I. Крещение (1/1)

Царство небесное царапало крыши бараков и спускалось всё ниже. Франц уже едва различал деревянный свод лазарета, трещащий под натиском вечности, серый фундамент должен был вот-вот его придавить. Где-то рядом бродила мама, Франц отчётливо ощущал её присутствие рядом, её руки, холодные как снег, опустились ему на лоб и пообещали покой?— страшный, ледяной, как воздушные вихри, пробиравшиеся в дырявый вагон поезда, который унёс его в неведомые края, такие далекие, что ни одному немцу никогда не приснились бы. Ни одному немцу не приснились бы, но Францу они были суждены с того самого момента, как он был рождён, и приговор военного трибунала лишь подтвердил намеченный кем-то другим путь.Шагнув на мёрзлую землю из вагона, Франц осмотрелся и понял: он уже был здесь когда-то, на этой маленькой железнодорожной станции с кирпичной водонапорной башней. И шёл пешком все сорок вьюжных километров куда-то далеко за пределы ойкумены, и видел ряды молодых, свежепосаженных ёлок и крестов на подходах, и хилые бараки, рябины и окровавленный ягодами снег под ними. Видел, как Уля вешает сколоченную им кормушку на берёзу рядом с медпунктом, и крошит туда хлеб, на который слетаются краснобрюхие снегири.Он откуда-то уже знал, что на его нарах будет выцарапано ?Антон 1938 г.?, и какая окажется на вкус баланда, и что если Рустем говорит, будто Михалыч заболел?— на самом деле он снова запил, и они не будут сегодня валить лес.Они не валили лес, но Франц сам свалился как подпиленная у корня сосна, упав в снег на утреннем построении?— все это видели, но никто не подбежал и не подхватил на лету, замерев под цепким взглядом усталого, хмурого как всегда Ушакова, который находится в самом начале переклички. Сильный жар топил снег, и Франца, только дойдя до последнего номера в списке, притащили в медпункт всего насквозь сырого. Ульяна стаскивала с него одежду, и ему не было страшно, а потом она ушла, а Тамара Павловна не пришла её сменить, и он остался один.И потом пришла мама. Оттого царство небесное пахло хвоей, что её вместо цветов клали к ней в гроб в той маленькой православной церкви в землях Гессена, которую построил безутешный немецкий принц, потерявший свою русскую принцессу сто лет назад. Горели свечи, всё вокруг светилось чуть поблёкшим золотом, свечной воск капал на пальцы, но было совсем не больно.Сейчас тоже было не больно, но было страшно. Франц хотел, чтобы мама ушла и пришла Уля, разогнав своими руками, как сигаретный дым, этот вязкий и жаркий кошмар. Она бы смогла.А стропила крыши тем временем разлетелись в щепки, которые посыпались на лицо. Царство небесное светилось в беспросветной ночи и продолжало спускаться к нему. Ангелы не пели Францу, только за окном выла метель, хлопал оторвавшийся от амбара кусок жести и скреблась в окно берёза. Ему подумалось, что он умирает, он часто так думал на войне, но в этот раз всё было слишком по-настоящему. Он давно не видел маму, последний раз?— когда еле выбрался из ?Густава? после самой жесткой в жизни посадки, и её появление могло значить только одно.Конечно, уходить вместе с ней было бы лучше, чем одному, но ещё лучше было бы задержаться здесь подольше, ухватившись за железную спинку койки, потому что Уля, заворачивая Франца в одеяло, цедила сквозь зубы: ?только попробуй мне тут умереть, только попробуй?, а значит, умирать было нельзя. Только не сегодня, даже без Ули?— ведь его путь ещё не закончился. Приговор был на десять лет, уйти сейчас, всего через пару месяцев, было бы жульничеством. Вручённый крест надо было донести до конца, иначе не выйдет никакого искупления. На небесах ему это не зачтут.Из горла рвался глухой кашель. Долгий приступ, выворачивающий на изнанку, заставил Франца повернуться на бок, и он, обессиленный, свалился с койки на ледяной пол, который принёс ему больше облегчения, чем мамины холодные руки, безвольные и слабые. На полу царство небесное казалось дальше. Надо было успеть позвать Улю, докричаться через уличный буран, потому что одному Францу было с этим не справиться.Когда-то он мечтал о том, что мама вернётся. Когда-то он мечтал о том, что будет летать, а потом?— о том, что когда-нибудь снова вернётся на небо?— и жизнь с готовностью исполняла все его желания, с деланым участием кивая головой на любую просьбу и переворачивая её с ног на голову. Лучше было не хотеть ничего, и не любить никого вовсе, но уже было слишком поздно что-то менять.—?Нет-нет-нет! Куда?! —?Франц услышал спасительный голос, протянул слабую руку куда-то в пространство перед собой, и Уля тут же подхватила её.—?Ты что, сбежать удумал? —?воскликнула она, помогая Францу снова лечь на койку. —?На улице холодно. Конвоиры найдут… Гришка с Динкой покусают. А потом и Ушаков следом. А уколов от бешенства у нас нет…Франц понимал каждое слово в отдельности, но они не складывались в осмысленные фразы в голове, и тем не менее, они помогали. Уля продолжала едва слышно лепетать, она знала, что протягивает ему соломинки, позволяющие не утонуть в бреду окончательно, и, сама того не подозревая, заставляет маму уйти. Франц надеялся, что она не обиделась. Рано или поздно они встретятся снова, но только не сейчас, когда Уля сжимала его руку в своей, и царство небесное замерло в воздухе, хотя и не спешило растворяться в тусклом свете двух керосинок.—?Уля… —?едва слышно прошептал Франц.—?Что Уля? Лежи давай и молчи.—?Не уходи.—?Идиот, как же я оставлю тебя одного? —?Уля обхватила руками его горящее лицо, и затем повторила:?— как я тебя оставлю?—?Не надо…—?Конечно не надо! Я здесь,?— Уля положила ему на лоб компресс,?— я здесь.—?Спасибо.—?Я никуда не уйду.—?Уля, спасибо.Она долго ничего не отвечала, и Франц успел подумать, что снова уплывает куда-то далеко от своей койки, но потом услышал тихий всхлип, от которого всё внутри обожгло болью. Ему не было жаль себя?— только не сейчас и не здесь, но Улю?— безумно, потому что она ничем не заслужила такого горького наказания, как и он сам не заслужил такого великого благословения.—?Ну что ты… ты только держись, хорошо? —?тихо сказала она, шмыгая носом. —?Будешь держаться? Обещаешь?—?Не знаю…—?Всё ты знаешь. Я убью тебя, если не справишься. Понял? —?Франц услышал отчаянный смешок. —?Убью.—?Хорошо.—?Я с тобой.Франц снова закашлялся, повернувшись на бок. Голова раскалывалась на части, и дышать было трудно, как в круто натопленной бане. Хвататься за реальность становилось всё тяжелее, несмотря на то что Уля плакала, зажав рот одной ладонью?— Франц не видел, но был уверен, она плакала?— а другой гладила его по спине. Слёзы её душили, и она перестала говорить, чтобы не выдать себя.?Я?— кремень. Понял, Франц? Кремень. Камень.??— любила Уля убеждать его, и саму себя за одно, кутаясь в шаль по самые глаза.Франц с ней никогда не спорил, и был бы даже рад, если бы она действительно была такой сильной, какой считала себя.—?Кремень,?— тихо произнёс он, едва заметно улыбнувшись, но он знал: Уля увидит всё, что он захочет ей показать.—?Да! —?её голос недовольно дрогнул, она сделала пару вдохов и выдохов, и шёпотом продолжила:?— спи давай уже, чего тебе неймётся?.. Тебе надо поспать. Слышишь?***Франц нечаянно выпустил из рук воздушный шарик, и он тут же начал уплывать вверх, так стремительно, что мама, даже подпрыгнув с вытянутой рукой, не смогла поймать его за кончик верёвки.Он был жёлтым, и ещё долго был виден на фоне голубого неба, все меньшей и меньшей точкой уплывая за остроконечные крыши домов вдалеке. Невыразимое, ещё не осознанное чувство потери засвербило в грудной клетке, как если бы вместе с шариком улетела вверх, оторвавшись от хозяина, важная часть изначально данного смысла, без которого вся дальнейшая жизнь смогла бы стать лишь попытками его вновь обрести. Франц не мог помыслить, что ещё минуту назад крепко держал шарик в руках, насколько далеко был он сейчас, безмолвно пролетая над Даттельном, красивым домом их семьи, над каналом, и видит свысока все те невозможные дали, в которых Франц никогда не бывал, и, может быть, никогда не побывает, которые Франц никогда не видел вот так, с холодной заоблачной высоты.Фолькспарк тихо дышал тёплым августовским воздухом и не обращал внимания на маленькую трагедию. Мама присела рядом с Францем, нежно погладила его по выгоревшим за долгое лето волосам, прошептала на ухо ничего не значащие слова утешения и подняла на руки. Недостаточно высоко, до неба всё равно было не достать, даже запрокинув голову и вытянув руку ему навстречу.Мама снова подошла к продавцу шариков, и купила Францу ещё один, в этот раз красный, и привязала к его руке. Они сели на скамейку и стали ждать, когда придёт тётя Ирина, и ждали, наверное, вечность, которую Франц едва ли заметил из-за заоблачного мечтательного тумана, в котором застрял, как в капкане. Он смотрел, как чуть дрожит на ветру, качается из стороны в сторону новый шарик и рвётся на волю, и едва ли очнулся, когда тётя Ирина поцеловала его в щёку и протянула шоколадку, которую тут же перехватила мама, сделав строгое замечание сестре.Франц бросил короткий взгляд на маму и тётю Ирину, слишком занятых разговором, и начал развязывать тугой бант из бечёвки на своей руке. Пальцы слушались скверно, ведь он ещё не научился завязывать шнурки на ботинках сам, но ради шарика стоило постараться, так ему не терпелось улететь вдаль за своим братом. Если Франц не мог, то пусть хотя бы у шарика получилось бы, и вот, стоило дёрнуть правильную нитку, как бант распался и ускользнул с руки.Тётя Ирина удивлённо воскликнула, мама, взглянув на очередной улетающий шарик, повернулась к Францу, и он в тот момент понял, что его не будут ругать. Мама смотрела сочувственно, так, словно бы она всё осознала?— ещё раньше, чем смог осознать он сам.***—?Дура ты, Улька. Умные женщины в твоём возрасте второго ребёнка рожают от законных мужей, а ты тут с этим мальчишкой путаешься по тёмным и не очень углам.—?Вы всерьёз считаете, что у меня был выбор? Что я ткнула в него пальцем и сказала: ?мне вот этого, с ямочкой на подбородке??! Вы думаете, я себе такого сама захотела? Чтобы меня половина лагеря подстилкой фашистской считала?!—?Да куда тебе, мыши полевой, до такой репутации. Пропащая ты девка, Ульянка! Душа мягкая что валенок! Что же ты делать будешь, когда он тут помрёт, или когда его этапируют дальше?—?В Каме утоплюсь. Как будто бы у меня был выбор! Это же… совсем всё не так. Хоть заорись, хоть что ты делай!***Старушки в церкви толкали Францу в карманы конфеты и умилялись, когда он смущённо мотал головой, благодарил и говорил, что ему хватит, неловко путаясь в веренице русских и немецких слов.Все были в белом, все головы женщин были покрыты платками, маленькая Соня лежала на руках дяди Саши, смотрела на собравшихся из-за вороха кружев крестильной рубашки и смешно дёргала ногами. Франц впервые видел её, и впервые был в этом месте, закованном в серый и белый мрамор. До него пришлось ехать на машине, ехать долго, утомительно, а потом пешком подниматься в гору между крестов и могил, оставив папу снаружи. Он не знал пароля для входа в эту церковь, его здесь никто не ждал, и без него Франц ощущал себя беззащитным. Ему не нравилось здесь, было слишком торжественно и холодно, очень странно пахло, и было много чужих людей.Он сидел на каменной скамье рядом с дядей Сашей и сквозь толщу старушек наблюдал за тем, как его мама и тётя Ирина трогают локтями святую воду в купели и спорят о том, достаточно она тёплая или нет. Их голоса отражались от большого купола, и потому казались громче, чем шелест голосов вблизи.—?Вот уже и дети подрастают на этой прусской земле. С такими мальчишками, того и гляди, отобьём Россию назад! —?сказала одна из старушек.Франц, опустив голову, разглядывал мраморную плитку под ногами, не достающими до пола, но сразу же понял, что речь идёт о нём, и ему стало неприятно, что какие-то незнакомые женщины называли его своим, и строили на него планы, с которыми он, пусть и не понимая их, скорее всего не согласился бы.—?Господи прости, на таком светлом празднике! —?с большим укором ответил ей дядя Саша, только подтвердив догадки Франца о том, что это были плохие планы.—?Я не ваш,?— сказал он, чуть нахмурившись, чем в силу возраста вызвал только всеобщее умиление, которое обидело его ещё сильнее.Потом он спрыгнул со скамейки и направился к маме и тёте Ирине у купели, но на полпути его взгляд привлекла каменная постель, огороженная низким золотистым забором, и заставила его остановиться. На постели полулежала каменная женщина с цветочным венком на голове, обращённой в центр большого зала. Глаза её были закрыты.Эта женщина точно была когда-то живой, иначе и быть не могло, слишком настоящими были черты её лица, и складки на платье, и тонкая рука, лежавшая на животе. Она никогда не смогла бы вздохнуть вновь и подняться со своей постели, но когда-то она была живой, а сейчас по необъяснимой причине лежала в церкви за золотистым забором.—?Это русская принцесса, Францли,?— услышал он голос мамы и почувствовал её руки на плечах. —?Она умерла очень молодой, и безутешный немецкий принц в её честь построил эту церковь сто лет назад.—?Она не умерла, она просто окаменела.—?Может быть и так. Пойдём поближе, служба начинается.Мама взяла Франца за руку и повела к купели. Она поручила его одной из старушек, а сама аккуратно приняла на руки кряхтящую Соню, которая, поморщившись, порывалась заплакать, но сдержалась. Все притихли, когда к купели подошёл бородатый мужчина в странной мантии и начал зачитывать текст нараспев. Сколько ни пытался, Франц не мог разобрать ни слова, как не мог понять, откуда поступала команда, по которой все синхронно начинали креститься. Сам он пытался повторять, но мама не научила его, и получалась из рук вон плохо: то с головы, то с плеча, то правой, то левой рукой. Старушка, смотря на Франца, неодобрительно покачала головой и схватила его за руку, чтобы он наконец прекратил кривляться.Будто бы с небес донёсся стройный хор десятка голосов, Франц запрокинул голову в поисках источника звука. От высоты свода едва не подкосились ноги. В центре гигантского купола было нарисовано жёлтое солнце, такое же далекое, как настоящее, яркое, но на него совершенно не больно было смотреть. По бокам от него застыли в полёте ангелы с большими белыми крыльями. Из-за головокружительной высоты было не различить их нарисованных ликов, и создавалось впечатление, что это пели именно они.Когда Соню окунули в купель, она пронзительно закричала, и даже тётя Ирина не могла её успокоить.—?Холодная вода! —?тихо сказала себе под нос мама, и только Франц услышал её.После службы все собрались на крыльце церкви, и Франц наконец увидел отца. Он, неприкаянный, топтался на гравии перед мраморными ступеньками и держал свою ?Лейку? наготове, ожидая, когда все рассредоточатся по кадру. К нему подошла мама и, смотря в объектив, звонким голосом указывала, куда кому встать. Когда экспозиция была готова, она подбежала к свободному месту в кадре и застыла в своей прекрасной улыбке, как русская каменная принцесса. Соня продолжала плакать, Францу было её очень жаль.Когда фотографии были сделаны, он подошёл к маме и взял её за подол платья, обращая на себя внимание.—?Меня тоже крестили здесь? —?спросил он, поёжившись от мыслей, что когда-то тоже мог так горько плакать из-за холодной воды.—?Тебя? Нет, Францли. Ты у нас совсем другой,?— с нежной улыбкой ответила она.