Часть 4 (1/1)

Джон словно обезумевший скакал вокруг Элейн Пейдж, вертя в руках фотографии.— Поверить не могу, Фредди Меркьюри! Вы дружите с самим Фредди Меркьюри! — отплясывая вокруг женщины, Джон принялся напевать Божественную рапсодию. Элейн засмеялась, но всё-таки отняла у него фотографии. — Мы с ним уже пару лет как не общаемся. В основном, он работает в своей студии в Швейцарии. В последнее время Фредди стал непривычно замкнут. Джон скорчил непонимающую гримасу — как и всякий юный глупец он не понимал, как можно добровольно обречь себя на изгнание. А в случае Фредди Меркьюри в это было трудно поверить втройне. — Возможно, он работает над новым сольным альбомом, всё равно это потрясающе! — и Джон выдал из себя очередные строчки из оперного хита Queen.Элейн покосилась на Джона. — Мальчик, — сказала она, устав от мельтешаний Джона, — ты хоть знаешь предисторию этой песни?Джон покачал головой, и тогда Элейн пальчиком поманила его за собой. Они вышли через чёрный вход одного из Вест-Эндовских театров, где Элейн, всё ещё одетая в брючный белоснежный костюм своей главной героини, направилась к кирпичному зданию театра, и изящным жестом извлекла из кирпичного тайника длинную тонкую трубку. Она невозмутимо показала её Джону. Джон уже хотел было спросить, что это, как Элейн, его неподражаемая Элейн, зажгла фитиль и преспокойно закурила трубку, выпустив колечки в небо. — Наркотики, малыш, наркотики. Весь мир театр, а артисты в нём грёбанные наркоманы. У Джона отвисла челюсть. — Что это?— Крэк, дружок, — она одарила Джона терпеливой улыбкой — так родители выполняют домашнюю работу вместе со своими чадами, только-только отправившимися в первый класс. — В наши дни, если ты хочешь дружить со знаменитостями, ты должен настроиться с ними на одну волну. Давай, малыш, — она похлопала Джона по плечу и передала ему трубку, набитую кристальным белым порошком. — Сделай пару затяжек ради тетушки Элейн. Джон так обомлел, что не стал противиться и поступил так, как она велела, держа трубку так, как однажды Дэн учил его держать самокрутку с травкой. Подавившись дымом, заполнившим лёгкие, он закашлялся. Элейн по-матерински постучала ему по спине. — Не волнуйся, ты привыкнешь, всё путём, ты молодец. Старушка Элейн гордится тобой, — произнеся это, она отняла у него трубку и выкурила остатки самостоятельно. — Давай вернёмся внутрь, малыш, нам ещё предстоит много работы. — с этими словами она отвела Джона обратно в театр холла, но в течение того получаса, что наркотик вступал в действие, у его ушах стоял звон её громкого, звучного очаровательного голоса. ***Когда пришло время взойти на сцену и в очередной раз отрепетировать самые драматические сцены, Джону показалось, что доски под ногами, словно палуба, действительно раскачиваются у него под ногами. Это значительно помогло ему исполнить театральные па на сценах качки. Удивительно, но от выкуренного порошка ему было не так плохо, как от марихуаны — возможно, промелькнуло в его мысли, — его организм смог быстро приспособиться к этому новому веществу. Оно таки неплохо прочищало сознание, и дарило легкость телу, делая его более подвижным и плавным, и в течение всей репетиции- правда, с перерывами, в течение которых он принимал очередную дозу – Джон не запнулся ни на единой строчке, проделав всё профессионально. Это выбесило его коллег, завидовавших молодости Джона, его таланту и растущей популярности. Впрочем, ему было на это абсолютно наплевать. За ужином в одном из фешенебельных ресторанчиков они с Элейн осушили две бутылки шампанского, празднуя своё ханжество и перетирая косточки другим участникам мюзикла. Этот наркотик вызвал у него чудовищный голод. Было приятно наконец-то набить брюхо и набрать пару кило к огромному восторгу мамы, возглавившей семейство на долгожданной для Джона премьере. Ему нравилось это чувство — ни о чём не думать, плыть по течению галлюцинаций на фоне ярких театральных прожекторов, криков режиссёра на мелкий рабочий персонал, шуршание зрителей, переговоры шепотом какой-нибудь аристократической парочки наподобие Мёрфи, когда та замечала, что на сцене происходит что-то вопиющее, невразумительное, из ряда вон выходящее, импровизированное, потому что все актёры были обдолбаны, а это было последнее пятничное представление, которому предшествовали два бесконечных и в то же время быстро пролетающих выходных, протекающих в кругу пьяниц, наркоманов или обезумевшего от переживания бизнесмена, пожалевшего о том, что он решил сблизиться с кучкой артистов, разукрашивающих подмостки театров Вест-Энда. Джону нравилось, когда уходила усталость, а вместе с ней то тоскливое, опустошающее, знобящее, жужжащее, противно-горькое, тошнотворно-вонючее ощущение безнадёжности при мысли о неминуемом тёмном дне, когда сезон закончится, шоу прикроют, артистов уволят, а его имя на афишах заклеят плакатами объявлений о пропавших кошек и собак или, чего ещё хуже, номерами службы помощи в борьбе с алкоголизмом и наркоманией. Он ужасно боялся и часто просыпался с криком на устах в чей-нибудь незнакомой квартире, в объятьях своих коллег и их знакомых, совершенно не в силах вспомнить, было ли между ними что-то или нет, думая о том, что однажды, а может быть, совсем скоро, публика его забудет, а на прослушивании новых ролей он облажается, отчасти потому, что выступать на сцене, не нанюхавшись предварительно кокаина или крэка, было не так-то просто, отчасти потому, что он знал, о, он всегда знал в глубине души, ещё со средней школы — может быть, все эти хулиганы, оскорблявшие и толкавшие его в коридорчиках школы или пытающегося запихнуть в шкафчики, были правы в том, что они лучше него, — есть куда более талантливые, активные и молодые люди, чем он. Джон ужасно боялся упасть, достигнув, как ему тогда казалось, вершинки айсберга под названием слава, и с ним порой случались панические атаки, когда он, провожая гостей театра после очередного представления, не мог выдать из себя даже улыбки, потому что в душе он испытывал отвращение к старческим, сморщенным рукам, к обрюзгшим животам стариков, изо рта которых воняло, а пожилые дамы пытались то флиртовать с ним, то сюсюкались с ним так, словно бы ему снова было девять лет и бабушка Мёрн была всё ещё жива. Иногда Джон ловил себя на мысли, что не выносит прикосновения людей к своему лицу потому, что только в прикосновениях бабушки Мёрн была любовь и искренность — то, почему он тосковал и то, чего ему не доставала несмотря на эти русские гонки, конечная остановка которых была бездонная ледяная пропасть. Возможно, Джон просто нуждался в любви. Ему не нужна была слепая страсть, это животное влечение двух пьяных, находящихся под кайфом тел, быстрые, безэмоциональные толчки и конечное удовольствие, оставляющее после себя только удручающую, противную, отвратительную мысль о том, что он только что вымазался в грязи человека, которого Джон больше никогда не увидит. Это был просто секс без обязательств, а ему так отчаянно хотелось чего-то большего, так хотелось почувствовать что-то естественное, манящее, прекрасное, волшебное, фееричное, и при этом никак не связанное с ночными вылазками с Элейн или же перекурами с ней же во время антрактов. Может быть, это было глупо, может быть это не имело смысла вовсе, но он в какой-то момент задумался о том, а не могла ли Элейн стать той самой, особенной. Но Джон не мог обманывать природу, не мог обманывать себя — он уже успел слишком хорошо узнать своё собственное тело, чтобы понять, что он стопроцентный гей и что секс с женщиной — даже если та была гораздо старше тебя (и в этом было что-то маняще-привлекательное) не могла спасти его от пронзающей тоски одиночества-в-толпе. Он так отчаянно нуждался в ком-то особенным, а не просто в случайном прохожем.Ему просто нужен был кто-то, с кем ему было бы комфортно, кто-то, с кем можно было бы говорить ночами напролёт, не обдолбанными в хлам, рассуждать о чём-то ещё, не связанным ни с мюзиклами, ни с этими грёбанными рецензиями в газетах, ни этими ебучими слухами из жёлтой прессы, которые, откровенно говоря, были не такими уж беспочвенными, просто Джон не желал этого признавать, не желал падать в глазах семьи, которая, к счастью, всё же не могла так часто навещать его, даже если временами, пьяный, Джон занимал одну из красных телефонных будок и доставал Кэрол звонками, умоляя её бросить своих студентов — которые наверняка были бы рады избавиться на неделю от своего преподавателя тоже — и примчаться к нему, оторваться с лихвой как в старые-добрые деньки, повесив спиногрызов на плечи Кевина. Конечно, в конце концов она присмотрит за ним, но это случится гораздо позже. Джон уже чувствовал, как медленно, но верно сходит с ума от этой сверлящей тоски, чувства пустоты, этого раздражающего повтора этих лихих эмоций, приправленных очередной дозой наркотиков и алкоголя. И, Господи, как же он обрадовался, когда шоу, наконец, свернули, а старый каст попрощался друг с другом — как оказалось, ненадолго, во всяком случае это касалось их с Элейн, — и у него наконец-то появилось время немного проветрить мозги, но, как бы он ни старался, ни вертелся из стороны в сторону, он всё равно жаждал новых ощущений, новых ролей и новых людей.