II. Об оливковом дереве (1/1)

Франц проснулся, но не спешил открывать глаза, осознавая себя. В мире в тот момент не было ничего, кроме приглушённого света, робко пробивающегося сквозь закрытые веки, умиротворения и тихой пустоты, которая накрывала его с головой. Это можно было бы спутать со смертью, но Франц знал: умри он тогда ночью, за чертой жизни его не ждал бы свет.Уля была рядом, её присутствие невозможно было не почувствовать, как невозможно было не услышать предназначенное ему одному пение откуда-то издалека. И не было необходимости открывать глаза, потому что он легко себе представлял, как Уля сидела на краю соседней койки, вытянув ноги вперёд, смотрела на него, и, уже заметив, что он проснулся, улыбалась в ожидании встречи. Самые страшные ночи были позади, опустошение и облегчение они делили между собой пополам, но Уле всё же досталось чуть больше.Франц не помнил, когда чувствовал себя так же хорошо и спокойно, как сейчас, когда ещё не достроились бараки за окнами, пропускной пункт и лесоповал вдалеке, и его нары, на которых было вырезано чужое имя, и была только эта натопленная палата, насквозь пробитая солнечными лучами, он и Уля?— это был почти что полёт, на таких высотах, до которых не смог бы добраться ни один самолёт.—?Ты справился,?— сказала она, нарушая блаженную тишину.—?Не хотел, чтобы ты меня убила.Уля тихо засмеялась, Франц улыбнулся и наконец открыл глаза, чтобы увидеть её настоящую, а не образ, так живо нарисованный в воображении?— и всё же уступающий реальности. Уставшая чуть меньше, чем он ожидал, с морозным румянцем на носу и щеках, она тут же поймала его взгляд и ответила на его улыбку:—?Поцеловала бы тебя, да ты заразный.Выпустив руку из-под тёплого, небольничного одеяла, Франц вслепую нашёл Улины щиколотки, затянутые в тёплые чулки, которые ему уже доводилось снимать с её ног. Уля наклонила голову чуть вбок, наблюдая за тем, как его пальцы двигаются по её ноге вверх и вниз.—?Выбью тебе недели полторы отлежаться. Как себя чувствуешь?—?Спасибо. Хорошо.Франц поднял свою руку чуть выше, и Уля с готовностью подхватила её, вернув миру окончательное равновесие. Если не она была смыслом, улетевшим от него ещё в далёком детстве, то он не знал, где ещё смог бы найти что-то, что походило бы на него больше.—?Голова болит?—?Немного.Уля пересела на койку к Францу, положила ему на лоб свободную ладонь, и задумалась со всей напускной серьёзностью, с которой только могла. Чем ближе она была, тем выше над землёй поднималась палата, оставляя весь мир позади.—?Жить будешь,?— резюмировала она.—?Ничего другого не остаётся,?— ответил Франц, пожав плечами.Усмехнувшись и кивнув, Уля погладила его по щеке и сказала:—?Ты теперь говоришь совсем как русский. Даже не так… кажется, будто ты стал думать по-русски.—?Тебе от этого становится легче? —?спросил он и заметил тень смятения на её лице.Франц перехватил её руку и приложил к своей груди, в которой колотилось сердце. Если бы он действительно думал по-русски, то смог бы подобрать слова, после которых Уля бы точно, без всяких сомнений, остатков и оговорок поверила и поняла, что он её любит, и, самое главное, приняла бы это как данность, от которой никуда не деться, как с передовой?— только на тот свет. Если бы он действительно думал по-русски, эта любовь не стала бы похожей на неизлечимую болезнь, а каждый разговор?— попыткой облегчить свою участь.—?Нет, с чего вдруг? —?чересчур равнодушно спросила она, сразу же выдав себя с головой.Улю можно было понять, но себе Франц дал жесткую установку: ни под каким предлогом не жалеть себя, не малодушничать, не думать о том, по каким причинам с ним случилась Уля; глупо было бы считать, что и война, и кровь, и смерть, и все эти вьюжные километры были пройдены лишь с одной целью?— чтобы они повстречались. Так не бывает, Уля случилась просто так, невзначай, как трескается лёд на замёрзшей Каме по весне, как подпиленное дерево по недосмотру падает в противоположную от намеченной сторону, как случайный камень на плите аэродрома сжигает заживо лётчика.—?Я думаю так, как я думаю. Это не русские мысли, и не немецкие. Это мои мысли.—?И о чем ты думаешь сейчас? —?Уля совершенно точно оценила ответ и смягчилась.—?О том, что счастлив быть здесь.Скрипнула дверь за стеной, глухие удары валенок о половицы сообщили о том, что пришла Тамара Павловна, чтобы опустить наконец эту палату на мерзлую землю.—?Блаженный дурак,?— практически прошептала Уля,?— пойду принесу воды.—?Постой,?— Франц не мог позволить себе её отпустить,?— побудь со мной ещё немного, пожалуйста.Они оба повернулись в сторону двери в палату. Чтобы дойти до неё от крыльца, нужно было пару раз стукнуть валенки друг о друга, чтобы стрясти снег в холодных сенях, надеть туфли и пройти в них пять шагов, задержаться у окна, прямо за которым снегири в кормушке клевали хлеб, и сделать ещё пять шагов.На девятом шаге Тамары Павловны, в самый последний момент перед тем как разъединились их руки, Уля повернулась к Францу и сказала:—?Мне неважно, на каком языке ты думаешь,?— а потом поцеловала его, несмотря ни на что.В конечном итоге, когда у Франца отобрали даже фотографию матери, Уля давала ему самое главное – надежду; и прав был капеллан Вайсер, когда в одной из своих утренних проповедей сказал, что даже в самом страшном месте на земле может вырасти сад.***Мама часто грустила, намного чаще, чем была чем-то обрадована, часто скучала, глядя на свою вышивку гладью. Была рядом только на две трети; добиться от неё какого-либо полного, всепоглощающего чувства, было совершенно невыполнимой задачей. Отчитывая или хваля, она всегда остывала на полуслове, отводила глаза в сторону и забывала, что хотела сказать.Всё было бесполезно: её радовали эдельвейсы, сорванные на склоне Альп, пугали тяжёлые болезни?— но лишь на миг её лицо озарялось живой эмоцией, слишком короткий, чтобы согреть или увидеть край этой странной, холодной полосы отчуждения и понять, сколько сил потребуется, чтобы её перепрыгнуть.Попыток сделать это было так много, что Франц не мог их пересчитать, но отчётливо запомнил последнюю, которая ему удалась.В Санари-сюр-Мер была бесснежная, но промозглая зима, на заливе Ангелов поднимался ветер такой силы, что Францу казалось?— ещё чуть-чуть, и он взлетит вслед за своим воздушным змеем. Песок на пляже в пасмурную погоду казался серым, мама придерживала рукой свою шляпку, боясь, что она слетит с головы. Все прогнозы её обманули, и она хотела уже вернуться назад на виллу папиного приятеля, но Франц не позволял: намеренно убежал от неё так далеко, что она не могла до него докричаться. Он бежал вперёд за своим змеем, вырывающимся из рук, и изредка оглядывался на маму, видно ли её на горизонте, не ушла ли она, рассерженная. Конечно, не ушла?— она не могла оставить его одного, но и не бежала за ним следом, хотя Франц надеялся, что она поднимет с песка выпавшую из кармана крошечную модель самолёта.На пляже практически никого не было, редкие белые яхты качались на бледных волнах вдалеке, и летали чайки, но в солнечную погоду их было больше, как было больше желающих их покормить; чайки хватали свежий хлеб налету.Франц бежал так быстро, что уже едва мог дышать, и пляж должен был вот-вот закончиться пирсом для лодок, похожим на взлётную полосу, после которой либо падать в воду, либо подниматься на небо.Он остановился в самый последний момент, жадно вдыхая воздух, резавший горло, и услышал вдалеке шум мотора. Пришлось долго оглядываться по сторонам, перед тем как на небе со стороны залива можно было различить самолёт?— он медленно снижался, и вот уже Франц мог различить его цвет. Rot, rouge, красный?— он знал этот цвет на трёх языках, и в каждом из них он значил что-то своё.Rot?— самый строгий цвет, как строчки на папиных погонах, как ленты наград.Rouge?— самый красивый цвет, как мамино любимое платье и её любимая помада.Красный?— самый страшный цвет, синоним для слова ?убийца?. Мама рассказывала, что…—?Францли!.. Наконец-то я тебя догнала,?— мама тяжело дышала и еле могла говорить,?— смотри! Это биплан!Она указывала рукой в серое небо, но в этом не было никакой нужды. Запрокинув голову, Франц не отрываясь смотрел на самолёт, который ещё сильнее снизился, будто бы нарочно для того, чтобы можно было лучше его рассмотреть. Он будто бы хвастался, качал крыльями?— он был живой и летел сам по себе.Когда дедушка Густав спросил, кем Франц хочет стать, когда вырастет, он не задумываясь ответил: самолётом, чтобы летать высоко в небе и попробовать на вкус облака. Дедушка в ответ по-доброму посмеялся и погладил его по голове, не став развенчивать волшебное детское заблуждение.—?Мама, он красный! —?Крикнул Франц, голос которого был почти перекрыт шумом мотора.?— Он красный!Он хотел бы быть красным самолётом, чтобы ярко выделяться и на фоне туч, и на голубом небе, и сейчас вслед за бипланом поднял свои руки и качал ими, чувствуя, как о них бьётся беспокойный ветер с моря.—?Да, как у Барона! —?Подтвердила мама.Она чувствовала восторг сына и честно пыталась его разделить, но получалось не до конца. А самолёт тем временем летел дальше, как ни в чём не бывало, и уже почти скрылся за крышами вилл, стоявших на берегу.У Франца захватывало дух, и он ещё долго смотрел ему вслед и едва почувствовал, как мама взяла его за руку.—?Ну всё, надвигается шторм и нам пора,?— сказала она, скорее изображая строгость чем выражая её.В этот раз Франц послушно пошёл за ней, хотя и не хотел возвращаться на виллу, потому что там были Ева и Поль. Они были вредными, он не любил с ними играть, а ещё они постоянно пользовались тем, что Франц недостаточно хорошо знал французский, и шептались на нём, задумывая какие-нибудь пакости, чего не замечал ни один взрослый. Двое против одного?— заведомо нечестная игра, учитывая что двое были на правах хозяев, и они обыгрывали Франца вне зависимости от ситуации.На вилле ?Виктория?, которую папин друг назвал в честь своей жены, было подозрительно тихо. И взрослые, и дети разбрелись по тёмным закоулкам дома, замышляя взрослые и детские шалости. Горничные закончили уборку, где-то в глубине дома на кухне уже начались приготовления к ужину.Мама помогла Францу повесить пальто на вешалку, и они прошли вглубь виллы, к гостиной, чьи панорамные окна выходили на большой сад. Виктория полулежала у камина и грелась, укутавшись в плед, мама тут же присела к ней на софу. Напротив сидела недовольная Ева, которую ежедневно заставляли читать по двадцать страниц любой книги на выбор. Как только она заметила Франца и воздушного змея в его руке, её глаза загорелись и она отложила книгу в сторону.—?Мама, можно мы погуляем в саду? —?спросила она, не сводя хитрых глаз с Франца.—?Нет, скоро начнётся дождь.—?Ну мама!Ева спрыгнула с кресла, топнула ногой в лакированной туфельке и насупилась, порываясь заплакать. Откуда-то выбежал Поль на подмогу младшей сестре и начал жалобно упрашивать маму, у Виктории не было шансов против них двоих, а потому ей ничего не оставалось кроме как закатить глаза и махнуть рукой, не желая препираться.Громкий крик ?Ура!?, сложенный из двух звонких детских голосов заставил всех остальных в гостиной вздрогнуть, и даже огонь в камине, казалось, на секунду стал чуть бледнее.—?Кажется я многовато плачу няне за такое,?— беспомощно сказала она матери Франца, наблюдая за тем как её дети бегают по гостиной,?— и где ты только нашла своего тихоню? В капусте, да? Русские находят детей в капусте?—?Просто он у меня меланхолик,?— мама пожала плечами и легко улыбнулась своему сыну.Франц кротко улыбнулся в ответ. Он не хотел идти с Евой и Полем, но знал, что скажет на это мама, и поэтому не сделал ни единой попытки сопротивляться. Надо быть вежливым, грубо отказывать хозяевам дома. Ева подбежала к Францу и выхватила из его рук воздушного змея, пока Поль открывал дверь в сад.—?Как и все русские. Ты уже виделась с Ольгой?..Это последнее, что услышал Франц перед тем как выйти в сад. Поднимался сильный ветер и сдувал душное благоухание с клумб, переполненных розами, гипсофилами и бегониями. В центре сада стояло старое оливковое дерево, которое давно не плодоносило и только своей тенью укрывало скамейку, под которой папа в хорошую погоду часто сидел в одиночестве или со своим другом Гаспаром.Ева тем временем подбросила воздушного змея в воздух, и ветер тут же его подхватил, так жестко и стремительно, что она еле удержала леер в руках. Секунда восторга?— и змей запутался в кроне дерева, как ни старалась Ева дергать за трос, выпутать его не получалось. Поль тоже попытался и у него не вышло.Франц смотрел, как они растерянно шепчутся в отдалении от него и знал, чем это закончится. Когда договорённость созрела, Ева подошла ближе к Францу и с вызовом его спросила:—?Спорим что ты не сможешь снять змея? —?В её синих глазах плясали искры, как и в глазах Поля.Выбора не оставалось, Франц смотрел на край красного лоскута, проглядывающий сквозь зелёную крону. Этого змея подарила ему бабушка Урсула полгода назад, она с такой яркой улыбкой смотрела, как Франц бегает с ним по зелёному полю их одинокого коттеджа?— вспоминая об этом, он не мог оставить змея в тисках листьев. Ева и Поль тоже чувствовали это?— не знали, но ощущали своим детским, подчас жестоким чутьём.Немного промедлив, Франц сделал пару шагов к дереву. Пара крупных капель дождя упала на голову, Виктория была права. Серое, стальное небо обещало грозу.Франц поднялся на скамейку и уцепился рукой за ближайшую ветку, а потом подтянулся и оказался в самом центре кроны. Ева и Поль молча наблюдали за ним. Дерево было высоким, но страх, стоило встать ногой на одну из ветвей, отступил. Именно в этот момент Франц понял, что вся тревога исходила от земли: грубой, жесткой, каменистой; стоило оторваться от неё и стало спокойней. Он застыл на мгновение, запоминая это сладкое чувство одиночества вдали от всего, что было ему знакомо. Поднимаясь все выше и выше, он ощущал как дерево принимает его в свои объятия. Францу не было страшно, он не слышал тревожного голоса Евы, зовущего маму, не слышал шелеста листьев?— только неизвестно откуда взявшийся голос, шум мотора?— такой хвастливый и манящий, влекущий за собой вверх. Франц почти дотянулся до змея, и вдруг ветка под ним обломилась, он так и не смог ухватиться за леер.Падать было очень больно?— оливковое дерево то ли пыталось подхватить своими когтями, то ли побольнее расцарапать руки и лицо в назидание.Франц упал спиной в клумбу, полную шипованных роз, и его лёгкие лопнули как воздушный шарик, в момент стало нечем дышать. Царапины сильно саднили, и весь лоб был отчего-то мокрый?— ветер холодил кожу, и дождь капал всё сильнее.Он смотрел как зачарованный в зелёную гущу, сквозь которую до сих пор было видно красного змея. Где-то вдалеке хлопнула дверь, Ева громко всхлипывала, и наконец послышался встревоженный крик матери, зовущей отца.Мама подняла Франца на руки, рядом стояла озабоченная Виктория. Сам Франц наблюдал за этим как будто бы издалека, откуда-то, где до сих пор летел, разрезая серые тучи, красный биплан.—?Боже, где Отто? Гаспар! Ева, беги за папой!Его отнесли в гостиную и положили на софу у камина. Мама бережно погладила Франца по голове, пытаясь до него достучаться.—?Франц, мой дорогой,?— она перешла на русский, её голос дрожал,?— держись, пожалуйста, ради бога держись. Всё будет хорошо.Франц честно пытался понять, чем так напугана мама?— и не мог. Он ни капли не чувствовал боли, и в сознании лишь ожогом светился край красного крыла, запутанный в зелёных листьях. Скрипнула потайная дверь, предназначавшаяся для прислуги, и в гостиную вошёл папа, а следом за ним Гаспар.Папа наклонился над Францем и посмотрел ему в глаза?— не с тревогой, а с исследовательским любопытством. Горячая большая ладонь опустилась к нему на лоб, возвращая на землю, такую угловатую и неудобную, громкую, слишком тёплую, многолюдную и неуютную.— Рваная загрязнённая рана над левой бровью длиной в полтора дюйма, — констатировал он, а потом повернулся к своему другу: —?Гаспар, у тебя есть поблизости инструмент?—?В кабинете, сейчас принесу,?— ответил он без тени смятения.—?Что?! —?воскликнула мама,?— Франца нужно отвезти в больницу! Он весь в крови!—?Анна, хватит истерить,?— сухо ответил отец.—?Отто, хватит! Мы должны отвезти его в больницу!—?Это просто царапина, успокойся! Я справлялся и не с таким, и не в таких условиях.На глазах у мамы были слёзы, её руки тряслись?— она смотрела на Франца издалека и не могла подойти ближе. У неё начиналась истерика, и Францу стало страшно: он впервые видел маму в таком состоянии. —?Война кончилась, Отто, и новой не будет! Франц никогда не будет солдатом!—?Ты оптимистка, Анна,?— папа позволил себе злую усмешку. —?Даже не так, ты круглая дура, если так считаешь!—?Ты чудовище! Чудовище! — выкрикнула она что есть силы.Мамино голубое платье было испачкано в крови, и на руках её тоже была кровь. Отчаяние и страх с головой захлестнули её, и никто не мог её успокоить. Она отказывалась воспринимать любые слова, и задыхаясь от рыданий, медленно опустилась на пол. За ней наклонилась Виктория и положила руки ей на плечи.Франц тихо позвал маму, но не был никем услышан.Гаспар принёс свой чемоданчик с медикаментами, только вместо спирта был бокал коньяка, папа смочил в нём вату и приложил её к рассечённой брови Франца. Глядя на это, мама решительно поднялась на ноги и сделала последнюю попытку помешать папе.—?Так нельзя, ты не можешь!.. —?воскликнула она, пытаясь схватить отца за плечо и оттолкнуть.Но папа был сильнее и сам оттолкнул её.—?Не мешай! —?твёрдо сказал он, принимая от Гаспара готовую нить, вдетую в иглу.