14 апреля 2XY9 года. 17 часов 48 минут. (1/1)

Минут пять назад сёстры повскакивали с мест и, поблагодарив мать за ужин, унеслись в свою комнату. Я сижу и ковыряюсь в тарелке. Мать и отец, не обращая на меня никакого внимания, подробно обсудили их будущее "свидание". Я сижу и ковыряюсь в тарелке.Я сижу и ковыряюсь в тарелке,в тот момент, когда мать, выходя из кухни вслед за отцом, небрежно бросает передник на спинку стула.Я сижу и ковыряюсь в тарелке, когда из прихожей раздается нестройный хор голосов моих сестёр: "Мы пошли гулять, мамочка!" и хлопает входная дверь. Я сижу и ковыряюсь в тарелке, когда из большой комнаты начинает доноситься мерное тарахтение швейной машинки. Я сижу и ковыряюсь в тарелке до тех пор, пока не услышу, как в спальне отец включает на полную громкость телевизор, пытаясь заглушить стрекот в гостиной. Только тогда я отодвигаю тарелку и удовлетворенно улыбаюсь. Теперь я точно знаю, что в ближайшую пару часов сюда никто не войдёт.Я вскакиваю и бросаюсь к холодильнику. Я быстро сооружаю себе здоровенный сэндвич с ветчиной, сыром и огурцами. Одной рукой я пытаюсь запихнуть этого монстра себе в рот, а другой быстро ставлю грязные тарелки одна на другую, что бы отнести их в мойку. Вилки, ложки, ножи и стаканы тоже отправляются в глубокую раковину из нержавейки. Туда же летит и фаянсовая миска, содержимое которой я предварительно выливаю в измельчитель пищевых отходов. Опорожняю кастрюлю с недопюре. Поворачиваю рычажок. Со злорадством наблюдаю, как в сливном отверстии исчезает то дерьмо, которым мать собиралась нас пичкать ближайшую неделю. Не знаю, как мать реагирует на это, но такое я проделываю каждый день. Она готовит, я выбрасываю.

Вставляю наушники, включаю плеер. "Заряди шприц, позови друзей, прикинься для стеба потерянным. Она так скучна в своей наглости, что на уме один мат. Без света все не так опасно. Давай оторвемся здесь и сейчас. Я чувствую себя идиотом заразным. Давай, развлеки нас" - ору я во всю глотку покамою посуду. "Я лузер в том, что лучше всех, но этот дар не нужен мне. Нас мало, но мы всегда были и будем"- ору я во весь голос, разбрызгивая повсюду грязную воду и мыльную пену. "Не помню, почему попробовал это, наверное, из-за этого я улыбаюсь, это сложно, было сложно найти, ну и ладно, какая разница, не важно... Мулатто, альбино, москитто, либидо"* - ору я, насухо вытирая посуду.И ещё три песни с таким же содержанием. Потом мой голос хрипнет, и я затыкаюсь.После посуды наступает очередь обеденного стола. Я обхожу его кругом, приплясывая в такт "Rape me"*, и собираю со стола грязные салфетки. Уже спокойным голосом я пою "Презирай меня, делай это снова и снова, опустоши меня, изнасилуй меня мой друг". Я убираю со стола хлеб, я ставлю обратно в буфет специи, специальной тряпкой смахиваю со стола крошки и протираю виниловые ажурные салфетки под тарелки. Я мурлычу себе под нос: "Я буду целовать твои открытые раны. Ценить твою заботу. Ты будешь всегда вонять и гореть".Я не смотрю куда иду и цепляюсь ногой за полу пиджака, который так и висит на отцовском стуле. Пытаюсь высвободиться и лечу вместе со стулом на пол. Это был бы не я, если бы все обошлось. Пиджак, так же как и стул падает на паркет, и из карманов пиджака выпадают какие-то разноцветные бумажки, а из внутреннего кармана пиджака вываливается небольшой конверт. Конверт из желтоватой бумаги. Конверт с мягкой прокладкой внутри. Такие обычно используют на почте для пересылки мелких вещей или документов. Конверт настолько пухлый, что похож на кирпич.

Я аккуратно выглядываю в гостиную. Мать все так же сидит, склонившись над швейной машинкой. Она шьет красивые занавески для моей комнаты. Она шьет занавески по последнему писку моды. Она шьет занавески с множеством складок и драпировок, украшает их кистями, рюшами, бантами или бусами. Она шьет легкие занавески из органзы, жатой тафты, тюли или микровуали. Она строчит портьеры из сатина, жаккарда, атласа или велюра. Она шьет классические шторы с багетом. Она шьет изысканные шторы с тройным ламбрекеном. Она шьет французские шторы из белого шелка. Она шьет огромные занавеси для эркера. Она шьет многослойные гардины для больших трёхстворчатых окон. Она шьет римские шторы на кухню. Она шьет длинные почти невесомые занавески для стеклянных дверей. Она шьет все это для моей комнаты. Комнаты, узкой, как пенал. Комнаты, в которой нет окон.

Обычно я отношу готовые портьеры мистеру Зондерсу, который владеет магазином текстиля в двух кварталах отсюда. Отношу и продаю за полцены. Покупаю по дешевке новый материал. Подсовываю его матери вместе с каталогом модных гардин на этот сезон. И говорю: "Мама, мои занавески выглядят дерьмово. Может быть, ты сошьешь мне новые?", и получаю ответ - "Да, Брэндон".Из родительской спальни все так же доносятся завывания телевизора. Прислушиваюсь, и сквозь стрекот швейной машинки разбираю слова: "Уупс, я сделала это снова. Я играла с твоим сердцем, что бы ты проиграл игру. Упс. Ты думал, я влюбилась, что я послана тебе небесами, но я не так невинна"*. Уупс. Кажется, меня сейчас стошнит.

Поспешно скрываюсь в кухне и принимаюсь изучать содержимое карманов отцовского пиджака. Разноцветные бумажки оказываются буклетами из разных букмекерских контор, и купонами по ставкам на ипподроме Ривер Сайд. Все купоны датированы позавчерашней средой. Все купоны в проигрыше.

О том, что отец играет, я знал и раньше. Но никогда не задумывался, насколько успешны его ставки. Какие суммы он ставит на кон. Как часто выигрывает. Откуда берет деньги на игру.Я аккуратно вскрываю пухлый пакет. Вскрываю так, что бы потом не было заметно, что его трогали. Заглядываю внутрь. Внезапно у меня начинают дрожать руки, а сердце бешено стучит где-то у горла. Я сглатываю ставшую внезапно вязкой слюну и провожу большим пальцем по ребрам плотно уложенных бумажек серо-зеленого цвета. Пачка банкнот, каждая из которых номиналом в сто гринбэков*. Куча денег в туго набитом конверте.

Я вновь проверяю купоны со скачек. Нет сомнения, среди них нет ни одного выигрышного.

Я собираю с пола все бумаги и распихиваю их по карманам отцовского пиджака. Я вновь высовываю нос из кухни, что бы удостовериться, что все как обычно. Я аккуратно заклеиваю жёлтый конверт и ложу его обратно во внутренний карман пиджака. Ставлю стул на место и вешаю пиджак на его спинку. Все, как и было, если не считать, что в конверте теперь не хватает десяти купюр. Эти десять бумажек я складываю пополам и засовываю себе под резинку трусов. С этими гринбэками под резинкой, я похож на танцовщицу в третьесортном стрип-баре.

Я не испытываю укоров совести за свой поступок. Не помню, кто именно, но он велел делиться*. Все равно эти деньги уйдут на скачки, шлюх и дешевое пойло. Тем более, если судить по толщине пачки, там было не мере тысячи банкнот. Чертова уйма денег. Разве отец заметит, если я возьму всего лишь десять купюр? А я стану богаче на целую тысячу. Такой куш мне выпал впервые.Обычно самое большее, что я мог стащить у отца - была сотня.

Я проверяю, прочно ли резинка трусов держит плеер и деньги, а потом подхожу к пищевому измельчителю и наклоняюсь над тумбой, в которой скрыт сам агрегат. Открываю дверцу. Изогнутая труба измельчителя занимает совсем немного места в этом пространстве, и при желании здесь может поместиться человек скромных габаритов. Точнее, совсем скромных. Скажем, щуплый подросток. Такой как я.Внутри тумбы всегда чисто, поэтому я спокойно встаю на четвереньки и наполовину залезаю в этот шкаф. Если бы сейчас кто-нибудь вошёл на кухню, то увидел бы, лишь мою задницу, обтянутую красными боксерами. Я, изгибаясь, протискиваюсь между трубой измельчителя и боковой стенкой тумбы и сильно толкаю заднюю стенку. Толкаю настолько сильно, чтобы разделить магниты, приделанные к ее нижней части - так дверца не хлопает от сквозняка. Стенка поднимается на горизонтальных петлях. Очень напоминает дверь для собак. Для очень больших собак. Таких как я.

Я проползаю через эту дверцу вон из квартиры, не забыв привычным и отработанным до автоматизма движением ноги прикрыть за собой дверцу тумбы на кухне. Я ползу на животе, придерживая дверцу рукой. И все заканчивается как всегда. Пальцы не успевают перехватить дверцу поудобнее, и она шкрябает меня, оставляя на спине свежие царапины.

Я шиплю и морщусь от боли, но, тем не менее, я рад этим царапинам. Эти царапины позволяют моим сестрам думать, что я ебу какую-то горячую телку. Хотя их подначки, по этому поводу, чаще всего перерастают в спор какого же пола на самом деле моя возлюбленная. А после, приходят к единому мнению, что как бы я не тешил свой член, задница моя все равно будет пользоваться огромным успехом.Я встаю с колен и вновь проверяю на месте ли плеер и деньги. Потом, стою и долго прислушиваюсь. Нет, все как всегда. Ничего подозрительного. Я начинаю подниматься по лестнице на один пролет.Я сейчас нахожусь на чёрной лестнице. Здесь все пропахло пылью и мышами. Здесь темно и душно.Когда-то, район Ривер Сайд был кварталами, в которых селилась зажиточное население города. Только что построенные кондоминиумы, одна-две квартиры на этаже, парадная лестница для господ и чёрный вход для слуг. Уютные мансарды для творческой интеллигенции. Все чисто, опрятно, дорого. Роскошно. Элитарно. Но прошло время. Лестницы для слуг закрыли, квартир стало в три раза больше, а мансарды превратили в нежилые помещения. Теперь здесь вековой слой пыли, кладбище забытых вещей, и личное пространство Брэндона Фишера. Меня.

Не знаю, кто и когда сделал эту "дверь для собак" из моей кухни на лестницу для слуг. Наверное, те, кто жил здесь до нас. А может быть и раньше. Не имею понятия. Я обнаружил ее, случайно пять лет назад, когда ныкался по всей квартире и искал пятый угол, дабы не попасть в лапы к кровожадному монстру по имени "Грейс".В тот раз я, кажется, побрил ее любимую Барби налысо. А может и пририсовал несмываемым маркером мужское достоинство Кену. Не помню. Не в этом дело. Важно лишь, то, что забежав на кухню, я загнал себя в ловушку. Дальше бежать было некуда. Пути к отступлению были перекрыты. И я нырнул в тумбу пищевого измельчителя. Конечно, это было глупо. Конечно, меня бы рано или поздно нашли. Конечно, чем дольше я прятался, тем страшнее была бы неминуемая расплата. Конечно, я не смог бы просидеть здесь до скончания века. Но я сидел, и вжимался в дальнюю стенку тумбы. Пытался слиться с ней. Обменяться молекулами. Стать одним целым. Превратиться в тонкий кусок фанеры, лишь бы меня не нашла моя сестра.Бог все же существует на свете, наверное. Правда за несколько тысяч или миллионов лет своего существования он либо утратил разум, либо оглох. Иначе почему, редко, чья молитва достигает его ушей? А если он все же снизойдет до детей своих неразумных, то сделает это в извращенной, только ему одному понятной форме.

Короче. Бог, или кто там замещал его в тот момент, услышал моё нытье и помог мне. Задняя стенка тумбы была сделана из двух фанерок, скрепленных посередине горизонтальным ребром жесткости из пластика. Я своей спиной, выдавил нижний кусок из пазов, в которых он крепился и, не успев подумать, каких пиздюлей я получу от отца за сломанную мебель, вдруг кубарем выкатился куда-то ещё.

Как потом оказалось, дверь, ведущая на чёрную лестницу со стороны кухни, была заделана гипсокартоном, а один неизвестный умелец,сделал эдакий Запасной выход. Место эвакуации. Катапульту районного масштаба. Может, в те времена и была какая-то возможность покинуть наш дом через якобы закрытые лестницы для слуг, но сейчас в этой собачьей дверце нет никакого смысла. Абсолютно. Неоспоримо. Стопроцентно. Это просто немного удлиненный тупик. Это так же очевидно, как и то, что я бываю здесь не реже раза в неделю, навещаю мохнатые гирлянды пыли,постоянно вляпываюсь в плотные сети пауков, и тревожу семейство мышей.Я прохожу один пролет и попадаю на маленький пятачок лестничной клетки. Здесь ступени кончаются. Здесь два наглухо заложенных кирпичом проема, в тех местах, где когда-то были двери. В скате крыши есть маленькое полукруглое слуховое окно, забитое неплотно пригнанными друг к другу досками. Сквозь щели попадает немного солнечного света. Но косых лучей заходящего солнца не достаточно, что бы рассеять темноту по углам. Рядом с одной из бывших дверей стоят непонятные железные ящики. Все проржавевшие и покореженные. Я аккуратно отгибаю один из кусков помятого железа и протискиваюсь внутрь. То помещение, куда я попал, есть самая большая тайна нашего дома.

Тайна, которой владею только я. Тайна, которая только является дорогой к ещё большей тайне. Тайна, с помощью которой можно разузнать все секреты, которые хранят жильцы четвёртого этажа. Жильцы, проживающие в квартирах подобных моей. Особенно, если они хранят секреты в тех комнатах, что располагаются в этой части дома.Я знаю, что мистер Сатклифф импотент, и вместо себя использует набор фаллоимитаторов. Я знаю, что у мисс Хайзен, давний роман с мистером Бигсом. Я знаю, что миссис Слоун хранит свои сбережения в стареньком железном чемодане под кроватью. Я знаю, что сеньора Альваре самая искусная минетчица в квартале. Совмещает минет с интрамаммарным сексом. К ней приходят за консультацией даже девочки из самых известных борделей. Минет в исполнении сорокалетней тучной пуэрториканки сеньоры Альваре - первый оральный секс у многих мальчишек района.Я знаю, что мой отец часто навещает сеньору Альваре.В нашем четырёх этажном доме пятый, мансардный этаж сдвинут на сторону фасада. Из-за этого крыша нашего дома имеет два разно наклонных ската. Более короткий и пологий над мансардами, и более длинный и крутой над задней частью дома.

Сейчас я нахожусь в помещении, образованным задними стенами мансард, потолком четвёртого этажа и скатом крыши. Тут тёмно, хоть глаз выколи. Тут вместо пола массивные деревянные балки, уложенные на расстоянии примерно в семьдесят сантиметров, на которые снизу прибиты гипсокартонные потолки комнат четвертого этажа. Тут одно неосторожное движение приведёт к тому, что ты можешь оказаться неожиданным гостем у своих соседей. Тут невозможно встать в полный рост даже в самой высокой части этого лаза. И этот лаз тянется от одной торцевой стены дома до другой, соединяя все подъезды и пролегая над всеми комнатами четвёртого этажа, окна которых выходят на заднюю часть дома. Тут великолепная слышимость. Вот поэтому я и знаю все о многих жильцах нашего дома.

Я в полной темноте начинаю аккуратно перебираться с одной балки на другую. Это непростое занятие. Двигаться приходиться на четвереньках, постоянно ощупывая пространство перед собой и по сто раз проверяя, куда ставить ногу или руку. Одна радость - строители так обстругали и отполировали балки для более долгого срока их службы, что я не опасаюсь засадить себе под кожу какую-нибудь занозу. Из-за великолепной слышимости я должен вести себя тихо, чтобы никто не заподозрил, что можно пролезть на чердак. Все считают, что сюда входа нет. Пусть так и думают дальше. Мне это на руку.

Я ползу в ту часть дома, что выходит своим торцом на угол 34-ой авеню. Мне нужно миновать четыре подъезда. Восемь квартир. Шестнадцать комнат. Шестнадцать комнат, в которых люди прячут свои тайны. Миновать так, что бы моя тайна осталась не узнанной.Примечание:Солнце начинает скатываться за горизонт в плотную тучу пыли. Есть подозрение на мышиную бурю.