Ба! знакомые всё лица! (1/1)

—?Эх, Руся-Маруся,?— говорит Берта, заваливаясь на диван. Сапоги предусмотрительно сняты еще у порога, кожаная куртка висит на крючке. —?Вот что ты меня не боишься? Я ведь плохой, страшный человек.Она опускает изогнутую в локте руку на лицо, прикрывая глаза, но зоркий взгляд все равно следит за маленькой девушкой, что сидит возле фортепиано. Пускай думает, что Берта не смотрит, что не наблюдает. Пускай-пускай, ведь тогда она точно себя выдаст, всё своё отвращение и неприязнь кажет.Но Руся улыбается кротко, где-то на грани между скромностью и ?ну что ж ты, вроде умная, а глупости говоришь?. Берта старается не хмуриться, заметив, молчит, ждет ответа.—?Ты вовсе не плохой человек… —?говорит Руся тихо. —?Ты не сделаешь зла тем, кто не сделал его тебе.В ее тонких, маленьких ладонях ноты, она перелистывает их, но украдкой смотрит на Берту. Глаза серьезные, но на лице улыбка. И всегда так: скажет пару слов, а озадачит на полдня.—?Вот как… —?вздыхает Берта, явно думая о чем-то своем. Молчит долго, хмуря брови под рукой, а потом бросает резко, как нападку. —?А я ведь своего друга убила, между прочим. Что, все еще не плохой я человек после этого?И ждёт, выжидает реакцию, подобравшись, ведь Руся нежная, она испугается. Но та спокойна, и даже пальцы на нотных листах не дрожат.—?А правда разве, что друга? —?спрашивает осторожно.И этим же бьет наотмашь. Берта вдыхает носом шумно, резко, она теряется, не зная, что ответить, потому что за всю жизнь она никогда не задавала себе такого вопроса.И правда, друга ли?Жданов был высоким, статным красавцем. Нося рваный пыльный плащ поверх полурасстегнутой рубахи, он соблазнял всех девок в округе, и они в ноги ему были готовы броситься, лишь бы он хоть разок прошелся мимо их хибары с гитарой наперевес. Картуз набекрень, жгучий взгляд из-под тёмных бровей… Он был бедой всех трущобских мамашек, что тщетно берегли дочерей от этого дьявольского вора. В свои неполные двадцать он был мудр не по годам и красив до безумия, и харизма, не раз выручавшая в деле, держала в узде всю немалую шайку. Шайку он назвал с изрядной же долей бравады?— ?Ночные кондотьеры?, и хоть никто из них, кроме него самого, не знал, кто такие кондотьеры, звучало оно громко, страшно и непонятно. Жданов вообще знал много странного и непонятного, и потому-то, вероятно, его и боялись. Все.Кроме Мальцевой.—?Если ты хочешь, чтоб я с твоими браконьерами бегала, изволь, голубчик, со мной считаться! —?Берта развела руками, и в одной из ладоней блеснул зажатым нож.—?Кондотьерами,?— поправил с улыбкой Жданов. —?Это испанские наёмники.—?Да мне посрать,?— ответила она хмуро. —?Как говно ни назови…Они и раньше виделись, пересекаясь не то случайно, не то нарочно, но сейчас встретились лоб в лоб, визави, и Берта ходила по тонкому краю, как по карнизу, нагло скалясь желтыми зубами.Тогда Жданов согласился, принял её на равных себе правах, хотя все равно незримо был выше. Тогда ?Ночные кондотьеры? обзавелись прекрасной воровкой, за которой ухлестывала не одна шайка. Тогда Берта думала, что нашла настоящего друга, и теперь жизнь, какой бы ни была голодной и вшивой, станет чуточку, а может, даже существенно лучше. Она и стала, и грязные дни разбавились чистыми, светлыми вечерами, когда они вдвоем сбегали куда-то прочь, залезали на крыши и смотрели на закат, прислонившись друг к другу плечами. Ночи тоже были, не чистые и не грязные, где-то между, но Мальцевой они ничем не запомнились, они никогда не значили для нее больше, чем касание их ладоней, пересечение взглядов и улыбок… Жизнь стала не хорошей, нет, прекрасной, в ней было всё и даже больше, и этот Жданов, прекрасный Жданов даже перестал охмурять девок, потому что впервые влюбился без памяти.А потом их перестреляли. Как бешеных собак, всех без разбора, не слишком-то желая выяснять, кто из них прибил жандарма, а кто просто ошивался рядом в поиске тепла и приюта. Кому-то удалось скрыться, кого-то поймали, а перед глазами Мальцевой на долгие годы замерло безжизненное тело Жданова, что не пожелал идти на виселицу под конвоем.Ей тогда несказанно повезло, помиловали, сослали в Сибирь, и горе медленно, нехотя, но разжало руку, сдавившую сердце. Шли годы, революции и войны, и смерть так часто стала кружить рядом, смеясь агоническими гримасами и стеклянными глазами, что она и вовсе забыла то чувство тоски. Что было, то было. Все однажды помрут.И вдруг на стол упало дело. Арест В. Г. Жданова, рецидивиста, главаря банды ?Ночные гондольеры?.?Кондотьеры… —?думала Мальцева, зажимая уголки глаз пальцами. —?Глухие идиоты?.Всё смешалось в один сплошной бессвязный бред: слежка, бессонные ночи, вещдоки, свидетели и факты, бьющие под дых: грабил склад, убил охрану, убил партийных, убил гражданских… Разум вопил, что этого не может быть, всего этого?— просто не может, но жизнь твердила иное.И спустя месяц этого безумия, вглядываясь в холодные синие глаза, она спросила только одно:—?Ты… жив?Мир рухнул снова в тот момент, когда она увидела его: такого же небритого, в картузе и плаще. И с револьвером, направленным на неё.—?Как видишь. —?Жданов ухмылялся. Криво и зло, совсем не так, как раньше.Они виделись и раньше, нарочно пересекаясь в трущобах, выслеживая друг друга и не веря, но сейчас снова встретились визави. Как тогда, много лет назад.—?А ты, я смотрю, снюхалась с Чекой… —?Он махнул дулом револьвера на её кожанку. —?Низко же пала.Он говорил что-то еще, точно ведь говорил, но Берта не слушала, она просто не слышала, провалившись в омут собственных кошмаров с головой. И вскоре к глупому и беспомощному ?ты жив? добавило резкое:—?Так ты предал меня…Осознание этого было страшнее всего, что случалось раньше. Страшнее десятка несостоявшихся смертей и тифозной лихорадки. ?Ты предал? вытеснило всё. Предал, потому что выжил и не помог. Театрал, позёр, нищий франт! Разыграл тогда всех великолепно, а потом бросил её на растерзание судам, тюрьмам и ссыльным этапам, прекрасно зная, что её ждет. Зная и бездействуя. Что ты, товарищ Жданов, надеялся, что я подохну в пути или там, в глухом селе? Что меня скосит лихорадка, голод или мороз? Что я забуду о тебе, о том, кому верила и была верна? Сотни слов теснили голову, но сказала она лишь одно:—?Уходи.Чекисты так не должны поступать, но воры своих не бросают тоже.—?Уезжай из Петрограда, скройся где угодно, но здесь тебе жизни не будет.Голос был не железным?— стальным. Его не тронула ржавчина дрожи и слез, но Жданов в ответ рассмеялся, выбивая землю из-под ног.—?Снова свои условия диктуешь? Да, так похоже на тебя, припоминаю… Но в этот раз правила мои. Как вы там поете? Если не с нами, то против нас…Прогремевший выстрел спугнул ворон, что с громким карканьем взлетели с соседних крыш. Военный рефлекс оказался быстрее сердца и чувств, он в очередной раз спас жизнь, но не душу, и Мальцева долго сидела, плача навзрыд, вглядываясь в такое родное и чужое лицо.А потом скупо написала в отчете:?Убит при попытке оказать сопротивление?—?Нет, Руся, не друга,?— после долгого молчания отвечает Берта, вздохнув и убрав руку. Смотрит в потолок, не моргая. —?Были когда-то друзьями, наверное, а потом… Он бы пристрелил меня, если бы я не… Такой вот, дружочек. Но я не хотела его убивать.На душе становится легче, как будто кто-то, наконец, скинул с неё тяжелый камень. Берта набирает воздуха полную грудь, выдыхает и расслабляется.—?А знаешь, друзья у меня всё-таки были. Вернее один, но зато какой! Его Ванькой звали. А фамилия, ты только не смейся, Иванов.Ваня Иванов был простым как три копейки, как валенок, как несчастное Ф.И.О., над которым только ленивый в отряде не потешался. Добрый, славный малый, он, тем не менее, пугал всех гражданских, коим не посчастливилось лицезреть их дивизию, и дело было не в красногвардейской шинели, хотя и в ней тоже. Ответ был проще?— начдив Ваня был двухметровой каланчой.В первый же день Мальцева ощутила, насколько это неудобно. Гогочущие глотки она заткнула быстро, но вот собственную зависть заставить молчать не могла.—?Эт, товарищи, наш новый комиссар! —?объявил Ванька на собрании, и по лицам товарищей поползли ухмылки. —?Прошу уважать и не обижать, так сказать.Произнес он это очень зря.—?Что вы, товарищи. Я бы на вашем месте боялась, что обижу вас как раз-таки я.Тогда все заржали целой буденновской конницей, но через неделю пожалели об этом, а через месяц вздрагивали от одного мальцевского присутствия, не раз припоминая сказанные на партсобрании слова. Охочие до женского внимания, они видели в ней только бабу, за что всегда получали по зубам, и только начдив, один из немногих, нашел в Мальцевой друга.—?Эт ты что, значиться, не умеешь мосинку чистить? —?удивлялся он, разбирая винтовку.—?Где ж мне научиться было! —?сердито отвечала Мальцева. —?Как-то не приходилось их в руках держать.—?Ну так йди сюды, научу. —?Ванька улыбнулся, махнув рукой. —?Это как раз плюнуть, гляди.С Ванькой было легко и весело, просто, как мосинку разбирать. Он ничего не таил от нее, не лицемерил, не выделывался и не лез в душу. Напротив, Мальцевой впервые хотелось эту душу самой раскрыть и вывалить всё накопившееся, нагло присев на уши. Но она ни за что бы этого не сделала, если бы Ванька не догадался сам.—?Эй, товарищ комиссар, чего нос повесили? —?спросил он как-то ночью, когда отряд встал в степи на ночлег. —?Что за думы тяжкие?—?А тебе почём, а? —?ответила Мальцева нервно, наматывая на палец травинку.—?Ну как, почем, мы ж друзья-товарищи всё-таки, беспокоюсь я.Замолчали надолго оба, глядя на лежавшую перед ними степь, а потом Ванька сорвался с места, убежав, и вдруг привел пару коней.—?Когда на душе тоска лежит, мне всегда помогает проехаться хорошенько. Седай, а? И поехали, кто быстрей до во-он того лесочка.Мальцева заползла в седло нехотя, хмуро смотря на начдива?— еще б с ним ей тягаться сейчас. А потом вдруг пустила лошадь в карьер, громко и страшно хохоча, понеслась во всю прыть и жмурилась крепко, прогоняя тоску. Луна светила ярко, поле как на ладони было, и может, завтра убьют вовсе, так чего грустить? А сейчас свободно, легко на сердце.Эх, хорошо. Вольно!..Тихо тикают настенные часы?— и когда только появились? —?за окном начинает моросить дождь, постукивая по стеклу, там, должно быть, страшно сыро и промозгло, но в комнате хорошо, тепло от печи растекается волнами, и Берта зевает, разомлев на диване. Завтра ей первый раз за две недели никуда не надо идти, и от этого так приятно, так спокойно на душе. Впервые за долгое время.—?Знаешь что,?— говорит она, медленно поднимаясь с буржуйской тахты. —?Давай-ка спать. Поздно уже что-то, а завтра можно сходить куда, если захочешь.—?И если дождь прекратится,?— отвечает Руся, убирая ноты на крышку пианино.—?А ты что, промокнуть боишься, что ли? —?смеется Берта. —?Или грозы?—?Нет, не боюсь. —?Руся качает головой. —?Просто в дождь так приятно дома сидеть… Булочек с помадкой настряпать, чай заварить, даже с сахаром… Везде холод страшный, а дома тепло, уютно…—?Ух, почто дразнишь меня, а? Теперь ни за что не отвертишься от такого пира.Они еще долго говорят ни о чем и обо всем, лежа в кровати под одеялом, смеются и пихают друг друга локтями. Руся засыпает первой, положив голову Берте на плечо, а та еще какое-то время смотрит на нее, перебирая пальцами русые волосы, и голова пуста, думать не хочется, впервые хочется просто наслаждаться, чувствуя, осязая, и она тоже проваливается в мягкий сон под мерный стук капель дождя.Мальцева не знала, зачем притащила эту девку домой, зачем требовала с нее каких-то постельных утех, зачем издевалась насмехаясь и подначивая. ?Раз на панели топчешься, то изволь, работай!?Это до сих стояло в ее ушах, хотя девка давно спала, или, вернее, была в беспамятстве, а грязное холодное, дрожащее давно закончилось, Мальцева даже натянула рубаху, до того ей было неприятно. И вина тут была явно не девки, а её, потому что весь этот поступок, целиком от нее зависящий, изначально был отвратительным от и до.Ведь она, чекист, должна наоборот всякий разгул пресекать, а не потворствовать ему. По-хорошему, нужно было сопроводить эту девицу куда следует, в крайнем случае, просто мимо пройти, не лишая последнего заработка в этом гадком переулке, но потребовать услугу в обмен на… покровительство? Нет, это было бы слишком низко.Надо бы выгнать ее, как проснется, пусть делает, что хочет. Не сдавать же ее, раз ?заплатила?! Мальцева мысленно сплюнула?— как мерзко.Встав с кровати и натянув штаны, она подошла к серванту, вытаскивая графин воды. Выпить хотелось чего покрепче, но что это такое получается: вечером пьет, под утро… Так недолго и совсем скатиться.Пол под ногами поскрипывал чуть слышно, но Мальцева заметила, как шелохнулось тельце и как уставились на нее два блестящих глаза.Девка молчала, и Мальцева не выдержала первой:—?Ну, чего таращишься-то, а?Чем грубее, тем лучше,?— быстрее уйдет. И скатертью дорожка.Они обе молчали, смотря друг на друга, и в конце концов девка прошептала тихо, почти неслышно:—?Прошу, не гоните… Разрешите остаться до утра…Что-то было в этом неподдельное, настоящее, что кольнуло в грудине, и Мальцева даже закашлялась, будто подавившись водой.—?Да пожалуйста,?— она дернула плечами. —?А звать-то тебя как?—?Руся…О, не смотреть, нельзя смотреть в эти глазищи! Поставив стакан на стол, она прошлась по комнате, запинаясь об какой хлам и, шипя, повалилась обратно на кровать.—?Ну что ж, Руся, а я… Берта. Будем знакомы.Мальцева не успела прикусить язык, и наступило утро, а потом еще одно и еще, но Руся никуда не делась. И через месяц, и полгода?— тоже. Она мужественно сносила прескверный чекистский характер, не роптала и не жаловалась и всегда, абсолютно всегда угадывала любое желание по взгляду, позе или даже мыслям. В телепатию Мальцева не верила, но иначе уж и не знала, как такое возможно. Утром и вечером ее ждала вкусная еда, в комнате исчез бардак, появились какие-то новые объекты, и Мальцева сама не заметила, как стала спешить на Шапошникова 19, в квартиру 26, забирая домой отчеты и прочую дрянь, лишь бы побыстрее оказаться там.—?Что ты делаешь со мной, а, Руся? —?хохотала она, повалив ту на кровать и щекоча. —?Ты заколдовала меня, да?Смеясь заливисто, но кротко, Руся пыталась отстраниться от чекистских ручищ, но тщетно.—?Никакого чародейства, клянусь! Честно-честно.Холодное лето сменила осень, такая же промозглая, как и год назад, когда они встретились. Мальцева не покидала контору уже с неделю, ночуя там же, на сдвинутых стульях, и отчеты разведчиков чередовались погонями, и потом все повторялось, вскоре не оставив ничего, кроме усталости и злости. Привычных, в общем-то, но почему-то до ужаса неприятных. Мальцева вырвалась из огпушных оков только к концу десятого дня, и, осознав, сколько времени прошло, бессильно схватилась за голову. Всё было ясно и без слов, она всё понимала и шла домой медленно, вновь выискивая черный ход со двора. Потому что никто ее ждать не будет, столько не ждут, то есть, ждут, конечно, но она бы себя не ждала. Взяла бы ценного чего и сбежала с концами, страх-то всего сильнее.Едва переставляя ноги, она вошла на черную лестницу, поднялась на второй этаж, плечом открывая ненавистную дверь со табличкой, прошла по коридору, отпирая замок своей комнаты…И утонула в уюте из света, тепла и запахов свежей выпечки, что контрольным в голову снесли ее у порога.—?Ты вернулась! —?Берта едва устояла на ногах, хотя Руся прижалась к ней почти не касаясь. —?Я так волновалась, все в порядке?Мальцева пробормотала что-то, мотая головой, и когда Руся убежала вглубь комнаты разливать чай, она исступленно уставилась на свое жилище, не узнавая, словно видя в первый раз. Когда оно успело стать таким? Когда она стала называть его домом? Ожидая увидеть грязь и беспорядок, холод нетопленой печи и пустоту, которая была здесь всегда, Мальцева неверяще таращилась на всё это богатство, и слёзы сами потекли по щекам двумя тонкими дорожками.Руся, казалось, опять почувствовала их мысленно, тут же прибежав, обнимая, утыкаясь лбом в плечо. Тихие осторожные вопросы побуждали разрыдаться в голос, но Мальцева утерла лицо тыльной стороной ладони и сказала:—?Всё хорошо, пойдем пить чай. Я, кажется, не ела со вчера…И всё действительно было хорошо. Теперь?— и навсегда.