Глава первая, в которой больница ждёт прибытия поезда (1/1)

Время замерло. Затекли плечи, болели ноги. Но он всё стоял рядом с отцом, предугадывал, что нужно будет подать хирургу здесь и сейчас. И следил жадно, как отцовские руки гонят прочь тлен и смерть, как под их чутким вниманием снова соединяются разделённые части одного целого. Рубин стоял рядом и так же жадно смотрел.Их было всего пятеро. Два хирурга, один из которых больничный, сын монаха-хирурга, его же ученик и измученный санитар.– Важно соблюдать чистоту во всём, – говорил монах, иссекая повреждённые ткани. – Это – не жестокость. То, что не способно жить, должно быть удалено. Попытка сохранить мёртвое может привести к развитию инфекции. Нужно понимать, что возрастает риск потерять большое, сохраняя малое.Артемий поднял глаза. Отец не выглядел уставшим, все его действия были размеренными и чёткими. Как будто не было долгих часов напряжённой работы и потока покалеченных войной людей.Колени санитара, с которым юноша ещё не успел как следует познакомиться, подогнулись, и он свалился на пол – не выдержал такой нагрузки.– Ну вот, ещё один, – флегматично заметил больничный хирург, а потом взглянул на двух послушников. – А ваши ребятки крепкие, пусть ещё совсем дети. По шестнадцать им? – И он вернулся к обработке раны, словно и не ждал никакого ответа. Артемий и сам опустил голову, наблюдал за действиями отца.Полевой хирург произвёл ошибку: так торопился залатать побольше дырок, что пренебрёг первичной обработкой, недоглядел, оставил мёртвые ткани. Но сложно было винить того безымянного врача, лица которого Артемий едва ли когда-нибудь увидит. Может, только благодаря этому безызвестному человеку в самых нечеловеческих условиях выжило столько раненых солдат. Пусть им и потребовалась новая помощь уже от других врачей. Зато они смогли протянуть, дожить, и теперь находились там, где им смогут помочь.– Артемий, Станислав, вынесите его в коридор, на скамью. Пол здесь холодный, – распорядился монах, мельком взглянув на больничного санитара.Рубин поморщился, не хотел помогать упавшему, но не посмел не подчиниться, взялся за ноги, а Артемий подхватил санитара под руки, вместе они вынесли бесчувственное тело из операционной. – В коридоре посвободнее стало, да? – Артемий едва не уронил санитара: сам устал ужасно.– Так весь день здесь сидим. Поезд же не резиновый, их сюда не миллион привезли, всех успели распихать по палатам. Сюда давай.Два друга уложили молодого человека. Рубин смотрел на него неодобрительно, снял со своей обритой головы зелёную шапочку. В таких ходил весь персонал больницы.– И зачем на эту работу пошёл, если такой падучий?– Ты плохо о нём думаешь. Он ведь с самого раннего утра здесь, устал больше нашего, – заметил Бурах. И хотел уже утереть лоб рукой, но вовремя остановился и в нелепом недоумении смотрел на руку в перчатке, всю в крови.– Ну, в целом.... да. Есть тут и другие любители падать без чувств. Вон нервы не выдерживают, и тело подводит, – он говорил не о сотрудниках, а о тех, кто вызвался помогать, но оказался не готов к тому, что происходило в старых стенах. И Рубин добавил, встряхивая уставшими руками: – Вот поэтому-то нам до пострига делают послабления, пока можем, надо больше мяса есть. Иначе так же падать будем.Ярко освящаемые лампами коридоры внушали тоску. Бледно-зелёная краска, которой были окрашены стены, вздулась и местами потрескалась, в воздухе стоял запах крови и гноя. В этот раз привезли много военных с ушитыми, но не очищенными ранами. Сперва Рубин предложил спор, хоть это и претило их духовной подготовке к принятию монашества, кто очистит за определённое время больше ран. Но оба быстро сбились со счёта. И всякое желание затевать такие соревнования отпало, стоило им покопаться в инфицированной обширной ране, полной частицами земли и осколками.Артемий смотрел, как обессиленные медсёстры помогают перевозить раненых в переполненные палаты, и слышал чей-то жалобный скулёж. Без сомнения человеческий. Сердце сжалось, дрогнув.– А ты чего хотел, брат? Война, – Рубин дотронулся до его плеча. – Возвращаемся?В голове уже всё смешивалось, в глазах двоилось. Несмотря на отвратительный удушливый запах, проснулся голод ужасной силы. Артемий понял, что если бы ему сейчас предложили что-нибудь съесть, он съел бы не задумываясь. И вид ран, внушающих ужас, не уменьшил бы аппетита.К тому времени, когда они вернулись, Исидор уже закончил. Он говорил с больничным врачом, снимая перчатки и вытирая руки подолом выданного ему халата.– Если на этом всё, мы возвращаемся в монастырь. Если понадобится помощь, зовите в любое время.– Она понадобится. В такое время и пара рук далеко не лишние. А вы предлагаете три пары... У нас нет столько врачей, чтобы совершать перевязки, нет людей, чтобы постоянно счищать гнойные выделения. – Тогда я приду. Может, не один, – хирург посмотрел на вошедших юношей. – Устали? Сейчас собираемся. Станислав, иди первым отмойся, переоденься, иди в монастырь. Попроси, чтобы нам что-нибудь приготовили... или найди что-нибудь сам. Я потом побеседую с настоятелем. Есть хочется невозможно. Артемий, помоги пока тут, нам надо перевезти подшитого голубчика в палату.Сын молча повиновался. И снова он видел переполненные палаты и носилки, стоящие у дверей, снова его окутывал запах горя, сожалений, потери. Но он не жаловался, только молился, чтобы все раны скорее перестали болеть, а несчастные обрели душевное успокоение. Ещё юный послушник жалел, что всё вокруг уже почти стало привычным. Он ругал себя, потому что был убеждён: к такому привыкать нельзя.Отец и сын уже и сами хотели уходить, нужно было только избавиться от грязных халатов, переодеться. Но их остановил вид совсем молоденькой медсестры, которая пыталась выволочь в коридор потерявшего сознание врача. Артемий не раздумывал ни минуты, он бросился помочь.– Надо привести его в чувство, – сказала она искусственным, равнодушным голосом. Села рядом с врачом, прямо на пол, на колени. – Там дышать уже нечем, а здесь хоть окно можно открыть.Она потянулась к карманам халата, чтобы что-то найти, но карманы оказались пусты. И она растерянно и заторможенно смотрела вниз, на свои дрожащие руки, обтянутые одноразовыми перчатками.– Разве с прибывшими военными не закончили? – спросил Исидор.– Из-за них у нас все плановые операции полетели. А оперировать всё равно надо, – сказала медсестра, попробовала подняться с колен, но вдруг качнулась и осела. Артемий успел подхватить её за узкие плечи.– Ну что, поможем ещё, мой мальчик? Оставь её, пусть сама в себя придёт, сейчас некогда ими заниматься.А в операционной гудели и пищали приборы, помогающие сохранить людям жизнь. В центре, на металлическом столе, под лампой лежал пациент. Расширитель блестел в ярком свете, за вскрытым перикардом билось сердце. Бригада была неполной, все без исключения пытались работать из последних сил... Не была готова эта провинциальная больница к таким перегрузкам. Уже даже никого не волновало, что в помещение вошли незваные помощники.Артемий не видел за спиной врача, что делается с сердцем, но он уже знал – они хотят подключить аппарат искусственного кровообращения. И даже странно было, что на операционном столе лежал не очередной военный, а самый обычный мирянин, житель города.– Если позволите, – сказал монах, вставая рядом, – мы пришли на выручку. Полная отёкшая санитарка помогла им с очисткой рук и перчатками без единого вопроса, помогла надеть маски. Потому что Исидора знала вся больница. Потому что на него надеялись. Между тем врачи уже прокололи стенку аорты, юноша видел, как брызнула кровь, как вставили в отверстие канюлю, полупрозрачную трубку, и зафиксировали её затягиванием кисетных швов...– Ну-с, – монах посмотрел в глаза сыну, – сердце, мой мальчик, твой профиль.И снова время замерло, плечи совсем окаменели, ноги едва держали. Но юноша постарался сосредоточиться и вознёс короткую молитву. Ничего. Он потерпит и поможет, лишь бы операция прошла успешно. Лишь бы был спасён человек. Это ведь его долг перед отцом, Богом и самим собой.Происходящее приобрело иную резкость, внимательные светлые глаза следили за всем, что происходит, руки приходили на помощь, когда это требовалось... Но после всё как будто обволокло туманом. Он уже не присутствовал на ушивании, а вышел в коридор, добрёл до скамьи и наконец сел. Он ждал облегчения, но ноги заболели ещё сильнее, он даже побоялся, что не сможет снова встать. Лампа в коридоре замигала. Артемий прикрыл глаза. Операция завершилась быстро, Рубину не придётся долго ждать. Если, конечно, Артемий сможет нормально идти. А ведь ещё надо было идти...– Артемий, – рука отца тяжело легла на плечо послушника, – пойдём. Юноше отец всегда казался человеком многих достоинств. Истово верующий, уверенный, спокойный, милосердный врач был любим братией и персоналом небольшой больницы. Даже одно присутствие его на операциях ободряло, и у Артемия появлялись новые силы. Он поднялся, устыдившись своей слабости, и хотел поддержать отца, если потребуется. А тот, всё понимая и едва улыбаясь, покачал головой. Зелёная больничная шапочка была снята, свет блестел на коже головы, светился в коротком ёжике седых волос. Исидор уже несколько раз брил голову налысо, не отращивал бороду – это было непрактично. Настоятелю это ужасно не нравилось... Он даже высказал это перед всей братией, когда Рубин последовал примеру учителя, и, что было ещё страннее, так же поступил и другой монах, наставник Артемия. В этом не было ничего греховного, но настоятель был человеком старых привычек, а образ монаха традиционно включал в себя отпущенные волосы и бороду.Артемий тряхнул головой. Слишком много ненужных мыслей её забивали.– Это был шаровой протез, да? Не самый лучший вариант.– Ничего не поделать, сын. Больница не может себе позволить закупить лучшее оборудование и материалы. Протезирование же сердечного клапана... сам понимаешь. Либо обходиться тем, что есть, либо не делать ничего, и это приведёт к своим последствиям.Артемий молчал. Отец был прав. Он всегда был прав. Юноша надел поверх одежды подрясник, завязал пояс, тяжело выдохнул. От голода начал болеть живот, а голову будто заволокло туманом. Он едва ли помнил, как они вышли через высокие двери на улицу, как шли мимо домов с редкими, но тревожно горящими окнами. До монастыря ещё нужно было дойти. И почти с досадой думалось о том, что его ждёт исполнение вечернего монашеского правила... Артемий подумал об этом и немедленно себя устыдил. О важности молитвы должно было помнить всегда. И стало совсем неловко, когда юноша различил еле слышный голос отца. Тот читал молитвы, пока шёл. И когда уже были видны очертания монастырских стен, крыши корпусов за ними и шпили собора, монах обратился к сыну:– Ты не говорил об этом никому?– О чём? – не понял Артемий.– Ты мне рассказывал... помнишь? Про смерть за спинами врачей.Летние ночи дышали прохладой. Но Артемию стало холодно вовсе не из-за этого. Он вспомнил, как видел однажды страшную тёмную фигуру, у которой и головы-то не было – только птичий череп. Олицетворение смерти, исчадие ада, призванное испугать, внушить сомнение...– Я не видел этого сегодня, – поспешил уверить он. Юноша мог бы решить, что ему почудилось, что он начал сходить с ума, когда только был допущен к операциям и впервые столкнулся с коварством злых сил, но отец тоже это видел и, казалось, не один раз. Оставалось вспоминать отрывки из книг, в которых часто описывалось противостояние монахов и искушающих их на преступное демонов.– Так ты не говорил? Может, Станиславу? – повторил монах.– Никому. – Что ж, хорошо. Продолжай хранить молчание и не думай, что поступаешь дурно. Это не так. Каждый борется со своими бесами сам. Не бойся ничего и не робей, я верю, что эти испытания тебя не сломят.– Но ведь настоятель... – начал было юноша и заставил себя остановиться. Он чуть было не поддался греху осуждения. Чем это, правда, отличалось от осуждения настоятелем монаха-хирурга он не очень понимал, но его учили не подвергать сомнению авторитет вышестоящих лиц. Глаза отца смотрели с пониманием и смирением.– Он тоже всего лишь человек. Помни это и жалей его. Никогда не сталкивался он с тем, с чем сталкиваемся подчас мы. И это ни в коей мере не делает нас лучше, а его хуже. Но исповедоваться тебе не в чем, что бы он не говорил о видениях нечестивых духов.И оба продолжили идти. Луна хорошо освещала пыльную дорогу, еле шевелящие ветвями деревья. Чем ближе к монастырю, тем круче был подъём, а тени чернее. Темны были окна комнатушек монахов и послушников, свет горел только в трапезной. Там Рубин спал на скамье, навалившись на стол, рядом же лежал надкусанный ломоть хлеба, прикрытая кастрюлька и поставленные одна в одну глубокие тарелки. Артемий разбудил друга, втроём они поели постного супа и немедленно разошлись каждый к себе, не прощаясь. Не было сил.Только юноша заставил себя помолиться перед сном. Молился о том, чтобы скорее окончилась война, чтобы восстание улеглось и расколотая держава снова стала единым существом, упомянул имена тех, кого знал в больнице. И почувствовал немедленно, что милостивый Творец награждает его усердие приливом сил. Стало легче дышать, стало теплее, на душе – спокойнее. Он лёг на свою кровать и тут же заснул.Снилась опять операция. Он стоял рядом с отцом, но смотрел не на свои руки и не на руки врачей. Смотрел, как за спинами бригады, рядом с пищащим аппаратом сутулится страшный дух, обёрнутый в балахон. Глаза голого птичьего черепа сияли. Демон ничего не делал, но одно его присутствие заставляло Артемия мелко дрожать. Но он делал то же, что и всегда, брался за работу, наклонялся над раной... А потом просыпался.В монастыре обычно было очень тихо. Монахи не шумели, не смеялись, не кричали, сохраняли в покое свою душу. С послушниками было иначе. Все они были разновозрастные, но вели себя раскованнее. Среди них случались стычки, и тогда все причастные к конфликту получали строгое наказание, что всё же не мешало им снова втягиваться в мелочные разборки. По утрам юношей и молодых мужчин, их сонную возню, было хорошо слышно. Но Артемий лежал, не мог поднять голову, пытался услышать хоть что-нибудь, но не слышал. Как же так, думал он, утреннее правило, служение, общая молитва в трапезной... Если кто и опаздывал к этому времени, за теми обычно приходили, будили, призывали к порядку. И Артемий знал, что проспал. Только вот он сам проснулся, за ним никого не посылали.Он помолился сам. Выскользнул из спальни с полотенцем и столкнулся в коридоре со Стахом – того не разбудили тоже.Оба друга действовали второпях, попробовали заглянуть на этаж выше, в комнаты монахов... Но было пусто и там. Утреню они проспали. Звонили бы в храме колокола... Да только когда война подошла ближе, колокола на башнях молчали, не будили, не помогали следовать монастырскому порядку. Ещё большим испытанием была помощь с ранеными. И только Артемий вспомнил, что они со Стахом могли бы прийти туда ещё раз, вспоминал разговор отца и врача, тем больше беспокоился. Отец тоже не разбудил их. И что-то гнетущее было в пустых коридорах и лестничных пролётах, где были слышны только их шаги и шёпот.Всё открылось после службы. Смиренно Артемий ждал указаний своего наставника, друга отца. Монах, огромный, кажущийся великаном, бритый и оттого ещё больше похожий не на монаха, а головореза, сказал не много:– Он ушёл. Ещё до службы. Вас было решено не беспокоить сегодня. Но только сегодня! Завтра чтобы вернулись к монастырским порядкам.Он был немногословен. Только дал задания и отослал. Без наставления и благословения. В монастыре было много работы, а послушники трудились, принося пользу монастырю и заодно укрощали свою лень. И светлая обитель, строгая, спасительная, была чиста во вполне прямом смысле, а сад ухожен. Артемий часто работал в саду, и был рад проводить время под открытым небом, а ещё он любил помогать с сортировкой старых пыльных томов в монастырской библиотеке. Но в этот раз и его, и Стаха определили в помощники на кухне. Труднее работы и представить было нельзя.Они мыли посуду за всей братией, стоя у глубокой раковины. После прошедшего дня, когда им приходилось стоять в точно таком же положении, но только не над тарелками, а над ранами солдат, ныло тело. Конечно, мыть тарелки и миски было не так сложно, как сшивать очищенную рану, и это не требовало такой сосредоточенности и внимания, но всё равно было ужасно тяжело. Особенно спине и плечам.Но едва ли им, повторял про себя юноша, было тяжелее, чем отцу. Он снова был в больнице. И снова видел страдания, искалеченные тела и души. После обеда Стах, бледный и мрачный, вытирал вилки и вдруг произнёс:– Моего наставника могут сменить.И Артемий чуть не выпустил из рук ложки.– Как?.. Но отец... На кого они хотят его заменить? Настоятель им так недоволен?Рубин дёрнул плечом, расстроено отвернулся. Он любил Исидора, и не было среди послушников более верного ученика. Артемий это знал и сам ужасно переживал, хотел скорее увидеться с отцом.Не вышло. Не было его на вечернем богослужении. Строгие порядки и надзиратели-монахи, следящие за их исполнением, не предрасполагали к дежурству у комнаты Исидора. Вообще они как-то особенно смотрели на юношей. Неодобрительно. А другие послушники... раньше Артемий и Станислав были с ними дружны. Но послабления в режиме и питании, разрешение отлучаться в город – всё это отдалило юношей от их бывших приятелей.Из-за переживаний Артемий плохо спал. Предчувствовал нехорошее, думал над словами своего наставника. Оюн ведь точно знал больше, чем говорил, и это тревожило сердце.И снова самый изобретательный бес вплёл в безмятежный спокойный сон смутно знакомые образы. Юноша не любил такие сны, после них душа приходила в беспокойство, металась и рвалась, но вот куда?.. Почему-то на станцию. Артемий бывал там нечасто, но взгляд на сцепленные вагоны, на упрямые линии рельс погружал его точно в такое же состояние, какое в нём воскрешали похожие друг на друга сны. Те самые особенные сны.Он всегда оказывался на земле, посреди высокой травы. Небо над ним лениво заворачивалось в сероватые облака. И он поднимался, оглядывался вокруг, куда не смотрел, а видел только море травы и небо, и мглу или взвесь пыли, в которой скрывалась линия горизонта. Он почти чувствовал странный запах... Почему-то ему казалось всегда, что он знает, чем должны пахнуть колючие стебли. Что всё вокруг он когда-то видел, чувствовал, осязал. И неизменно он приходил в этих снах к рельсам, уже заранее зная, что на подступах в городу его встретят.Сам город он никогда не мог до конца разглядеть. Он видел огни костров, столбы дыма, слышал надрывные крики и стоны тысячи голосов. Но никогда он не мог приблизиться достаточно, чтобы понять, что происходит... Его встречали завёрнутые в тряпки и мантии мрачные фигуры. Стояли к нему спиной, но были словно стена, их невозможно было обойти. Да даже прикоснуться к ним нельзя было.Так они и стояли. Наблюдатели. Но в этот раз кое-что всё же изменилось. Артемий только приблизился к ним, чувствуя, что больше не сможет и шагу ступить, но одна из фигур вдруг обернулась. Встретиться взглядом с этим существом послушник не смог. Его выдернуло из сна.Стах не осторожничал. Тряс его за плечо.– Если сегодня опоздаем, нам выговор сделают. Ну да поднимайся ты.И ничего не понимающий Артемий сел на кровати, глядя ошалело, широко раскрывая глаза. Спросил хрипло:– Сколько у меня времени?– Чем больше болтаешь, тем меньше остаётся, – буркнул Рубин, потом, после заминки, понизил голос, почти прошептал: – Встретимся сегодня у лаза. Филин обещался припереться, принесёт новости.И это помогло послушнику скорее начать переодеваться, расторопнее застёгивал пуговицы подрясника. Он гадал, что за вести принесёт им птица. Филин, ловкий городской парень, давно уже приятельствовал с Артемием и Стахом, последний дал ему прозвище, немного обидное, быть может, но оно крепко пристало к их приятелю – Гриф. Он приносил вести из города, иногда даже пытался соблазнить внеурочным выходом в люди, например, предлагал сбежать, посидеть на станции, посмотреть на прибывающие или идущие мимо их спокойного городка поезда. Гриф говорил о войне, о политике, знал то, что послушники монастыря знать не могли. Монастырь был отдельным миром, замкнутым, его мало трогало то, чем жил весь остальной свет.И почти всё утро Артемий провёл в ожидании встречи, желании узнать побольше. Отца он так и не видел, не мог поговорить с ним. И всё богослужение прошло мимо него, он читал про себя давно выученные молитвы, но ничего не чувствовал – слишком был занят своими переживаниями. Он только надеялся, что милосердный Господь простит его рассеянность, и так же юноша обещал себе, что будет куда усерднее выполнять порученную ему работу.А работать пришлось в саду. С началом лета всегда находилась работа, будь то полив или прополка монастырского огородика. Иногда несколько послушников и монахов спиливали старые деревья или опасно тяжёлые ветки. А в этот день Артемий постоянно крутился у стены, в самой дикой части сада.Где был лаз, не все знали. А кто знал, тот крепко молчал – вдруг узнают монахи. Тогда точно заделают дыру так, что никак нельзя будет смыться незамеченным. Или наоборот, попасть в монастырь, как делал это Гришка Филин. Улыбчивый, просто невозможно рыжий и сующий свой нос куда не просят. Так ведь и познакомились: он однажды пробрался в монастырь поглядеть, что происходит за старыми, если не сказать, древними толстыми стенами. Даже принёс на хвосте какие-то нелепые слухи о запершихся здесь людях. А в их обители просто не принимали паломников, чтобы не нарушить особенного единения с Богом. Редко когда присутствовали на службах жители города, такое происходило только на больших праздниках, и всё по той же причине. Просто это было место, где только лишь трудились и служили Богу. Такое вот особенное место.Артемий долго копался в земле. Без конца поглядывал на стену, туда, где за разросшимся кустарником, за досками, пошла трещиной стена. Сколько он себя помнил, она всегда там была, эта жуткая трещина. Кто-то давным-давно растаскал камни и расширил у земли этот тайный проход. И этого человека молодые послушники готовы были горячо благодарить. Он оставил им возможность выглянуть во внешний мир.Стах пришёл поздно, тяжело дышал и оглядывался.– Ну что, не приходил?– Нет.И только послушник это произнёс, за стеной кто-то заворчал, затрещали тонкие веточки. Артемий и Станислав бросились за кусты и отставили прикрывающие лаз деревяшки.– Да тише ты, птица! – проворчал Стах. – Так там копошишься, что тебя в корпусе слышно.Из щели, хищно скалящейся обломками камней, показалась рыжая встрёпанная голова.– Как житуха? Развлекаетесь тут, молитовки читаете?– Да уж читаем, только не о твоём здравии, – грубовато ответил Рубин, но первым протянул ему руку. – Ох-ох. Ладно, братцы, киснуть тут. Ай-да в город, а? Там такой шухер, страсть просто.Оба послушника напряглись, переглянулись.– Что опять? – спросил Артемий. – Кто проигрывает?– Это как понимать "кто"? Свои или не свои? Да поди разбери их, – махнул рукой Стах.– Вот-вот. Есть разница? – поддакнул Филин.Артемий, оглянулся через плечо, посмотрел сквозь ветки: не идёт ли кто?.. И потом сказал, понизив голос, хоть и был уверен, что никто их не слышит и не видит.– Разница есть. Для нас так точно. Это вопросы лояльности, финансирования и веры. Что там говорят в Столице главы конфессий? А если за гражданским расколом последует церковный?Стах угрюмо молчал. Филин прицыкнул языком.– Ну это ты, конечно... Да уж, – и почесал лохматый затылок. – А наши градоначальники... Сабуровы-то, они не оказывают помощь монастырю?– Оказывают. Оказывали не так давно. Сабурова – женщина верующая, – подтвердил Стах.– И несчастная, – вставил Артемий.– Она несколько лет назад ребёнка потеряла. Выносить не смогла. С тех пор особенно интересуется монастырскими делами, просит Бога, чтобы послал ей дитя.– Не нам знать о том, что она у него просит, – снова вмешался Артемий.– Да и так ясно. Но они в любом случае за закон, за Столицу. Да, ты прав, нас это касается.Гриф хмыкнул и поднял руки, растопырил пальцы.– Тогда радуйтесь, братцы. Неподражаемый генерал Блок откинул неприятеля! По приёмнику говорили. Ну и что такие кислые?Послушники, на его удивление, радоваться не спешили.– Когда было сражение? Близко? – Артемий спросил прямо.– А что такое? Чего это вы?– Гриф, когда и где? – повторил Стах. И уточнил, видя его непонимание: – Ты головой подумай. Там же и убитые были, и раненые. А раненых куда повезут, когда всё вокруг, где не развернись, одни подводные камни? Когда лазареты эти нелюди обстреливают? К нам повезут. В мирный город. Артемий тяжело вздохнул. Чуть было не приложил руку к ноющему сердцу.– А-а, – Филин и сам помрачнел. – Не подумал. Вы же помогаете... как там батю твоего зовут?.. Бураху, да? Он в больнице почти постоянно торчит.Юноша сперва не понял даже, что назвали его фамилию. Она значилась только в его документах, никто так не называл его. В монастыре так точно.– Да. Мы помогаем, – в конце концов вяло подтвердил он.– А ты чего? Забыл как называешься? Имя уже сменил, что ль? – Гришка просто не мог быть тихим и серьёзным слишком долго. – Имя меняют после пострига. И не у нас. – Ну я не разбираюсь в этих ваших, – Филин неопределённо покрутил рукой, – видах. В чём разница, если бог один? В том, что пальцы как-то по-другому складываете и имена не меняете?.. Он бы продолжил, если бы не шаги. Все трое вздрогнули. С невнятным возгласом Филин нырнул в щель, Артемий тут же поставил на место доски, пока Стах выбрался в сад и готовился задержать любого, кто мог бы раскрыть их маленькую тайну. Артемий весь вспотел и уже думал о том, как им придётся выкручиваться, но по тропке в саду прогуливались два друга монаха. Артемий тут же бросился к отцу, тихо говорившему что-то наставнику юноши, Оюну. Исидор был бледным. Его глаза болезненно блестели под полуопущенными веками, голова клонилась вниз. Увидев своих учеников и помощников, хирург вздохнул тяжело и попросил:– Вы можете оказать мне помощь ещё раз? Это будет нелегко. И вы можете отказаться.Но оба согласились. Сердце Артемия пылало сыновьей любовью. Он поддержал отца под руку, когда они все возвращались в корпус, чтобы подготовиться к вечернему богослужению, и тот, не улыбаясь, но ласково смотря на сына, сказал:– Ты придаёшь мне сил, мой мальчик. Спасибо, – и взглянул на идущего рядом Рубина. – Вы двое всегда приходите мне на выручку.– Господь да будет к вам милостив, – голос Оюна был низок, ощутимо тяжёл. – И пусть он откроет настоятелю глаза на важность вашего нелёгкого дела.Юноши переглянулись вновь, но не стали спрашивать и уточнять. Они оба догадывались, что Тычику не понравится вмешательство монастыря в жизни мирян, это было грубым нарушением их устава. Артемий этого не понимал. Устав уставом, но разве помощь слабым и умирающим не было делом богоугодным, разве не этот труд помогал поддерживать дух других людей?.. Только едва ли бы он стал говорить об этом вслух. Ни отец, ни Оюн не одобряли таких разговоров.А настоятель не одобрял их действий. И утром, пока было ещё совсем темно, снова вышли из обители и в тяжёлом молчании вошли в город.Артемий не разбирался в политике. Да и как ему было разбираться, он прожил в монастыре всю свою сознательную жизнь, рос там. Не разбирался он и в войне. Поэтому всё, с чем ему приходилось сталкиваться, казалось плодом труда тёмных сил. А если подобное происходило из-за людей... то какие это были люди? Власти и те, кто так хотел их свергнуть, чтобы после, это было ясно даже ему, занять их место в Столице. Сколько было разгромлено городов, сколько было искалечено судеб... Больница никогда ещё не казалась ему адом на земле. Теперь же она подходила под все описания, какие только изрекали святые старцы о средоточии зла. Врачи работали без перерывов, а санитары всё равно каждый час выносили тела. И как бы не смеялся Стах, а прибывший военный поезд был действительно сделан из резины, иначе такое количество солдат невозможно было объяснить. Исидор разделил их. Сын помогал отцу утром и днём, ассистировал на операциях, пока Стах помогал с размещением военных и перевязкой. Потом, после символического обеда – куска ветчины на зачерствелом ломте хлеба, – они поменялись. Стах помогал монаху, Артемий ходил по палатам, ухаживал за теми, кого уже оперировал несколькими днями ранее. И это было самым приятным за весь день, он видел, что люди живы, что они поправляются... Возможно, они и сами не знали, что им делать с жизнью, когда были искалечены лица или отсутствовала рабочая рука... но они хотя бы были живы. А вот с палатами прибывших... Там всё было иначе. И особенно страшно было видеть, что не все люди дожидались помощи. А в комнате под номером четырнадцать Артемия поджидало нечто непостижимое, и он сам не знал, насколько это выбьет его из колеи.Как только юноша вошёл в палату, его немедленно оглушили болезненные стоны, жалобные всхлипы и искренние мольбы о помощи. Коек на всех не хватало, многие раненые лежали прямо на полу, между железными ножками больничных кроватей. Для тех, кого занесли раньше, медбратья успели расстелить вполне приличные матрасы, их накрыли шерстяными одеялами, и это едва ли можно было назвать приемлемым вариантом. А кому повезло меньше - те просто лежали, искалеченные, трясущиеся, на свёрнутых не слишком чистых простынях и полотенцах. Только делать было нечего. В других палатах тоже всё было забито людьми.Из самого дальнего угла раздался вопль, санитары тут же бросились к раненому, пытаясь его усмирить, погасить его боль, заглушить воспалённый страхом разум морфием. А тот всё кричал, молил о смерти: настолько страшна была боль этого человека, настолько глубоко она проникла в него, запустила в его нервы тонкие и острые иглы-пальцы, охватила жаркой пеленой бреда мозг, выжигала жизнь изнутри. Артемий только хотел помочь сотрудникам больницы, но едва только сделал шаг, как его схватили за запястье и потянули в сторону. Послушник испуганными глазами уставился на того, кто с такой неожиданной силой схватил его руку. Первое, что бросилось в глаза: окровавленные бинты, повязка на его голове ослабла и держалась только потому, что прилипла к ране. Потом юноша столкнулся с его диким, безумным взглядом, и взгляд это пророчил что-то недоброе, сулил беду. Искажённое ужасом лицо застыло с приоткрытыми губами. Запястье ныло, но юноша не попытался высвободиться из хватки контуженного, он не мог пошевелиться, будто ждал чего-то. Но человек продолжал смотреть в упор и крепко сжимал пальцы. И Артемий не понимал, куда был направлен его пустой взгляд. На самого Артемия? Или в сторону, где в агонии бился раненый, сдерживаемый санитарами, где сгущался сухой, горячий воздух? Воздух, наполняющий комнату запахом гниющей плоти в плохо обработанных ранах, запахом окровавленного металла неочищенных инструментов, резким запахом лекарств и запахом гнетущего, удушающего страха. Он заполонил собой всё помещение и душной завесой обволакивал обезумевших от боли людей, что чудом смогли выжить в непростом сражении. Проржавевшие оконные крепления не позволяли открыть створки и впустить хоть немного свежего и живого воздуха. А грязные, пыльные стёкла пожирали весь солнечный свет. Палата, где должны спасать жизни, походила больше на мертвецкую, где раз за разом останавливали свой ход часы жизни. В такой тесноте не сразу находили умерших, и не сразу получалось выносить тела – время и внимание нужно было живым. Но несмотря на это, одна за другой, души истекающих кровью военных отрывались от уязвимых тел, чтобы предстать перед судом Всевышнего.В этом месте поселилось отчаяние.Руку вновь дёрнули вниз, так, что юноше пришлось встать рядом и наклониться к самому лицу раненого. После чего солдат хрипло заговорил, стараясь не привлекать внимание других людей:– Видишь? Ты же видишь!– Вы про... Это ваш друг так кричит? – голос дрожал, было совсем не ясно, что этот несчастный имеет в виду, поэтому Артемий ответил неуверенно: – Вижу…– Нет! Воздух! Пульсирует, вибрирует… – человек явно бредил. Наверняка его лоб пылал под слипшимися бинтами. – Чувствуешь? Слышишь? Он здесь…– Кто здесь? – Демон! Он поглощает наше... забирает жизнь… Прямо сейчас, здесь! – Ч-что? – внутри Артемия всё сжалось, задрожало. Неужели тот самый демон, птичий череп... – Вы тоже видели? По коже пробежал неприятный холод, и юноша поёжился, будто за его спиной немедленно материализовалось существо из потустороннего мира, словно услышало, что говорят о нём, и жадным, голодным взглядом прожигало послушника. Но на операциях этот дух не действовал, просто наблюдал за действиями врачей, и если операция проходила удачно, исчезал. Или так только казалось.– Как это... как это – забирает жизнь?– Он наблюдает за тобой, потом приходит, когда ты боишься, когда сомневаешься… Он даёт тебе силу, она заполняет всего тебя до краёв! Ты словно обретаешь вторую жизнь. А потом, когда наступает время, когда ты чувствуешь себя наиболее живым, наполненным… он возвращается и забирает почти всё. Ты остаёшься слабым, беззащитным, опустошённым. И медленно умираешь… Военный наконец отпустил ноющую руку юноши, но продолжил обречённо смотреть на притихшего товарища, которого наконец смогли успокоить санитары. – Я буду молиться за Вас и ваших товарищей. Вы поправитесь, я верю в это, – Артемий старался говорить как можно спокойнее, чтобы приободрить несчастного. То, что он услышал, внушило ему опасение. Он как-то сразу поверил этому человеку. Ведь он сам видел птичий череп и горящие огнём глазницы, это тёмное пугало в грязном тряпье.Руки плавно опустились на дрожащие от страха плечи. Артемий всей душой устремился к источнику света и блага, молил Господа о милосердии. Губы дрогнули, шёпотом произнося слова молитвы. Юноше хотелось подарить этому сломленному человеку хотя бы немного уверенности и надежды. Чтобы он смог пережить этот кошмар. Но почему-то даже в таком переполненном помещении, где сгорало от лихорадки столько людей, почему-то стало холодно. Будто тоненькие, ледяные иголочки впились в кисти, пронзили самые кончики пальцев, прошили насквозь руки и плечи. И Артемий почувствовал, как под ладонями, под плотной тканью одежды наполнилось теплом тело истощённого мужчины. Буквально на глазах пустой взгляд становился осмысленным, человеческая живая душа воскрешала жизнь в теле. Бог был милостив.Но почти сразу же после положительных изменений, без всякого сомнения, происходивших с больным, сам юноша ощутил нахлынувшую слабость, и дрожь в теле усилилась. И если бы резкий, необъяснимый поток горячего воздуха не ударил Артемия в грудь и не разорвал бы прикосновение, не прервал бы связь… то юноша потерял бы сознание и повалился бы на лежащих на полу людей.Один из санитаров заметил пошатнувшегося юношу и, переступая через стонущих, спящих и мёртвых людей, поспешил помочь. Мужчина придержал его за плечи и поинтересовался: – Всё в порядке? Что случилось? Этот вот, – кивнул на раненого, – тронул тебя?– Нет-нет! Ни в коем случае… Я просто успокаивал его. Здесь очень душно, воздуха мало, – голова кружилась и к горлу подступала тошнота. Как Артемий очутился за пределами палаты он не помнил, скорее всего ему помог выйти неравнодушный медбрат. Юноша устало опустился на ближайшую скамью и вытянул ноги вперёд, прикрыв глаза. В груди что-то заныло. Сознание заволокло предобморочной пеленой.А ему сперва казалось, что полегчало...Он вздрогнул. Не знал и даже догадываться не мог, сколько прошло времени. Он словно задремал, а пробудил его чей-то взгляд... Но то смотрел на него пытливо вовсе не Исидор и не Стах. Перед Артемием сидел кот и не сводил ярких янтарных глаз с его лица.– Как ты тут очутился, дружок? Нельзя тебе тут быть, – сказал Артемий, а потом взглянул на следы грубых подошв, редкие капли крови на полу... – Хотя от тебя, наверное, грязнее не будет.Кот выглядел ухоженным. Совсем не походил на уличных драных котов и облезлых кошек, своих собратьев. Шерсть медью блестела в электрическом свете. Кот подошёл к послушнику и запрыгнул на скамью, он принюхивался, заинтересованно повиливая кончиком пушистого хвоста. Артемий протянул ему ладони.– Мне нечем угостить тебя. Просто руки пахнут кровью... Но голодным ты не выглядишь, – он рискнул и попробовал погладить пришельца. – Хорошо кушаешь, да? Кот не спешил шипеть или подставлять ласкающим рукам спину. Он пристально смотрел, и от этого становилось немного жутко. Но пальцы не успели ощутить мягкость шерсти.– Артемий! Пора. Уже первый час. Станислав ждёт, – тяжело прошёл мимо Исидор. Юноша поднялся на ноги, переживая слабость, с досадой подумал, что ему ещё нужно переодеваться, надевать подрясник... Но он сам был виноват, расслабился. Мог бы работать усерднее, надо было только взять себя в руки. Но отец его не корил.Послушник шёл следом за отцом и только один раз обернулся посмотреть на своего нового пушистого знакомого.– Ну до встречи, приятель, – и легко махнул рукой, а затем обратился к отцу: – Как прошли операции? Сколько погибших?Они шли по грязному коридору, эхо голосов затихало. Кот не шевелился. И какое-то опасное и хищное выражение застыло в его глазах.