Майн шейн Петроград (1/1)

Если на Сенной свернуть в сторону, к Екатерининскому каналу, перейти его по жалкому мосточку и идти дальше, в глубь узких темных переулков, минуя кабаки, притоны и нищие трущобы, то, петляя, можно набрести на улицу Шапошникова, длинную, косую, но больше ничем не примечательную. И вот если действительно проделать весь этот путь, попутно теряясь и размышляя, а не повернуть ли обратно к рынку на Сенной, то можно увидеть дом номер девятнадцать, неширокий с торца, тесно прижатый собратьями сбоку, но, однако же, необычайно странной формы изнутри, со двора. С улицы вход лишь один, будто в доме всего-то шесть квартир, с улицы вход парадный, через широкую дверь со стеклами наверху, с винтовой лестницей, даже с лепниной барской… Как не радовать глаз?Но Мальцева глаз радовать не хочет. Она никогда не доходит до дома номер девятнадцать на улице Шапошникова, она быстрыми, рваными шагами залетает во двор еще на три дома ранее и кружит, кружит через узкие проходы, темные арки и сады, ищет другой вход, на черную лестницу. Так заходить?— привычнее, правильнее и проще, так никто не заметит и не узнает, что она, товарищ Мальцева, проникла в свою хибару.Однако дверь найти непросто. Спрятанная в переходе из одного ?колодца? в другой, она злой волей архитектора таится в таких закутках, что никто другой ей и не пользуется. Но Мальцева?— не другой, она?— чекист, и должна знать каждый черный вход в каждый дом Петрограда.—?Чтоб вам руки поотрывало на том свете,?— шепчет она под нос, во тьме попадая в очередной тупик.В тот свет она не верит, но думает, что для кого-то он всё-таки есть.Наконец, вход найден, черный провал в полумраке, спрятанный так, словно дверь в дом терпимости, и вот Мальцева уже летит по ступеням вверх, на второй этаж, в нелюбимую квартиру двадцать шесть с соседями, коих она до сих пор не знает в лицо (как непрофессионально!). В парадной темно и сыро, но тут легко идти на ощупь, по памяти; Мальцева даже помнит, где висит табличка с фамилиями и где на ней приписано ?званить ТРИ раза?, а где?— стрелочка-указатель на персональный звонок. Мальцева тоже приписала карандашом возле своей фамилии короткое ?5 р.?, чтобы не дергаться всякий раз в глупой надежде.Но и этот рубеж позади, тусклый коридор промелькнул за секунду, и Мальцева вваливается в свою комнатушку, холодную, узкую и длинную, как эта улица, как этот дом, как эта дурацкая песня про барышню и что-то там голубое. Печь давно остыла, снежным сугробом белея в углу, и, сбросив сапоги, Мальцева сварливо возится впотьмах, щурясь тщетно, но всё-таки разводя огонь, а потом еще долго сидит на полу, бездумно пялясь во мрак потолка.Где-то на нём висит лампочка и вычурная лепнина (слишком высоко, чтобы разглядеть сейчас), рядом стоит буржуйская тахта и поодаль?— такой же буржуйский сервант. Здесь всё до сих пор воняет этими буржуями, ой не её, совсем не её эта комната и квартира, но так кажется только ночью, когда луна лезет в узкое (опять узкое!) окно, а гадкие мысли?— в голову.И тогда Мальцева, не раздеваясь, валится на кровать, укрываясь от них всех с головой, прячась от пустых стен с пулевыми выщербинами, на которых даже портрета Ленина не висит. Преступление, ужас! Но нет… пусть лучше не висит и не видит этого убожества. Пусть на работе в отделе смотрит, а здесь?— не надо, здесь никому вообще быть не надо, здесь не на что смотреть, подите прочь!Мальцева вскакивает резко, отбросив одеяло, палит в стену, захлебывается воздухом… Но здесь и нет никого. И не будет никогда, потому что никто пять раз звонить не станет, никому оно не надо, и до скончания дней своих ей быть одной, всегда одной, и Мальцева валится без сил, а луна всё лезет в окно и смеется. Походя шарит холодным светом по столу, по керосинке, трогает всё брезгливо как товары на Сенной, и хохочет надменно, презрительно.