Отрывок третий. (1/1)

Мы увидели Хэган незадолго до полудня на второй день пути. Самым трудным оказалось перебраться через реку, Сунгари, да и местность была гористая, приходилось часто устраивать привалы, чтобы отдохнуть. Мы прошли всего около пятидесяти километров, но по ощущениям словно обогнули половину Земного шара. Неудивительно, ведь к продолжительным пешим прогулкам никто из нас не привык.Хэган издалека показался нам всего лишь серой запылившейся кучей развалин, но по торчащим из земли каркасам высоких зданий, зияющих дырами и почти что сыплющих обломками, мы поняли, что наконец-то добрались до первого пункта назначения. Мы восторженно кричали, прыгали, и даже прибавили шагу, чтобы до заката успеть все осмотреть и где-нибудь на площади разбить наш маленький лагерь.

Окраины города выглядели, как одна большая древняя свалка: иногда встречались уцелевшие стены домов, а все остальное давным-давно превратилось в бетонную крошку и бесполезные камни. В развалинах этих вдоль широкой улицы, некогда покрытой асфальтом, а теперь представляющей из себя бесконечное полотно рытвин и оврагов, поросших кустами и травой, часто виднелась поломанная мебель и утварь. Первое время мы находили забавным порыться в чужих пожитках, находить фотографии и какие-нибудь интересные предметы. Мы даже брали то, что казалось нам хоть несколько ценным, в качестве сувениров – в богатых домах, например, можно было откопать почти целые мраморные статуэтки, маленькие зеркала в рамках, косметику – по возвращении все это послужит отличными подарками для друзей и родных.

Мы неторопливо брели к останкам некогда величественных железобетонных башен, восторженно глазея по сторонам и останавливаясь каждый раз, когда что-то казалось нам достаточно интересным и заслуживающим нашего внимания.

Город был пустынен – его жители покинули еще до того, как началась бомбежка. И постепенно мрачное, мертвенное молчание человеческого жилища – обездушенного, брошенного, разрушенного – нагнетало атмосферу, заставляя нас чувствовать себя некомфортно и боязливо оглядываться, непроизвольно реагируя на ощущение, что за нами наблюдают, и прислушиваться, в тщетных попытках стараясь поймать хоть один-единственный звук. Город был мертв, казался озлобленным призраком самого себя, агрессивным и несущим опасность, и постепенно наши мысли все больше наполнялись тревогой.

Город был давно покинут. Но в одном из безликих домов, лазая по ненадежной крошащейся лестнице, под завалами камней мы увидели иссохшую человеческую фигуру. Человек был давно мертв, его одежда покрылась таким слоем пыли, что по цвету не отличалась от бетонных стен или пола, как и его почерневшая, пыльная, обтянувшая кости кожа. Его темные волосы облепляли череп, и Слава Богам, что мы не видели его лица… Не я один почувствовал тогда приступ тошноты. Мы поспешили убраться подальше от древнего мертвеца, бедолаги, которого завалило камнями, и по дороге решили, что ночевать в городе мы не будем, а постараемся уйти за гору и разбить лагерь там. Вряд ли этой ночью кто-нибудь из нас смог бы здесь заснуть.

Мы пытались приободриться, Номубаса как всегда много и неудачно шутил, мы криво улыбались, но неприятное чувство никак не желало идти прочь. К тому же, меня уже который час, с тех пор, как мы вступили в город, донимала тупая и надоедливая боль в самой макушке. Как будто мне на голову что-то давило. И я морщился и ерошил волосы, лил на голову воду, но это странное чувство не проходило.Снялись с места мы еще до рассвета, когда небо только-только начинало сереть. Было зябко и сонно, мы с Ко шли, закутавшись в одеяла и клюя носами на ходу, благо, тропа была совершенно прямая. Сначала мы зевали по очереди, а это дело, как известно, заразное, и скоро к нам присоединился весь отряд: то Шон взвоет, разинув рот, то тихо, заглушено вздохнет Ксан, даже Влад, кажется, не удержался.- Твою ж… - глухо послышалось от него. Он шел впереди всех, но я видел, как он чуть запрокинул голову и прикрыл рот рукой. Родриго, идущий рядом, тихо засмеялся и подмигнул мне. Я же торопливо отвел взгляд и уставился в землю под ногами.Теперь-то я понимал, что тогда, в Хэгане, все это были дурные знаки, подсказывающие, что нам не следует идти дальше. И эта боль в макушке, и неприятное чувство слежки, и мертвец… все это были знаки, достаточно очевидные, но никто из нас, упрямцев, даже не задумался тогда о том, чтобы повернуть назад. Даже и мысли такой не возникло.

Мне было больно вспоминать о том, что случилось… но я был тем, кому тогда досталось меньше всех. Меня не было рядом с ними в тот момент, я ничего не видел, я отстал, копаясь на полках магазина электроники, и только слышал выстрелы…

Ко же видел все. Своими глазами. Он был там, с Ёджи и Номубасой, шел с ними.

Мне было страшно представить, что он пережил. В тот момент, когда все случилось, и что до сих пор терзает его сейчас: каждый день, каждую прожитую минуту, наяву и в кошмарных снах. Мне было стыдно за то, что он переживал это один, что меня не было рядом… Но какая-томалодушная часть меня радовалась, что я не видел, что я отстал. Трусливая, позорная часть меня встревожено и облегченно вздыхала, понимая, каких страшных мучений мне удалось избежать. Злость на себя, на этих солдат, на глупость Ёджи и Номубасы, и бесконечное раскаяние и отчаяние… бессилие что-либо изменить, бессилие вернуть их к жизни. Все это было ничем, пустым звуком по сравнению с тем, что испытывал видевший их смерть Ко.

Иногда он был похож на призрака: бледный, с впалыми щеками и с черными тенями под глазами, с потерянным, безумным взглядом, устремленным на что-то, видимое ему одному. Еще более молчаливый, чем прежде, весь ужас его мучений отражался на его по-детски круглом лице. Его руки постоянно дрожали, как и его губы, словно он вот-вот расплачется, или сойдет с ума и закричит. Ночью ему снились кошмары, и снова та слабая, бесполезная часть меня радовалась, что за Ко присматривает Шон, а не я, потому что я, глядя на то, как он задыхается, мечется во сне и давится рыданиями, просто не знал, что сделать и как ему помочь. Я чувствовал себя никчемным, жалким предателем, тряпкой, не способной поддержать, облегчить страдания лучшего друга.

Я смотрел на ворочающийся и всхлипывающий кокон спального мешка сквозь пелену слез, до крови прикусывая губы, и просил прощения у Ко за то, что он один, что меня не было рядом. За то, что я бросил его. И молил всех известных мне богов о том, чтобы помогли ему это выдержать, и молил Шона о том, чтобы не оставлял его и сделал то, что я не в силах был сделать.

Я ненавидел себя больше всех, больше, чем этих солдат, среди которых находился убийца. Чей грех был страшнее, их или мой? И кто из нас больше страдал от этого? Не я, жалеющий и ненавидящий себя, и не убийца, чья личность, как и его чувства, были мне неизвестны. Больше всех страдал Ко. Он искупал наши грехи своими мучениями.

Я чувствовал такую безграничную вину перед ним, что с трудом боролся с желанием упасть перед ним на колени в слабой мольбе убить меня. Это было бы еще большей подлостью и трусостью – навряд ли это хоть как-то облегчит участь и без того измотанного Ко. Я не имел права думать об облегчении, когда рядом был он.

Четырех дней, поведенных в пути, недостаточно, чтобы затянулись душевные раны. Все, что я мог сделать для него – это по-прежнему оставаться его другом, настолько, насколько это было возможно. И улыбаться ему, когда он безмолвно, одним взглядом просит моей поддержки: да, Ко, все наладится, всебудет хорошо. Мы с тобой живые, и в этом есть смысл, и мы должны идти дальше. Как бы нам, - тебе, - ни было тяжело.