Призрак под мостовой, или о чём молчат гоблины (1/1)

Тихо, страшно застыл вечер. Туше становился бледный обмылок заката, едва-едва просвечивавший сквозь облака над крышами западных кварталов. Чем гуще стекалась темнота в переулки города, тем меньше людей оставалось вовне, одно за другим янтарными искорками разгорались окошки домов. Ветер кружил по улицам ранний недолгий снег, и, падая, тот сбивался в лужи и вязкую грязь в выбоинах мостовой.Грязно-серый, янтарно-радостный — таким был для меня тот самый осенний день. Тот, когда пропала сестра, а в придуманных людской молвой тайных ходах под улицей поселился неспокойный и обреченный дух.Тот, когда я перестал бояться чудовищ и узнал, что слову гоблина веры нет…Как и любому прочему.Особенно — слову брата.***В последние дни октября улицы, примыкавшие к башне гоблина, затихали. Люди моих лет, их родня и те, кто любят транжирить время на старушечьи байки, немножко нервничали, прислушивались. Будто к зубу, истязавшему долгое время: вроде и не мучает уже, а всё равно нет-нет да осторожничаешь и боишься, что проснётся, заворочается в теле подзабытая боль.Дети чувствовали напряжение, спрашивали, но на них только шикали да призраками пугали. Мол, веди себя хорошо, засветло приходи домой да не вредничай. Не то призрак из-под земли придёт, утащит вслед за девчушкой Айзой. Куда? Мало ли! Страшно там. Холодно. Станешь стенать-кричать, снизу ногтями мостовую царапать, мамку звать и не выберешься. Вот тогда-то поймёшь, каким плохим с нами был, но поздно…Не знаешь, кто такая Айза? Во-о-он тот дом видишь? Женщину седую такую, вечно заплаканную помнишь? Небритого-пропитого, что вчера деньги клянчил на выпивку, помнишь? Дочка их года четыре уж как пропала. Сначала призрак округу изводил, а потом она сквозь воду канула. Прямо из отчего дома утащили. Тёмное дело, страшное. Вот, кстати, братец её идёт, давай говорить потише…Сколько раз слышал такие шепотки, ловил любопытные взгляды и отворачивался, чтобы избежать расспросов? Не счесть!Люди вздрагивали от подвывания ветра в трубах, резких порывов сквозняка, скрипа половиц. Помнили, прислушивались, ждали. И я почему-то тоже.В этот день год от года с самого утра бесцельно бродил по улицам, заходил в тёплую нёгу лавок, перебрасывался парой-тройкой фраз с торговцами и отчаянно ждал темноты. Время тянулось неспешно, мучительно — так долго утекали только последние часы перед вручением новогодних подарков. Лет до десяти я пытался угадать, куда их спрятали, рыскал, простукивал стены… Я, но не Айза. Ей рассказывали, а меня терзали.?Нет, — одёргиваю себя, — хватит?.За день и вечер бесцельно обхожу с полсотни лавок. Чем ближе ночь, тем горше, не по себе становится, руки дрожат да во рту сохнет. Время тает, круг сжимается, невысказанная вина тянет обратно к дому, к Потешной лавке. На улицах уже темным-темно, светятся волшебные огоньки на двери и окнах гоблинского логова. Я тащусь к нему, едва переставляя ноги; ни жив, ни мертв, мыкаюсь по площади и случайным прохожим кажусь таким же пьяным, как мой отец, забившийся в грязный полуподвальный трактир через три улицы.Я и вправду пьян. Виной, страхом, обманутыми чаяниями и самой мыслью о том, что после Айзиной смерти всё стало гораздо хуже.Когда на площади совсем не осталось людей, я потянул на себя дверь лавки, вошёл и на секунду зажмурил глаза. Открыл — и с каждой стены, с каждой полки глядела на меня сестра. Гоблин стал делать такие жёлтые круглые игрушки с людскими лицами. Всё я мог объяснить, всё понимал, но только не сходство с моей сестрой. Другие его почему-то не замечали. Или не хотели. Боялись гоблина, боялись призрака, боялись своих детей. Всего-то они боятся — и сами толкают в бездну…***Всё, что можно, родители тратили на сестру. К ней приходили лучшие лекари, самые терпеливые учителя, маги. Ей не отказывали, если чего-то хотела. Ведь стоило упереться и настоять на своём, как Айза становилась неуправляемой. Буйной. Злой.Помню, после занятий всегда шёл к дому с опаской, заглядывал в окно кухни и, если не видел маминого плаща на вешалке, тихонько садился под дверью. Не входил. Ждал взрослых часами хоть на морозе, хоть под дождём и до дрожи боялся остаться с нею один на один.Айза была старше, сильнее, превращала всю нашу жизнь в кошмар.Она по секрету признавалась мне, что старый кот слабел не от возраста, нет — его, дескать, убивала котлетка, которую я утащил из кухни и разломил на кусочки в обмен на сдержанно-благодарное ?Мяу?. Я сделал это наперекор маминому запрету и оттого якобы стал убийцей.Если паршивка хотела уколоть больнее, то вспоминала лопоухого щенка, Рыжика. Отец подарил его мне, устав от бесконечных просьб, но уже через два дня унёс из дома без объяснений. Айза улыбалась, обманчиво-нежно гладила по руке и шептала, что это она попросила избавиться от собаки. Ведь счастливая рожа младшего братца приводила её в неистовство.***Айза отравляла дом. Разрасталась в нём, словно опухоль. Везде совала нос, следила за мной в замочную скважину, подслушивала под дверью и творила гадости. Мать позволяла ей всё, а если пыталась запретить…?Нет, — я-в-настоящем чувствовал, как от одних только воспоминаний сильнее дрожат крепко стиснутые кулаки, — хватит! Её нет!?…То случался шторм. Айза кричала, как раненная роха, и расшвыривала посуду; крик вонзался в виски, дрожали стёкла; Айза выворачивалась из маминых рук и швыряла в неё кастрюли. Я свирепел и, дрожа от злости, пытался заехать дряни под дых. Но отец одним быстрым рывком отшвыривал меня к стене. Айзза жмурилась и орала громче, изо всех сил. Мама лепетала что-то, как перепуганная наседка, увещевала; отец хмурился. Наконец, растрёпанная девчонка умолкала, хватала ртом воздух и с восторгом всматривалась в наши лица: грустное мамино, усталое — отца, злое и заплаканное — моё.А ведь мама всего лишь говорила ей ?Дорогая, я не уверена, что нам стоит идти туда прямо сейчас? или ?Я считаю, что твой брат может не делиться своими сладостями, если не хочет. Ведь ты уже съела свою часть?.Но случался шторм, и родители покорно тащились с нею куда угодно, а я отдавал леденцы под маминым виноватым взглядом.Потом по глупости выменял отцовский памятный кинжал на ручную крысу, Айза пронюхала и превратила жизнь в Хаос. Отец бы убил за такой обмен, и я соглашался делать что угодно, лишь бы она ничего не рассказала. Сестра упивалась властью, а Робби умер всего через две недели. Долго гас, часа три, очень мучительно. Я гладил его по шерстке и лысому хвосту, давился всхлипами и стирал с мордочки чёрную рвоту.Айза — тогда я понял, — отравила моего Робби, отравила всё в этом доме, и ей ничего не будет. Я всей душой хотел вырасти и уехать. Как можно дальше.***Однажды, когда к нам приехала родственница, я осмелился подслушать ?взрослый? разговор. Надеялся, дурак, что гостья увезёт Айзу к целителям в Уирголд или хоть куда-нибудь — подальше бы, подольше! Всё ведь наладится, если её не будет!Разговор действительно вертелся вокруг неё. Тётка спросила, зачем рожать второго ребёнка, если с первым не задалось. Я понял, что полуночная беседа наконец-то коснётся меня, и мучительно напряг слух. Мама молчала и от волнения стала убирать посуду. Потом остановилась, вздохнула и сказала то, за что я ещё пуще возненавидел сестру.Айза больна и вряд ли позаботится о себе. Они состарятся. Кто-то кто должен заботиться о ней всю её жизнь. А так бы, конечно, второго не родила. Дорого ведь двоих растить.Я стоял под дверью онемевший, ошарашенный. Будто огрели мешком по голове, в голове звон, и в этом шуме терялось всё — слова взрослых, звуки, мурлыканье кота, тёршегося об ноги… Осталось только ?должен?, ?а так бы? и ?всю жизнь?. Не мою — всю её жизнь!Меня родили только для Айзы, благодаря Айзе — и всё. Даже тогда ни во что не ставили.Я оттолкнул кота ногой, тихо поднялся на чердак, забился в старый шкаф и остался спать в нём.***Той ночью Айза нашла меня и разбудила щипками — она умела щипаться так, что на руках оставались синяки, которых пугались мамы друзей и в упор не замечали мои родители. Вытащила из шкафа за воротник рубашки, наклонилась надо мной и сказала, что надо идти за ней.На улице — ночь и снег вперемежку с дождём, холодно. Я не хотел, но Айза снова пригрозила той историей с кинжалом. Пришлось тихонько одеваться и выскальзывать вслед за ней через приоткрытое окно кухни. Родители и гостья допоздна засиделись в кухне, выпили и теперь спали крепчайшим сном. Я не сомневался, что сестра что-то им подмешала и могла творить теперь что угодно.В конце улицы нас ждала вторая ужасная девчонка — Тэсс, её верная трусливая подпевала. Тэсс на днях была в Потешной лавке и заболталась с подмастерьем-гоблином. Он положил на конторку связку ключей и забыл, отвлёкся, а она умыкнула. Возвращать боялась.Подмастерью, конечно же, влетело — вся округа слышала, какими словами крыл его старший гоблин. Но обходить всех посетителей, унижаться и спрашивать не стали: зеленокожие на полторы недели уезжали в Грандфорд готовить какой-то особый дорогущий заказ для клана, владевшего замком.Всё ценное взяли с собой, башенку закрыли. Тэсс смотрела на связку старых резных ключей и боялась признаться матушке в воровстве. Айза узнала и задумала влезть туда, наиграться с гоблинскими шутихами и… да она сама, наверное, не знала, зачем. Просто привыкла к вседозволенности. И меня захватила с собой, чтобы стращать чем-то посерьёзнее кинжала. Отец однажды простит, но это… Кража! Взлом! Стража!Айза смотрела на меня, смеялась. Тэсс боязливо вторила, но я видел, что она боится.Не будь Айзы, я освобожусь. Родители наконец-то станут меня ценить и воспринимать отдельно от сестры. Мама прекратит плакать, отец — выпивать. Я буду хорошим сыном, которого наконец-то оценят и полюбят всею душой, всем сердцем. Мы будем счастливы.Даже эта дурёха Тэсс перестанет подпевать чудовищу, выбросит ключи в канаву, забудет и успокоится, потому что никто не начнёт её шантажировать, грозить, подчинять себе.Если бы Айзы не было…Я помню, как мы вошли в померкшую, тёмную башню. Как гулко отдавались шаги в тишине, как смотрели со стен и полок потешные маски, как волосы от их неживых взглядов вставали дыбом. Как ключи подходил ко всем дверям, как Айза сетовала, обойдя верхние этажи, что там нет ничего интересного. Как мы, понукаемые её злой волей, потащились вниз.Помню тяжёленный подвальный люк, который едва смог откинуть. От усилия меня трясло, дрожали руки, и Айза сказала посидеть наверху, отдышаться. Затем бросила с улыбочкой, что одного меня, наверное, сожрут чудища и призраки.Я сидел на полу, обхватив себя руками, и смотрел, как зажженный фонарь вместе с Айзой опускается всё ниже в подвал. Меня бросили в темноте — холодной, страшной, полной злых духов, но самый чудовищный из них был втрое милее неё.Вокруг сомкнулась темнота, и только внизу был свет.Сколько ещё он горел?На сколько хватило сил?…Я вдруг очнулся, сбросил испуг и ясно увидел, как с ней покончить. Крышка люка легла обратно с оглушительным грохотом, вмиг отрезав от настоящих, а не придуманных чудовищ.Позже говорил себе: ?Это помутнение. Не понимал, что делаю. Всё приснилось?.Но когда Айза билась внизу, пыталась поднять крышку и впервые так испуганно кричала, умоляла открыть его снова, не шутить, помочь им, то я прекрасно понимал всё. И, обливаясь потом от натуги, двигал неподъёмный сундук к крышке.Айза вопила, как резанная. Голос её долетал глухо: ?Что ты делаешь? Открой! Пожалуйста! Что за звук? Мне страшно, открой, наконец! Ты что-то тащишь? Хватит! Я больше не буду!?Я выбрался, закрыл дверь на ключ, а связку закопал под стеной дома в самом густом кустарнике.Айзы не будет. Всё. Мы — я! — станем жить счастливо.Я смогу заменить её.Меня тоже будут любить.***Жёлтые игрушки смотрели лицами моей сестры. Пугающее сходство, которое мнилось мне каждый год. Не может такого быть, говорил себе, но замечал изгиб брови или оттенок глаз точь-в-точь как у неё. Перевёл взгляд на хозяина: гоблин украдкой следил за мной. Видно думал, что в такое время приходят уже либо угрожать и вымогать деньги, либо красть тайком.Я отвернулся. Домой идти не хотел, а другие лавки уже закрыты. Только Потешная работает допоздна в эти три дня.— Вы не боитесь призрака? — спросил внезапно, удивив даже себя.Но не хозяина. Гоблин пожал плечами, потёр указательным пальцем подбородок.— Нет, — выронил. — Его придумали люди. Я ничего не слышал.Не слышал он, как же. Каждый год болтали, что в некоторых домах хозяйки, спускаясь за солениями в погреба, слышали глухие звуки: то ли вой, то ли крик прямо из-под земли. Тихо-тихо, далеко, едва слышно.Не слышал, как трое парней божились, что проходили по площади и различили неясный шум из-под мостовой, прижались к каменной кладке ухом, и звук стал громче. Крик? Но кто будет кричать из-под земли?Гоблин вернулся через полторы недели, открыл лавку и стал работать как прежде. Никто не кричал о телах в подвале, стража не показывалась на улице чаще обычного. Айза и Тэсс сгинули без следа. Кто-то вспомнил потом, когда мать уже сбилась с ног в поисках, что видел похожих девочек за воротами в компании подозрительного мужчины. Но это враки, я-то знаю. Стража ухватилась за ниточку, годами расследовала пустое дело и, конечно же, никого не нашла.Гоблин смотрел на меня внимательно, с интересом:— Это ваша сестра пропала? Когда же… не помню год, давно уже.— Моя, — говорю неохотно.Он кивнул, снова почесал подбородок и с ноткой фальши изъявил сочувствие. Я так же неестественно поблагодарил. Ещё пару минут смотрел на жёлтые лица, а потом попрощался и пошёл к двери.Я хотел спросить, почему он молчал о найденных телах и сколько заплатил тем, кто якобы видел Айзу и Тэсс живыми, отведя всякое подорение от призрака под землёй. Почему не позвал стражу. Чего боялся: обвинения в убийстве, погрома, скорого правосудия толпы? Наконец, правда ли эти лица похожи на мою сестру?Год от года хотел, разрывался, но давил в себе глупый порыв к признанию. Перебирал в кармане ключи из той самой связки и обещал избавиться от неё совсем. Заново прятал их каждый год, чтобы не нашли мать или пьяный отец.Стоял на ночной улице, в хороводе белого снега, и до последнего не желал идти домой. Там мать, которая слишком много любви растратила на пропавшую дочь и никогда не смогла полюбить меня. Там отец, который после исчезновения Айзы спился совсем. Там те, кому я не нужен, и даже кот давно похоронен под раскидистым деревцем у реки.Я закрывал глаза, заново слышал её последние крики, помнил их слово в слово — и как заведённый повторял про себя городскую байку о призраке, кричащем из-под земли, утаскивавшем непослушных детей.Всё должно было стать лучше, но почему-то пошло не так.С каждым годом крики как будто громче. И жёлтые лица — злее...