Обойдённые (1/1)

Нелюбимые, обойдённые,Справедливостью обделённые,Обнесенные на пиру вином,Опалённые Птицы-Жар пером,Проходящие, опечалены,Провожающие на причале вы.(?Любимые?, Н. Вотинцева).Солнце клонилось к морю, и ветер нашептывал волнам свои нежные песенки. Глухо толкаясь о борт корабля, море приподнимало его на пенных гребнях?— почти ласкалось, как может только любимый щенок иль влюблённая женщина. Тёмными патлами водорослей занавесило оно неровно выведенные буквы, силилось разобрать название корабля?— ?С?, ?О?, ?Л?… ?Г?… ?О?,?— и не могло, бросало на полуслове.Лениво тянулась жизнь пришвартованной крепкой шхуны, бесконечным и драгоценным казался вечер на залитом позолотой море.Темноволосый обжаренный на солнце матрос сорока лет сидел у двери рубки и гладил треснувшую трубку. Пальцы, изъеденные оспой, солью и тяжёлой работой, потемнели от загара, пожелтели от одуванчиковой пыльцы?— сегодня он запасся бутылкой вина. Драгоценность эта лежала теперь в укромном уголке, куда не сунут длинные худые носы ни боцман, ни пропойца кок.Чуть в стороне торчал юнга?— молодой да недалекий, лет тринадцати от роду. Он оперся о фальшборт и глядел на воду, слушал поскрипывание такелажа. Чудилось юнцу, что скоро поймёт чинную речь полумертвого ветерка и волн.Матрос уронил трубку, и юноша вздрогнул, оглянулся. Очарование вечера спало в один миг: слепило глаза холодное солнце Виригии, рыбой воняло море, скользкой и грязной казалась выскобленная до блеска палуба.—?Ветра почти нет,?— моряк сжал зубами мундштук, и слова получались неразборчиво. —?Всегда бы так.—?Что? —?не понял юнга.—?Семья у меня здесь, говорю! Люблю такие вечера, когда тепло и тихо, говорю! И руки когда не отморожены. Жить прямо-таки хочется.Юнга нанялся на первое в своей жизни плавание и не мог пока ни согласиться, ни возразить. Старший меж тем продолжал, больше нуждаясь в слушателе, а не собеседнике:—?Попозже у меня вахта кончится, и домой схожу, проведаю семью. Они в Кингала живут. А у тебя семья где?—?В городе,?— юнга болтал неохотно, скупо; опять смотрел на волны. —?Брат на Фей-Го воюет. Сестра вот замуж вышла.—?А ты?—?А я сюда подался,?— голос звучал глухо, без эмоций. —?На море поглядеть.?Ага,?— подумал матрос,?— про папашу и мать смолчал? Брат воюет, сестра замуж вышла. Стало быть, с ней жил, и молодке не до паря стало??В выражении безусого молодого лица опытный человек вмиг прочитал: ?Сбежал?. Матрос хмыкнул, ухмыльнулся тихонько, лаская почерневшую от курева трубку:—?И как оно тебе?—?Воняет,?— был короткий ответ.По сходням загремели шаги. Юнга замер, когда на борт поднялся капитан?— высоченный, крепкий и смуглый, как закопченный окорок. За ним по пятам шел помощник?— молодой человек лет двадцати, уже не уступавший командиру в росте и ширине плеч. Кивнув матросу и почти не заметив юнгу, оба ушли в кают-компанию. Ничуть не смущаясь того, что они еще могут услышать сказанное, матрос кивнул вслед:—?Видал Берда? Морскую науку постигает. Уже второй человек на корабле! А поднялся сюда в твои годы и вообще ничего не умел! —?вздохнув, моряк снова повернулся лицом к гавани, с тоской обшаривая пирс взглядом. —?Да-а-а, парень, море из тебя человека сделает. Но знаешь, что главное?Юнга подумал и всё-таки неохотно мотнул головой. Он ничего не знал. Даже термины, которыми в обрывке разговора обменивались Берд и капитан, звучали для него, городского, как хаирская тарабарщина. Моряк покивал, будто иного и не ждал:—?Своих корней не растерять! Когда забудешь родной порт?— всё, парень, ты кончился. Нет у тебя, значит, ни родных, ни гавани, и вспомнить про тебя некому. Будешь тогда мотаться из шторма в шторм, пока не потонешь.Мальчишка широко распахнул глаза.—?А корабли часто тонут? —?в голосе вдруг прорезался предательский испуг. —?Я думал, нет…Моряк ухмыльнулся и снова погладил трубку:—?Это сравнение. Нет, редко. Но вода всегда щель найдет. В трюм не спускайся, когда штормит. Пару раз там воды по щиколотку было…Лицо юнги посерело всего за несколько секунд.—?…У нас даже традиция была одно время! До Берда. Как приходил новенький, сухопутный до кончиков ногтей, мы его в непогоду в трюм посылали. Сквозь стыки досок-то местами всё равно течет, хоть ты расшибись об них. Но неопасно это. Мы с первого дня рассказывали, что, если кто воду найдет в трюме,?— как пить дать потонем, мили не проплывем. И представь! Он спускается?— мужчина всплеснул руками,?— а там… вода! Немного, но-о-о… Знаешь, какая драма начиналась в открытом море? Всем весело было! Но потом Берд помощником стал и запретил это.—?Веселенькие у вас традиции…—?Это еще что! Служил я на торговом бриге, так там и не такое в порядке вещей было…—?Зачем? —?юнец поежился, живо представив себя в трюме, по щиколотку в воде после таких россказней от бывалых морских волков. —?Это жестоко!—?Что я тебе про корни говорил? Это тоже корни! Их забывать нельзя! Такая дурь тебя только с родной землей связывает. Другие, как ты сейчас, не поймут. А расскажи я это старым матросам, которые со мной до упаду тогда хохотали… опять не разогнемся! Вот тебя какие корни держат?Юнец задумался. Почесав нос, он заглянул в прошлое, силясь отыскать там занятные традиции. Но не находил. Если не считать ?традиции? свояка?— ровно через день после того, как хозяин лавки выплачивал ему жалование, напиться до сизых Альканор, потерять работу и муторно искать новую. А найдя?— повторять сызнова.Если дальше смотреть? Когда мать была?— да. Хоть смутно, но помнил… Каждый год в конце декабря мама давала чистый листочек, он писал Духу Нового года самое потаённое желание и прятал за вазой с густым лапником, заменявшим им ёлку в маленькой комнатушке. То щенка хотел (зря?— заболел тот и умер к лету), то конфет и глупости всякие. Как-то раз попросил дорогую игрушку, увиденную в окне лавки на площади. Мелким ведь был, не понимал ничего. Мать прочитала его письмо, и глаза у неё покраснели, заморгала часто-часто. Потом тяжело было, во всём урезались. Но игрушку он получил. Радовался страшно… а через месяц её другие мальчишки украли. Невесёлая традиция получается.Ещё к Новому году они с матерью украшения для своих веток делали. То он на площади оброненный платок найдет, то мать шишечек и красок принесет?— уже гирлянда ?сияет? желтыми, красными и голубыми намалёванными кругами. Похуже, конечно, чем у других ребят. Чужие ёлки он видел, только когда в окна тайком заглядывал. Как в сказку, когда читаешь книгу. Видеть— видишь. А войти и стать её героем не можешь…Но?— традиция…Словно поняв, что безудержно веселые и приятные традиции мальчишка может сосчитать по пальцам одной руки, матрос немного смутился, кхекнул, и хлопнул его по плечу:—?Я вот в шестом поколении моряк. И сын старший тоже в море пошел, на торговом корабле сейчас служит. Думал, доча сюда же сунется, но ей другое ремесло любо.—?Девчонка? —?юнга не сдержал удивления. —?На корабль? Шутите!—?Не шучу! —?матрос прямо расцвел. —?Слыхал про ?Аль-Яву?? Во всех портах трепались! А, ты же с суши… Ее капитан на покой ушёл и продал свою долю женщине. Баххаше. Капитан Баххаша! Звучит как! А у меня Арника. Капитан Арника?— разве не лучше? Тоже звучит!А когда на лице мальчишки наконец-то появилась улыбка, мужчина не сдержал воспоминаний:—?Я из каждого плавания ей подарок привожу. В этот раз кнут принес. Она год назад захотела выучиться так, чтобы ездовых тигров укрощать. А без кнута, конечно же, никуда. В трёх портах ничего стоящего не увидел, а в четвертом нашел. Сегодня подарю.Радость на лице юнги немного угасла, и он с деланным воодушевлением похвалил подарок.Глядя на него, матрос вдруг почувствовал отеческую нежность к чужому сыну. Наверняка хлебнул передряг на своем веку, решил сбежать от сухопутной нищенской жизни… И выбрал честный труд моряка. Это дорого стоило в глазах матроса.—?Знаешь что? —?он осторожно обнял парнишку за плечи. —?У нас дома еще одна традиция есть. Каждому моряку на первое плавания подарок делают. Я тебе сегодня что-нибудь принесу. С почином. По рукам?И в этот момент мальчишка выдохнул, в первый раз за всё время по-настоящему расправил плечи… и заулыбался, как настоящее солнышко.Может быть, теперь всё в его жизни наладится.Когда корабль поднимет якорь и уплывет отсюда очень-очень далеко?— непременно наладится!***Закат, разлитый по небу и волнам, потускнел, из королевского багрянца быстро вылинял в тусклую сирень. Солнце ушло за окоём; меркло его сияние. Ветер смолк. Насколько хватало глаз, над морем поднимался туман. Плеск воды плутал в нём, долетая как будто издали. Юнга накинул на плечи коротковатую перелатанную куртку и сидел всё там же, упорно чего-то ждал.Нет, говорил он себе, не моряка. Совсем не его. И даже не Берда, который ушёл с парой матросов на ночь глядя.Просто дышит морским воздухом и смотрит, как ночь крадётся на мягких тигриных лапах.Одиночество и детская лютая тоска, зависть к чужому тихому счастью (глухая, давнишняя, зарубцевавшаяся и оттого пуще страшная) жгли его, как клеймо преступника, не давали уйти в матросский кубрик. Оттуда уже час долетал храп, и глаза слипались.?Нет, глупости, конечно. Нечего и надеяться. Не ребенок, не надо никаких подарков…?Но…Но что моряк принесет из дома? Безделушку какую-нибудь? Или кортик? Может, нож? Какой моряк ходит без ножа? Он теперь на борту шхуны! Стало быть?— тоже моряк!Или обноски сына? Нет… Хотя тоже неплохо, если подумать. Но ножик больше хочется.Или кусок пирога?Юнга уже лет пять не ел домашней снеди, приготовленной толковыми руками. Мать и отец оставили его на попечении сестры лет на шестнадцать старше, когда стали скрываться от законников Ордена. Та готовила плохо. С деньгами тоже не везло. Баланда, в которой горе-стряпуха смешивала всё, от муки до помидоров; горелый картофель; твердый, как скала, хлеб. Яблоки и груши из подпола?— с тонким землистым послевкусием, мерзким до тошноты.Иногда мальчишке удавалось что-то урвать на рынке. Но за кражи, если случалось попасться на горячем, новый свояк колотил по-чёрному.Глуму не везло на берегу, и сейчас он отчаянно уповал на море, тёмный горизонт и чужие края. Никто бы не подумает искать его в Виригии! Мало ли дурных мест в столице? Пока сестра со свояком хватятся да всё обшарят?— шхуна уже снимется с якоря и будет далеко! Очень далеко…Он сжал край куртки и пересчитал монеты, наспех зашитые в подкладку. Пятнадцать серебряных?— всё, что было в карманах свояка между расчётом и чередой попоек.Очень-очень-очень далеко…Внезапно Глум встрепенулся, как сторожащий пес, приподнялся и жадно вгляделся во мрак: кто-то шёл по пирсу вперевалочку, с котомкой. Еще несколько минут, и разобрал голос. Знакомый. Моряк что-то напевал под нос. Вот поднялся на борт, откашлялся и на морской лад обругал ночную холодрыгу. Оглядел палубу, освещенную фонарем, и пошёл к кубрику.Глум пожирал его глазами, сидя в полутени. Хотел окликнуть, но страшно вдруг стало, непривычно боязно. Задрожал и почувствовал, что из горла ни звука не выскочит. Вот смешно! Когда на рынке воровал?— не трясло. А сейчас…Он дернул рукой, чтобы удержать поползшую с плеча куртку. Матрос вдруг замолчал, резко обернулся на движение в тишине, и свет ярко упал на его лицо. Все черточки озарил, все чувства обнажил. Вот мужчина с опаской вглядывается, вот на миг радуется, узнав, успокаивается…И Глум, безошибочно прочитав всё по бесхитростному лицу. Понял, что ничего тот не принёс. Забыл. Глухо про себя это повторил, спокойно. Как в пустоту колодца. Дрожь мигом сошла на нет.—?Ох, парень! —?матрос хлопнул рукой по ляжке. —?Я и забыл, честное слово! Утром принесу! Совсем дома заболтали!Глум, к счастью, и глазом не моргнул. Свояк хорошо научил его терпеть удары и не давать сдачи.—?Про что забыли-то? —?он с деланным равнодушием потянулся. —?Я задремал, простите.На лице мужчины отразилось облегчение, и он протянул Глуму руку, помогая подняться с палубы:—?Я уж думал, что ты меня ждешь, а я… Ладно, пошли вниз. Спать пора. Ты еще в гамаке не спал, да? Ух, что тебя ждет?— глаз точно не сомкнешь!..…И утром, конечно же, не принес. Утром других принесло…***Как моряк и обещал, Глум за ночь почти не сомкнул глаз. Спать в гамаке было страшно и непривычно. Он боялся двинуться и упасть. Сон (беспробудный тяжелый, не дарящий отдыха) пришел лишь ближе к утру. Поэтому когда на палубе поднялась шумиха и загремели голоса, он ничего еще не знал.Потом в кубрик спустился сам капитан, тряхнул за плечо и голосом, не терпящим возражений, велел подниматься на палубу. Глум уже тогда ощутил неприятный холодок и сказал себе, что что-то идёт не по плану.А наверху?— свояк, и тени у него под глазами залегли такие, будто всю ночь не сомкнул век. Во взгляде?— бешенство ледяное, страшное. И руки при виде Глума сжались в кулачищи. Подошел, рывком содрал куртку с плеч и дернул по-новому подшитый подклад, и по палубе заплясало серебро.Капитан велел убираться со шхуны. Берд добавил, что ворам на корабле места нет. Моряк кхекнул, огладил пальцами трубку и отвернулся. Остальные провожали его в молчании. Взгляды были колючие, осуждающие.И Глуму хотелось выть, реветь отчаянно, страшно, когда он с берега услышал команду готовиться к отплытию.Над морем разгорался рассвет.Свояк стиснул его плечо и едва ли не волоком потащил домой.***Много минуло лет.Глум, говорят, немало вынес из короткого путешествия к дальним берегам: сломанное ребро, заплывший глаз, разбитую губу и лютую злобу на всех морских трудяг. А еще?— зависть к девчонке Арнике, которой отец подарил хвалёный кнут…До сих пор у мальчишек из трущоб, мечтающих пойти дурной дорогой и никогда не нуждаться в серебре, есть несколько традиций. В декабре они собираются вместе за городом, ждут своего тёмного покровителя. Когда все в сборе, худые карманники и девчонки-побирушки начинают рассказывать друг другу, что попросили бы у Духа Нового года, если б им случилось прослыть хорошими детьми. Ведь иным счастья не положено.Глаза у детей блестят, на щеках играет румянец, желания несутся бурным ручейком… Каждый, кто озвучит их, берется украсть свою мечту у сытых детей богатых и заносчивых взрослых.Обещание нарушать нельзя?— иначе потеряешь покровительство Глума и вылетишь из шумной семьи городских отверженных, как он с той моряцкой шхуны. И будешь глядеть с берега, как другие снимаются с якоря, уплывая к твоим мечтам.Очень-очень далеко…