3. Магриб (1/1)

В первые же пару недель в Риме Илья понял, насколько сильно устал от этого города. Под предлогом переменчивого, жуликоватого характера Ковбоя он следовал за ним по пятам на каждую новую выставку, биеннале или открытие какого-нибудь салона изящных искусств с фуршетом и корсиканским хоралом. Не говоря о том, что местное музейное сообщество в целом было зубасто и двоедушно (чего не скажешь о безукоризненных манерах, рукопожатиях и натянутых улыбочках), Илья пресытился самими музеями, фресками Микеланджело, скульптурами Бернини и Челлини, мостами, фонтанами, экипажами и оркестрами на площадях. А также разномастными артистами, карикатуристами, ворам и барыгами, которые ввернут пару фраз на любом языке (?бабушка, матрёшка, за здоровье!?), дабы избавить зазевавшегося туриста от его кровных.Конечно, были здесь и уединённые террасы на крышах, весной превращающиеся в зелёные цветники с плетёными креслами и витым узором сквозных дверей, и сохнущее на балконах бельё даже в центре города. Встречалась и близкая глазу москвича суровая ?тоталитарная? архитектура времён фашизма, навевающая ассоциации с советским монументализмом и конструктивизмом?— арт-деко, авангард, ампир?— Квадратный Коллизей, Форум Муссолини со статуями спортсменов-олимпийцев, Площадь Венеции, широченный проспект Виа дей Фори Империали с развалинами форумов Траяна, Нервы и Августа и стройными вечнозелёными соснами пиниями с плоской кудрявой верхушкой. Кривые ветвистые кроны морщинистых платанов?— бесстыдниц, как звала их мама,?— свисали к воде вдоль длинных набережных Тибра. Под ногами петляли каменные улочки-ручейки, и за каждым поворотом пряталось обязательное, чудовищно древнее произведение искусства с табличкой S. P. Q. R.Илья терялся во всей этой великой, неизбывной, давящей красоте. В величии, на фоне которого всё виделось мелким, преходящим, суетливым и зряшним. Пошлым суррогатом. Безжизненной пролетарской серостью. Конструктором из типовых бетонных панелей, прикрытых пенокартоном, вот как эти выставочные декорации. Нигде он ещё не чувствовал себя вырвавшимся из ?совка? дикарём, как здесь, в Риме.Его тошнило. Голова и ноги делались ватными, сердце набухало, стесняло рёбра, чего не бывало с ним даже на состязаниях по лёгкой атлетике. На рынке Кампо-деи-Фиори его вдруг охватывала паника, он терял ориентацию во времени и пространстве, шугался от людей, когда зимнее воспоминание вдруг уводило его на подмосковную дачу того самого Артура Егоровича, где мать учила его стрелять из трофейного парабеллума отца по жестяным банкам (?Тебе надо самому уметь защищаться. И себя и меня. Мы теперь вдвоём остались. Сами по себе, и никто нам не защитник?.)Он крепко сжимает рукоятку, основание упёр в середину второй ладони, но когда лязгает по ушам первый выстрел, становится очевидно, что руки у него совсем деревянные, негодные для стрельбы. Впрочем, как и для шахмат, и для столовых приборов, и для штопки, шнуровки, узлов на пионерском галстуке.Мать разочарованно выдыхает паром. Два новых патрона вместо использованных неуклюже плюхаются в снег. Из дома позади тихо напевает радио голосом Красталинской:?Ты глядел на меня, ты искал меня всюду.Я, бывало, бегу, ото всех твои взгляды храня.А теперь тебя нет, тебя нет почему-то.Я хочу, чтоб ты был, чтобы так же глядел на меня?.Такая простая мелодия. Аккордеон, колокольчики, её добрый-добрый певучий голос, как будто улыбающийся с грустинкой, по-детски нежный и какой-то по-светлому наивный, до слёз. Илья не мог передать, не мог поймать всего, что трогала и напоминала эта песня?— и кого. Такой же зимний день. И поход в кино, кажется, на ?Девчат? или на ?Карнавальную ночь?. Он один. Всегда один, но мысленно с кем-то… важным.—?Безнадёжен.Когда мать оставляет его, то ли вправду отчаявшись, то ли не хочет над душой стоять, он загребает горсть снега под ногами, сдувает, протирая сырые патроны о шарф и продолжает. Пока не кончаются все до одного, а потом просит у матери выдать ещё. И так проучился до весны, каждую неделю, как Артур Егорыч возил их на дачу. А через пару лет записался в комсомольскую учебку на стрельбу.Вступительный экзамен в КГБ он сдал с одним из лучших результатов?— рука у него больше не деревянная, а твёрдая как сталь.И когда он вслепую шатался по рыночным рядам, в голове по-прежнему играла та старая песня:?А за окном то дождь, то снег.И спать пора, и никак не уснуть.Всё тот же двор, всё тот же смех.И лишь тебя не хватает чуть-чуть?.Страшно хотелось домой, в Москву. К родным человейникам, кинотеатрам, гастрономам, гумам и цумам. Спрятаться в бетонной коробке, в твоей личной уютной капсуле с комнатами-отсеками, где до всего можно дотянуться рукой. Где предсказуемо попадёшь в знакомый двор, на знакомую улицу Ленина, Первомайскую, Строителей, Героев Сталинграда, в каком бы городе ни оказался.Италия сводила его с ума. Илья уже не разбирал, где видит реальных людей, а где ему мерещится слежка. Ковбой тоже уверенности не добавлял, утверждая, что его соседи по дому, продавец в газетном киоске и даже новый парикмахер в барбершопе (старого в Тибр сбросили, что ли?) смахивают кирпичными рожами на гэбистов. Илья подозрения разделял, правда, с поправочкой, что русские в речке топить не станут (не их почерк), а скорей отравят пропаном и подстроят всё под отравление самогоном или палёной водкой. Быстро, предсказуемо, малонадёжно. Зато как устрашающе!В преддверии подготовки к аукциону Ковбой устроил в выставочном зале конференцию для прессы и искусствоведов, в основном знатоков Леонардо, куда притащил и саму картину,?— та стояла на возвышении около трибуны, неприкосновенная ни для кого, кроме его пальчиков в белоснежных перчатках. Как понял Илья, история находки шедевра миланского периода и его атрибуция, то бишь экспертная оценка возраста, авторства и места создания, оставались туманны. В общей сложности миланская школа, откуда вышли ученики Леонардо, разродилась, по меньшей мере, двадцатью Salvator Mundi. Но именно этот ?Спаситель мира? принадлежал кисти да Винчи.—?Я хочу обратить ваше внимание на совершенство техники. Любимый приём Леонардо?— сфумато,?— нарядный Ковбой обвёл кончиками пальцев расплывчатый очерк лица Иисуса, держась чуть в сторонке, боязливо, как все галерейщики и экскурсоводы. —?Пигменты в точности соответствуют ?Мадонне в скалах?. Взгляните на детали хитона, как переданы цвета и воздушность ткани, как мягко светится десница. Руку изначально перерисовывали?— мы обнаружили пентименто во время реставрации, когда расчищали оригинал от записей,?— он плутовато улыбнулся публике. —?Ему дорисовали усы и бородку в пору церковной контрреформации.—?Синьор Шенди, не сочтите за бестактность, но я вижу сразу несколько ошибок! —?возмутился из зала Карло Педретти, маститый знаток да Винчи, написавший что-то около 50 книг и 700 статей на тему. —?Зрелые вещи Леонардо имеют сложную динамическую композицию, и потом пересвет на правой руке…Тут профессора заглушил неприлично высокий скрипучий женский голос:—?Не говорите, что Леонардо, который блестяще разбирался в оптике, не смог корректно передать искажение складок в стеклянной сфере! —?со стула вскочила тощая училка с пластмассовой укладкой рогаликом, которой можно было навскидку дать и сорок, и шестьдесят лет. В ярких очках кошачий глаз, претенциозном наряде по фигуре, с броским макияжем и украшениями гроздьями. —?И я вам больше скажу, дамы и господа. Эта картина, самое большее, копия какого-нибудь из леонардесков с настоящего ?Спасителя?, которого мы с владельцем также выставляем на торги в ближайшее время!Естественно, после такого заявления вся конференция пошла псу под хвост. Ещё пару часов эксперты, разбившись по группкам, жарко спорили о подлинности картины и бесцельно слонялись по галереям. Ковбой без каких-либо объяснений взял Илью за руку и отвёл прямиком к стервозной тётке, которая тем временем надиктовывала что-то в блокнотик своему молодому стажёру.—?Синьор Максимов, хочу вам представить Адольфу Сарти. Галеристка, талантливая художница и реставраторка. Курировала несколько выставок современного искусства. А сейчас, по всей видимости, занялась Возрождением и сбытом второсортных подделок.Вместо ответа та прицельно плеснула из бокала Ковбою в лицо. Он сильно не расстроился, отряхнул от капель отяжелевшую чёлку и блейзер, облизнулся с похабной ухмылкой. Как позже узнал Илья, такое приветствие для них стало обычным делом?— Сарти не упускала ни одного вернисажа, чтобы не вылить на Ковбоя шампанское, вино или на худой конец коктейль (один раз всё-таки успел пригнуться, и просекко досталось стажёру).—?Давно не виделись, Соло. —?Илью одновременно и смешило, и восхищало, как она уничижительно глядит на Ковбоя снизу вверх в своём вампирском юбочном костюме с таким же иммортально-бледным скуластым лицом. —?Чтобы ты знал, я всё ещё сужусь по нашему делу.—?Счета и имущество так и не разморозили?—?Скотина!Ковбой скривился от звонкой пощёчины. Уже это его задело знатно, но сдача мгновенно прилетела почему-то стажёру Сарти: они дружно грохнулись на стол с закуской и сцепились где-то в складках скатерти на потеху злопыхающей публики.—?Porca miseria! У меня внуки скорей вырастут и растащат наследство, чем я поживу в своё удовольствие! —?она сунула в напомаженный сливовым рот сигарету и подала на ладони портсигар Илье, который следил за дракой вместе с ней. —?Зачем я, дура, только разорялась на этого хлыща с красивой задницей?—?Спасибо, я только… —?он запнулся на секунду и всё-таки подцепил длинную коричневую сигаретку, нагибаясь к тёткиной латунной зажигалке с интересной выделкой. —?А, впрочем, давайте. Адольфа, правильно?—?Просто Ада.—?Ада, почему вы так уверены, что картина Ков… В общем, что это фальшивка?—?Я просто слишком давно его знаю, молодой человек.Илья сложил губы амбушюром, долго и с удовольствием выдыхая вишнёвый дым.—?Знаете, я в целом соглашусь. ?Спаситель? этот… на шедевр не тянет. А с другой стороны, я этих да Винчи, Рафаэлей один от другого-то не отличу.—?Проще простого. Я вас научу в другой раз. —?Ада круто развернулась на каблуках и пружинисто поцокала к выходу, крикнув стажёру. —?Леле, хватит избивать этого bastardo, пошли!Запыхавшиеся Ковбой и Леле поднялись, оправляя костюмы.—?Леле?— это?..—?Донателло.Напоследок они коротко пожали руки.—?Очень приятно.—?Взаимно.Пока Ковбой промакал лицо и рубашку салфеткой, Илья с внутренним злорадством и сигаретой в зубах помог ему застегнуться. Наверное, со стороны он казался галантным. Строить из себя интеллигента было не трудно: лёгонькая снисходительная улыбка, взгляд из-под ресниц, минималистичная жестикуляция и мимика, сам по струнке, руки по швам. И, конечно, сдержанность и безупречные манеры.—?Какого чёрта это было? —?спросил он таким тоном, будто они обсуждали воскресную игру в сквош. —?Она знает твоё настоящее имя. И о делишках твоих грязных, судя по всему. Это ведь катастрофа, а, Ковбой?—?Она будет молчать как фашистская партизанка.—?С какой радости?—?Потому что мои делишки?— её делишки. —?Ковбой многозначительно повёл бровью. —?Одно время мы с ней очень плодотворно сработались.—?Я слушаю.Ковбой прочистил горло, бегло зыркнул по сторонам:—?Если коротко, то мы скупали по дешёвке всяких посредственных малоизвестных авторов ради старых холстов, сводили краску, а когда и просто сверху записывали?— уже под Вермеера, Рубенса, ван Эйка. Ада очень талантливый копиист. Самородок. Оставалось только подержать полотно в печке, чтобы краска потрескалась и появились кракелюры, где-то пошкрябать, скрутить рулоном, может, сверху ещё чего-нибудь наляпать?— и можно смело отправлять в музей на экспертизу. Состаривание мне всегда давалось лучше.Ты только подумай, раскрыл преступную схему на собственной же конференции! Впрочем, Илья уже ничему не удивлялся.—?Ломать не строить, да, Ковбой? А мне вот мамзель понравилась. Может, ещё подружимся.—?Поверь, Угроза, ты скоро поймёшь, что её имя идеально ей подходит.Каждый раз Илья возвращался в их с Габи пансион с тяжёлым сердцем, хоть в номерах было вполне уютно и прибрано, соседей на паре этажей было с десяток, а хозяева, которые всей семьёй жили тут же, в мансарде, с утра подавали кофе с выпечкой прямо к дверям. И всё же он обманывал её, как делал уже не впервые. Они жили вместе, так же как в Стамбуле, но всё равно как будто порознь.Снимая с него шарф и пальто на пороге, Габи в пижаме и шёлковом халате в пол на миг отвела взгляд, будто уловила что. Догадалась, но благоразумно промолчала. Подкрутила звук на пузатом чёрно-белом телевизоре, водружённом на приземистый столик с разъехавшимися ножками, подхватила из мини-бара банку содовой и початую бутылку кампари:—?Ты пахнешь по-другому.Она рыскала по маленькой гостиной, как кошка по весне, крутилась около столика у дивана, то искала себе стакан под коктейль, то кромсала лимон тупым раскладным ножом, то чертыхалась, откалывая неровные куски льда шилом?— её метания мало походили на приготовление ?Негрони?, скорее на всплеск пассивной агрессии.Илья отодвинул борт пропотевшего за день пиджака, принюхался:—?Хм. Может, просто сменил лосьон?—?Олег звонил.Он вытянулся, как током шарахнутый. Бегом бросился к телефону, вырвал с мясом штепсель из розетки. Нужно съезжать, сейчас же:—?О чём вы говорили?—?Мы говорили о секретах.Габи плюхнулась на диван, едва абажур на торшере за собой не утянула. Лёд звонко ударился о стенку стакана от того, как лихо она опрокинула в себя сразу полпорции:—?Илья. У тебя задание-то есть? Тебя КГБ разыскивает. Скажи, зачем мы притащились в Рим? —?её рот покривился в горькой улыбке, наманикюренный пальчик в огромном перстне постучал по виску. —?Прости, милый, но это походит на расстройство психики. Это не просто лосьон?— это, мать твою, любимый парфюм Соло! Он им пользовался, неужели ты не помнишь?! Господи, я до смерти испугалась, когда его услышала! Подумала, он воскрес!Тут пришла очередь Ильи наворачивать круги по комнате. Он сорвал с себя пиджак, в сердцах швырнул на пол. Трескотня футбольного комментатора из телевизора резала по ушам, в глазах рябило от ярких геометрических узоров на шторах, ковре и подушках.—?Илья, какого чёрта? Я же вижу, что происходит. Ты ведь гоняешься за его призраком, да? Пользуешься его парфюмом… Илья, это ненормально!Она думает, он повёрнут на Ковбое. Ну ещё бы, у того дома всё настолько пропитано этим въедливым узнаваемым запахом, что он просто замечать перестал. Расслабился. Потерял бдительность.Рука вцепилась в бутылку, как в последнюю опору перед натиском подходящего тика. Илья хлебнул прямо из горлышка?— горько и жжёт до одури, но это то, что ему сейчас нужно. Он опустился на корточки перед низким столом:—?Габи, ты не должна говорить ни с кем из русских. Мы сейчас соберём чемоданы и съедем в другую гостиницу.—?Зачем ты приехал в Рим?Она, не отводя глаз, закинула в рот снятую со стакана лимонную дольку.—?Да потому что я ни черта не знаю! —?Илья сделал очередной глоток, громыхнул бутылкой по столешнице. В желудке разлилось тепло, и во рту встало теперь уже ощутимое вишнёво-цитрусовое послевкусие. Лоб немедленно взмок. —?Послушай. У меня уже пропал один человек, которого я любил. Мой отец. Я до сих пор не знаю, жив он или мёртв. И не узнаю никогда. Так жить невыносимей всего, милая. Поверь мне. В незнании… ты всегда словно подвешен в воздухе. Я не мог больше сидеть и ждать. Физически. Я бы успокоился, если б… хотя бы увидел тело.—?Подожди. —?Габи рассеянно оживилась, подалась назад к спинке дивана. —?Ты любил его… как друга,?— и в этой её пограничной интонации, ни вопросительной и ни утвердительной, были все их отношения.Она никогда не хотела замечать. Поэтому, чёрт побери, он и не мог ей открыться.Внутренний взор обожгло яркой, почти гиперреалистичной картинкой: мокрый Ковбой жадно пьёт прямо из графина, он вжимается со спины, и тот льёт остатки воды им на головы. Илья сморгнул прилипчивое видение, но ему на смену пришло другое.Их с Габи стамбульская квартира. Ужин на троих. Габи накрывает на стол, Ковбой откупоривает контрафактное вино. Они наедаются до отвала свежими устрицами?— один из любимых деликатесов Ковбоя. За окном шумит улица: вечерние окрики, музыка, рёв машин. Разговор заходит в русло пьяных откровений, и Илья хвастает, мол, простил бы жене (то есть Габи) измену с женщиной. Та?— самая трезвая из их компании?— за секунду собирается с мыслями и спокойно отвечает, что аналогично не ревнует его к мужчинам. Ковбой взрывается смехом. Уже на трезвую голову Илья вернётся к той ситуации: Габи лишь отзеркалила его слова без малейшего намёка на искренность. Едко сыронизировала в ответ на его же сальную шутку.На деле ни о каком участии речи не шло. Они с Ковбоем?— да и вообще со всеми лицами мужского пола?— строго хранили дистанцию, будто их замкнёт при малейшем контакте, как полярные электроды в цепи. Выбранная ими профессия возводила в культ мужественность, официоз, фальшивую любезность истинного джентльмена, как приклеенную улыбку, за которой ничего нет. Именно так Ковбой ему улыбался на первых порах, Илья же не улыбался вовсе.Между ними всегда существовал лимит внимания, взглядов, касаний?— как смотреть можно, а как уже нельзя, и как долго, с каким подтекстом. Чужой пытливый глаз (Уэверли, Сандерса, Олега или ещё кого) всегда незримо повисал над головой, стоило чуть больше привязаться к кому-то своего пола?— не говоря уже о преступной близости. Может, поэтому из них троих всё внимание доставалось Габи?— как женщине, той кого любить положено. И как в любой человеческой трагедии, чем священней табу, тем сильней подмывает его нарушить. И тем более роковым оказывается притяжение.Из тех немногих парадоксальных вещей, что Илья о себе знал, были его пристрастия, которые всегда драматическим образом прорастали из твёрдых, порой истерических антипатий. Чем сильней он что-то или кого-то ненавидел, тем больше шансов было, что он нырнёт в это что-то с головой. Причём каждый раз обманывался как в первый, с треском, с шумом и искрами из глаз.Наверное, виной всему был тяжёлый характер. Трудно сосредоточиться на достоинствах, когда заводишься с пол-оборота. А Ковбой умел его завести за какую-то долю секунды?— сущей мелочью, безделицей вроде того, как тот вворачивал с чудовищным акцентом русские фразочки, звал его Красной Угрозой, без конца умничал и так удивлённо наклонял голову вбок, будто перед ним круглый идиот. Не сосчитать, сколько раз Илье хотелось приложить его башкой о что-нибудь тяжёлое.Вначале это было кристально чистое отвращение на каком-то видовом уровне. Как к чужаку. Сама его природа диктовала если не расколоть тому череп дубиной, то согнать со своей территории. Вздыбить шерсть, обнажить клыки. Ковбой был противен ему до мурашек, до зубовного скрежета: от кончиков напомаженных волос, несуразно большого лица до типично западной манерности. Особенно его чересчур богатая мимика?— Илью как человека с эмоциональностью утюга она вводила в животный транс, словно кролика перед змеёй: как тот морщит лоб, играет бровями, поджимает губы, округляет глаза.Однажды они подрались. Не как в берлинском туалете, на адреналине,?— а всерьёз. Уже не вспомнить, что там за кошка между ними пробежала, да и неважно,?— Илья сорвался, силу не рассчитал, а у Ковбоя за спиной как назло оказался радиатор?— тот и припечатался затылком со всей дури. Сполз на пол, вырубился на несколько минут. Илья к нему. Смочил тому лицо водой из умывальника, прощупал, нет ли крови на затылке, отвёл волосы со лба?— он очнулся, как раз когда Илья в панике гладил его ладонями, будто умирающего.Возможно, без сотрясения не обошлось. Потому что Ковбой долго-долго так на него посмотрел сонным затуманенным взглядом. А потом притянул за шею и сильно на вдохе поцеловал, как целовались какие-нибудь гусары в отечественном кино?— сурово, со вкусом, по-мужски. Правда, гусары (или колхозники) после этого так же резко слюняво отстранялись и басовито хохотали (?Ну, Иван Михалыч! Хороший ты мужик, в зятья бы тебя взял!?). А они с Ковбоем так и зависли с приклеенными друг к другу лбами, и ниточкой слюны, и сбившимся дыханием, пока снова не соединились, так и не надышавшись,?— уже по-настоящему, долго, глубоко, с языком. Как надо.Бытует мнение, будто поцелуй с мужчиной непременно должен быть грубым, колючим. Илья на своём опыте убедился, что всё это расхожие бредни,?— чисто выбритая кожа может быть нежней, чем даже у женщины, потому что сбриваешь всё подчистую, даже пушковые волосы. Губы и вовсе ничем не отличаются, если не обветрены. Так что целоваться с Ковбоем, который всегда фанатично подходил к уходу за собой, было запредельно нежно.А ещё запредельно серьёзно. Ведь, если подумать, поцелуй женщины с женщиной никто не воспримет всерьёз, как нечто вопиющее. Важность момента сглаживается, притупляется, отводится в житейскую плоскость. Но если речь о мужчинах?— это всегда остро, всегда на стыке желания и запрета, как часть борьбы, преодоления. Веско и неотвратимо. Будто последний жест перед прыжком в бездну. И что это, если не перевёрнутое человеческое восприятие?Чувствовал ли Илья себя обкраденным, опороченным после случившегося? И да и нет. Для него стало откровением, такой отрезвляющей пощёчиной, что Ковбой, оказывается… красивый. И что он потому бесился, обесценивал свои же чувства, выворачивал обратной уродливой стороной, что Ковбой на самом-то деле ему нравился, с самого начала. Просто не вписался в привычную картину мира, был немедленно и категорично записан к чёрным, когда сам Илья играл за белых.В тот день, в той стамбульской квартире, на полу туалета они целовались, наверное, минут двадцать, пока у Ильи, который всё это время стоял на одном колене, не затекли намертво ноги, а руки Ковбоя у него на плече и на загривке не подали сигнал, что пора или в койку, или по домам. До первой они дошли где-то в пределах двух-трёх дней?— дольше не протянули. В очередной раз заигрались с поцелуями и опомнились, только когда Ковбой стал стягивать пиджак и загремел ремнём почти на автоматизме, пока Илья вжимал его в стену с каменной ладонью на затылке, нависая всем своим двухметровым ростом, прямой, как солдат на карауле.Он сам спустил тому брюки, ухнул на колени. Ему казалось правильным и логичным завершением их служебного романа сперва отсосать Ковбою, с чувством и до сладостного финала, а потом дать в рот ему. Собственно, так оно и вышло, правда, на пальцы в заднем проходе Илья не рассчитывал. Их первые разы были ужасны: сколько раз Ковбой сливался, швырял предметы о стены, сбрасывал с себя плечом, выскальзывал из-под него, когда уже вот?— на полшишечки, ну потерпи ты, ради Бога! Не мог терпеть. Он и сам стискивал зубы до последнего, боролся с сопротивлением тела, когда потихоньку, один за одним бастионы пали.Каждый раз Илья твердил себе, что вот это?— конец, с него хватит. И каждый раз возвращался (Ковбой в конце концов стал по нему часы сверять). После такого шквала эмоций, такой духовной и телесной встряски странно было бы просто отмахнуться, будто ничего и не было?— он подсел, крепко. Тектонические процессы были запущены и подтачивали изнутри, меняли его. Меняли Ковбоя.Вскоре (и до самого конца) Илья уже не мог отделить от Ковбоя новое и давно потерянное чувство?— сыновнего восторга, любования, едва ли не преклонения перед его фигурой, когда тот рядом. Чувство родом из детства, когда отец бывает с тобой непозволительно мало (даже если это не так), и, даже когда он в комнате болтает с другими взрослыми, читает газету или перебирает корреспонденцию,?— а особенно когда он шутит! —?тебя буквально распирает теплом и обожанием этого большого, сильного и строгого, но в то же время ласкового божества. С годами это чувство поблекнет, возможно, забудется навсегда. Но непременно срифмуется с кем-то, шевельнётся внутри, пусть даже на короткий миг.Так вышло, что их минуты уединения синхронизировались со временем намаза. Как правило, послеполуденного?— зухра. Но, бывало, что Илья заскакивал к Ковбою под вечер, во время асра, когда солнце ещё не налилось пунцовыми красками и не коснулось изломанного чернеющими крышами горизонта. Последняя молитва?— магриб?— проносилась над городом после заката, до того как угаснет вечерняя заря и загорятся звёзды. Распорядок этот был идеей Ковбоя, что-то вроде явки, разумеется, с целой последовательностью действий и условных тройных постукиваний в дверь.Его поселили в самый раз между тринадцатью центральными мечетями Стамбула. Если выйти на крышу дома перед намазом, ты словно оказывался в пузыре из многоголосого пения азанчи, турецких муэдзинов, которые с минаретов возвещают о начале молитвы. Этот нестройный, дробящийся звук ?алла-а-а-а-а…? будто перетекал из напева в напев, распадался на дюжину разных голосов, сливаясь в единый оглушительный хор. После того, как был прочитан азан и следом за ним икамат, те соседи, что не ушли на службу в мечеть, погромче прикручивали радиоприёмник, откуда долго нараспев бубнил, подвывая, какой-то имам. Не сказать, что это создавало романтическую атмосферу, зато отлично заглушало их с Ковбоем непристойную возню.—?Угроза, а ты в курсе, что нам за это будет (не считая адских мук)?—?В Турции? Я думаю, смертная казнь. Хотя, возможно, отделаемся сотней ударов плетьми.—?Нет уж, лучше пускай казнят.Их настоящий первый раз (по версии Ильи) случился во время магриба. Аномальная жара стояла до самого вечера, не спасали ни открытые окна, ни вентилятор на потолке. Спальня Ковбоя. Тесная для двоих твёрдая кровать. Скрипучий пол. Едва колышущиеся занавески. Восточный орнамент, перетекающий по складкам покрывала, коврам, деревянным плафонам и рамам, посуде и плитке в ванной,?— единообразный фрактальный узор, который люди поколениями видят под закрытыми веками, оттиск коллективного бессознательного. Кирпично-красный свет из окон глянцево высветил предметы. Их дыхание перемешалось в душном воздухе вместе с потом и какой-то слепой, младенческой жаждой прикосновений, взаимного слияния без остатка.Ковбой растянулся на простыне во весь рост, облокотившись на руку, аккуратный пробор распался влажными непослушными прядями, колено по-свойски отведено в сторону, как бы приглашая к столу, полувставший член, словно в камне вытесанный, идеально очертился на фоне красивого, в меру расслабленного пресса, густо покрытой волосами груди. Он роскошный. Илья сказал бы, покруче, чем Шон Коннери, раз в сто и настолько же сексуальней.Он дал свободу ладони длинно и веско огладить внутреннюю сторону его бедра от паха до колена. Наклонился за поцелуем, медленно отстранился и снова ушёл в поклон, теперь уже на уровне бёдер, заставляя Ковбоя благодарно заурчать и откинуться на лопатки (если он и станет бить поклоны, то лишь за этим). По сравнению с Габи, Ковбой огромный, просто необъятный, как и сам Илья. Ты будто заходишь в зазеркалье и ласкаешь собственное отражение?— что-то небывалое, из области сна. Руки непривычны к такой ширине плеч, спины, обхвату бёдер, когда скользишь пальцами между простынёй и влажной складкой под ягодицей. Илья только чертил в уме карту его тела, намечал маршруты к стратегическим точкам, продвигался наскоками, наобум, одними губами да кончиками пальцев?— к губам, к ярёмной ямке, к животу и дальше?— к полностью окрепшему члену.Ему нравилось, как он вздрагивает, пряно тяжелеет на языке, напрягается от ровных поступательных движений руки. Ковбой целиком такой?— тяжёлый, литой, крепко сложенный. Пропорциональный, как Давид Бернини, в чьих кудрях, надвинутых бровях и даже форме носа трудно не углядеть сходство. Бернини умел превращать мрамор в воск, и Ковбой точно так же под его горячими ладонями, мягким давлением губ и языка плавился, поддавался, принимая ту форму, которая требовалась Илье.Его голос становится нежнее, глубже. Дыхание громче и тяжелее. И Илья, не боясь обжечься, погружал в него пальцы?— один. Затем два. Так тесно и оглушительно горячо. Три.Ковбой долго разочарованно простонал, когда он снялся с члена, финально мазнув языком под уздечкой вдоль раскрасневшейся ложбинки. Судя по беспорядочным сокращениям мышц, когда тот сжимался, за оргазмом дело не станет?— надо только темп нарастить. Раньше Ковбой скорее пальцы бы ему перекусил до основания, чем позволил себя насадить, как грёбанного Степашку из ?Спокойной ночи, малыши!?.—?Терпимо?Тот невнятно промычал, жмуря глаза.—?Нравится?—?М-да.Ладно. Пока всё идёт сносно.—?Хочешь, чтобы я вошёл? —?Илья сам внутренне содрогнулся от вопроса, а может, от жалобной гримасы Ковбоя, когда осторожно освободил его зад. —?Мне придётся вставить поглубже, чтобы до простаты достать.—?Насколько?Илья оценивающе глянул на свои длинные пальцы, отмерил где-то две трети от указательного:—?Настолько.Тот вновь страдальчески промычал, но ноги всё-таки расставил, подготавливая плацдарм, за что Илья мысленно вручил ему медаль почёта, или чем там награждают самоотверженных цэрэушников. Надо отдать ему должное?— он и впрямь был лёгкий на подъём, хоть и предпочитал во всём сольный подход.Спина полностью утопшего в подушках Ковбоя по-утреннему сладко прогнулась, и рука привычно поползла к паху, мигом перехваченная и прижатая к постели вместе со второй.—?Нет,?— покачал головой Илья и отпустил левое запястье, сгребая в ладонь свою отяжелевшую мошонку под торчащим колом членом. —?Если хочешь кончить, то только от этого.Широкая улыбка сверкнула на губах Ковбоя беспардонной вспышкой папарацци. Было видно, как смешок встал у него в горле и в зрачках пробежала искра, что очень мешало ответственному моменту.—?Хорош зубоскалить. —?Илья подполз ближе, выставил вперёд руку для устойчивости, пристроил головку к открытому разработанному входу. Сейчас нужно приготовиться, тот наверняка снова начнёт брыкаться. —?Будет больно. Терпи. Дальше будет приятно.—?Ну, тебе видней, Угроза. Ты у нас спец в этих…Болтовня круто съехала в придушенный горловой стон, а потом всхлип, когда Илья вдавился до основания головки умопомрачительно тугим мощным рывком. Пришлось побороться с взбесившимися руками Ковбоя, но те всё-таки оказались прижаты по швам без возможности высвободиться?— всё же физической силы Илье было не занимать. Ковбой запыхался, тут же пошёл испариной, стараясь выдавить боль длинными шумными выдохами:—?Когда, говоришь, будет приятно?Илья решил уйти в игнорирование. Плавно, но настойчиво толкнулся, наседая всем собой, не оставляя возможности закрыться или дать заднюю. Прокладывая дорогу к чужому уязвимому удовольствию, помогая распустить внутренние узлы, ослабить оборону, постепенно уйти в отступление. Того судорожно тряхнуло на особенно глубоком метком толчке. Запястья под пальцами Ильи закаменели, пятки, ища опоры, вжались в поясницу. По мере того, как он наращивал темп, вколачивался смелей, размашистей, с лицом Ковбоя творились метаморфозы: сжатые в линию губы и складки между бровей стали потихоньку расслабляться. Это был хороший знак.На удивление тот вёл себя смирно. Илье по-прежнему с трудом верилось, что он видит его таким. Что всё идёт как по маслу и они действительно занимаются сексом, полноценным, качественным сексом. Что можно задвинуть себя глубоко внутрь и уйти с головой в него, погрузиться в его тело и душу без остатка, без имени, без прошлого и без будущего. Вобрать в себя целиком и себя же отдать.Им повезло, что магриб в тот вечер вёл жутко голосистый имам. Илья срывался на какие-то нечеловеческие стоны, Ковбой подзадоривал, пыхтел и невольно вздрагивал, когда засаживали хорошенько и со шлепком. Он сам не заметил, как отпустил внутренние зажимы, обвился руками и ногами вокруг Ильи. На него, распластанного и с задранными до ушей коленями, со стояком и огромным вбивающимся членом в заднице было любо-дорого смотреть. Он доверял ему. Он больше не хотел бороться. Он никуда не уйдёт.Последний заход Илья делал сзади?— сам сжал в руке горячий каменный член Ковбоя, направил его руку, как направляют колеблющегося стрелка перед роковым хлопком?— и тот кончил под ним. Трижды выстрелил на простынь и без сил брякнулся на бок, стоило Илье рухнуть навзничь в изножье кровати.Скрипнули пружины, Илью легко подкинуло на матрасе. Лопасти над ним всё так же бестолково вращались, не давая ни капли прохлады. В горле пересохло, в груди стало тесно. Где-то там пыхтящий Ковбой неуклюже скатился на пол, тяжело проехалось по дереву что-то стеклянное (Илья представил, как тот протянул руку к тумбочке, и на ней прямо из воздуха вырос графин одним движением мысли). И дальше?— жадные глотки. Ковбой пил, едва не захлёбываясь, проливая большую часть на грудь и подбородок. Илья чудом нашёл силы оторваться от постели. В паху по-прежнему ныло. Перекатился на край, ступая ногой в лужу на полу, перехватил Ковбоя поперёк груди, зубами вонзаясь в хрящик уха, в шею, в плечо. Тот с охом запрокинул голову и вдруг окатил обоих остатками воды?— так свежо и до дрожи приятно.Илья, фыркая, рассмеялся. Со слипшихся козырьком волос истончающейся струйкой потекло Ковбою за спину, всё ещё содрогающуюся от одышки. Наглотавшись воды, тот жадно глотал воздух и вдруг рванул руку Ильи к себе. Тесно прижал к груди, где всё клокотало, бешено просилось наружу.У него было большое сердце, под стать всему остальному. Илья ощущал его как будто вот в этой самой руке, так сильно оно билось. И в нём, в этом обнажённом сердце, сосредоточилось то бесценное, что Ковбой мог ему дать,?— его смелость, его воля к жизни. Он чувствовал, как оно пульсирует, как удерживает могучий поток, который не сдержит ни одна дамба, которым можно напитаться, напиться вволю, в своей руке.В такие моменты вековечный страх сбрасывал руки с его горла и вынимал нож из-под сердца.—?Когда-то оно остановится. Я хочу, чтобы ты был рядом.И это всё, что он когда-либо хотел услышать. Всё, что было ему нужно.Вот уже мечети отслужили вечернюю службу, и ультрамариновые сумерки звёздно расстелились над неспящим городом, а жара всё держалась. Ноги кое-как доволокли Илью до окна, ладони тяжело навалились на некогда белый потрескавшийся подоконник. Лёгонький ветерок с Босфора обдул мокрую кожу и волосы. Стояла пыльная, обещающая ливень духота.Скрип ворчливого паркета выдал Ковбоя до того, как он навалился со спины, утыкаясь лбом в плечо. Он дышал размеренней, но всё ещё жадно втягивал запах Ильи ноздрями. Руки прохладно проследили пальцами все двенадцать пар рёбер в направлении бёдер, прогоняя по коже волну мурашек. Одна зашла чуть дальше второй и мучительно застыла на опавшем было члене в попытке раздуть ещё рдеющий уголёк, поддать жару на ещё один заход. Между тем его собственное отдохнувшее тело, раскочегаренное Ильёй, требовало внимания, напоминало о себе где-то в области его обделённого вниманием зада, горячо и напористо потираясь, вжимаясь крупной, влажной от смазки головкой. Они оба так взмокли с ног до головы, что никакого вазелина не надо,?— Илья хрипло охнул, когда тот вошёл и задвигался сразу бойко, без прелюдий заколачивая прямо по простате. И ничего, что окна выходят на людную улицу, а ночь ещё светла.От возможности ощущать чужое возбуждение на ощупь, так остро и полновесно, закладывало уши и сжималось внутри. Между ними опять всё туже закручивалась пружина?— чтобы потом выстрелить со всей дури с необратимыми последствиями. То, что было у них с Ковбоем, не просто росло и ширилось, пускало корни в глубину, но и сопрягалось неисповедимыми путями с палитрой других сложных чувств, предчувствий, предощущений, полутонов. Илья начинал тосковать по нему. Уже не мог без его постоянного присутствия рядом. Его хотелось по-братски оберегать?— как равного себе. Это не было похоже на заботу о Габи или любой другой женщине?— существе с другой планеты, пробуждающем щемящее стремление защитить, такое трепетное и хрупкое, хоть многие (большинство?) из них так бы о себе не сказали.Когда Ковбой не путался с другими бабами, они встречались практически каждый день. Запирались в его квартире. Сбрасывали одежду быстрей, чем догорит спичка. Заваливались в койку с наскока, почти душили друг друга в объятьях, сплетались ногами, притирались всей кожей, всей душой. Ковбой седлал его с неизменной кривой улыбкой, как будто весит с пёрышко, а Илья ломовая лошадь. Он любил грязно, любил, когда Илья брал всё в свои руки, любил с синяками, укусами на линии плеч и с секундами волнительного удушья, когда на равных и никто не поддаётся. И когда прогибаются оба. Любил, когда Илья впадает в бешенство, скатываясь в первобытный экстаз, и тащит его за собой, силком, как умеет, в самое пекло. И дело даже не в том, что он мужик (хотя и в этом тоже), а скорее в каком-то животном магнетизме.Они дали друг другу молчаливую клятву не открываться больше никому и не спать с другими мужчинами. Бывало, Илья устраивал ревнивые разборки, вспыхивал на ровном месте, хоть Ковбой никогда не давал повода (?Я пристрелю тебя, не задумываясь, если ты хоть кого-нибудь у меня за спиной…?). Они были друг для друга первые и единственные. И на них же порочный круг замыкался, запирался внутри них на самые крепкие замки, которых даже Наполеон Соло не смог бы вскрыть.Однажды, лёжа валетом на развороченной кровати и вслепую передавая выкуренную почти до фильтра сигарету, Ковбой зачем-то рассказал ему одну вещь:—?Говорят, снег в Пантеоне?— одно из самых красивых зрелищ в мире. Если когда-то повезёт застать снежную зиму в Риме, Угроза, обязательно загляни туда. Я уж точно бы не пропустил.