится, а станет лётчиком и всю жизнь будет летать, и облетит весь мир двадцать пять раз, а его самолёт будет красным, на что мама всегда пыталась возразить:—?Франц, тебе нужен свой собственный цвет,?— настаивала она,?— уже есть лётчик с красным самолётом!—?И в небе будет одиноко без подружки,?— добавлял отец, подмигивая ему,?— подумай-ка об этом.Франц мотал головой, он не верил ни единому слову. Всё, чего он хотел?— это подняться в воздух вслед за птицами и понять наконец, каково это. Его комната ломилась от моделей самолётов разных форм и размеров, он знал наизусть всех лётчиков Воздушного Цирка, и всех русских лётчиков, и английских, и американских, и бесконечно любил, восторгался, завидовал каждому из них?— даже погибшим и пропавшим без вести, ибо они успели за свою короткую жизнь вкусить то чувство, которое было ему пока недоступно.—?По крайней мере, не надо придумывать, что подарить ему на день рождения,?— заметила тётя Ирина, затягиваясь сигаретой, пока Франц катал маленькую Соню на спине.Соня заливисто смеялась, а Франц лавировал по лужайке и представлял, что под ногами не зелёная трава, а бескрайний голубой океан, в котором он тонет.Когда он, обессиленный наконец, опускал Соню на ноги, то сам валился в траву и, раскинув руки и ноги в разные стороны, смотрел на небо. Потом светлая рубашка была вся в зелени, но мама не смела его ругать. Она всегда с каким-то тяжёлым чувством тревоги наблюдала за Францем издалека, как бы предчувствуя что-то плохое, что должно было неминуемо случиться с ним в будущем; что-то ещё не обретшее форму, но уже всесильное, могучее, дышащее жаром в сторону её единственного сына. Когда их взгляды пересекались, и Франц отчётливо видел страх в её глазах. Иногда казалось, что мама смотрит сквозь него, или за его спину?— и видит такое, что даже папа не смог бы вообразить, а ведь он когда-то был на войне.На двенадцатый день рождения родители разбудили Франца рано утром, их лица были серьёзны как никогда, но сквозь эту серьёзность проступали едва заметные улыбки.—?Франц-Йозеф Беренброк, вы нужны своей отчизне! —?воскликнула мама, красивая как никогда.В её руках был шлемофон, безразмерный, кожаный, подбитый свалявшейся овчиной?— настоящий боевой шлемофон.—?Собирайтесь, вас внизу ждёт автомобиль,?— сказал отец, у которого серьёзность, конечно, выходила намного правдоподобнее,?— пятиминутная готовность, герр Беренброк, зубы почистите потом!—?Скорее, скорее, скорее! —?торопила мама, протягивая Францу свежую отглаженную рубашку и шорты.Не помня себя, едва отойдя ото сна, Франц начал одеваться. Всё его внимание было приковано к шлемофону, который ему позволили надеть после того, как он завязал шнурки на ботинках. Почти выбегая на крыльцо, он увидел открытые дверцы новенького папиного Фольксвагена, которые ждали только его. Пройдя по тропинке между океана цветов, он забрался на заднее сидение, пахнущее кожей, следом за ним села мама, закрывая дверь.Дорога была далёкой и светлой, Францу незнакомой. По дороге мама читала ему вслух, но он едва мог разобрать слова, потому что в тепле клонило в сон, а ещё он отчаянно пытался вспомнить, что ему снилось прошлой ночью?— и не мог, помнил лишь чувство, которое окутало его словно облако.—?Герр Беренброк,?— обратился к Францу папа, глядя на него через зеркало заднего вида,?— миссия совершенно секретна и вы, безусловно, должны понимать всю ответственность. Мы не можем разглашать детали. Анна, вы знаете что нужно делать.—?Есть, капитан!Мама сняла шёлковый платок со своей шеи, и пыталась завязать Францу глаза, хотя поначалу он со смехом уворачивался как мог. Наконец он сдался, и оставшуюся часть дороги видел только разноцветные солнечные блики, чувствовал запах маминых духов и тепло её руки на спине.—?Мы почти у цели,?— шепнула она на ухо, нежно погладив по голове.Когда машина остановилась, Франц услышал как открывается дверца с его стороны и почувствовал, как папа берёт его на руки. И вдруг он услышал что-то ещё, до боли знакомый гул, который во сне звал в неизвестные дали.Когда папа наконец поставил его на землю, а мама сняла платок с глаз, Франца ослепило солнце. Стоило привыкнуть к свету, как он увидел то, что заставило сердце выпрыгнуть из груди. Ноги едва держали его, ведь перед ним в начале взлётной полосы стоял блестящий двухместный биплан. Серебристый, красной полосой и большим номером на боку.В небе летело ещё несколько, и Франц мог лишь безмолвно открыть рот, глядя на них. Он не верил тому, что видит, и начал больно щипать себя за руки.Рядом с бипланом стоял молодой человек в красивой форме, на которую сверху была надета легкая кремовая дублёнка. Он был светловолосым и невозможно прекрасным, похожим на ангелов из дедушкиной церкви, и на все фотографии счастливых лётчиков из газет, которые старательно собирал Франц; всю его стройную фигуру окружало сияние апрельского утра. Лётчик подошёл ближе, поздоровался с родителями и наклонился к Францу, который не мог поверить в то, что всё это происходило по-настоящему.—?Герр Беренброк, будем знакомы, инструктор Хаугвиц,?— он крепко пожал Францу руку и улыбнулся,?— известна ли вам эта машина?Франц наклонился вбок, посмотрел за спину инструктору и прищурился, побоявшись, что с первого раза понял неправильно; в этот момент больше всего на свете он боялся выглядеть глупо перед величественным представителем того мира, в который он всеми силами стремился. Инструктор был всё равно что апостол у дверей рая.—?Это ?Щегол?! —?тихо сказал Франц, и голос его потонул в шуме моторов над его головой; опомнившись, он громко повторил:?— Это Фокке-Вульф 44!—?Да вы эксперт, молодой человек! —?воскликнул инструктор, обернувшись к своему самолёту.В его взгляде застыл восторг и любовь, совершенно нехристианские, но такие близкие и знакомые Францу. Мама помогла ему надеть тёплую куртку, а папа легко подтолкнул его к самолёту и пошёл следом. Он помог ему забраться в кресло первого пилота и проследил за тем, чтобы ремни были крепко пристёгнуты, а затем кивнул инструктору.Мама скрестила руки на груди и смотрела издалека, как Франц садится в самолёт, который произвёл на неё совершенно противоположное впечатление. Она больше не улыбалась, ей стало страшно.—?Бензобак полон, масло залито,?— крикнул Хаугвиц,?— все от винта-а-а!Механик на крыле сделал десять оборотов, заводя вручную мотор, и Франц услышал, как грозно урчит ?Щегол?, начиная трястись.Родители отошли подальше, папа одной рукой приобнял маму, а другой махнул Францу. Издалека он не мог разглядеть их лица, но был уверен, что они очень счастливы за него?— ведь он оказался на седьмом небе, ещё не оторвавшись от земли.—?Жду команду на взлёт, герр Беренброк! —?едва разобрал он голос звонкий голос Хаугвица сквозь шум мотора.Он видел перед собой лопасти винта и только бесконечно длинную полосу бетонных плит среди зелёного поля, и как вдалеке над травой вились остатки утреннего тумана.—?На взлёт! —?Крикнул он что есть сил, и был услышан.?Щегол? тронулся с места и начал набирать скорость. Его трясло всё сильнее и сильнее, но в один момент всё прекратилось, и земля начала медленно уплывать из-под ?Щегла?, из поля зрения исчезла светло-серая взлётная полоса, и вот уже родители стали не больше, чем точкой вдалеке.Франц жадно осматривался по сторонам, и до сих пор не мог поверить, что он летит. Он расставил руки в разные стороны и закрыл глаза. Плавное движение ?Щегла?, холодный ветер?— и вот наконец он ощутил то чувство, ради которого был рождён. Воздух пах так сладко, когда Франц летел, и ветер бился об его руки.—?Герр Беренброк, что вы видите? —?прокричал ему Хаугвиц, начиная лёгкий вираж.—?Всё! Я вижу всё! —?ответил Франц.Под ним был весь мир: дороги, реки, деревья, церкви и дома, и много, много людей, которые слышали шум мотора и поднимали голову к безоблачному небу, прикрывшись ладонью от солнца.Они летели целую вечность, целую жизнь, за которую Франц успел забыть своё старое, детское имя, забыть всю свою семью, разлюбить свой родной дом и найти новый. Он наконец вырвался из цепких пут земли, упав с оливкового дерева прямо на небо, и падал всё выше и выше, так, что едва мог вздохнуть. Всё в одночасье изменилось, он дотянулся до улетевшего шарика и схватил его твёрдой рукой. Апостол отворил ему ворота в рай и навеки закрыл другие?— те, что связывали его с привычной жизнью. Но всё это было совсем неважно, мимолётно и тщетно, ведь настоящая жизнь была не в домашней столовой за яблочным пирогом, не в школе за лакированной партой, и даже в объятиях мамы?— она была здесь, в немыслимом холодном просторе, раскинувшемся над линией горизонта.Когда они приземлились, Франц сам спрыгнул на землю. Навстречу ему шли родители, которых он не узнавал. Радостный отец, готовый поднять его на руки, и мама, которая шла следом, чуть опустив голову. Ещё утром Франц непременно подошёл бы к ней, взял за руку и попытался бы добиться от неё хотя бы слабого подобия улыбки, но сейчас он был не в состоянии думать об этом. В мыслях его окончательно поселилось небо, а между рёбер — огромный огненный шар. Это была настоящая любовь, такая, на которую способен только ребёнок.Мама не винила его ни в чём, она понимала это чувство, ей не оставалось иного выбора, кроме как отпустить Франца и позволить неизведанному забрать его навсегда.Когда они уже собрались уезжать из лётной школы, Франц обернулся к инструктору и сказал ему на прощание:—?Я тоже стану лётчиком, когда вырасту.Наверняка Хаугвиц слышал эту фразу не первый и не десятый раз в своей жизни, восторженную как крик ?Аллилуйя!?, слепую, влюблённую, но Франц сказал это с совершенно иной интонацией.—?Сдаётся мне, герр Беренброк,?— произнёс инструктор Хаугвиц,?— вы выросли только что.