Глава 2 (1/1)

Я добилась того, что за целую ночь он ни разу не притронулся ко мне — предпочёл слушать, а потом начал и отвечать, сперва односложно, поневоле пытаясь разобраться, что на уме и на сердце у жены его братьев, которую он не хотел любить. Такое внимание было великим завоеванием по сравнению с прежними холодными ласками! Он прилёг на кровати, а я сидела на полу у изножья, затем в какой-то момент он соскочил с этой кровати и тоже уселся рядом со мной — как бы посмеялся любой свидетель, случись ему взглянуть на нас в то время! А я, словно ступая по бамбуковому стволику, перекинутому над рвом с тиграми, отважилась рассказывать ему — уж конечно не о бедной нищенке, живущей в сердце царевны, не о своей никчёмной, ничего не стоящей в иных глазах любви. Я говорила о нём самом. Вчуже я пересказала ему случай с Экалавьей.— Ты так с тех пор и спрашиваешь себя, какими словами мог бы остановить ачарью Дрону. Напрасно! Ему, а не тебе принадлежало то решение, он и в ответе за жестокость.В полнолуние он стоял у окон, так долго, словно задался целью проследить весь путь луны от края до края неба, — а я, укрывшись анчалой тени, говорила о том, каковы были его истинные помыслы на испытании царевичей: те самые зияющие прорехи в его же истории, которые я угадала и восстановила. Конечно, я всем сердцем приняла именно взгляд Арджуны на тот день, на гремучую арену Рангабхуми: не кристально-трезвый разбор Юдхиштхиры, не тёмно-красные мрачные сполохи подозрений Бхимы. Для меня пусть всё будет так, как желалось Арджуне! Все приходившие мне в голову соображения, подрывавшие его версию, все мысли о явных натяжках в рассказе я тут же отметала… одну за одной. В последующие ночи он лежал с закрытыми глазами, казалось, спал, но рука его неослабно держала мою, на случай, если мне вздумается сбежать — а я, сидя на краю постели, в словах воссоздавала картины того, как переиграл он в сражении мою сестру Шикхандини, как взял в плен моего отца Друпаду, но никого не убил: Арджуна был славен тем, что всегда отпускал побеждённых и не выстилал дорогу своей доблести мертвецами.Он держал мою голову на сгибе руки и словно в рассеянии, не глядя, перебирал мои волосы, а я тем временем вслух вспоминала, как увидел он меня на сваямваре и как пощадил мою безмятежность, до последнего не принимая бой в моём присутствии, никому не нанеся перед глазами своей невесты ни единой раны, как его ни выкликали на кровопролитие. Притянув меня к себе на грудь, он потрагивал пальцами мои губы, словно снимал пробу со слетающих с них слов — а я едва не пела, с моего языка сходили готовые стихотворные шлоки о тайных движениях его души: тайных, но всегда, неизменно чистых! Я была не влюблённой девушкой, а голосом Индии, воплощением любви моей земли к юному герою, нежностью ночи к раннему серебру зари.Ночь за ночью, рассказ за рассказом я пыталась довести до него одно: что умею понять его лучше, чем любой из его родных, глубже, чем он сам понимает себя, но никогда не превращу эту способность в оружие, не поверну её против Арджуны.И всё же он настал неожиданно для меня, тот миг, когда его руки осторожно отодвинули меня как можно дальше, и я услышала сказанное словно бы с прежней насмешкой, но нет, неуловимо по-иному:— Всё об Арджуне да об Арджуне — никогда ни полслова о себе, Драупади. А как же ты, ты сама? Стой, на этот раз ничего не отвечай, это я хочу не слышать, а узнать на деле. Ты же удивительная, Панчали, только слепой… впрочем, здесь ли начинать о слепых. Следует ли мне выговорить бесконечное число просьб о прощении, если я причинил тебе боль?Я молча покачала головой, все силы прилагая для того, чтобы не дать волю ни смеху, ни рыданию.— Тоже нет, лучистая? Тогда давай попробуем начать сначала, с самого начала, — и он издали потянул к губам мою руку, самые кончики пальцев, так бережно, так благоговейно, что у меня сердце в груди превратилось в медовые соты.Конечно, ни за что на свете я не смогла бы найти брешь в обороне своего мужа, если бы он сам втайне не желал быть завоёванным. И когда тем утром я и заснула, и проснулась с ним рядом, то мысленно шепнула себе ?Джая, победа!? — и ведь этот возглас тоже был одним из имён того, кто распростёрся рядом со мною, устав от счастья.Теперь по утрам я просыпалась от щёлканья и свиста, казалось, сразу по ту сторону оконных решёток, чуть ли не в спальне. Я потягивалась и нежилась в постели, слушая эти воинственные звуки, для меня они были слаще приторного любовного зова кокиля, нашей индийской кукушки, добрым знаком лучше пения вьюрка, чудеснее и красноречивей утреннего хора всех птиц вместе взятых. Когда я подходила к окну, стрелок, не прекращая осыпать почти неразличимые, далеко отодвинутые мишени потоком стрел, метал в меня улыбку, как дротик в подкравшегося сзади противника. Я садилась вплотную к решётке, забирала гребень у служанок и сама расчёсывала и плела волосы, проверяя, смогу ли и в этот день выиграть состязание у его лука, вернётся ли он в мои покои. Если этого не случалось, я безропотно продолжала любоваться. Арджуна мог заниматься стрельбой по шесть, по восемь часов, весь световой день или половину ночи. Он ещё не приобрёл оружия с именем и историей, хотя такова была его заветнейшая мечта, поэтому стрелял из обычного лука — ?обычный лук? царевича-Кауравы, в золотых накладках-шмелях на спинке, с выемками для петель тетивы в виде змеиных пастей, стоил как имущество пяти деревень. Арджуна оттягивал тетиву левой рукой, перебрасывал лук из руки в руку после каждого выстрела, менял хват тетивы с ?уха льва? на ?удар грома?, стрелял с обратным хватом, с колена, встав на оба колена, распластавшись по земле, в прыжке, из-за спины, подняв лук над головой, выпуская по две и по три стрелы сразу, с запасными стрелами или мечом в ладони, сбивая стрелу стрелой в полёте… каждый день он изощрялся, придумывая новое, и оттачивал только что не существовавший в мире навык до совершенства. Он выходил с пустым колчаном, ставил лучников между мишенями, заставлял их стрелять в себя, ловил чужие стрелы и отправлял их в мишени или в воздухе располовинивал предыдущими следующие. И да, я всё угадала верно, он был в своём роде одержим страстью к стрельбе вслепую, в темноте, не глядя. Бывали дни, когда он упражнялся с завязанными глазами, и даже более того: порой царь и его жена покидали дворец, тогда Арджуна, воспользовавшись их отсутствием, подобно Гандхари расхаживал по дворцу и по саду в плотной повязке на лице. Или по его указанию слуга помещал под мишенями бронзовые кувшины и поочерёдно бросал в них камушки, а великий лучник всаживал стрелы в отметины краской и углём зажмурившись, на слух. Арджуна давал мне рассмотреть свои руки и ноги — линии на ладонях складывались в стрелы и лук с наложенной стрелой, а на его ступнях можно было различить стрелы и стяги, знаки торжества и предвестники побед.Пренебрегая всеми запретами и обычаями, он ставил меня на свою боевую колесницу, сам брался за вожжи и пускал лучшую в Хастинапуре пару белых коней, подарок махараджи, вскачь по дорогам и без дорог, перелетая рытвины и ручьи, разгоняя колесницу почти до полёта и так, что у меня сердце пропадало от страха, разворачивая её на одном колесе. Я сопровождала его на охоте: не охотилась сама, мне было жаль зверей, но желание быть с Арджуной перевешивало жалость, и я ехала в соседней колеснице, чтобы не сводить с него глаз и восхищаться его выстрелами, бросками копья или ударами ямадхары. Если бы его послали в тот год на войну, наверное, он взял бы меня и на войну.Наедине, во внутренних покоях я танцевала для всех своих мужей, и руки мои жест за жестом ткали признания и призывы, но только Арджуна не любовался с кубком в руке, а вставал и присоединялся, улыбаясь мне в глаза. Он и сам мог исполнить для меня любую мужскую пляску и не упускал случая растопить так моё сердце. А одной тёплой, томяще-тихой ночью он нашёл предлог вновь поразить меня, не возьмусь сказать, чем больше, своей переимчивостью или безоглядным презрением к условностям, когда с первого раза повторил за мною женский танец. Он не просто чувствовал своё тело, владел каждым мускулом, от умевших грозить или насмешничать бровей до кончиков пальцев ног, но и был идеальным учеником. Арджуна не считал, что его обучение закончилось с уходом от Дроны, а всю жизнь искал новых и новых знаний, сколь угодно необычных, готов был склониться перед всяким, в ком признавал гуру. А когда для него не находилось учителя, он сам становился учителем для себя.Меткость Арджуны была только третьим из его великих даров. Выше стояли отрешённость и самообладание. Именно благодаря умению владеть своим телом и своими мыслями, тем и другим одновременно, несравненно, в равном совершенстве, сумел Арджуна сосредоточить в руках столько небесного оружия, сколько не было ни у кого больше.Я думала, что за два года уже испытала все радости камы, кроме высшей — взаимности, но и сплетницы, и пальмовые листья молчали о главном: до какой остроты эта полная взаимность способна довести ощущения, когда её оттенит понимание, что счастью отпущен малый срок. Мне хотелось растаять и умереть в охвативших меня руках, и я готова была забыть себя, от души и тела отречься, жизнь, праведность, имя доброе сменять на дар прокладывать новые пути для наслаждения и множить сладость для другого.Кто ещё мог бы похвастаться, что ему случалось повергнуть Арджуну, легонько уперевшись ладонью ему в грудь? Что он смотрел на распростёртого великого воина сверху вниз, смеясь над ним, придавив коленом его запястье? Что брал Арджуну в плен, спутав ему руки шёлковой лентой или даже прядью волос, или набрасывал ему на голову ткань, как пугливому скакуну? Что видел первого в мире лучника с глазами, завязанными не для стрельбы? Поверженным, беспомощным, взятым в плен, каким никогда не увидит его перед собой ни один враг?А когда я попробовала вновь, как в самый первый день, назвать его господином, он стремительно обернулся и прижал мою же ладонь к моим губам, запечатывая их, и волосы его раскрутились и переплеснулись через плечо, когда он запрещающе покачал головой.— Правда, что гандхарвы телом наполовину кони, а наполовину птицы? Или они как обычные мужчины? У тебя друг гандхарва — какой он? О чём вы с ним говорите? Как он пахнет?— Гандхарвы, гандхарвы… дай припомнить… перестань, или так и не смогу ничего рассказать… Такие, с холм величиной, глаза медно-красные, уши кручёные, как боевые раковины, космы от рождения нечёсанные и рыжие, будто жертвенный огонь, только что накормленный маслом, — ты о них ведь спрашиваешь? Клыки с палец и выпирают… до самого носа?— Ай!— Не ай! Сосредоточь же своё внимание на клыках, почтенная супруга, потому что они жёлтые и тупые, а те, у кого эти клыки не помещаются в кроваво-красной пасти, ещё тупее! Шеи они могут вытягивать в подобие целого дерева, лапищи у них удлиняются как просёлочная дорога, и при встрече с людьми они распускают вокруг себя особый морок, начинают гнусавить свои чёрные яджусы или вдруг так заревут, что окрестные слоны и тигры лягушатами кидаются врассыпную.— Занятные у тебя выходят гандхарвы, что же великий Арджуна Дхананджая скажет тогда про ракшасов? Вы ведь убили с Бхимой двух? Или уже больше двух?— Про ракшасов… м-м-м… да что толку их вспоминать, сколько бы мы ни убили, Кришна всё равно присчитает себе больше, ты и сама про ракшасов всё знаешь, у них усладительные голоса и такие музыкальные инструменты, за которые скромный смертный не знает, с какого края взяться… да ну, а если так?.. а вот здесь пушок, и какой нежный… — У ракшасов — пушок?— У царевен… у одной царевны…— Невозможный!— Несравненная!Тем и кончались мои расспросы. Арджуну вовсе не заботило, до конца ли я верю в его несоразмерную, ослепительную славу всегдашнего победителя, и поэтому вызнавать у него подробности его подвигов наедине было мало толку — он отшучивался или переводил разговор. Впрочем, мы вовсе не говорили о серьёзном, об отвлечённом, вообще о чём-то, кроме нас двоих. А когда нам случалось обсудить иное, наши взгляды самым удивительным образом совпадали — на любое явление и на любого человека.Арджуна почти не дарил мне подарков — даже Юдхиштхира в своё время делал это не так часто, как ему хотелось, — зато как вихрем из лепестков окружал меня бесконечными восхвалениями, сравнивал со всеми дэвиками и красавицами былых времён, называл воплощением Лакшми, вернувшейся Ситой, второй Тилоттамой, только созданной не из драгоценных камней, а из пламени и ночи, и уверял, что такой выбор материала куда удачнее — ведь драгоценности твёрдые и колкие, а его Панчали тепла и шелковиста.И всё же мне казалось, что он так и не вверился мне до конца. Возможно, это не было свойственно его натуре, он был из тех, о ком говорят ?душа за морем?, и даже сложись наш брак по-иному, последняя завеса во дворце его сердца осталась бы опущена перед любой женщиной. Отводил ли он её для братьев? Был ли допущен за неё Кришна? И всё же он был самым лучшим из учеников камы вовсе не благодаря определённому опыту, превосходившему опыт всех остальных его братьев вместе взятый, и не благодаря моему обожанию, которое даже прикосновение кончиков его пальцев превращало в трепет и сполох. Он никогда до конца не утрачивал власть над собой — и тем дальше я заходила, пытаясь этого добиться, — зато умел бросить поверх вороха совлечённой одежды и сдержанность, и мысли о внешнем.Арджуна мог рассмеяться от полноты сердца в такую минуту разнеживающей близости, в которую у других мужчин, я знала, слёзы показывались на глазах. Когда он засыпал, его голова падала мне на плечо, он мог забыть руку у меня под грудью или на моей талии, но никогда не удерживал меня во владельческих, несытых объятиях. Мой выбор, мой отклик был для него всегда один — мгновенный, радостный встречный порыв или блаженный прогиб покорности, и всё же свобода выбора раз за разом сохранялась за мной. Какое несходство с неумолимым еженощным долгом двух предыдущих лет замужества!За общей трапезой я словно говорить разучилась, Арджуна отдувался за двоих, отвечая вместо меня, когда меня пытались втянуть в разговор, но порой ужасно невпопад, и молчание наше или его косноязычие было намного выразительнее, чем прошлогодняя словоохотливость Бхимы. Нас словно окутывало, роднило и от всех отгораживало двуединое невидимое сияние, слитный нимб, какой рисуют над владыками миров. Как-то утром после затянувшейся до неприличия тишины Накула швырнул кость котёнку каракала, который прикусывал его пальцы, встал и демонстративно вышел — впрочем, уже за стеной из живой зелени он расхохотался, самую малость делано. Юдхиштхира под каким-то малоубедительным предлогом настоял на том, чтобы заменить брата в посольстве, с которым в начале зимы обязан был ехать Арджуна. Я поблагодарила этого праведного человека только взглядом и через миг забыла о его отсутствии или присутствии.Почти аяну, долгие месяцы я искала, как призвать назад любовь Арджуны, а дни нашего счастья летели цепью гепардов за россыпью газелей, и быстрые месяцы мелькнули как дни.