Глава 60 (1/1)

Она смущенно подпрыгнула, когда его рука скользнула под ее красную юбку. И хотя она была в колготках, он ощущал тепло, исходящее из ее промежности. Более она не подавала признаков, что чувствует его руку между ногами, лишь почесывая иногда кончик носа, да выписывая языком на небе самую оскорбительную ругань. Ее глаза пылали, а он триумфировал – вот чего он добивался на протяжении всего года. Да, девочка, ненавидь меня, ведь после этого сама же меня изнасилуешь! Когда прозвенел звонок, он благоразумно убрал руку, а она схватила его за шкирку и во всеобщей суматохи одноклассников, запихнула его в чулан для наглядных пособий и ловким движением расстегнула его джинсы. Они занимались сексом в кабинете по биологии! Потом она, как ни в чем не бывало, убрала салфеткой сперму с бедра и выбросила ее в урну. Взглянула в сторону ошалевшего от экстаза парня и вышла, лениво зовя Киру. И вправду, тигрица… - Эй,- прошла еще пара минут, пока Дмитрий догадался, что это его в который раз зовет Виктор. - Извини,- буркнул он,- снова отключился… Меньшов понимающе кивнул и налил ему в стакан коньяка из фляги. - Выпей, полегчает,- протянул он ему стакан. Дмитрий покачал головой и убрал его подальше. - Нет, не хочу. Он хотел. Но хотел испытывать всю ту боль, которую испытала Алексис в Северном. Прошло уже около недели, и в школе очень быстро умолкли слухи и шепот о том, что там на самом деле случилось. Всем вновь стало похер. Всем, кроме него. Ночью он не мог спать, вновь и вновь прокручивая в голове момент, когда Лангерман с истошным зовом выбежал из полигона, держа на руках кровавое месиво, в котором с трудом узнал свою девушку. Он подбежал, заглушая в себе истерический крик, но Римский оттолкнул его, пропуская внедорожник подъехать к Дроздову. Практически спихнув водителя с сиденья, он включил двигатель, пока Лангерман и мать Алексис запрыгивали в машину с одинаковым ужасом, исписанным на лицах. Машину занесло на грязи, обрызгав всех аристократов, и вскоре все вновь утихло. А потом вновь – крик. Раненный, полный ужаса, страха и невыразимой боли. Боль… она была везде в этом лесу. Прошло около десяти минут, прежде чем двое стражей вынесли на носилках тело Сервина Бадика. Его остекленевшие глаза затянулись сажей, как и его лицо, застывшее в ужасающей гримасе. Его мать, крича и рвя на себе волосы, рыдала над телом своего ребенка, содрогаясь всем телом. Его отец молчаливо ронял слезы, гладя лицо своего мальчика. Лишь Джанин Хэзэвей стояла позади них, глядя широко распахнутыми глазами на мальчонку, которого привыкла видеть бегающим по коридорам семейной усадьбы днем и ночью. Но она не выронила и слезинки. Все ее эмоции сконцентрировались в одной маленькой точке, которая вырвалась наружу со сдавленным кашлем. Татьяна стояла чуть поодаль, наблюдая за страданиями семьи с озадаченным выражением лица. Что-то вроде: «я не ожидала убить стольких человек за вечер». Дмитрий сжал кулаки до боли в косточках. Убить, он хотел убить ее. Бить головой об железные ворота, пока по ним не размажутся ее водянистые мозги, не сумевшие придумать ничего дельного и остроумного. Как раз, когда он хотел встать и подойти к ней для первого удара, тяжелая рука Римского опустилась на его плечо и приковала к сырой земле, на которую он опал при виде Алексис. Казалось, это было так давно, когда внедорожник развернулся и с ревом умчался в школу…

Но далее было еще страшнее. Когда, наконец, все сборы были закончены, и они на рассвете вернулись в школу, неприветливые серые стены встретили их гробовым молчаньем. Как будто внезапно всех перебила армия стригоев. Но это только показалось. Римский, наконец, отпустил его, проследив за тем, чтобы он зашел в общежитие и никуда больше. Ошибка. Виктор вышел ему навстречу, напуганный и непонимающий. «Дима? Что случилось?»- спросил он, вытирая мокрую после душа голову полотенцем.

И он взорвался. Он набросился на лучшего друга с кулаками, стараясь разбить его лицо так, как хотел сделать с Татьяной. Благо, его вовремя оттащили Макс с Саней, и он повис в их руках, крича и извиваясь, как если б по венам разливался яд. Его легкие болели, а голос охрип, но он продолжал бесконечно долго рыдать, схватившись за руки друзей, как за спасательный круг. Только спасать уже было некого… Дмитрий взглянул на синяк на скуле друга, аккуратно прикрытый его шевелюрой. Виктор ему тогда ничего не сказал. Только присел перед ним и сжал его голову в тиски своих объятий, не выпуская пока его перестало колотить, а все разбрелись по комнатам. Он же сунул его под горячий душ и уложил в кровать. А потом сел за стол и сжал голову руками. Пара ударов, все-таки, достигла его, и он был оглушен. Но ничего не говорил. Он знал, что другу нужна была разрядка. Слишком уж долго он копил в себе всё. - Есть кое-какие новости?- шепнул Вик, крутя стакан в руке. - Тихо,- обреченно выдохнул Дмитрий,- тихо, как в могиле. От последнего слова волоски на руках встали дыбом и по спине прошелся озноб. Никогда не повторять более это слово. Это слово убивает.*** "Где моя дочь?!"- послышался где-то вдалеке яростный и полный ужаса крик матери. Она была в истерике.- "Где моя дочь?!"- повторился вопрос, тупым мечом проводя линию по ее воспаленному мозгу. Тишина. Ей нужна была тишина. Подальше от койки, от криков, от стараний отца успокоить мать, от внезапной паники, что охватила ее стальным кольцом.Почему-то воспоминания не лезли в голову, ехидно улыбаясь из своего темного уголка и спрашивая вызывающе: что, не помнишь? Сердце успокоено качало кровь, впервые за долгое время не ощущая перегрузки. Пока мозг истерил, тело находилось в прострации, и она была благодарна самой себе. Слова растекались как патока во времени, и она не знала, сколько уже лежала вот так, неудобно, с иглами, вонзенными в каждом свободном участке кожи. Она попыталась двинуть пальцем - безуспешно. Казалось, даже сердце подчинялось какой-то машине, отчитывающей каждое его сокращение. Прекрасно! - Пропустите меня!- холодная рука матери прикоснулась к ее, странно-теплой, как у ящерицы. Вспомнила тот момент в серпентарии в Бельгии, когда ей на плечи поставили десятикилограммового питона, чьи мощные мышцы медленно сужались вокруг горла. Почему-то именно сейчас она ощутила вновь это пока что приятное давление, норовящее убить ее, как только потеряет контроль над ситуацией. Но здесь, в больнице, ничего не зависело от нее. Она была уверена в своем местоположении, потому что за запахом собственной немытой плоти различала терпкие ароматы медицинского спирта и йода. Еще великое множество лекарств, которые ей вливали внутривенно. Странно, надо же, как много она думала. Голова начинала зудеть от обвитого вокруг ней тюрбаном бинта, закрывающего пол-лица. Хотелось чихнуть.Мать осторожно поглаживала ее по руке, как если б была новорожденной. Ей казалось, что помнит эти прикосновения давностью в жизнь, так как они частенько повторялись: когда ее спину ласкал Дмитрий, когда Ганс смывал с нее всю грязь после изнасилования...когда она впервые увидела солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тонкую занавесь колыбели и прикоснулась к ним.

Вещи, которые она давным-давно забыла, всплывали яркими пятнами в мозгу, рисуя перед глазами сказочные картины. Ее лучшая часть жизни.Видела, как в сумерках Вашингтонского парка появился человек, к которому ее потянуло, как мотылька к свету. Ощущала ужас и трепет матери, прижавшей ее ближе, стараясь защитить от этого безумно интересного субъекта. Слышала его голос и влюблялась в него, хотя еще не понимала, что это за чувство.

Картина поменялась - прошло несколько дней, и в ее игровую зашла мама, а за ней папа и этот странный человек. Он улыбался вовсю, держа огромного плюшевого медведя, перевязанного лентой. Она помнила, как встала и с интересом подошла к нему. Он протянул ей игрушку, а она лишь положила ее рядом и потянула руки к нему. Он ухмыльнулся, нагнулся, и сильные руки подняли девочку на уровень его лица. Она коснулась его щеки усмехнулась застенчиво, взглянула на мать и на отца, а потом повернулась к нему и произнесла: "папа".

Вновь сменился кадр. Теперь ей было около десяти. Она безумно волновалась перед первым выступлением при всей этой громадной аудиторией. Две тысячи человек! Она неуверенно дергала за подол коротенького платья, в котором должна была безупречно станцевать "Примаверу" под аккомпанемент самого композитора мелодии. Она знала, что справится, но боялась признаться себе в уверенности. А потом, первые аккорды. Она шагнула в синий волшебный свет и понеслась по мелодии, как если б плыла по воде. Откуда-то далеко доносился восхищенный вздох публики, но она его не слышала. Она закрыла глаза и танцевала так, как будто в последний раз. Когда закончился танец, перед ней аплодировали стоя. Тогда она впервые заняла первое место, ощущая тяжесть золотой медали, тянущей ее к земле. Она стояла на пьедестале победительницей.

Меняется картина. Ей пятнадцать, и она впервые после изнасилования осмелилась пойти на свиданье. Он снова был старше ее - ему было семнадцать, но она не боялась. Они шли, смеялись, о чем-то болтали. И потом, у крыльца школы, он поцеловал ее. И вдруг, проблем не стало. Мир сузился до его губ и сбивчивого дыхания. И потом он отдернулся, усмехнулся ей, поцеловал в лоб и пожелал спокойной ночи. Ночь тогда и вправду была спокойной…

Теперь ей было семнадцать. Она, как и в каждое «перевернутое» утро, заходила пораньше в спортзал, включала музыку и танцевала, наблюдая за своим отражением в зеркале. Музыка ее опьяняла, заставляла тело дергаться в судорожном напряжении. Спокойствие перед трудным уроком разливалось по груди. Она ощущала чужие глаза на себе, но ничего не делала. Видела его фигуру в зеркале, но ей было плевать. Классическая музыка гремела в ушах, и перед глазами поблескивали синие блики. А потом, он схватил ее за руку. Она вытащила наушники, и музыка разлилась по всему спортзалу. "Подними меня"- шепнула она, и он подчинился. Она извивалась в его руках, чувствуя себя самым счастливым на свете человеком. Он был неумел и неловко следовал ее движениям, но ей было все равно. Она чувствовала, что не одна среди мрачных бетонных стен академии вампиров... - Должно быть, вы мать Алексис?- голос незнакомого врача напрочь удалил поток воспоминаний, и перед глазами вновь стало черно. Женщина выпрямилась и тихо произнесла: - Да. А вы кто? - Юрий Машков,- представился врач.- Ваш... ее отец вызвал меня из Москвы, я нейрохирург. - Зачем? - У девушки мощная черепно-мозговая травма в области затылка. По какому-то чуду гематома стала рассасываться, иначе она бы скончалась от инсульта... Стоп, стоп, стоп! Столько новой информации! Эй, дайте пульт управления, мне нужно переключить канал! Но врач продолжал бубнить что-то. - Но она ведь поправится?- растревожено спросила мать. - Конечно. Но...травма в височной части,- он замолчал,- она больше не сможет видеть. Сердце пропустило удар. Врач прислушался к прибору и тихо произнес где-то рядом с ее ухом: - Алексис, вы меня слышите? Кто такая Алексис? Ей казалось, что знает ее, но не могла вспомнить, откуда. - Алексис?- она не ответила. Ничем не показала, что слышит.- Пойду приведу медсестру. Доктор ушел. Сдавленное дыхание матери исполнило палату. И вдруг, на ее щеку упала слеза. Горячая, соленая, живая...но не ее. Мать гладила затянутую в бинт голову дочери и впервые за долгие годы рыдала от боли.*** Дверь в столовую резко открылась, и в узкий проход между столами показалась фигура в темно-бордовом пальто. Сердце Дмитрия пропустило удар. Мать Алексис выглядела постаревшей на десять лет с тех пор, как видел ее в последний раз. Глаза были красные от плача, мешки под ними были темно-фиолетовыми, как если б кто-то методично избивал ее. Цвет лица исчез, оставив болезненную желтизну, а ногти на руках были обрублены, как если б были сгрызены или истерты о камень - ТАТЬЯНА ИВАШКОВА!- звонко прошелся ее голос по столовой, ударив королеву, отчего та вздрогнула и взглянула на женщину.- Как ты смеешь сидеть и пить, когда из-за тебя погибло двое людей?! Как ты можешь сглатывать еду, вместо слюны смачивая ее кровью убитых?! КАК ТЫ СМЕЕШЬ ДЕЛАТЬ ВИД, БУДТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ?!!! Ее крик повис в воздухе, как несбывшееся обещание. Он впитался в стены столовой и в сердцах сидящих за столами. На глаза непроизвольно навернулись слезы.

Стражи подошли к ней, но их полукруг растолкал Лангерман, обнявший жену и выведший ее, трясущуюся, вон из столовой. Тут же по помещению пронесся гул. Этот мерзкий гул сплетен, которые здесь зарождались и умирали. «Они что, знакомы? Кто это таков?!» - Он ее муж,- сумбурно произнес Дмитрий, вставая и выйдя следом за ними.

Ему отчаянно нужно было узнать что-то новое о своей девушке. Он услышал всхлип и рыдания. За углом, сидя, прижатой к груди Генриха, Иннгиборг что-то шептала по-немецки, отчего у стража мрачнело лицо, а жилы на шее вздувались. Он был в тихой ярости. Сергей же расхаживал перед ними, даже не стараясь скрыть своей злости и отчаянья – языки пламеня охватили весь проход, отчего деревянные панели трещали и пускали искры. - Значит, она ослепла?- произнес он скованно.- Навсегда? - Врач ничего не обещает,- всхлипнула женщина, еще сильнее прижавшись к мужу,- говорит, что шансы на спасение зрения минимальны. Коридор едва ли не взорвался, а Дмитрий отшатнулся, стукнувшись спиной об грудь Римского. Он молчаливо стоял позади него, наблюдая за сценой, сжав зубы до скрипа. Ученик перед ним выглядел жалко. Сдавленно. Это был не тот парень, которого он знавал. Теперь, он изменился. Его лицо возмужало от истощения. Вот это называется жизнь, сынок.

Парень не выдержал взгляда серых невыразительных глаз и бросился прочь. Подальше от всех. Подальше от себя. Куда-нибудь, где точно не достанут.

Казалось, будто хозяйка комнаты вышла всего лишь на минутку до ванной и вернется: по столу были разбросаны книги и тетрадки, на стуле высыпалась половина содержания ее шкафа. И как-то странно и примирительно-аккуратно была застелена кровать, на которой точно посередине лежала тряпичная кукла.

Взяв с полки фотоальбом, он рухнул в постель и открыл его посередине. Тут начинались фотографии из России: первые пьянки, тут она еще встречается с Виком. Перелистывает сразу пять страниц. И вот. Они. Вдвоем. Лежат на ее кровати и корчат рожи, она смешнее другой. Будто соревнуются, у кого язык длиннее. Дальше – закат. Один из самых красивых, которых он когда-либо видел. Или это просто потому, что девушка впервые заставила его взглянуть на небо, а не таращиться на землю. Они стояли на крыше, и пока неслышно щелкал затвор фотоаппарата, они любовались, стоя один подле другого и молча. Им нечего было сказать. Все слова были в ярко-алом закате… По щеке скользнула слеза, которую он поспешил убрать. Не надо. Не сейчас. Как-то в другой раз. Если он заплачет, то совсем слетит с катушек. Ему достаточно переживаний. Поэтому он закрывает глаза и кладет альбом рядом. Сознание формирует изображение того заката. И последовавшего за ним молчаливого и такого спокойного поцелуя. Как много было таких, ничего незначащих мгновений! И как теперь они были дороги… Алексис улыбнулась ему и поцеловала в губы. Вкус мяты. Она всегда покрывала губы мятной гигиенической помадой. Чтобы те всегда были мягкими. Как сейчас. Он зачарованно погладил их и положил ее голову себе на грудь. Это был самый замечательный сон за долгую неделю отчуждения.