Глава вторая, в которой душа и тело должны пройти проверку на прочность (1/1)

В монастыре были зеркала. Они висели только над раковинами в бежеватой, допотопной ванне с тремя встроенными кабинками. В крайней протекал душ. Вся сантехника была старше Артемия лет так на двадцать, так стоило ли удивляться? Не стоило. И зеркала были под стать, они висели на гвоздях, прямоугольные, чуть мутноватые. Ещё и со сбитыми углами. И чище они не становились, как бы не чистили их послушники и монахи. Впрочем, все они едва ли придавали особое значение чистоте зеркал.В больнице были зеркала поновее, они очень чётко отображали человека, окружение, удваивали попадавший в них свет. Капельки на поверхности тоже двоились. Да даже те двоились, что давно высохли и оставили после себя едва заметный след.Не были Артемию в новинку зеркала. Он смотрелся в них каждый день. Но видимое в монастыре отличалось от увиденного в стекле больничного розово-кафельного туалета. Артемий смотрел на себя чуть ли не с подозрением. Капельки воды срывались с горлышка крана.Кап. Кап-кап.Под насупленными бровями болезненно блестели светлые глаза. То ли серые, то ли голубые. Юноша сам не разгадывал, изучал белки – все в мелкую красную сеточку. Что-то тревожное было в его лице. В уголках опущенных губ, в тенях под глазами. Он заметил, что немного ввалились щёки и над верхней губой виднелись раздражающие короткие волоски. Обычно он сбривал их, иначе вид получался какой-то дурацкий. К тому же, отец брился тоже.Кап.Руки дрожали. Не нервное – это была усталость. Хотелось есть, но больше хотелось спать. Свалиться на пол, расслабить руки и ноги и забыться в блаженном сне... Он почти мечтал об этом, но держался. Ночь только началась.– Господи, помоги мне, – шепнул юноша и закрыл глаза. Руки, держащиеся за белые раковинные края, потеплели. Даже сердце забилось бодрее.Кап-кап.Артемий почувствовал пристальный взгляд, обернулся через плечо, но ничего не увидел. Никого. Хотя по затылку ещё бегали мурашки, а волосы на загривке встали дыбом.Нужно было возвращаться.В ординаторской было пусто, если не считать спящего и, кажется, пьяного анестезиолога, и Стаха. Костюм хирургического отделения странно на нём сидел. Рубин не в первый раз был так одет, но Артемий привык видеть его в подряснике, а в эту минуту взглянул на на него совсем другими глазами, как ранее – на себя в зеркало, и поразился тому, как органично друг вписывался в больничную обстановку.Послушник сидел на стуле, низко опустив голову, но не спал. Артемий сел рядом и понял, что он молится, и сам осенил себя крестным знамением. Они молились неслышно. В ординаторской тикали часы, сопел анестезиолог, переживавший во сне, сдобренном алкогольными парами, смерть пациента. – Всенощную служат, – вдруг сказал Рубин. Он смотрел на часы.– Хочешь помолиться? – Честно? Не хочу. Ничего не хочу.– Ты просто устал.Стах согнулся, спрятал в лицо в ладонях.– Как думаешь, нам влетит?– Влетит, – мрачно пообещал Артемий. Он помнил, что однажды, ещё в те первые дни помощи местной больнице, они оставались на ночное дежурство. Просто потому что посчитали это уместным, потому что хотели помочь. И, согласно своей вере, ничего не просили взамен. Их тогда крепко зауважали, так показалось послушникам. Но зауважали врачи и пациенты. А в монастыре на следующий день дали понять: необходимо подчиняться монастырским законам или бросить путь праведной жизни. Для них не будут делать исключения, устав есть устав, а если каждый монах будет лезть в мирские дела, от порядков древней обители останется одно воспоминание. Отчасти... отчасти Артемий это понимал и признавал верным, но лишь отчасти.– А если... если у меня будет новый наставник?Артемий на секунду опешил.– Тебя это действительно очень волнует.– А ты думал, – вдруг зло рыкнул Рабин. – Что мне тогда делать? Как я с вами смогу?..Он недоговорил. Почти показательно отвернулся.И верно, разве другой наставник будет спокойно переносить такое частое отсутствие? Оюн вот хорошо знал отца, уважал его, поэтому Артемий не боялся его гнева. Да и по-хорошему, он знал Оюна всю свою сознательную жизнь. Да вообще многих монахов обители. Отец приехал сюда давно, когда Артемию исполнилось едва ли три года, стал послушником, усердно работал в монастыре, не забывая учить сына чтению, письму, своему врачебному делу... Иногда Артемий хотел спросить, откуда они уехали и почему, где отец обучился всему тому, что знал, но всякий раз слова застревали в горле. Если отец ничего не рассказывал, значит, не хотел. О матери своей Артемий тоже не спрашивал. Он только учился, и монастырь хорошо этому поспособствовал, даже нелюбимый многими греческий давался ему хорошо, потому что с малых лет он слышал этот язык в молитвах и гимнах. И он же всегда, сколько себя помнил, изучал всё, что касалось устройства человеческого тела.А вот Стах... Стаху было лет двенадцать, когда он попал в монастырь. У него жива была мать, но о ней Артемий только слышал, а выпытывать у угрюмого мальчика, как он оказался в обители, не стал. Вместо этого он был рядом и делился всем, чем обладал, будь то знания или доставшийся сухарик, в котором темнели сладковатые пятнышки изюма. И так само вышло, что Рубин оказался втянут в процесс обучения врачебным премудростям, а Исидор заменил ему отца.Внутри противно засвербело. Артемий положил руку на плечо друга.– А ты не бойся. Всё хорошо будет, я это чувствую. Ты только больше устаёшь, беспокоясь о таких вещах.Стах не дёрнул плечом.– Посмотрим, – выдавил он уже спокойнее.Они ждали Исидора, но скоро оба уснули. Это произошло так резко и неожиданно, словно кто-то щёлкнул выключателем. Они просто оказались разбужены вознёй. На кушетке сидел Исидор, тихо шепчущий утренние молитвы, в ординаторской собирались врачи, разрабатывали планы, составляли графики операций с учётом новой нагрузки. Едва проснувшихся ребят отправили в пищеблок, они и пошли, кряхтя и разминая затёкшие плечи и ноги.Что-то варилось и парилось, гремели жестяные кастрюли, и было ужасно жарко. А за окном шуршал зелёными листьями ясень, и приветливо сияло глубоким цветом небо.День для них начался с рыбных котлет и картофельного пюре. Оба спешили скорее поесть, и никто из них не вспоминал, что ранее в операционной умерли два пациента. И точно больше не хотели говорить о монастыре. У них нашлись дела более срочные: оба помогали убирать. Коридоры, лестничные пролёты, до этого с особой тщательностью – операционные. Оба взмокли и устали ещё больше, словно и не было скомканного ночного сна, а Исидор, смотревший на них очень внимательно, велел отдохнуть и ушёл с бригадой на плановую операцию.И только их животы снова потревожила голодная боль, к ним подплыла Татьяна.Татьяну любили все. Однажды Стах назвал её необычайно милой. Тогда Артемий больше волновался о том, не собирается ли Стах оставить путь послушника, а вовсе не о том, что сам думает о медсестре. Он глупо волновался, не пропадёт ли из его жизни друг, увлёкшийся красивой девушкой. И даже не подумал, что Татьяна существенно старше Рубина, их уже разделили годы учёбы и опыта – шутка ли, лет десять точно. Не самая большая пропасть, но что-то подсказывало, что Танюша, как называли её все вокруг, не станет рассматривать юношу, монастырского затворника, как потенциального супруга.Но она была очень мила, действительно. Артемию самому нравились её кроткие голубые глаза. Невысокая, собирающая тёмные волосы в узел, она была со всеми любезна и, что особенно отмечали в людях Исидор и его сын, ответственна. Она часто приободряла юношей, когда врачебное вмешательство оканчивалось смертью, и они могли только молиться за упокой души. Она же иногда угощала их чем-то домашним, что, конечно, делала сама, и приносила на работу. А уж им-то, евшим только по утрам да и только предлагаемое больничным пищеблоком, когда приходилось проводить целые дни в больнице, её простая еда казалась манной небесной.В этот раз она угостила их бутербродами. Ничего особенного – ветчина, листик салата и пара огуречных кружочков. И они оба благодарно приняли угощение и сидели в коридоре, а Татьяна смотрела на них чуть ли не умилённо. Сказала своим спокойным, негромким голосом:– Я вообще сосиски отварить хотела, но потом передумала. Вы их любите? Я завтра принесу, наварю побольше.Артемий хрустел огурцом и пытался просчитать, будут ли они и дальше помогать, стоит ли Татьяне так переживать о голодных животах двух подростков, но по коридору в палату везли больного, не военного, а девочку примерно их возраста, и все трое проводили каталку взглядом. Одна из санитарок значительно качнула Татьяне головой, и та, обернувшись к мальчикам, махнула тонкой рукой и немедленно побежала, чтобы вновь приступить к своим обязанностям.– Интересно, – вдруг сказал неразборчиво Рубин, прикрывая рукой жующий рот, – она нашей веры?Артемий проглотил последний кусок и крепко задумался.– Не видел я у неё ничего на шее. Даже изображения какого-нибудь святого, – припомнил он все те случаи, когда они сталкивались лицом к лицу. Но юноши сами обычно ничего не носили на шеях, это преподносилось их учением как хвастовство, некрасивое выпячивание того, что должно было быть скрыто от взгляда многих. Исидор ничего подобного не носил, а Оюн... Пару раз юноша видел серебристый знак на толстой цепочке, но как и все братья их монастыря, священные знаки прятались под одеждой. Это было одно из основных отличий их ветви веры. Таким же отличием был и отказ от смены имени. Какой в этом был смысл, в этом обрядовом действии, когда у души не было и не могло быть имени, а истинное Бог видел и так, ему не нужно было показывать внешних перемен, всё, что действительно было важно, скрывалось внутри.Оба юноши встали, подошли к операционному блоку, но остановились: им одним было недозволенно туда входить. Только с Исидором или непосредственно с бригадой.– Учитель ещё там?– Ну наверное. Ты же не видел, как он выходил?– Нет, – Стах качнул обритой головой и вздохнул.Они не ждали очень долго, им нашли занятия санитары, обходящие палаты военных. И оба послушника с охотой согласились помочь. Они могли заняться уборкой самих палат: мыть полы, собирать срезанные аккуратно, чтобы не вредить ранам, старые бинты. В конце концов менять утки. Но их привлекли непосредственно к перевязке – было легче и быстрее разделиться и обходить палаты группками, разбираясь с больными как можно проворнее: чтобы не заставлять ждать других страдающих.Раны были разные, и отнимали они разное время. Перед палатой, где ещё недавно творился полнейший ад, Артемий невольно промедлил, но когда вошёл, был обрадован. Не было холода, не было того самого тошнотворного запаха, безжизненных тел тоже не было. Только печаль приходила из-за мысли, что многие всё же умерли тогда... А руки работали. Двигались проворно и осторожно, и хотя ряд ему достался сложный – раны приходились на брюшную область, и многие – обширные, юноша был приободрён. Станислав уже окончил и вышел вместе с медбратом совсем небольшого роста, но Артемий это не сразу понял, он столкнулся с взглядом больших глаз. Потом только узнал, что помогал снимать бинты и заново бережно заматывать голову того самого контуженного больного. И тот, узнав послушника, сказал:– Это же вы. Я вас узнал.Он обращался очень почтительно и даже обрадованно. У юноши не получилось не улыбнуться. Солдат так сильно изменился, он уже не походил на сумасшедшего.– Да, я помню!.. Как вы себя чувствуете?– Ничего, – говорил мужчина. – А вы знаете, это даже хорошо, что здесь ранили. Самое страшное позади, больше вот так, в пекло, не бросят. Мы же уже поломанные.Артемий вздохнул:– Я буду молиться, чтобы эта война скорее закончилась.И мужчина будто оживился. Он засверкал глазами, потянулся почти жадно вперёд, и пришлось Артемию придержать его плечи: без особой нужды лучше было не подниматься.– Прошу вас как человека благочестивого... Вы ж из монастыря будете?.. Упомяните и о нас в своих молитвах...– Лежите только, лежите, – пытался успокоить его Артемий.– Вы ж человек такой, к Богу-то ближе... А мы так, в минуты горестей вспоминаем. И о защите просим, недостойные, когда нас зло осаждает.Артемий вспомнил его взгляд днями ранее и холод, совсем неестественный. Вспомнил, что больной что-то о демонах говорил... И только тогда юноша понял, что на него смотрят несколько десятков глаз. И тех людей, что лежали на койках, и тех, кого расположили на матрасах на полу. Все они смотрели с надеждой.– Я... я не... – он хотел сказал, что это неверно: он был близок к Всевышнему не больше, чем любой другой человек. Но он запнулся. К нему обращались за утешением. Он не мог им в этом отказать. – Бог милостив, вы ему только молитесь с душой, и он не отвернётся от вас.Он распрямился, вслух прочёл короткую молитву и осенил себя знамением. Кто мог, повторил за ним жест. Внутри снова собирался упругий комок, его, как будто с усилием, он проталкивал через клеть тела. Все свои чувства, все искренние пожелания он вложил в эти слова, и благое, лёгкое чувство на миг его окрылило и рассыпалось по палате невидимыми нежными крупинками, будто первым, мелким снегом. И стало всё вокруг теплее и светлее, это видели даже лежащие с ужасными ранами люди. Они сперва застыли, будто пытались распробовать, разобрать непостижимое, а потом обмякали один за другим, словно напоённые обезболивающим.А в груди Артемия будто просверлили дырку. Он слегка покачнулся, потом, не прощаясь, вышел из палаты и тяжело облокотился о повидавшие многое потрескавшиеся стены. Было больно даже дышать.Что это было за чувство, откуда взялась эта тяжесть? Он терпел, стараясь дышать размереннее. Может, это сказывался стресс от переутомления. Да всем, чем угодно, это могло быть. Потихоньку начинало отпускать. А впереди была ещё палата. Артемий обернулся, и обнаружил, что за ним наблюдает его пушистый знакомый. И даже захотелось рассмеяться, потому что кот смотрел на юношу чуть ли не сердито, недовольно виляя хвостом."Какой же ты дурак!" – вот о чём говорили его суженные глаза. Только в чём обвинял – непонятно.– Привет. Всё же ты тут живёшь, да? – Артемий убрал руку с груди. Сквозное отверстие, что так явственно он ощущал, начало зарастать. Чтобы взбодрить себя, юноша тряхнул головой, даже шапочка чуть не слетела. – Ну ничего. Это ничего. Пора возвращаться к делам.И послушник, всё же держась за стену, пошёл вперёд. Кот приподнял лапу, хотел шагнуть следом, но так и остался стоять, недовольно прожигая юношескую фигуру янтарными глазами.Что-то действительно происходило. Что-то нехорошее.Он иногда так ясно ощущал: уходят все силы. Все, почти до самой последней капли. И сложно было собраться, сжать волю в кулак, когда приходило это особое опустошение. Это едва ли было связано с голодом или отсутствием нормального сна. Мир терял краски, становился тусклым, ничего не радовало и не огорчало. И было как будто всё равно. Но к счастью и великому облегчению юноши, это состояние, раньше такое редкое, уходило всё так же быстро. Как только два друга после перевязок вернулись в ординаторскую, Исидор, сжимавший в руке перчатки, сказал:– Мы возвращаемся.А ведь был даже не вечер. Можно было подумать, что кто-то пришёл за ними из монастыря. Но никаких посланников не было. Более того, по возвращению их не ждали выговоры или осуждающие взгляды. Последних было не больше, чем обычно. Хотя именно этого так боялся Стах, и из-за этого Исидор мог решить вернуться раньше.И жизнь шла своим чередом. Её завели как музыкальную шкатулку стареньким ключом. И она начала размеренно проигрывать колыбельную. И всё было как раньше: ранний подъём, служение, работа в монастыре, послушание... Всё это перемежалось чтением священного писания. Артемия беспокоило состояние его отца: тот вдруг замкнулся, ото всех отгородился. Несколько дней послушники не покидали стен монастыря. Только пожаловавший Гришка подбил их на выходку: смотаться на станцию. Сказал, что там много людей и много интересного. Артемий, видно, сдуру согласился. Он был расстроен холодностью отца, ему хотелось держаться поближе к Стаху, который переживал за Исидора не меньше. А Стах хотел на станцию. Ему там было, может, спокойнее, или он вспоминал о том, какой была его жизнь до монастыря. Артемию и вспоминать-то было нечего.Юноши воспользовались свободной минуткой, выскользнули через лаз и побежали по склону, заслоняясь от веток, пытаясь не порвать подрясники. Никому ведь и в голову не пришло переодеваться, их побег всё равно не мог быть долгим. А на станции правда было шумно. Артемий никогда не видел такого столпотворения: не видел ранее товарных вагонов, полных бегущих от войны людей, не видел и купе с красными шторами, которые часто были задёрнуты. Там сидели люди состоятельные, и им не нужно было тесниться в переполненных вагонах, они с комфортом размещались на обитых бархатом сидениях. Вот эта разница больше всего впечатлила Артемия: разница между подранными куртками и пошитыми по моде пиджаками, разница между пластиковыми дешёвыми пуговицами на рукавах и серебряными запонками. Ему чудно было видеть, как зелёную траву, прорастающую между плитами станционной площадки, топтали и старые пыльные ботинки, и натёртые до блеска туфли. Гришка сказал, что хотел бы разок посмотреть на столицу. Какие там люди: все ли такие? Какие там здания, не чета же трёхэтажкам в их небольшом городке. Стах смотрел на поезд. Так они проводили глазами цепь вагонов, тронувшихся дальше. Потому что их город был не пунктом назначения, а лишь промежуточным этапом. Для многих, но не для них. И Артемий, смотревший в лица друзей, понимал, что они думают о том же самом.А ночью ему снова снился другой город, утопающий в пыльной дымке, крики, но уже не стояли, преграждая путь, тёмные фигуры. Только один был там. Невозможно было разобрать черт, всё смазалось в сероватой прохладе дождя. Юноша проснулся на рассвете, и понял, что действительно идёт дождь. Почти сразу же к нему заглянул Стах и сказал, чуть ли не сияя:– Собирайся. Снова пойдём.И ведь действительно пошли, с двумя зонтами на троих: под одним Исидор, под другим два послушника. Артемию приходилось живее переставлять ноги, Стах иногда забывался и шёл очень быстро, даже не разбирая, не наступает ли на лужи. И тогда наконец оформилась одна беспокоящая мысль: а на своём ли они месте? Служение Богу всегда казалось юноше благом, лучшим переназначением. Но разве не потому, что он рос среди служителей? Он не мог себя обманывать: иной раз ему казалось, что в больнице легче. Несмотря ни на что. Потому что там он мог быть действительно полезным, потому что делал важное... Это ли чувствовал Стах?Он так увлёкся этими мыслями, что совсем не подумал о том, почему они вдруг сорвались и снова собрались вмешаться в мирскую жизнь. В больнице проводился консилиум. Послушников, конечно, не стали рассматривать как хороших советчиков, а вот Исидора пригласили. Но даже так... палаты были ещё полны ранеными, и многим ещё требовались осмотры, помощь, да хотя бы просто внимание. И юноши переоделись и снова занялись перевязками, ежедневной и обязательной процедурой.Пару раз Стах шутил, что с их приходом количество верующих значительно возросло, но Артемий был занят своими утренними переживаниями.Было что-то ещё. Стах вошёл в следующую палату первым, не оглянулся на Артемия, замявшегося в дверях. А радостный Рубин всё повторял слова своего учителя и наставника, из раза в раз говорил о простых истинах врача. Он был рад вернуться, рад был снова заниматься тем, чему его учил наставник. Артемий знал всё это наизусть. Но не поэтому не вслушивался в голос друга. Он, сам не зная, что хотел увидеть, посмотрел в сторону. Коридор был почти пустым. Две медсестры стояли в конце, у лестничного пролёта, рядом с широкими дверьми оперблока. Одна из них преступно и легкомысленно курила, выдыхала в открытое окно серый дым. Их усталые голоса были еле слышны за шумом дождя. Но вовсе не они так заинтересовали Артемия.Он заметил другого человека. Не врача и не военного.Незнакомец был одет, что называется, с иголочки. Стоял расслабленно, плечом опираясь о стену, на согнутом локте висел перекинутый пиджак. Жилет с тёмными блестящими пуговицами был скроен по фигуре, ткань была дорогая – это сразу было видно. Рубашка выглажена, брюки и ботинки чистые, ни пятнышка уличной грязи. И волосы, непрактично длинные, были аккуратно собраны... Он был нездешним, не местным. Только вот кто это был? Артемий не мог отвести глаз от немного вытянутого лица незнакомца. Совершенно точно не военный... А что шрамы розоватые на щеке, так это едва ли он получил в бою. Из боя выносят раны пострашнее. Неужели кто-то столичный? Наверное, важный человек, решил Артемий.Глаза незнакомец чуть щурил, выгибал тёмные брови, надо же, ещё подумал юноша, не такие рыжие как волосы. Мужчина смотрел настороженно, будто ждал, что послушник вот-вот выкинет что-нибудь эдакое. И его совсем не смутило, что Артемий тоже смотрел на него, только уголок тонких губ слегка приподнялся.Юноша опустил голову, не хотел показаться чересчур любопытным и нахальным.За рукав халата его схватили и втянули в палату. Рубин смотрел недовольно.– Что, устал уже? – спросил он. Но в этом вопросе слышалась забота. Артемий точно это знал, он не зря считал Стаха первым своим другом. – Нет, просто как-то... Не имеет значения. Давай за дело.Пора было заканчивать с перевязками. Вероятно, позже нужно было снова помогать с уборкой... А пока они читали короткие молитвы, и от этого внутри почему становилось пусто.После скромного обеда, который для них организовала заботливая Татьяна, они смогли послушать о новых новостях. Оказывается, утром к монастырю пришёл один из медбратьев и потребовал Исидора. Больница стояла на ушах с раннего утра, потому что приняла на свои старенькие стены слишком ответственную задачку. Задачка, впрочем, сулила крупную сумму медперсоналу в случае удачного разрешения проблемы. Стах попросил Татьяну рассказать подробнее, что происходило, Артемий не спрашивал, но слушал.В коридоре слабо звучала музыка. Кто-то включил радио в одной из палат. Медсестра говорила почти шёпотом.Ночью на станцию пришёл экспресс. В нём ехал влиятельный, богатый предприниматель вместе со своей семьёй. Бежали, наверное, в столицу. Но в одной из необходимых остановок они подверглись нападению, поезд хотели разграбить. Сын влиятельного человека пострадал, и теперь здесь ему требовалась помощь. Грузный предприниматель грозился раздавить их всех, если с головы его наследника упадёт ещё хоть один волос. При этом он не переставал почти показательно трясти кошельком. Мотивировал. Торопил. Потому что на завтра хотел ехать дальше.А солдатам, которым не повезло разжиться звонкой монетой, оставалось ждать. У врачей появились другие приоритеты.Артемий думал, что у какой-нибудь палаты будут толпиться охранники, наёмники... Кто-нибудь. Но видел на первом этаже, мельком, только двух незнакомых мужчин, комкающих в руках фуражки. А ещё, уже когда он переносил вёдра и швабры в кладовую, из окна увидел во внутреннем крошечном дворике сидящую на скамье девочку. Её маленькая фигурка внушала острую жалость. Дождь к тому времени стих, тяжёлые облака ветер нёс на восток, солнце играло острыми яркими лучиками в лужах и на ярких, освежённых листьях. Артемий вышел во двор, вытирая влажные руки краем санитарной формы. Прошёл в тень кривоствольного деревца, и остановился рядом со скамейкой, тоже ещё мокрой. Но на неё сверху была постелена не то тряпица, не то клеёнка. Девочке было лет десять, как он прикинул. Худые плечики прикрывала кружевная накидка, подол платья был вышит блестящими нитями и крошечными бусинками. Тонкая работа... Такую вещь не могли позволить себе горожане. Значит, это была дочка приезжего богача.Она подняла светлую золотисто-рыжую головку и посмотрела на послушника очень печальными светлыми глазами. Он присел перед ней на корточки и сказал:– Всё будет хорошо, вот увидишь. Его вылечат.Он не знал, как именно пострадал брат малышки, но знал, что над этим работали все врачи, включая его отца. Всё должно было пройти хорошо, в этом он не сомневался.– Я знаю. Папа говорил, что врачи хорошо постараются, – она слегка картавила и смотрела просто и бесхитростно. Не походила на избалованную вниманием отца и его деньгами дочь.Потом она мельком взглянула на окна больницы и тут же опустила взгляд.– Просто тут грустно, – прибавила она тихо. – И... и немного пугает...– Что пугает?Девочка опустила голову. Короткие вьющиеся волосы заслонили ей лицо, и Артемий заметил, что сложённые на коленях ручки девочки дрожат. А ещё заметил длинную взбухшую царапину на тыльной стороне бледной ладони. Крошка пыталась прикрывать её пальчиками здоровой руки.– Я сейчас приду! – он подорвался и вбежал в главный корпус, после непродолжительного отсутствия вернулся с отрезом бинта, ватой и крошечной темной бутылочкой, в которой осталось совсем немного раствора. Он присел рядом.– Давай я посмотрю лапку. Болит? – Не очень, – отозвалась девочка, доверчиво протягивая ему ручку. – Не очень? Значит, немного, но болит, – он легко прижал смоченную ватку к царапине. – А почему папе не сказала? Тут врачей много, давно бы это дело поправили.Девочка следила за его руками, качала поникшей головой.– Я случайно же... Это ничего, главное, чтобы с братом всё было хорошо.– А зовут тебя как? Больно, да? – он подул на царапину. Вблизи она казалась очень уродливой. Особенно на детской худенькой руке.– Виктория. Нет, не болит.– Хорошо.И послушник перевязал ладонь, утешающе погладив прохладные пальцы девочки. Она всё так же продолжала следить за его действиями, а потом сказала:– У тебя хорошие руки. Золотые. Тёплые. Такие у моей мамы были.Этих слов, сказанных тихим голосом, хватило, чтобы наполнить сердце болью. Он не решился спросить, когда мать девочки покинула детей и мужа и обрела покой в небесном царстве, годами ранее или в следствии этой войны. Но при этом перед глазами встали сотни детских глаз, влажно блестящих, больших, печальных, как вот у этой девочки. Война всегда оставляла сирот. – Господь с тобою, – проговорил он, легко провёл рукой по мягким волосам и поднялся. – Береги отца и брата. Пусть с вами всё будет хорошо.А про себя повторил: "Виктория". Запомнил, чтобы упоминать в своих ежедневных молитвах.Отец вернулся раньше, чем они со Стахом его ждали. Выглядел он плохо и решительно велел юношам переодеваться и возвращаться за стены монастыря. И поначалу Артемий огорчился этому, ему казалось, они сделали совсем немного. А потом вдруг понял, что даже внимание сосредотачивает через силу, перед глазами всё плывёт. На него накатила слабость, и подумалось, что даже дойти до монастыря он не сможет. Но они смогли. Юноши шли совсем рядом, словно в любой момент готовые друг друга поддержать. Спина Исидора была прямой, каменной, они смотрели на него и не могли даже друг перед другом признаться, как устали.Артемий и подумать не мог, что в этот день его ожидают иные испытания.Оюн не нагружал его заданиями. Наказал снова перечитать писание, пока не позовут к вечерней молитве. И до тех пор Артемий мог остаться один в своей комнатке, смотреть на пятно света на полу, на оконце, благодарно принимающее свет. Голова была пуста. Он сам себе казался пустым.Неожиданно стало страшно. Холод пробежал по спине, Артемий услышал грозный гневный голос. Он тут же вскочил с места и вышел из комнаты, долго прислушивался, потому что в ушах стоял бешеный ток крови. Сердце заволновалось, тяжело и сильно забилось в груди. Он уже понял, что говорил настоятель. Пока шёл вниз по лестнице, шёл – потому что бежать не мог, ужасался пониманию: чтобы Тычик и так ругался?! В их обители?Он ещё не вышел на улицу, не увидел спин других монахов, свидетелей гневной отповеди, а сказанные слова уже давили на него своим грузом.Настоятель говорил с отцом. Был рассержен и очень, очень недоволен тем, что сперва к ним "пришли посыльные", потом "заявлялись толстосумы, чья поступь сотрясает стены пречистой земли". Всё было как в тумане, а уши заложило ватой...... "приходил за врачом", "снова", "это не на пользу", "ты врач или служитель?", "хватит"...Артемий вышел под солнце, увидел потемневшее лицо отца, Исидор неотрывно смотрел на настоятеля. Юноше захотелось немедленно всё это прекратить. Внутри всё переворачивалось от мысли, что их изгонят из обители... Это ведь возможно. А как же Стах? И как?..Ноги подвели.Глаза Исидора встретились с его широко раскрытыми глазами. Мрачное, застывшее лицо ожило и наполнилось волнением.– Артемий! – воскликнул отец.А Артемий вдруг начал заваливаться на бок. Ватные ноги безвольно подогнулись, и юноша упал на землю.