Часть 3 (1/1)

Машины со скоростью света проносились мимо, оглушая их гудками и резким нажатием на тормоза. Кто-то кричал, грозясь вызвать полицию, а в ответ двое мужчин лишь показывали им средний палец в свете фар и убегали в один из тёмных многочисленных лондонских переулков. У Джона болели рёбра, живот надрывался от хохота, а дух хотел немедленно покинуть тесную обитель и устремиться ввысь, словно птица, которая слишком долго пробыла взаперти. Пако что-то бормотал по-испански, наверняка извергая очередную тираду в адрес этих скучных снобов, загубивших свою жизнь, а потому возомнивших, что главная их цель на остаток дней — это научить сосунков и носа не высовывать. Джон умолял его перейти на английский, толкая и пихая в бок, и вдруг Пако, ни с того ни с сего, остановил Джона и, впечатав его в брусчатую стенку, мигом заткнул его, да заодно и себя, страстным поцелуем. Джон ошарашенно посмотрел на Пако, который сразу же после этого, наконец-то вспомнив, что он, вообще-то в Лондоне, а не в Барселоне, схватил его за руку и потащил в один из маленьких баров, которыми пестрились английские улочки. Как бы сильно Джон ни пытался, он не смог вспомнить, отчего им обоим вдруг стало так нестерпимо смешно, почему это они умчались после очередного представления, не сказав никому и слова и наплевав на журналистов, которые, как стервятники, набросились на них, защелкав камерами, из-за чего у обоих ещё долго перед глазами стояли вспышки фотоаппаратов. Джон смутно помнил, что происходило перед тем, как они, захватив куртки, выскочили наружу. Пако сунул ему в руки какие-то таблетки, и Джон, доверившись ему, мигом их проглотил, и уже ровно через пятнадцать минут его словно бы по башке молотком стукнули, и на него снизошло то, что не снилось даже The Beatles в Индии. Впервые Джон увидел колющегося Пако в своей гримёрной после первой совместной репетиции. Не то чтобы Джон шибко вчитывался в сценарий и вникал во все нюансы режиссера — его больше заботили грандиозные движения Пако, его походка, его способность бесшумно передвигаться по сцене. Кроме всего прочего, он был очаровательным танцором и не менее талантливым певцом, от голоса которого на глаза Джона выступали слёзы. В течение всей репетиции Пако то и дело подмигивал ему, и Джон воспринял это как приглашение остаться наедине с ним окончания суматохи. Как оказалось, он не прогадал. Однако, проскользнув в гримёрную, Джон застал Пако затягивающим зубами жгут и вонзающим в свою вену шприц. Он так и застыл на месте, пока Пако заканчивал с процедурой, а потом мастерски завернул пустой шприц в пакет и спрятал его в своём рюкзак. Пако поманил его к себе, и Джон, зачарованный его прекрасными тонкими длинными пальцами шагнул ему навстречу. Он хотел было что-то сказать, возмутиться, что ли, но, оказавшись в объятьях Пако, напрочь забыл любой язык, кроме языка тела, и спустя некоторое время Джон провалился в сон, успев перед нахлынувшим на него забытьем увидеть, как Пако наспех одевается, целует его в макушку и выскакивает из гримёрной, прикрыв за собой дверь. ***Сидя однажды на коленях у Пако абсолютно голым, Джон провёл пальцем по венам своего бойфренда и, разглядывая кожу, усеянную маленькими точками, задал один-единственный вопрос:— Зачем?И тогда Пако изрёк фразу, которая позже ударит в голову Джону при диктовке своей автобиографии, пусть и не вспомнит изначального автора.— Жизнь коротка, и эта не репетиция, амиго, — произнес Пако, целуя тонкое запястье Джона. - Я хочу иметь всё, и сразу. Приходится вертеться, как только можно. Боже, — возмущенно процедил он, и в его голосе отчётливо проскользнул испанский акцент, — тебе не мешало бы загореть. Нам нужно с тобой как-нибудь слетать в Испанию, — закончил он. Как-нибудь так и никогда и не настало, однако когда Джон вместе с Кэрол, Скоттом, Гевином и Стивеном всё же побывали в Испании, он не переставал задаваться вопросом, был ли Пако в тех же местах, что и они. — Разве это не опасно? — спросил Джон после некоторого молчания. — Опасно быть скучным, малыш, — просто ответил Пако и поцеловал Джона. И Джон целиком и полностью доверился Пако, пустившись во все тяжкие. Куда бы в ту ночь, да впрочем, во все и последующие, они с Пако не направились — будь то круглосуточный кинотеатр, элитный гей-клуб, престижная квартирка одного из бизнесменов или слетевшего с катушек писателя или артиста, на голову которого свалилось нешуточное богатство — для Джона реальность была размыта. Он горстями глотал амфетамин, кислоту, — всё то, что пихал в него Пако, — запивая несметным количеством водки с тоником или виски с колой, а потом они разъезжали вместе с Пако по всему Лондону или, как было однажды, пустились на лимузине за город и голыми принялись скакать под полной луной, распевая песни из знакомых им мюзиклов. Боже, какими же обдолбанными они были, просто удивительно, что они ни разу не переборщили с дозами или, что ещё более поразительно, они преспокойно возвращались наутро в театр и на ура отыгрывали мюзикл, ни разу не запнувшись. Эффект был поразительный, не то что от марихуаны, опыт приёма Джоном которого Пако как-то раскритиковал в пух и прах, заявив, что это дешёвка и подделка, и что чтобы проникнуть в самую суть вещей, научиться по-новому смотреть на жизнь, нужно отказаться от этой дряни и попробовать нечто по-настоящему потрясающее. Джон так и ни разу не пикнул в знак протеста. Люди превращались в геометрические подвижные говорящие фигуры, сошедшие с картин Пабло Пикассо, разношерстные, причудливые, то растягивающиеся до невообразимых высот, то превращающиеся в детали конструктора Лего, все машины — от мала до велика — напоминали то игрушечные наборы, то ожившие психованные тачки из произведений Стивена Кинга. Громкая музыка в бесчисленных барах и клубов, вырвавшись из колонки, облачком пара принималась скакать между столиками, заставляя стулья ошарашено прятаться по углам, уступая место ожившим швабрам, метёлкам, совкам словно бы диснеевский мюзикл сбежал с полок голливудской киностудии и пустился в пляс. Открытое шампанское в бутылке разноцветным фейерверком взрывалось под громкие аплодисменты, а конфетти ложились на плечи посетителей. Все песни, исполняемые им, совместно с Пако, и Бог пойми с кем ещё неожиданно приобрели вкус, отдавая ароматом шоколада, ванили и фирменного маминого шотландского яблочного пирога. У заказанных ими суш почему-то появились плавники, и они выпученными глазами умоляюще просили не трогать их, отпустить обратно в воду, на свободу, а в итоге их остатки, как и прочее содержание желудка Джона уходило вниз, в канализацию, оставляя после себя сильную головную боль, запах свалки во рту и непривычное чувство опустошенности, отрешённости от себя и своей жизни. В такие моменты Джон ощущал, как кто-то обнимает его за спину и гладит по волосам, напевая какую-то спокойную, тихую мелодию на незнакомом ему языке. Пако называл это колыбелью старого матадора, вышедшего на покой после многочисленных побед над прекрасными, гордыми быками. Пока Джон выблёвывал остатки пищи, превратившиеся в чёрт пойми что из-за разъевшего их алкоголя, Пако рассказывал ему о своём мадридском детстве, где были куры, овцы и быки, которых резали прямо на глазах маленького мальчика взрослые, твердившие ему с пелёнок про силу духа. Джон смеялся, осознавая, что его приключения на трехколесном велосипеде были цветочками по сравнению с детскими годами Пако. Иногда по мере рассказа по плечу Пако почему-то принимался скакать миниатюрный бык, пускающий из ноздрей пламя, прямо как дракон из романов Толкиена, а лысый худощавый мудрец в позе лотоса качал головой и говорил что-то про не сопротивление злу насилием. О Боже, думал Джон, а Ганди что забыл в его галлюцинациях. В какой-то момент Джон хотел остановиться, сказать стоп, но голод Пако был ненасытным, и каждую ночь после репетиций и представлений они с головой ныряли в ночную жизнь, полную приключений, а именно горячего секса с незнакомцами, кокаина, вдыхаемого то одной, то другой, то двумя ноздрями сразу, ну и по классике, рок-н-роллом, и, Джон готов был в этом поклясться, Курт Кобейн ещё никогда не звучал так охерительно хорошо. Джон только дивы давался, как его угораздило продержаться на ногах весь тот театральный сезон: он почти не спал, питался крохами, а отыгрывал на ура, не переживая ни за свой голос, ни за координацию. В конце концов, днём ему нужна была гуда меньшая доза, чем с наступлением темноты — всего лишь чуть-чуть, чтобы продержаться пару часов и стерпеть эту тупорылую, неблагодарную публику. Как-то раз, сидя в гримерке Джона и шнярясь очередной порцией, Пако спросил, не желает ли Джон попробовать героин. Тот покачал головой, видя через треснутый потолок миллиард ярких звёзд и свою родную Галактику, мимо которой пролетали Далеки, выкрикивая своё фирменное "Уничтожить", на что Джон, не испугавшись, хихикнул, отмахиваясь от них, как от назойливых мух. — Ну, как скажешь, амиго, — произнёс Пако и, опустошив очередной шприц, лёг рядом с Джоном на пол и крепко прижал его к себе. — Ты это видишь? — спросил Джон, указывая на то, что, на его взгляд, выглядела как Большая Медведица. Пако, на мгновение перестав покрывать шею Джона поцелуями, проследил за направлением его пальца. На него смотрел кальмар с головой льва, разинувшего пасть в злобном рыке. — Зоопарк какой-то, — вяло сказал он, и вернулся к своему первоначальному делу. В какой-то момент они оба прервались лишь за тем, чтобы Пако выпалил очевидное:— Ты неплохо куришь крэк-кокаин. Что ты от меня скрываешь, засранец? И Джон рассказал ему.