III. Лесной царь (1/1)

У снега был запах, такой, что ни один поэт не смог бы его описать. По этому запаху Франц определял температуру, облачность, настроение Ушакова, меню в лагерной столовой и то, как он проживет день. Сегодня снег пах железом, кровью, смешанной с дымом костра?— а значит, после побудки их отряд пойдет на лесоповал.Рустем подтвердил его догадки, потрепав Динку по рыжей холке. Уля издалека, с напряжённой тревогой наблюдала, как Франц выходит за ворота лагеря к далекому пригорку, на котором стоял вековой лес. На её плечах был полушубок из овчины, а на ногах?— валенки не по размеру; наклонившись на сруб новой бани, она смотрела, как пленные шагают за блокпост навстречу густому лесу на крутом берегу Камы. Течение в этих местах было такой силы, что река не замерзала даже зимой, и по ней стволы сосен сплавляли вниз, к самой Елабуге, спустив с обрывистого берега. Да что там река?— само это место было наполнено такой силой, что совершенно лишало воли, отупляло и само несло людей как безжалостный селевой поток?— всё дальше и дальше вперёд. Главное?— держать голову на поверхности, чтобы не задохнуться, и до последнего удерживать в поле зрения Улю, а потом до вечера хранить её образ в голове.У Франца под ватником, между проступающих под кожей рёбер, был спрятан такой огромный источник тепла, что не отпускал его ни на секунду, иногда грел, но всё чаще едва терпимо жёг его изнутри, и оттого ему так легко было умываться снегом, который был на запах как кровь и зола, и брать в свои голые руки пилу с железной ручкой на страшном морозе.Прикоснувшись к этому теплу однажды, Ульяна всё поняла, и с тех пор даже в круто натопленной бане её электрическими разрядами бил озноб. Проводив Франца взглядом до крутого поворота к лесу, она зашла в лазарет и, не снимая с себя шубы, прильнула к стене, за которой капеллан Вайсер подбрасывал дрова в голландку. Уля закрыла глаза, представляя, как Франц по пути иногда поднимал голову к небу, тоже закрывал глаза на мгновение и подставлял лицо колючему ветру, а от тела его будто бы шёл пар. Она знала, что Францу ещё никогда не было по-настоящему холодно здесь, ведь каждый раз, закрывая глаза, он видел её.—?Боже мой,?— тихо прошептала Уля, прижавшись щекой к горячей стене,?— если и есть где-то там ад, то я в нём замерзну. Тебе уже нечем меня, грешную, напугать.Франц шагал, не чувствуя под собой дороги, последний короткий взгляд на Ульяну, как прощальный поцелуй?— гнал его быстрее вперёд, только затем, чтобы поскорее вернуться назад. Лихорадочный румянец на щеках Франца заставлял Рустема то и дело оглядываться?— не завалится ли на обочину командир отряда, как в тот раз, на построении. Но они спокойно, вопреки всему, дошли сначала до пустующего здания леспромхоза, где иногда размещались смены с деревообрабатывающего комбината, а потом и до сторожки, которая стояла вплотную к лесу. С началом войны Михалыч остался единственным лесником в этих местах, все остальные ушли на фронт, а он начал пить, и в последнее время зачастую был настолько пьян, что едва стоял на ногах, и давно стал обузой и лагерному начальству, и комбинату, но заменить его было некем. Несмотря ни на что, он следил за лесом тщательно, и лес любил его в ответ: любая смена, в которую Михалыч не заступал, оборачивалась жестоким несчастьем.За сторожкой уже начинался большой разъезд, где снег под колёсами грузовиков смешивался с землёй, вывернутой наизнанку при выкорчёвывании пней. Часть леса, лучшая, сплавлялась в Елабугу, часть отправлялась в ближайшие деревни, на комбинат и в лагерь, ещё из части заготавливали шпалы прямо на месте.В сторожке не горел свет, и Рустем зашёл на крыльцо и нетерпеливо постучал в дверь, ему вторила Динка, громко лая. Остальные конвоиры рассредоточились за спинами пленных, выстроившихся ровными рядами.Наконец дверь открылась, и, набрасывая на плечи старый ватник, вышел Михалыч. Выглядел он ещё хуже, чем обычно, совершенно седой старик с трясущимися руками.—?День добрый, день добрый, дружочки,?— едва внятно сказал он, оглядывая пленных. —?Смурные вы сегодня какие-то.—?Что поделать, не могут так же по-чёрному пьянствовать, шайтан тебя забери! —?Зло хмыкнул Рустем. —?Из графика выбиваемся, планы горят. Перед Ушаковым кто будет отвечать, а? А перед Шавалеевым?Михалыч притворил дверь и встал перед Рустемом как провинившийся школьник в кабинете директора. Виновато поглядывая на него снизу вверх, и, конечно, на самом деле совершенно не чувствуя себя виноватым, он снова начал тихо говорить:—?Кому надобно, тот пусть перед чекистами и отвечает. Диночка, и как ты с таким чёртом уживаешься? —?спросил он овчарку, протянув ей свою руку,?— ишь, шайтан меня заберёт, да как бы не так.Динка облизнула руку, виляя хвостом. В это время к сторожке, заметив прибывшие из лагеря отряды, подошли лесорубы из бригады Шавалеева, который руководил вырубкой в этом квадрате, и начали разбирать себе на подмогу пленных. Завидев это, Михалыч дёрнул Рустема за рукав и тихо спросил:—?Дашь мне отрядик на просеку у Боровецкого? Заросла уже вся, ни пройти ни проехать. Да и болеют там, болеют осинки. Францушу давай.—?Ах Францушу тебе, да на просеку у Боровецкого! —?недовольно воскликнул Рустем, складывая руки на груди.—?Ну вы тут с этими вашими разберётесь уже, а я на ихнем-то языку ни слова связать не смогу,?— по-детски беспомощно сказал Михалыч, опираясь трясущимися руками на трость.Старик хитрил, немецкий он знал по плену Первой мировой, и первое время даже пытался изъясняться на нём, но выходило намного хуже, чем по-русски у Франца. Михалыч был добрым и великодушным, но только к избранным людям, и в их число не попадали ?чекисты??— так он за глаза звал всю лагерную охрану, Шавалеева с его лесорубами, и даже Улю поначалу, за то что однажды назвала его лешим.—?Да ты и по-русски еле вяжешь уже,?— Рустем подумал и махнул рукой:?— Ладно, чёрт с тобой!Рустем оглянулся, ища глазами Франца, а потом сам подошёл к нему.—?За стариканом глаз да глаз, увидишь флягу?— отбирай,?— тихо сказал ему Рустем.—?Уже вижу, в правом кармане,?— ответил Франц, глядя в сторону Михалыча.Рустем повернулся, проследив за взглядом Франца, и увидел, как оттягивается вниз карман старых солдатских галифе старика.—?Вот же старый чёрт! Два глотка на опохмел, чтобы не завел вас в чащу, не больше!—?Хорошо,?— Франц послушно кивнул.Михалыч очень медленно спустился с крыльца сторожки, одной рукой держась за перила, а другой?— за трость.—?Ну привет, Француша,?— сказал он, прищурившись, хотя ни один луч солнца не пробирался через толщу туч,?— давненько тебя не видать было, давненько.—?Я болел.—?Опасное для вашего брата занятие,?— заметил Михалыч,?— ну, пойдемте.Боровецкое было в трех километрах от места валки, маленькому отряду из десяти человек пришлось пешком пробираться сквозь заросли мелких клёнов и берёзок, которые так и норовили схватить за одежду.Франц шёл впереди всех с лопатой наперевес, за ним?— все остальные. Михалыч был замыкающим и только иногда подсказывал, в какую сторону нужно свернуть; он как всегда отказался брать с собой конвоиров, но они и не требовались: все шагали по глубокому снегу очень послушно, потому что помнили, как ещё в декабре от Михалыча попыталась сбежать пара танкистов. Они рванули с тропы в чащу, не разбирая дороги, и он выстрелил в спину обоим твёрдой рукой, а потом, как ни в чём не бывало, спросил у Франца о делах молоденькой чекистки-коновалки, что приходила лечить его запущенный бронхит.Через минут десять Франца сменил один фельдфебель, и вот уже он разбивал ногами наст и проваливался в снег, прорубая путь остальным, а потом уже сменили его самого. Так Франц оказался в самом конце колонны, прямо за спиной у Михалыча, а он как будто только этого и ждал.—?Ну что Француша, рассказывай. Как поживает Ульяша?Каждый раз, когда кто-то другой упоминал Улю, Франц вздрагивал. То ли потому, что каждый раз удивлялся?— неужели она настоящая? —?то ли потому, что утвердил монополию на неё, на использование её имени, на мысли о ней.—?Хочу верить что хорошо,?— ответил он, обернувшись назад.Лес был полон звуков, чем дальше они шли, тем звуков было больше. Свободная рука Михалыча грела карман его галифе, и то ли припасённая заначка, то ли лесная чаща придавали ему сил, старик менялся на глазах: и походка становилась прямее, и на трость он опирался меньше.—?Этакая она славная,?— заметил он, а потом остановился, оглядываясь по сторонам в поисках верной дороги,?— а ты, Француша, в бога веришь?—?После всего, что я видел? Не думаю.—?Зря ты так. Направо! Рихт, рихтих! Ты не веришь, а бог тебя бережёт. Наш ли, ваш ли, а бережёт?— от всякой напасти.Если и был здесь бог, то у него было конкретное имя, которое всегда звучало из чужих уст как-то неправдоподобно и странно.Михалыч, стараясь сделать это незаметно, достал из кармана флягу, что конечно от Франца не укрылось.—?Отдайте мне,?— сказал он неуверенно, обернувшись к старику.—?Что отдать? —?спросил Михалыч, наивно хлопая глазами, и тут же засеменил вперёд, не оглядываясь на Франца, но тот помнил о наказе Рустема.—?Вы знаете, что. Два глотка.—?Уже лучше, чем ничего,?— вздохнул Михалыч и сделал первый глоток,?— так что там с Ульяшей?..—?Она меня спасла.—?Умница девочка.Они вышли прямо на заросшую просеку через полчаса. Мелкие, хрупкие деревца заполонили её, и не было ни одного человеческого следа между ними.—?Ну что, дружочки, работы непочатый край,?— сказал Михалыч, оглядывая свои владения,?— выкапываем, рубим, сваливаем в одну кучу. Подвезём потом грузовичок и всё заберём. Француша, скажи своим.Франц кивнул. ?Скажи своим??— самая популярная фраза, которую от слышал с обоих сторон, она подчёркивала, насколько он чужой для всех сразу, но ни капли его не обижала. Он перевёл на немецкий указания Михалыча, который сделал свой второй и финальный глоток. Франц протянул к нему руку с немой просьбой.Михалыч вздохнул и покорился, отдавая флягу. Пленные принялись за работу, а тем временем он с ружьём ушёл далеко в лес, кивнув Францу головой.Русские почти не боялись оставлять его за главного, а немцы?— не рисковали при нём сказать лишнее слово, не принимая за своего, и слушались офицера с неуставной бородой беспрекословно, потому что он, отрешённый, едва ли не сумасшедший, неизменно вызывал оторопь и смущение у всех, кого встречал на своём этапном пути. Потому что нельзя быть таким счастливым, до нелепости радостным и благодарным, только не здесь и не сейчас, в столь отчаянный час для всех немецких солдат.Франц был отмечен знаком какой-то неземной, слишком высокой любви, незнакомой никому, но не замечал этого трепета. Он первым вдавил лопату в мерзлую землю, чтобы вытащить из неё непрошеный, ещё совсем крохотный тополёк, и металл зазвенел в притихшем лесу. Следом за ним принялся за работу весь отряд, и вот уже было слышно только парное дыхание пленных и звон лопат с топорами. Пара рядовых начали болтать о чём-то своём, пока ещё были силы, и Франц подумал про себя, что едва мог разобрать их слова, которые были как шелест листвы, как запах опилок или хруст снега: слишком необязательным для него фоном. И вообще все они, когда-то товарищи, превратились для него в грустную вереницу серо-зелёной рваной одежды, за которой было не различить лиц.Вдалеке послышался выстрел, а потом ещё один, и ещё, и ещё?— с перерывами в пять-десять минут. Каждый из них заставлял вздрагивать, от старой контузии у Франца закружилась голова и он, оперевшись на лопату, остановился, пытаясь вернуть себе равновесие.Ему вспомнился выстрел из пистолета, который ознаменовал для него конец войны. На земле, принимая в объятия плена, маленький солдатик, сущий мальчик, целился в него, но промахнулся и задел своего командира, которому пулей рассекло рукав гимнастёрки, и по его руке тихо потекла тёмная кровь. Командир смотрел на эту кровь зачарованно, как будто впервые увидел её и понял?— он смертен, пусть не сегодня, но когда-нибудь он умрёт, и кровь эту будет не остановить.По виску Франца тоже текла кровь, и он чувствовал её, как тогда, под оливковым деревом во Франции, немного холодно, но совсем не больно. Так удивительно и невероятно?— кровь у них была одного на двоих цвета.Сейчас Франц дотронулся до виска и почувствовал только жар от кожи, зашитая рана на голове уже давно зажила, и волосы рядом со швом, состриженные медсестрой Верой, уже почти отрасли.—?Вера, смысл хорошо,?— прошептал он самому себе под нос.—?Ну что, дружочки,?— послышался повеселевший голос Михалыча, который вернул Франца на этот свет?— этак будем с вами трапезничать, если кто валежника подсоберёт.Он вернулся из чащи, из его охотничьей сумки торчали поникшие кроличьи уши.Вернулись они уже затемно, позже всех остальных; зато сытые стараниями Михалыча, которому в конце смены Франц вернул флягу, вылив перед этим самогон в снег.Через час после отбоя Франц тихо встал со своих нар и в ярком лунном свете пошел к баракам персонала через сонных часовых, которые смотрели сквозь него. Дверь была нарочно открыта, и в темноте коридора привычно горела керосинка в руках Ули, которая ждала его у лестничного пролёта, укутавшись в серую шаль. Она едва заметно дрожала, и Франц крепко прижал её к себе, поцеловав в лоб. Касаться её?— взглядом, рукой, было всё равно что в последний момент ухватить за верёвку стремительно ускользающий в небо шарик, подняться от земли на пять тысяч метров без кислородной маски на лице.—?Ты пришёл,?— тихо прошептала она, и глаза её блестели во тьме.—?А мог не прийти? —?Франц нежно погладил её по волосам.—?Я согрела тебе воду. И тушенка с ужина осталась.—?Уля, мне ничего не нужно.—?Ещё как нужно, будешь тут со мной спорить! —?зашипела Уля, ткнув Франца в бок, и тихо засмеялась.Страшной глупостью было, стоять вот так в коридоре барака, ожидая, пока кто-то выйдет из комнат, услышав скрип половиц, но они ничего не могли поделать с собой, будто бы приросли к подгнивающему деревянному полу, боясь спугнуть момент гармонии, тёплой и такой нужной обоим. Уля встала на первую ступеньку лестницы?— так они были почти одного роста?— и потянулась за поцелуем. Франц ответил, едва дыша, ещё крепче прижимая Улю к себе.—?Идём,?— одними губами сказала Уля, и, привычным движением взяв Франца за руку, повела к себе в комнату на втором этаже.Там она налила два стакана горячего сладкого чая, и поставила перед Францем тарелку с варёной картошкой и половину банки с тушёнкой.—?Ешь,?— твёрдо, уже не шёпотом сказала Уля, —?приказываю.—?Уля, спасибо.Она улыбнулась ему, пододвинув тарелку ещё ближе. Франц взял вилку и принялся за свой поздний ужин. Тем временем Уля поднялась со своего стула, подошла к нему сзади и положила руки ему на плечи.—?И как же вышло так, что я ни на секунду не могу от тебя оторваться?.. —?прошептала она с той смелостью, которую обретала только в полутьме этой маленькой комнатки и только тогда, когда не смотрела Францу в глаза.—?Die Wege des Herrn sind unergründlich.*—?Ага. Ещё немного, и Вайсер заставит нас с тобой покреститься, а мы согласимся, разинув рты. Попробуй тут не уверуй, когда такое творится.Франц откинул голову назад и встретился глазами с Улей.—?Он нас…—?Маринует! —?не дала ему договорить Уля, тихо засмеявшись.—?Маринует? —?переспросил он.—?Как огурцы,?— Уля погладила Франца по голове, нежно дотронулась до шрама на левой брови,?— заливает своим христианским рассолом.За остывающим чаем Франц помог Уле с уроками немецкого от старого капеллана, после они выкурили одну на двоих сигарету, а потом легли и уснули в обнимку, как дети. Францу снилось пасмурное небо Франции и красный биплан, качающий крыльями.